Ну кто бы мог во всех деталях описать свой первый день в Афинах, когда почти забытые детские сны вновь обретают цвета и чёткие контуры и кажутся сбывшимися? Мы бродили среди богов и туристов, обливались потом, пили вино. Я то погружался в раздумье, то говорил без умолку, мне то хотелось петь, а то вдруг я терял дар речи. Глаза пропускали всё необязательное и впивались в вечное. Если я сталкивался с девушкой, одетой в простое ниспадающее платье, она казалась мне жрицей. Гастон Падилья.

Чтобы из Афин добраться до Коринфа, нужно преодолеть разбитые дороги сквозь захолустья, развалины, двухэтажные домишки со стенами, исписанными графитти, маленькие ресторанчики, помойки. Коринф всё тот же, ничто не меняется. Источник не спас Главку от яда Медеи, высох водопровод Адриана, а его призрак ещё витает над храмом Аполлона. Гиппоной становится Беллерофонтом и оседлывает Пегаса. Святилище Афродиты ещё хранит следы и выделения священных шлюх.

Эпидавр в лесах. Толпы рабочих. Эпидавр в огне, Эпидавр в дерьме. Всё течёт, ничего не меняется.

Жаль, что здесь нет её, мы могли бы сыграть в новую игру, правила которой ещё неизвестны, ведь здесь всё так странно, эфемерно. Знакомые места пробуждают ностальгию. Может быть, у меня был бы ещё один шанс. Кто знает, что со мной и почему я стал хуже писать? Я не могу понять, что же было, и кто всё испортил, и хочу ли я повторить всё снова, отправится назад в будущее и вернуть всё, и действительно ли я переживаю всё то, что пишу, или это лишь бумагомарание? Рембо говорил, что только страдание рождает настоящую поэзию, и я препарирую свои чувства.

Слёзы, странные покалывания в груди, объятия на Сунионе во время заката и тихие поцелуи. Если я чувствую так, то никогда не покажу этого и не напишу ничего подобного, ведь я не безмозглый романтик и не слабонервный тюфяк, который распускает нюни и дрочит на её фотографию не в фокусе, забившись в угол.

В Тиринфе дождь, маки прибиты к земле, вода с грязью течёт вниз по тысячелетним камням акрополя циклопов, ветер лишь раздражает, я промок до нитки и злые крупные капли дождя затушили мою сигарету.

Из Тиринфа в Микены. Те же развалины, то же разбитое величие и былая военная мощь. Всё исчезло, только обнажённые глыбы в струях холодного ливня. Всё уходит, так и мы, как бы старо и избито это не звучало, это вечно и воистину так, и мы ничего не оставляем после себя.

Ресторанчик в Микенах. Два грека-официанта и море иностранцев, итальянцы ми французы. Шум, смех, табачный смех, музыка, челюсти, перемалывающие сувлаки, дождь за окном, мокрые кошки.

Дорога бежит через горы, занесённые снегом: белые деревья, индевелая трава, солнечные лучи, прорывающиеся сквозь пепельные тучи и приводящие нас к Эвроту. Через мелкие кустарники, размытую дождём грязь и заросли тростника - вниз, к реке, чтобы стать непобедимыми. На другом берегу - грязные бараки с дымящимися трубами и немытые мерзкие цыгане, которые, увидев нас, бросаются клянчить еду, сигареты и мелочь, и от этих сукиных детей невозможно избавиться, чтобы ты ни делал: бежал, орал, бил их, они ничего не понимают. Только дерьмо и карманные воришки, где прекрасная Эсмеральда и смуглый юноша с горящими глазами и гитарой в руках? Все они превратились в галдящих животных.

Из вод Эврота - в город: памятник Леониду, акрополь и театр, погребённые сухой глинистой землёй, на холме над театром - кирпичная служебная постройка, усыпанная надписями и графитти, её стены выходят из полумрака, взрезая серую дымку острыми углами трескающихся камней.

Мы кубарем летим по склонам Тайгета, и сухие ветви деревьев, обламываясь, срывают с нас кожу, разрывая тела на кровоточащие ошмётки, лианно переплетающиеся между собой, пока мы катимся вниз. Окровавленные, они замирают у подножия горы и долго, долго-долго лежат без движения, медленно хрипло дыша. Он поворачивает к ней отяжелевшую голову и долго-долго смотрит в её закрытые глаза, пытаясь проникнуть за циклопическую кладку век и угольных ресниц, внутрь неё, он приподнимается на стёсанных локтях и сухими губами собирает кровь с царапин на её лице, но она неподвижна. Он берёт её на руки и несёт её тело сквозь весну, по вымощенным галькой улицам, её, поникшую, обмякшую, мёртвую. Он приходит на луг, искрящийся изумрудным, и собирает маки, а она лежит на росистой траве, свернувшись калачиком. Он вкладывает букет в её побелевшую руку и уходит. Начинается дождь.

Дельфы: мартини с соком, чужая личная жизнь, пифийские бредни, омовение в Кастальском источнике - вдохновения нет, Пифон не проснулся. Холодно, они идут обнявшись, пытаясь согреться; его рука отправляется в путешествие и встречает препятствие её руки, пальцы судорожно сцепляются - всё то же, те же слова, те же движения - со всеми. Скала гитарного перезвона и набегающие на неё волны губной гармошки, Янг, Дилан, портвейн, горькие сигареты, порнография, дешёвые сувенирные лавки, грошовая романтика и колючая молодость.

Я помню: у неё детский смех, длинные ресницы, вьющиеся волосы, она соткана из солнечного света, лунного блеска, горького шоколада и унесённых ветров. Я пустота, я грязь, на которой покоится мир, я тот, кому уже не поможет Асклепий. Я платейцы, что были достаточно безрассудны и тупо смелы, чтобы остаться с Леонидом. Она послушный ребёнок, она смысл жизни, она дешёвая блядь.

Неприятный привкус во рту, вход в душевный толос, бесконечные ночи, ненаписанные письма, что уже отправлены, видения, проходящие мимо слепых глаз, тайные признания, ты всегда и со всеми один. Только в конце ты станешь тем, кем всегда хотел стать, когда останется только один цвет и исчезнет весь этот бред.

Метеора: монахи пьют вино и трахаются в задницу, потом молятся о спасении мира и отпущении грехов, и так каждый день, а потом их хрупкие черепа выставляют на обозрение похотливым туристам. Отшельники пьют дождевую воду и медленно умирают в своих пещерах. вряд ли Бога трогает это лицемерие.

Долгая дорога в Афины.

Вернуться в Грецию оказалось не очень хорошей идеей, а я оказался тем самым безмозглым романтиком, слишком уж много потеряно здесь, и когда я брожу по Афинам, выходя на Площадь Согласия или улицу Аристотеля, я не вижу ничего, что мог бы назвать своим, ничего потерянного - ни чувств, ни вздохов, ни мыслей, пролетающих метеором и исчезающих, так что хочется прыгнуть с Филопапы бескрылой Никой. Она увенчана лавровым венком, а я никогда не удостоюсь виноградной лозы. Трущобы захватывают Афины, и я становлюсь похож на этот город. "Поэзия моя цвети сукина дочь". Я смотрю на неё, а вижу только небо и мусорные баки. Вино не приносит уже ни свободы, ни радости, ничего, кроме головной боли и тошноты. Никто не понимает, что же происходит. Поэзия моя сдохни же наконец твою мать.

Отменим

бессмысленное путешествие

задушим

чахоточную любовь

осмелишься ли ты

спорить с солнцем

когда дождь

утверждает небытие

когда ты падаешь

в морскую пустоту

любовь проста

она бежит меж пальцев

как нить Ариадны

мы можем

остановить ветер.

Ты падаешь на ковёр маков, ты срываешь венок с головы, ты трепещешь в моих руках, ты - радуга, твоя улыбка - вишнёвое дерево, а я - облако, обволакивающее твоё невесомое тело, вот все мои драгоценности и богатства - утеряны на улице Виктора Гюго. Каждый раз я пытаюсь забыться в твоей ускользающей страсти, и всегда возвращаюсь туда, откуда пришёл. Мне не нужно было возвращаться в Афины.

После одиннадцати месяцев

странно громкого молчания

ты доверяешь своё тело

моим страстям но я

чувствую только боль.

Посмотри на грязь, в которой утонуло подножие Акрополя, на леса, в которых похоронен Парфенон, на графитти, что украшает Пникс, на Агору, испещрённую надписями, на сторожевых собак, бегающих по Олимпейону, когда созревает карат. Разве это не начало новой эпохи?

Последний день в Афинах. Я уезжаю, уже во второй раз, и вернусь ли сюда снова? Всё обернулось очень плохо. Я напился, потом курил и смотрел как солнце поднимается из Аида, высунувшись в окно. Солнце заполняло комнату, а потом постучала она, и я старался запомнить как можно запомнить: каждое пятно и каждую трещину на полу, косо поклеенные обои, сломанный круг от унитаза, смятое одеяло, в складках которого прячется первый солнечный зайчик, каждый волосок, каждую ложбинку на её лице, радужную оболочку глаз, рисунок губ.

Афины раскинулись у наших ног, у подножия горы: акрополь, агора, клепсидра, Филопапа, Пникс, Национальный музей, улица Виктора Гюго, Монастыраки, трущобы; людей не видно, только мерцающие огни домов, фонарей, машин - пульс города - и неон рекламы. Синий свет не остановит приход.

Друг, скажи мне, кто бы ты ни был, если знаешь, не представляет ли собою человек, эта хрупкая игрушка в руках вечности и рекламы собачьего корма, подвешенная за ниточку над чаном дерьма и дешёвого кайфа, не представляет ли он собой паяца, шута, зажатого между смертью и безумием в комнате с войлочными стенами? Ты лишь пожимаешь плечами, глядя вниз. Облака опутывают холм, на вершине которого мы стоим. Кого винить? Молчаливый, усталый, он смотрит на городское сияние, поворачивается к нему спиной и делает первый робкий шаг, замирает, встряхивается и уходит, а ты смотришь мне вслед, как я спускаюсь вниз, закуривая. Камни на земле, птицы на небе. Сигарета во рту и руки в карманах. Соль, солнце, вода отнимают от нас по крупице. Я буду ждать, пока ты не выйдешь из злой тени планет, что закрывает небо, пока тебя не достигнет орбита моих слов. Я покидаю тебя, пустыня.

Я не нашёл того, что потерял в прошлом году в Афинах, а в Москве и искать-то нечего. Я увидел перецветы дождя за стеклом и они отразились на моём лице.

Ты снова здесь это

твоё лицо

рядом со мной

на подушке

твои волосы такие

как я их помню

сырой шёлк и твоё

дыхание как раньше

тяжёлое и тот же

запах духов и

твои веки так

ужасающе

неподвижны

Долгий страстный поцелуй возвращения, запах умирания изо рта, жаль, что меня не будет на моих похоронах, жаль, что солнце заходит за тучи, рискуя уже не подняться, жаль, что ночь так быстро проходит, жаль, что тепло уступает холоду, жаль, что всё так запутанно и мерзко, и непонятно, почему я чувствую себя изгоем, и почему я плачу, хотя на моём лице ни слезинки, и жаль, что ты снова уходишь, хотя завтра должна вернуться, чтобы снова уйти, потому что ты можешь уже не вернуться, ведь Москва засасывает в себя всё, как ватерклозет, и потом выплёвывает исковерканные тела; встреть меня на другой стороне ночи, если я смогу дойти, ведь весь мир живёт во мраке ночи. Несколько дней назад, в Дельфах, когда я напился, у меня вдруг появилось желание сделаться сумасшедшим, и оно, похоже, начинает исполняться.

Я уже не знаю, в какую Москву вернулся - в России, или в Арканзасе, Айдахо, Айове, Канзасе, Мичигане, Огайо, Пенсильвании, Теннеси, Техасе, Вермонте, Миллсе.

Post Scriptum: несколько слов о словах. Пишу когда больно, чтобы унять боль, и когда её нет, чтобы её вызвать. Только бешеный, сумасшедший крик боли, страдания, разочарования, ужаса несёт настоящую поэзию. Счастливые часов не наблюдают, равно как и ритма, и метра, они могут лишь осоловело мямлить, обратив к небу озарённые радостью глаза. Если приходит любовь, я знаю, что она должна уйти, если успех, я уверен, что это случайность. Кто-то сказал, что один из моих рассказов похож на позднего Бродского, я не поверил - верить опасно. Я не знаю, как я пишу, и даже не всегда знаю, что. Ног когда живёшь будто канатоходец, необходим шест в руках - это слова. Они помогают мне жить. Слова это не сочинительство и не заработок, это подвиг. Я должен быть каждое слово, и каждое слово должно быть мной. Чтобы вызвать душевное потрясение, слово само должно быть душой. Поэтому пишу всегда только живое, яркое, только с натуры, а для этого нужно быть немного сумасшедшим. Я должен быть каждое слово, а ведь слово - одно и все - ничто, прихоть межзубного воздуха или случайная последовательность знаков, выцарапанных нетвёрдой детской рукой.

23 марта - 2 апреля 2002, Навплеон - Микены - Спарта - Олимпия - Афины,

8 апреля 2002, Москва.