Дверь из подъезда пятиэтажки выгнулась, будто где-то там, на площадке, раздался взрыв, распахнулась и не успела еще хрястнуться об кирпичный косяк, как уже метрах в пяти от нее заходил на крутой вираж, выруливая на дорожку, кто-то вполне пятнадцатилетний - в коже, руки-ноги колесом, белесая щетка волос на голове, подбородок вперед...
Петров оглянулся ему вслед и увидел, как паренек, вдруг, как-то по-особенному нагнулся, руки его вытянулись и, кисти - темно-бурые, покрытые блестящей шерстью - закачались ниже колен. Шея исчезла, и из-за кожаного воротника куртки на Петрова глянули настороженные влажные глаза молодой гориллы...
Светило солнце. Стоял погожий апрельский денек. Детишки бегали вокруг красной машины, пуляя друг в дружку из пластмассовых автоматов. Сидели бабушки на лавочке под огромным тополем, и никто и не подумал удивиться или, хотя бы, заметить это превращение. Да и Петров, усмехнувшись, пошел себе дальше.
Он уже давно привык к этому и не пытался выяснить, что же происходит на самом деле - или он видит то, чего нет, или никто не видит то, что есть... Впрочем, он иногда встречал людей, которые видели то, что видел и он. У них были особые лица, всегда покрытые туманом, не самые лучшие фигуры и одежда. Их речь состояла из слов, всем хорошо известных, но смысл, сказанного ими, был понятен только им и им подобным.
Так и с Петровым. Когда он разговаривал с кем-либо, то собеседник его вначале загорался интересом, пытаясь разобраться в словесных узорах, потом уставал и, либо начинал говорить сам, не давая Петрову открыть рот, либо, как-то тускнел, зевал, ерзал на стуле и изо всех сил старался поймать из окружающего пространства хоть парочку простых, на три-четыре слова, предложений... о чем угодно, только чтобы было понятно, чтобы опять почувствовать себя умным человеком. К слову сказать, Петров разговаривал не часто. Он слыл молчуном, замкнутым бирюком с которым хорошо помолчать вместе, а еще лучше - не общаться вовсе. Но Петров не страдал от этого. Нет, ему тоже хотелось чтобы людям вокруг него было весело, хорошо и уютно, но с течением времени, когда он и его знакомые перевалили некий возрастной рубеж, он заметил, что они стали почти самодостаточными и не искали, как раньше, поддержки и тепла извне. Теперь каждый из них представлял из себя вполне сформировавшуюся планету, целый мир, со своими законами и правилами. Их существование не зависело более друг от друга, и поэтому они не нуждались теперь ни в ком, кроме себя, сохраняя, впрочем, старые дружеские связи и отношения.
Навстречу Петрову шли две пожилые дамы. Они беседовали, хотя было видно, что разговаривают они автоматически, произнося ничего не значащие фразы, за которыми угадывалась одинокая и не очень веселая жизнь.
Поравнявшись с ними, Петров привычно отметил произошедшие перемены: у той, что была полнее и ниже ростом, за плечами на ремнях висел старый кассовый аппарат. Голубой нейлоновый халат, появившийся было, исчез, а вместо него явилась Петрову затертая пушистая кофта, ворсинки которой прилипли к густо накрашенным губам старой кассирши бакалейного отдела. Она надменно скользнула взглядом по животу Петрова и отвернулась к собеседнице, которая облачилась, вдруг, во что-то длинное, темно-коричневое с огромной круглой пуговицей на тощей рубленой талии. Одной рукой она стряхивала мел со своего пиджака, а другой, большими сухими костлявыми пальцами тащила за ухо взъерошенного, красного, какого-то расхристанного третьекласника - ужасного хулигана с голодными усталыми глазами. Хулиган попытался освободить свое ухо, но тут же скривился от боли - железные пальцы старухи беспощадно сжались с удвоенной силой. "Жуют вот, жуют... Как коровы..." - произнесла бывшая учительница, старательно вгоняя свои иголки-слова в десна, в язык, в нёбо Петрова. Однако, они быстро прилипли к "орбитке" и были тут же изжеваны, не оставив через десять шагов даже вкуса той ненависти, с которой появились на свет.
Петров шел дальше, жевал свой орбит и думал о судьбе встреченного только что хулигана.
Апрель, но Весна запоздала. Может быть она не приходила оттого, что зима была сильнее, что много еще холода осталось в ее потемневшей за три месяца шубе. И весна не стала бороться, просто отошла в сторонку и стала ждать. Зима позлилась, пофыркала грязным снежным месивом из-под колес автомобилей и, в одну из последних ночей апреля, тихо кончилась... На утро горожане, по привычке выбежавшие на работу в куртках и пальто, остолбенели от тепла, солнца и сумасшедшего воробьиного ора. Через два дня никто и не вспоминал о зиме. Все разделись, разулыбались, стали активно покупать овощи и делать по утрам зарядку.
Петров шел и слушал, как лопаются почки на тополях, и как сброшенная упругой зеленью коричневая липкая кожура падает на асфальт и хрустит под ногами.
Тем временем на асфальт падало и юное поколение, нацепившее ролики, наколенники, налокотники, зачастую шлемы и резиновые, вырисовывающие любой холмик на теле молоденьких конькобежек, шорты. Падало, вставало и снова пыталось, широко расставив ноги и руки, проехаться быстро и красиво, как те немногие, кто достиг в этом определенного совершенства. Эти немногие молча и сосредоточенно пролетали мимо Петрова, храня на задумчивом лице печать кастовости, принадлежности к клубу посвященных в тайны мастерства.
Метаморфозы, которые Петров замечал в людях, приблизившихся к нему, не часто случались с подростками, а уж с детьми они вовсе не происходили. Почему так было? Для себя Петров связывал это с тем, что чем моложе человек, тем меньше у него желания или возможности стать кем-то нехорошим, некрасивым. Дети принимают друг друга такими, какие они есть. Но все это умозрительно и вполне возможно - неправда. Петров давно заметил, что частенько то, в чем был уверен вчера, с чем сегодня согласен, завтра может превратиться в нечто до-смешного глупое, вызывающее раздражение и полнейшее неприятие.
Войдя в свой подъезд и проходя мимо видавших виды почтовых ящиков, Петров скользнул взглядом по потянувшимся к нему ленточкам фраз, газетных новостей, рукописных строчек. Один из ящиков, вот уже скоро месяц, как горел и будет гореть, пока его не отремонтируют. Петров даже увидел того недоросля, который, воровато косясь глазом, чиркнул спичкой, бросил ее в щелку ящика и выбежал из подъезда. Петров слышал стоны какой-то квитанции, но ничего не мог поделать. Он не мог вмешаться в ход вещей. Тем более, что он знал, что квитанции не умеют ни говорить, ни чувствовать. Но все же на душе стало тяжеловато. Уже вечером, лежа в постели, Петров решил самостоятельно отремонтировать этот ящик, потому что тот принадлежал пьющим соседям, которым, наверняка, не до такой мелочи, как сгоревший ящик и убитая квитанция.
"Хорошо, что сегодня не пятница"- подумал он, засыпая. Иначе гуляющие соседи завели бы снова кассету с "Любэ" на всю мощь. Орали и дрались бы, выскакивая на балкон и прося о помощи. Уже не раз сам главный любэшник прыгал у них с балкона, но они каждый раз затаскивали его обратно и заставляли орать свои песни снова и снова, пока не падали в беспамятстве, не в силах более отображать окружавшую их действительность. Тогда Петров выползал из-под бетонной плиты насилия, расправлял смятую грудную клетку, вытряхивал грязный, потемневший мозг, вздыхал и засыпал, наслаждаясь тишиной и покоем, возвращающимся через открытую форточку.
Утро, как всегда, прилетело вместе с огромной вороной, размером с пятиэтажку, среди которых она ползала на своих черных лапах. Она заглядывала в окна и громко противно каркала. Без выражения, без мысли, просто каркала часов до восьми, затем тихо испарялась, чтобы завтра прилететь снова. Петров скривился от этого крика, но тут же вспомнил, что если проснуться пораньше, с восходом солнца, то за окном поют тысячи золотоголосых птичек, словно на каждой ветке КТО-ТО ночью развесил маленькие колокольчики и теперь звонит в них, славя новый день и благословляя всех на добрые дела.
Пока Петров лежал и размышлял - есть ли какая-либо причина, по которой можно не делать зарядку, время, которое для нее отводилось вышло и пришлось уже вскакивать, чтобы не нарушить весь утренний график - умыться, позавтракать и - на работу.
Ванная встретила его холодным кафелем, посипыванием крана и размышлениями чистить или нет зубы. Вообще, самые простые действия - почистить зубы, сделать зарядку, приготовить завтрак или написать кому-либо письмо, вызывали у Петрова желание поразмыслить на тему: стоит или не стоит... Но надо сказать, что он любил и преодолевать привычку сомневаться, чувствовал потом себя молодцом и героем. Так и теперь, поставив на место зубную щетку и глянув в зеркало, в который раз увидел там белозубого, мускулистого парня с твердым взглядом голубых ясных глаз. Ровный загар покрывал литые плечи и маленький синий якорек красовался на левой руке. Улыбнувшись, Петров отвернулся и кинокрасавец исчез, оставив своего заместителя - худоватого, широкоплечего, длинноносого и немного сутулого, как почти все высокие люди. Это и был настоящий Петров, хотя, кто знает, что в этой жизни настоящее...
Над этой мыслью он и задумался, когда вышел из дома и отправился на работу. Сделав несколько шагов, он скрылся за углом.
Светило солнце, бегали собаки, дымили авто. Сбежавший из психушки дворник, разговаривал сам с собой.
Петров скрылся за углом. Исчез, растворился, пропал, чтобы снова плыть по этой жизни, как по реке, у которой пороги, омуты, мели, плёсы, льдины и все прочие прелести и неожиданности встречаются то сразу все вместе, то друг за дружкой, но без каких-либо перерывов. А то, вдруг, такой штиль зарядит, что впору топиться. Но вот чего Петров не умел, так это топиться. Лежать на спине, чуть покачиваясь на волнах - сколько угодно. Тем более что потом наступает что-либо новенькое. Ведь в жизни всегда что-либо происходит, постоянно. Вся штука в восприятии времени. Если время принимается, как единая и неделимая вещь, то никаких перерывов в жизни не происходит. И Петров жил, принимая жизнь такой, как она есть. Или такой, как он ее себе придумал. Что, впрочем, одно и тоже.
Если вы встретите Петрова, передайте ему привет.
Или лучше не надо. А то он еще не возьмет его у вас, и вы так и останетесь стоять один, с приветом.