Отец встречал меня в аэропорту. Это был конечный пункт назначения, дальше лететь было уже некуда.
"Ты точен, как всегда! - говорит он ту фразу, которой всегда встречал меня на пороге своей квартиры в доходном доме начала века на углу улицы Чаплыгина и Большого Харитоньевского переулка. - Если сказал, что будешь в девять - значит появишься ровно в десять и ни минутой раньше. По тебе часы сверять можно".
Я смущенно молчу. Я смущен не только из-за своего опоздания, но и оттого, что, кажется, это первый раз, когда мне приснился отец. Он не снился мне даже после своей смерти четыре с половиной года назад, когда я не смог быть на его похоронах. Я был в другой стране, на другом континенте. Я не мог даже позвонить, и о его смерти мне неспешно и осторожно, пряча глаза, сообщил российский вице-консул, перед которым я сидел на другом конце длинного стола в какой-то комнате лаосского министерства внутренних дел, растирая запястья от только что снятых с меня наручников и размышляя, зачем меня в такой спешке привезли на это свидание. Через пять минут свидание с вице-консулом закончится, меня посадят на заднее сиденье китайского джипа и отвезут обратно на окраину Вьентьяна, в тюрьму Пхонтонг с низкими бараками, пальмами, колючей проволокой и раскосыми конвоирами, не понимающими ни слова по-английски - пейзаж, напоминающий идиотские американские военно-патриотические фильмы про военнопленных во Вьетнаме. Рядом со мной всю дорогу будет сидеть Оливье (с него наручники, похоже, так и не снимали). Увидев мое лицо, он встревоженно спросит:
- Che Х successo, Niko? Che ti hanno detto???
- Che mio padre sia morto.
Он ничего не ответит, просто положит мне на колено свою руку в браслете наручников.
И только потом, вечером, сидя на нарах в своей одиночной камере с видом на жиденькую пальмовую рощицу на фоне заката, я до конца пойму, что произошло. Пойму, что никогда больше не увижу его, никогда больше не отвезу его на своем "Москвиче" в очередное издательство за гонораром или рукописью, никогда больше он не будет показывать мне старые дома в арбатских переулках, никогда больше мы не будем ругаться из-за политики. Никогда больше не смогу сделать все то, что без конца откладывал до иных, лучших времен. И я буду рыдать, как мальчишка, как тот обиженный мальчишка во дворе моего детства, первый и последний раз за много десятков лет, не боясь, что меня услышат заключенные в соседних камерах и подросткового, как все азиатские мужчины, вида охранник в конце барака.
Потом будет суд, приговор (пять лет условно и депортация), последние формальности в аэропорту, самолет до Бангкока, ожидающий в аэропорту серебристый Мерседес с правым рулем и дипломатическими номерами посольства Бельгии, голос брата в телефонной трубке: "Я улетаю сегодня вечером прямым рейсом в Ванкувер из Шереметьево. Значит, увидимся в следующий раз". Все как в тумане, как на заднем плане. Ужин в доме посла, опять Мерседес, опять аэропорт, сонное 15-часовое забытье без сигарет, холодный и дождливый ноябрьский Рим, интервью, цветы, плакаты, глаза Мауры ("Ma perchИ cazzo non mi hai detto niente, dove vai???"). И вот - Шереметьево, встречающие меня мама, Оля и одинокий корреспондент газеты "Иностранец", каким-то чудом узнавший в моем прилете и еще большим чудом захотевший сделать об этом репортаж, такси и... подъезд. Папин подъезд. Код 213 (21.3 - его день рождения). Лифт. Гости, собравшиеся на девять дней. Рюмка водки и необходимость говорить что-то... И понимание того, что он умер, так и не узнав, что я жив и на свободе.
Нет, даже тогда он мне не снился.
Он приснился мне только сейчас. Он встречал меня в аэропорту. Я наконец добрался до него. И снова мог плакать, никого и ничего не стесняясь.