В абсолютной темноте снова хлынули слёзы. Меня охватило томительное, сладкое чувство, и всё исчезло, и весь я превратился в чистую, прозрачную воду, которая исторгалась слезами, ничего не оставляя после себя. Ясунари Кавабата.

Как-то одинокой ночью я переводил "Парижский Дневник" Моррисона.

I write like this

to seize you

gimme your love your

tire eyes sad for

delivery

На столе горела свеча, комната была наполнена запахом индийских благовоний и табачным дымом.

Я устал, часы в кабинете пробили четыре. Светало. Фотография Джима: спутанные длинные волосы, окладистая борода, так старящая его, бездонно грустные глаза человека, загнанного в угол, нет, загнавшего себя в угол. Сведшего себя со смертью.

Перевод зашёл в тупик. Я вырвал листы из тетради, смял их, положил в пепельницу, поджёг и сел на кровать читать Буковски. Великие поэты умирают в дымящихся горшках с дерьмом, дурацкие Иисусы. Пиво, поэты и разговоры, лиловый как ирис, глаза как небо.

Крыса прижалась к прутьям клетки и смотрела на меня своими чёрными глазками.

Два года назад у нас была отличная компания. М., сын П. А., Схватившего Букера за один из своих дерьмовых романов, носил длинные волосы и играл на гитаре. В подсобке на последнем этаже нашей школы, где хранились старые книги, реквизит школьных спектаклей и прочий хлам, была дверка в вентиляционный ход, опоясывающий всё здание школы, в котором кто-то поставил пару стульев. Там мы курили и прогуливали уроки.

С., которого все называли Кудрявым, писал эссе о Гумилёве, которые никогда не печатал и мало кому давал читать, был без ума от Моррисона и неплохо играл на бильярде. Отец Х., В. Х., переводил Грина, Во и Сарояна, поэтому Х. пошёл по стопам отца и корпел над Оденом, а свои длинные волосы убирал в хвостик на манер Д'Артаньяна.

Д. писал стихи - мелом на стенах домов, на асфальте, на чужих машинах. Его брат, джанки, умер в подъезде собственного дома, поэтому Д. был мрачным и никогда не фотографировался.

Плавая в сигаретном дыму, мы говорили о Кафке, Берроузе, Кизи, Буковски. Мы читали вслух стихотворения Гинзберга, глотали колёса и искренне считали Баркова талантливее Пушкина. С бутылкой вина мы любили посидеть в добрых двориках старых домов. Я подарил на день рожденья одной девушке белую розу - в знак нашей дружбы. Напившись, я эту розу съел, а стебелёк заткнул за ухо. Лежал в сырой траве и смотрел на небо.

Гоголь был не умевшим писать психом. Роль Пушкина в русской литературе преувеличена. Не хрена было Грибоедову вообще соваться в литературу. Так мы говорили, вламываясь в бары, играя на бильярде и опустошая запасы спиртного.

На рожденья А. я пил с ним на спор. Потом пошёл майский ливень. Под дождём я целовал голый живот какой-то девушки, потому что не мог встать на ноги и поцеловать её в губы.

Романы Берроуза - страшное дерьмо. Потому что Берроуз гений. Он шьёт свои романы по мерке, снятой с этого мерзкого мира.

Ночь. Я пью матэ и вспоминаю.

Мы с Кудрявым сидели на Гоголевском и молча потягивали пиво. Холодало, и в магическом вальсе кружились первые опавшие листья.

Сигарета обретает необычный вкус, когда куришь ранним утром, стоя на карнизе шестого этажа, держась одной рукой за окно своего балкона. Сигарета обретает необычный вкус, когда куришь в постели с девушкой, которую видишь впервые.

С К. у нас была добрая традиция устраивать по выходным "Дни здоровья" у неё на Площади Ильича. Мы пили "Арбатское" и заваривали себе матэ, когда начинали пьянеть. Были моменты, настроения, ракурсы, взгляды, когда она казалась мне безумно красивой, в её глазах отражались всполохи костра, искры, кружась взмывавшие ввысь. У неё голос с хрипотцой. Она курит "Союз Аполлон" в мягкой пачке за восемь рублей.

Пять часов утра. Небо странное - чёрное, а в центре, прямо перед моим окном, повисли молочно-белые облака, медленно уплывающие за угол дома. Я курю в окно и дым летит в комнату, потому что ветер постоянно меняется. Я вдруг подумал, что Бог видит меня и делает это нарочно, чтобы в прокуренной комнате я не смог уснуть.

Рядом с моим окном окно лестничной клетки. Когда родители уходили, не оставляя мне ключей, приходили А., Кудрявый, Х. - все, и мы болтали, высунувшись в окна. Они кидали мне сигареты, а один раз на какой-то верёвке ухитрились передать бутылку пива. Я чувствовал себя Чарльзом Мэнсоном, готовящим побег из Сан-Квентина.

Что ни дай роду людскому, всё он исцарапает, искромсает и обосрёт. Бывают прямые ответы, а есть подсказки. Люди хватаются за подсказки, потому что недостаточно смелы, чтобы дать прямые ответы. Мы молоды и как нам казалось, достаточно смелы, чтобы дать прямые ответы.

Она носит широкие чёрные брюки. У неё светлые, не очень длинные, должно быть, крашеные волосы, прямые, но иногда она их завивает; сглаженные, будто немного смазанные, правильные черты лица. Не могу вспомнить цвета её глаз. Она невысокого роста и несомненно себе нравится.

Первый раз я увидел её на троллейбусной остановке ранней осенью, когда только начинало холодать. Я часто встречал там одного парня. Потом я увидел его в театре Гитиса на Тверской, где смотрел "Над пропастью во ржи". Иногда она приходит на остановку довольно рано, но чаще - в двадцать минут девятого.

Сегодня она доехала до Гоголевского. Вышла вместе со мной. Она подошла и попросила прикурить. Обычно, когда просят прикурить, немного пренебрежительно смотрят в сторону, пока человек роется в карманах - зажигалки часто теряются; Она смотрела прямо на меня, и когда прикуривала - тоже. Она не окликнула меня "Дай прикурить", а просто положила руку мне на плечо, я обернулся, увидел сигарету меж её алых губ и полез за зажигалкой, а она смотрела на меня и не сказала ни слова. Мы просто знаем друг друга в лицо, больше ничего, но мы выхватили друг друга из серой толпы, это уже много значит.

Она шла вниз по Знаменке, я - за ней. Потом я обогнал её и казалось, она прожигает взглядом мою спину. Я обернулся перед тем, как нырнуть в Малый Знаменский. Это стало интересной игрой. Ожидая утром троллейбуса, я курю и думаю, увижу ли её сегодня. Иногда я стараюсь подгадать время, чтобы встретить её. Мне нравится эта игра.

Я никого не любил, но ко всем был сильнейшим образом привязан. Пройдёт год, и я не смогу вспомнить её лица, не посмотрев на фотографию. Я забуду её голос и вкус её поцелуев. Я могу сказать: сегодня, неся потери, я прошёл ещё один этап своей жизни. Я всплакнул немного. Слёзы действительно солёные, раньше я этого не замечал. Они превращают моё лицо в карту рек.

Каждое событие в моей жизни знаменуется смехом или слезами. Слёзы вызывают воспоминания о том, что я потерял, смех - о том, чего никогда не имел.

Сейчас я ни о чём не жалею. Я не чувствую ни горя, ни радости, лишь безумно хочется курить. Немного успокоиться. Я многих потерял, часть своей жизни вместе с ними и благодаря им. Я меняюсь, и кто-то должен уходить. Не хочу лишь, чтобы ушла она. Всю свою жизнь я будто бреду по пыльной одинокой дороге под проливным дождём. Я мог бы назвал по именам всех своих друзей. Я уже их назвал.

Эта рукопись теряет свой смысл. Я мечусь между мыслей, как пойманная кошкой мышь. Я ставлю точку и откладываю ручку.

Чарльз Буковски умер семь лет назад. Пиздец.

Май-июнь 2001 года, Москва.