Холодова Елена Андреевна : другие произведения.

Я укрываю тебя любовью своей...

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

Я УКРЫВАЮ ТЕБЯ ЛЮБОВЬЮ СВОЕЙ...


Река памяти

Только не подумайте, что я сумасшедший...
(из разговора)

Город изнемогает под июльским солнцем. Люди пьют квас из огромных, пузатых, желтых бочек, отдавая толстой улыбчивой тете Томе 12 рублей за литр. Женщины одеты так, что раздетыми они смотрелись бы куда скромнее. Дети едят мороженое.
Я шла босиком по горячему асфальту, туфли несла в руке. Шла на почту, опустить письмо. Вдруг послышались приближающиеся шаги, и в спину мне полетела избитая в употреблении мужского населения фраза:
— Девушка, можно с вами познакомиться?
Я резко остановилась, обернулась. Передо мной стоял неприлично красивый мужчина, лет тридцати на вид. Мне уже так надоели эти расфуфыренные приезжие парни, одетые в отглаженные белые рубашечки, что фраза эта подействовала на меня, как красная тряпка на быка. Собираясь сказать что-то убийственно-язвительное для мужского самолюбия, я слегка наклонила голову, и открыла, было уже рот, как вдруг на лице его отразился неподдельный ужас, смешанный с искренним удивленьем:
— Это вы, вы... — задыхаясь, проговорил он, отступив от меня на несколько шагов, схватился за голову, повернулся и побежал прочь. Я постояла несколько секунд, глядя ему вслед, недоуменно пожала плечами и пошла на почту.

* * *

Раннее утро. Едва-едва брезжит розовый рассвет на рваных клочках неба, которые видны сквозь зеленое кружево листвы. Я торопливо снимаю обувь, сбрасываю на куст дикого шиповника рубашку, шорты, распускаю волосы и вхожу в темную прохладную чащу. Мои босые ноги охватывает своими мягкими лохматыми лапами туман, между пальцев набиваются соринки, травинки, ступни обдает душистой росой. Я часто хожу в лес одна, молюсь осинам, особенно последнее время, когда с людьми сталкиваться хочется все меньше и меньше. Одиночество, тишина, тенистый сад, маленький садовый домик... Самое время разобраться в себе, вспомнить многое и попытаться пережить, причем, не взахлеб, не спешкой, как всегда это у меня выходит, а медленно, вдумчиво...
...К боли можно привыкнуть, как к физической, так и к душевной. Но постоянное положение «над пропастью жизни и смерти», естественное, как вдох и выдох, все-таки заставляет делать попытки что-то изменить. И путаешься в тенетах собственных ошибок и их последствий, как муха в меду, не можешь выбраться и от этого еще больше барахтаешься, увязаешь.
...Многих людей нет, и многих еще не будет, потому что не все оплачено, не за все отвечено. Но страшнее всего мучительное незнанье того, за что и как нужно отвечать. Обернешься назад, туда, в прошлое, где осталось вереница страха, боли, отвращенья к самой себе и к людям, и не хватает духу сказать: «Я могу терпеть еще, могу взять больше».
Размышляя так, я не заметила, как вышла на огромную, круглую поляну. Белая пена ромашек в океане зелени расплескалась в лучах восходящего солнца. Туман прощально поцеловал своими мягкими, белыми губами мои лодыжки и отхлынул обратно в чащу, цепляясь за папоротник. И я побежала. Ни о чем не думая, ничего перед собой не видя, кроме этого моря цветов и трав, ничего не слыша, кроме заливающегося где-то в листве соловья, ничего не ощущая, кроме запаха разнотравья и росы, холодящей босые ноги. Упасть бы в эти ромашки. Вот так — ах! Упасть, но не как в объятья мужчины падают, а упасть, словно на руки нежной, любящей матери. Ах, — и все небо голубое со всеми его реденькими, ленивыми тучками обнять душою! Ах!
Я лежала на земле, широко раскинув руки, словно и вправду хотела обнять небосвод, а по вискам из распахнутых в вышину глаз, текли слезы. Соленые и горячие, настоящие слезы. А ведь я почти забыла, что умею плакать. Как-то всегда получается, что в момент, когда хочется разрыдаться, рядом оказывается какой-нибудь человек, а плакаться в жилетку меня не учили, вот, выходит, и лишена я этой исключительно женской привилегии.
А ромашки прикасались к щекам своими ласковыми лепестками, словно утешали...
Вдруг меня охватило странное чувство. В груди стало очень горячо, легко и сладко-больно одновременно, дыханье участилось, невозможно было восстановить его прежний ритм, мир стал ярче, каждая травинка словно приобрела некий светящийся контур, все ощущенья обострились до предела. Каждый шорох слышался острее, каждое дуновенье ветерка, приносящее очередной аромат каких-то цветов казался неповторимым, но самое главное захотелось беспричинно смеяться и захотелось...
Впрочем, ощущенья были необычны, даже противоестественны для меня. Не мои ощущенья. Я никогда прежде не испытывала ничего подобного. И в заключение всего этого эмоционального коктейля я почувствовала прикосновенья, человеческое тепло, услышала чье-то прерывистое дыханье и по телу пошли горячие волны, которые пульсировали в каждой клетке. В глазах все краски слились и стали выстраиваться в симметричные и асимметричные рисунки, как в калейдоскопе. Я вздрогнула, села резко, помотала головой, отгоняя наважденье. Последнее время со мной происходят поистине странные вещи. Мне снятся сны, простроенные мышлением, на которое я не то, чтобы неспособна, просто оно скорее мужское, чем женское. Да, как ни странно, но мне кажется, я вижу чужие сны, принимаю на себя чужие чувства, состояния, а может, просто схожу с ума. И, если честно, предпочла бы второе предположенье, потому что первое совсем уж абсурдное.
Обратно шла той же дорогой. Остановилась на опушке, взяла с куста шиповника одежду, собрала в тугой пучок сильно отросшие за последние несколько месяцев волосы, пошла домой.
На ключ садовый домик я нужным закрывать не считала — чего там брать? Распахнула дверь, вошла в уютную комнатку, сразу поставила чайник. Потянулась за чаем, задела банку с вареньем и уронила ее себе на ногу.
— Ай-йа! — прозвучало одновременно два возгласа: один мой, другой — произнес мужской голос, причем так искренне, как будто ему тоже свалилась на ногу банка варенья.
Я обернулась, все еще морщась от боли в ноге и встретилась со взглядом жгучих, черных глаз. Тот самый неприлично красивый какой-то особенной, дьявольской красотой молодой человек, которого я встретила по дороге на почту, стоял прямо передо мной и краснел, отчаянно пытаясь что-то сказать.
— Простите меня, пожалуйста, я...- торопливо говорил прекрасный незнакомец. — Вы только не подумайте, что я сумасшедший...
— Не подумаю — поспешно бросила я, бессовестно рассматривая его. Я вообще-то не взыскательна к мужской красоте, плечи есть — уже красавец, но этот — нечто. Все в нем — гармония: в плечах — косая сажень, в движеньях природная, почти кошачья грация, взгляд внимательный, острый, кожа смуглая, волосы разметались небрежными прядями на крепкую шею и по плечам...
— Я хотел бы с вами поговорить об одном очень странном деле... Мне порой, кажется, что я чувствую, понимаете ли...Что вы так на меня смотрите? — он вдруг насмешливо посмотрел на меня.
А я разозлилась. Как он, наверно, избалован женским вниманьем, как объелся всеми этими пылкими и смущенными взглядами, полными надежды. А тут еще я — вылупилась, как цыпленок из яйца, таращусь на этот эталон, как восхищенная девочка-дурочка.
— А что прикажете мне делать? — лучшая защита — нападенье решила я больше подсознательно — Вы приходите ко мне домой без спроса, без приглашенья, садитесь на мой диван, и ждете, чтобы я обводила вас равнодушным взглядом? Встаньте, кстати, я не позволила вам садиться!
Он еще раз усмехнулся, протянул большую, но аристократического склада руку с длинными пальцами и тонким запястьем:
— Для начала познакомимся. Я — Виктор, а вы? Ты? Можно с вами на ты? Я ведь куда старше, да и потом разговор нам предстоит откровенный и не самый легкий...
—Лена — неохотно представилась я и неожиданно крепко, по-дружески пожала руку, — Так что же вы все-таки пришли?
— Можно чаю? Мне, правда, неуютно крайне, я вообще ощущаю себя полным дураком. Позвольте говорить с чашкой чая в руках.
Теперь уже усмехнулась я: его открытости, а может наглости — черт этих мужиков поймет со всеми их причудами!
— Я люблю с лимоном... — сказал он, когда я повернулась, чтобы заварить чай — и с печеньем, я вообще очень люблю сладкое...
Я опешила от такой наглости. Это уже слишком:
— Ты говоришь это так, словно мы с тобой знакомы лет пять! — возмущенно бросила я ему в красивое лицо.
— Но я ничего не говорил...- он прищурил глаза.
— А про чай с печеньем после двух минут с момента знакомства? — сказала я, ища его взгляда, но он отрицательно покачал головой.
«Мне, наверное, послышалось» — неуверенно решила я.
Сели друг против друга. Отхлебнула чаю, почувствовала, как заныл давно болевший зуб.
— У тебя болит зуб? — он закрыл ладонью щеку, поморщился, словно от зубной боли.
— Откуда ты об этом?... — и накатило ощущение не то ненависти, не то злобы. Я непроизвольно сжала руку в кулак так, что костяшки пальцев побелели. Но это не моя злость, не моя ненависть, но направлена она ко мне. Эти эмоции от него идут.
Долго молчали, и в молчании этом многое становилось понятно, и охватывал страх. Этого не может быть, это невозможно, но это есть. Он знает, что у меня болит зуб, а я знаю, что он любит сладкое и что его любимую девушку зовут Марина, хотя он не говорил об этом вслух, а еще я знаю...
— Ты мне веришь? Веришь, что я ощущаю тебя в себе? — сказал он мысленно, прервав поток моих рассуждений
— Да, верю, — ответила я тем же способом — тебе страшно?
— Очень — ответил Виктор уже голосом — ты не представляешь себе, что я чувствую через тебя... Ты делаешь такие вещи, которые для женщины естественны, а мне хоть на стенку лезь... — и он впал в описание подробностей, присутствующих в моей личной жизни.
— А ты думаешь, для меня нормально ощущать...- перешла в атаку я — ну ты сам понимаешь что... — я вспомнила свое состоянье тогда в лесу, теперь мне было понятно, что именно тогда произошло. А мне каково!
— У меня из-за тебя каждый месяц живот болит... — он обиженно сложил руки на груди
— Я не виновата, что родилась женщиной, и если ты думаешь, что я рада этому, ты ошибаешься! — вскипела я.
— А тебе нравится, когда у мужчины... — Виктор смаковал каждое слово, а я отчаянно краснела, мне действительно нравилось, когда у мужчины... Впрочем, это не стоит описывать.
— А ты вообще извращенец! — вспоминая некие из своих эмоций, передавшихся мне от него, закричала я — ты, ты...у тебя...
— Все, хватит, мы поссоримся. Нужно уважать слабости друг друга. Дай мне обет целомудрия, ты не представляешь, что мне приходится через тебя чувствовать... — в голосе его не было ни тени шутки.
— А почему бы тебе его не дать?
— Потому что... — он мучительно искал довод, который убедил бы меня, но так и не нашел. Потому что так вот...
Мы с ненавистью посмотрели друг на друга.
— Хорошо! — он резко встал и пошел к выходу.
— Ты куда! — возмущенно воскликнула я, побежала за ним, но он вышел вон, хлопнув дверью.

* * *

Понеслись дни. С Виктором мы встречались нечасто. Не здоровались, а порой, заметив меня, он сворачивал в другой переулок. Однажды вечером, когда мы сидели на лавочке с ребятами, подошел Виктор.
— Иди сюда, нужно поговорить! — хмуро обронил он.
Я попрощалась с другом довольно горячим поцелуем и пылким многообещающим взглядом.
Виктора передернуло от отвращенья:
— Я знаю, о чем ты подумала. Бесстыдница!...
Звонко стуча высокими каблуками по асфальту, я подошла к нему совсем близко, шепнула:
— Ревнуешь? — на что он презрительно фыркнул.
— А она совсем недурна... — я невольно поймала его мысли, он понял это, сказал язвительно. Только походка у тебя, как будто по гвоздям ходишь...
Я рассмеялась, ничуть не обидевшись. Пошли в парк. Полчаса шли молча. Наконец он нарушил молчанье:
— Надо что-то делать. Это невыносимо. Я знаю такие вещи, которые мужчине ни при каких обстоятельствах знать нельзя. Ты такая, ты... — он выразительно посмотрел на меня, и сказал, смягчая фразу — шебутная.
— И что ты предлагаешь? — я ответила ему насмешливым взглядом
— Приходи ко мне завтра вечером домой — он сказал это беззлобно, с каким-то оттенком флирта в приятном, низком голосе, галантно поцеловал мне руку.
— Никогда так не делай больше... — растерявшись, одними губами сказала я.
— А разве тебе не нравится? — он вскинул красивую голову, расхохотался и быстрым, уверенным шагом пошел по аллее, пока не скрылся, укрытый в зыбком колыханье тополиной листвы.

* * *

...Вошла в темный прохладный подъезд, нажала на кнопку звонка. Виктор встретил меня с прохладной сдержанностью:
— Присядь... — он взял меня за плечи и, надавив на них, принудил меня сесть в глубокое, удобное кресло.
— Зачем ты позвал меня? — я вдруг перестала слышать его мысли, остались лишь его чувствования.
Теперь я ничего не могла сказать точно. Он тянулся ко мне всем своим существом, не мог этого скрыть, злился на себя, радовался, что я пришла, хотел зачем-то дотронуться до моей руки, погладить меня по волосам, хотел пить, и хотел еще чего-то, что не стоит переводить в слова.
Сколько времени прошло я не знаю. Теперь я совершенно отчетливо слышала его желанье. Резко встала, пошла к выходу:
— Постой! — я повернулась на его оклик.
Он прижал меня к стене, начал целовать шею, плечи, привычными, умелыми движеньями расстегивая блузку. Ошеломленная такой неожиданностью, я подарила ему несколько минут абсолютной покорности, потом забилась, попыталась оттолкнуть, но, понимая бесполезность сопротивленья, сдалась, выжидая момент, чтоб вывернуться из его крепких объятий. И тут мне передалось его чувство. Сумасшедшая, с холодным пламенем в груди страсть, от которой задыхаешься, как от ветра, дующего в лицо. Один порыв, силой взбешенной морской волны, непреодолимое желанье прикосновений, легких и теплых, как искры бенгальского огня.
Прошло несколько минут. В тишине было слышно глубокое прерывистое дыханье и шелест падающей на пол одежды. Руки, губы, тени — все в это время стало единым целым. Я не понимала, где он, а где я. В одном порыве слились тела, а с ними и все ощущенья друг друга и окружающего мира. И вдруг вниз живота мне вонзилось что-то холодное. Оно росло, расширялось, образуя огромную пустоту, пока не закружилась голова и каждую клетку моего тела не пронзила боль. Словно все атомы разрывались на сотни тысяч частей. В полузабытье я услышала его крик. Такой же полный ужаса и боли, как мой.
В глаза мне хлынула темнота, в которой вспыхивали и переливались все цвета на свете, образуя сплошной, ослепительный мрак. Но это был не пик страсти, а что-то иное, непонятное, страшное...
Внезапно все кончилось. Исчезла боль, и беспорядочность цвета сменилась линиями четких очертаний нового мира, окружающего меня:
— Где ты? Где ты? — то ли крикнула, то ли хотела крикнуть я.
Огляделась. Цветы, цветы вокруг. Нет конца и края кроваво-красным макам, бледно-желтым нарциссам, белоснежным лилиям. И еще много других, неизвестных мне, ярких, фантастически-прекрасных, вскинувших свои нежные лепестки вверх, откуда льется серо — зеленый сумрак. И еще передо мной раскинулась река. Темная спокойная вода ее гладкая, как зеркало, но в ней не отражается ничего. Я склоняюсь над ее сплошной матовой поверхностью, но не вижу своего отраженья. Вдруг в ватной тишине, разрывая ее зловещим звоном, летит крик:
— Я не могу, я этого не вынесу, спаси меня от себя! — голос срывается на всхлип.
Он стоит на коленях в нескольких метрах от меня. Глаза широко открыты, бледные, тонкие губы дрожат. Ссутулившись, он раскачивается, словно маятник, прижимая руки к груди.
— Вить, послушай — так странно прозвучало в этом пустынном месте простое человеческое имя, придавшее мне сил и, чтобы еще раз разрушить чары этой новой реальности — Вить, посмотри на меня, прямо в глаза посмотри, что ты видишь?
— Я вижу слезы, ты плачешь... — он сказал это так искренне, что я невольно дотронулось рукой до своей щеки — и правда, по ней бежала горячая слеза. Зачем же ты коснулся меня, хороший мой, нам нельзя было...
«Он совсем мальчишка. Это знанье не должно было достаться ему, он не готов, он не может!» — колотилось у меня в голове.
— Да, да, оставь это все себе, иди по этой дороге одна...Это твоя судьба, я не хочу видеть... — лихорадочно заговорил он, обнимая мне колени, целуя их холодными губами.
Я стиснула его руку, повлекла за собой. Я знала каким-то особым необъяснимым знаньем, что нужно делать.
— Нет! — он рванулся в сторону, поняв, что я веду его прямо в воду этой странной реки. Нет, ты не представляешь, что мне покажет сейчас эта проклятая вода!
— Ты окунаешься в мою память, Река Памяти показывает тебе картинки пережитого мною. Страшно? А ты думаешь, мне не страшно?
И мы вошли. Рука об руку, нога в ногу вступили в ледяную жидкость — не то кровь, не то еще что-то красное, и разом ушли под воду. С глухим плеском над головами сомкнулась тьма...

...Маленький мальчик — черноволосый, черноглазый, очень худой, с удивительно красивым бледным лицом стоял посреди комнаты, сдавив виски руками, кричал беспомощно:
— Папа, папочка, не надо!
И в эту секунду я словно стала им, и мной овладел ужас бессилия, который стучал и стучал в висках, разрывая что-то пульсирующее в груди. Я видела крепкого сложения мужчину, а у ног его красивую молодую женщину с искаженным страхом лицом, с глазами такими же колючими и черными, как у мальчика. Мужчина одной рукой держал ее за волосы, другой бил по лицу, выкрикивая что-то, чего я уже просто не в состоянии была понять...

...Вечер. Я вхожу в темную комнату. Громко играет музыка. Лица. Руки, смех, мой крик. Никогда в жизни я так не кричала. Это мое воспоминанье, которое уносится мгновенно. Я знаю, что теперь видит это Виктор. Видит все то, что произошло со мной, а я вижу его жизнь в ярких картинках, вижу его глазами. ...

...Осенний парк. И вновь то чувство легкости, которое охватило меня на поляне. Навстречу мне идет молоденькая девушка — светловолосая, светлоглазая, в сером пальто, смеется, берет из моих рук букет цветов.
— Знаешь, Маришка, я в тебя влюбился, как дурак — говорю я его голосом, обнимаю ее за талию, целую в улыбающиеся губы его губами...

...Зима. Я хочу перейти дорогу, иду на зеленый свет, как вдруг из-за угла вылетает машина, не успевает затормозить, и страшный удар, резкая, потом тупая боль в боку, в бедре, в правой ноге... А над головой небо и в полуоткрытые глаза мои, которые заливает кровь, льющаяся из рассеченной брови, падают и падают крупные белые хлопья снега...

...Ранняя весна. Холодно. Я стою, дую на замерзшие пальцы. Моросит дождь. Вокруг люди, люди, я словно во сне беру горсть земли и бросаю в глубокую яму, а на памятнике фотография моей матери...

...Ночь. Теплая, уютная квартира. Я мечусь по комнатам, как зверь в клетке. Спешно бросая вещи в огромную дорожную сумку, потом выбегаю на улицу и еду на вокзал...

...Жаркий день. У зданья почты. Его глазами я вижу себя, обернувшуюся на окрик:
— Девушка, можно с вами познакомиться?...

И снова я это я, а не он. Все увиденное мною произошло за доли секунды, хотя мне показалось вечностью, целой жизнью. Я хотела вздохнуть, но холодная ледяная масса сделала это невозможным. И я рванулась вверх, всей силой желания жить, дышать, почувствовать солнце, тепло, услышать пенье соловья на рассвете...

...Небо. Голубое-голубое, как россыпь незабудок. Безоблачное небо... Я вздохнула так глубоко, что слезы выступили на глазах, забила руками по воде, барахтаясь, понимая, что теряю силы. Только хотела крикнуть на помощь, как вдруг ногу свело судорогой и я пошла ко дну. Снова сомкнулась вода над головой, но не красная, а прозрачная, чистая, беззлобная вода. И сквозь колебания струй и частую рябь я все видела это небо... Вдруг снова все закружилось, и я услышала, как ОН кричит. С трудом осознавая, где я, и сном ли было все то, что только что произошло, я приподнялась, открыла глаза. Он лежал рядом, заламывая руки, вскрикивал и стонал, словно его резали ножом. Я знала, что он видит сейчас и что чувствует.
— Нет, отпустите меня, пожалуйста, нет, нет, не надо! — кричал он, и, махая руками и ногами, ударился головой о спинку кровати, упал, сжимаясь в комок, судорожно водя по воздуху дрожащими пальцами.
Я попыталась удержать его, но Виктор отшвырнул меня в сторону. Больно ударившись, я стояла над ним, закрыв лицо руками. Вдруг он обмяк, открыл глаза, бессмысленный взгляд его остановился на мне... Потом он зажмурился, и, зарыдав, повалил меня на пол, обнимая, тычась лицом, словно щенок, мне в плечо и в грудь:
— Спаси меня, я не могу, а-а-а! — слезы текли сплошным, горячим потоком, обжигая кожу моих рук и живота. Я гладила его по голове, шептала что-то бессвязное, ласковое...

* * *

Пролетело лето. Я сидела на лавочке, ела мороженое, читала какую-то неинтересную книгу, ждала свою электричку. Он подошел бесшумными шагами, сел рядом:
— Привет — сказал это безразличным, будничным тоном, взял мою руку, поцеловал в запястье.
— Я же просила так не делать — устало начала, было, я
— Я же знаю, что тебе нравится... — он многозначительно улыбнулся
— Не лезь мне в голову — бросила я, хотела встать и уйти.
— Не уходи, я пришел попрощаться. Ты уезжаешь сегодня, я тоже. Возможно, мы не увидимся долго — он говорил это искренне, горячо, заглядывал мне в глаза — я хотел сказать тебе. Я, я... восхищаюсь тобой... — он помолчал — я даже больше скажу, я люблю тебя за то, что ты такая, за то, что ты поступала именно так, как поступала...
— Что ты будешь делать с нашими возможностями? — прервала я его.
Он тут же захлопнулся, нахмурился, пожал плечами в знак того, что понятия не имеет.
Подошла электричка. Мы понимающе улыбнулись друг другу, без лишних слов, без объятий. Только перед тем как войти в открывшиеся двери вагона, он звонко, по-братски чмокнул меня в макушку:
— Береги ты себя... — И, помолчав немного, добавил: — Пожалей ты меня...


Осенняя встреча

Я шла по тихой молчаливой аллее, пиная первое золото осени. Уже ощущался вздох вечера, хотя день, влажный и хмурый, был еще полновластным властелином мира. Деревья шепчутся с ветерком, в воздухе чувствуется пьянящая тяжесть уходящего лета. Все полно тайной и спокойствием.
Где-то вдалеке завизжали колеса автомобиля, и снова все стихло. Люблю тишину, но не звенящую, пустую, давящую, ласковую, робкую, немного вязкую, полную едва уловимых шорохов, воспринимаемых не слухом, а каким-то другим, неизъяснимым чувством.
В голове роятся множество мыслей, впрочем, как и всегда. Часто я бываю в этом старом парке, так отличном своими задумчивыми чарующими аллеями от городской суеты, размышляю на разные темы, хожу медленно, наслаждаясь каждым шагом, каждым шелестом листа.
В волосы мне нырнул желтый листок. Листья — это ладони дерева. Линии-жилки испещрили древесную ладошку, хоть судьбу читай в этих затейливых изгибах. Стало быть, дерево меня по голове погладило, похвалило за что-то, а я ему за это руку пожала, как доброму другу. Странно получается, — хожу по осенним аллеям, здороваюсь с тополями.
Навстречу мне шел человек, на вид совсем мальчишка-курносый, голубоглазый, рыжеволосый, но чувствовалось в его движеньях и во взгляде что-то такое, что присуще только взрослым.
Наконец мы поравнялись, и мальчик рассеянно взглянул на меня, взмахнув длинными позолоченными ресницами, словно только что заметил:
— Ты тоже говоришь с тишиной?
Я удивленно заморгала:
— О чем это ты? Разве мы знакомы?
Он отрицательно покачал сильно растрепанной головой и ответил с неожиданной мудростью старца:
— Почти наверняка нет, хотя, если честно, мы все знакомы, ведь мысли наши летучи и не раз рисуют на полотне воображения лица, до мелочей совпадающие с реальностью. Благо память милосердна и мы не запоминаем их... Я спросил, ты тоже говоришь с тишиной?
Я недоуменно вгляделась в большие голубые глаза собеседника. Необыкновенные глаза, ясные, чистые, глубокие, добрые, нет в них намека на шутку, взгляд немного медлителен, но не вял, смотрит мальчик искренне и открыто, прямо в душу смотрит.
— Я слушаю тишину...
Он рассмеялся звонким заливистым смехом:
— Ты слушать никогда не умела, ты только говорила с ней, доверяла самые сокровенные мысли, мечты. Это не плохо. Тишина доверчива, нежна, она не осудит, не предаст, а ты вот хоть и не знаешь этого, но чувствуешь, ценишь тишину, говоришь с ней...
Я смутно понимала, о чем рассуждает мальчик:
— Я с людьми говорю, а тишину — слушаю. О чем с ней говорить?
Мальчик как-то печально посмотрел на меня:
— Тишина — самый благодарный слушатель, никогда не перебивает и внимание ее не рассеивается. Каждый говорит с ней на своем собственном, на только ему и ей понятном языке, каждый говорит тишине о своем. Ты смертельно боишься чего-то, и страх этот так силен. Что и себе признаться боишься, а уж людям — подавно. Ты не веришь людям...
Я покачала головой, не соглашаясь:
— И все же я с людьми говорю, а тишину слушаю.
Мальчик поднял с земли листок и стал быстро крутить его в длинных тонких пальцах:
— Я не о том. Люди говорят, а когда они говорят, молчать нужно, учиться — из разговоров столько узнать можно. Нет двух одинаковых людей, стало быть, нет двух одинаковых фраз. Каждый произносит то или иное слово по-своему, со своей интонацией, со своим пониманием, со своим восприятием... Потому что все мир так по-разному видят! Но, несмотря на то, что двух одинаковых людей нет, есть очень похожие. Мы больше всего привязываемся к таким двойникам, особенно если они похожи на тех, кого мы любили и потеряли. Тишина тоже учит, но ей можно верить, не боясь подлости, ведь все в себе держать невозможно — никто не выдержит. Есть у тебя кто-то, кому ты можешь все сказать?
Я задумалась:
— Бумага...
Мальчик склонил голову и глубоко вздохнул:
— Бумага выдаст тайны, ведь каждый, кто возьмет ее, может прочесть написанное. Бумага доверчива, но беззащитна. А вот тишина неумолима. Сурова, все в ее незримой глубине останется навеки. А ты говоришь люди...Они ничтожны, лживы, подлы, они мелочны и подвержены страстям, они скопище пороков... Какие люди нравятся тебе?
— Я оправила волосы и провела пальцем по пересохшим губам:
— Я люблю всех людей!
Он неодобрительно вскинул реденькие брови вверх:
— Зачем же ты лжешь сейчас? Ты вообще слишком разборчива в людях, разочарована, ты ненавидишь их так искренне, как только можно что-либо ненавидеть, ты видишь всю их низость, хотя сама делаешь тоже, что и они: бросаешь, предаешь, используешь, ищешь удовольствий и в поисках этих — беспощадна...Я скажу тебе как я делю людей. Есть Люди Весны — веселые, беззаботные, наивные, чистые помыслами, такие заражают нас жаждой жизни, дают отдохновенье истомленным, заплутавшим душам. Есть Люди Лета — горячие, страстные, они способны увлекаться, теряя голову, они рисуют в воображении идеалы, лепят кумиров, воспевают, поклоняются, они широки и обильны душою, щедры, отчаянны. Есть Люди Осени — тихие, вдумчивые, необыкновенно нежные, они способны трепетно привязываться, но довольно осторожны, спокойны. Есть Люди Зимы — холодные, сдержанные внешне, а внутри бурные, противоречивые, жесткие, они способные ученики и блестящие учителя, они беспощадны к соперниками и резки с близкими, они одиночки по натуре, потому что всегда скрывают свои чувства, считая их проявление неуместным, они требовательны к себе и к другим, в чем-то педантичны, обязательны, такие люди могут искренне ненавидеть, бесноваться в ярости, они жаждут соперничества, словесных дуэлей, редко совершают безрассудные поступки...
Теперь улыбнулась я:
— Это ты так разделил сангвиников, меланхоликов, флегматиков и сангвиников?
Мальчик оправил воротник куртки:
— Прозаично получается, когда ты мои слова на науку переносишь...Конечно, можно и так сказать, хотя ты не совсем права...
Я кивнула и растерла в ладони горсть сухих листьев:
— Как тебя зовут?
Он опустил глаза, а после, сощурившись, вгляделся в жемчужно-серое небо, клубящееся тяжкими, разбухшими от воды облаками:
— Имя не имеет значения, и потом, я твоего имени тоже не знаю...
Поразительная внимательность его глаз начинала завораживать меня:
— Но отчего мы делаем из имен загадки?
Мальчик пожал плечами и взъерошил огненно-рыжие волосы:
— Говоря свое имя, ты налагаешь обязанность на себя и на собеседника, потому как после расставанья с ним, у тебя в памяти останется не только его образ и впечатление о нем, ведь это только приметы личного восприятия. А имя-то, что дается нам в собственность, стало быть, говоря свое имя, ты делишься собственностью, и человек должен эту собственность хранить, желает он того или нет.
Я смутилась:
— А я хочу сказать тебе свое имя!
Он улыбнулся:
— А я не хочу его знать, мне не интересно это. Мне достаточно того, что я запомню запах твоих духов, диковатый взгляд глубоких темных глаз, резковатые движенья рук, и мои воспоминанья о тебе будут овеяны вечерней безветренной прохладой старого парка. Мы никогда не встретимся больше, и разговор наш не будет иметь никакого значения, во всяком случае, для меня, но я нашей встречи никогда не забуду, и ты тоже. Помни, тишина умеет говорить, порой оглушительно, она знает ответ на любой вопрос. Умеющий слушать да услышит. А теперь прощай.
Он как-то по-детски улыбнулся, в последний раз посмотрел на меня и пошел прочь.
Много лет прошло. А я все хожу в старый парк, и сердце сладкой болью щемит, так хочется снова посмотреть в глаза того рыжеволосого мальчишки и узнать его имя. Но я брожу по молчаливым аллеям, учась слушать тишину, как он советовал мне и кажется порой, что действительно понимаю ее. Странный язык у тишины — будоражит. Обостряет все чувства, утешает в часы грусти, я научилась верить тишине. Осознанно доверяю ей теперь свои тайны...
А та встреча действительно никогда не забудется мною, и если бы я рисовала портрет тишины, то тишина предстала бы мне в образе рыжеволосого мальчишки с добрыми голубыми глазами.


Призрак

Тот, кто любит, должен разделять
судьбу того, кого он любит...
М. Булгаков

Он сидел, как всегда, в своем стареньком синем халате, откинувшись на спинку видавшего виды кресла, курил.
Я сидела прямо против Него на удивительно неудобном стуле, пыталась угадать, что Он скажет в следующую минуту. Иногда это получалось, и тогда я внутренне улыбалась, лишний раз поражаясь своей чуткости.
Маленькая неубранная комната, обыкновенно прохладная и светлая, наполнена каким-то особым поэтическим настроением. Все здесь дышит стихами: и выцветшие черно-белые фотографии, и стол, вечно заваленный непромытыми сковородками, кастрюлями, книгами, хлебными крошками, и даже рваные тапочки под кроватью. Все здесь стало дорого с того момента, когда я год назад, до слез смущаясь, с огромной папкой стихов под мышкой, впервые вошла сюда. Действительно, есть здесь что-то такое притягательное, присущее только этой комнате, и это что-то можно видеть хоть каждый день, не рискуя устать.
Он по-кошачьи сощурился, выпуская голубоватую струйку дыма, вздернул четкий угол губ в улыбке:
— Плохо, никуда не годится...
Отдал мне лист с моим стихотворением. Пляшущие закорючки вопросов, восклицательных знаков, линий, чем-то отдаленно напоминающих фигурные скобки, почерк, в котором сам черт ногу сломит — все как обычно. Но к горлу своевольно подступили слезы: вычеркнуто любимое стихотворение. Сначала хотела взглянуть ему в глаза, даже возразить, попытаться доказать, что оно хорошо, но, чувствуя непреодолимую обиду, заморгала чаще и посмотрела в сторону, решив смолчать. Вообще-то я лучше, чем кто бы то ни было, знаю, что спорить с Ним — мертвого лечить, но все-таки не выдерживаю:
— Что же именно здесь плохо? — голос мой прозвучал неестественно глухо.
— Да все плохо! Ну, как же ты, девочка, не видишь?! — Он сделал ударенье на слове «девочка», отчего мне сделалось еще неуютней. И почему-то жутко захотелось услышать длинную тираду о том, что у женщины эмоции не компенсируются умом. Но к моему разочарованью, Он преподносит веское:
— Логики в стихах никто не отменял...
А в совсем мальчишеских глазах, пляшут, мечутся искорки веселья, и так подмывает меня сказать что-нибудь этакое... Он, очевидно угадав мои мысли, ломает мой взгляд, наполняет легкие сигаретным дымом. «Слишком много курит сегодня» — с чего-то вдруг подмечаю я, и тут же мысль эта теряется в сплетении других, более занимательных.
— Ну, я тогда пойду...
Неожиданно вскакиваю со стула. Впервые, с тех пор, как прихожу к Нему, попросилась сама уйти. Он смотрит грустно, и вдруг усмехается по-детски открыто:
— Можешь не приходить больше, — делает вескую паузу, обжигает взглядом. — Я никогда никого не держу, вы сами ко мне приходите. Я ловец душ — настоящий Дьявол, а может быть, Бог. Ты думаешь, я шучу? — и рассмеялся глазами.
Дико хочется заорать: «Ну, простите, пожалуйста!», но прощенья-то просить незачем, и я только смотрю на него, сказать просто нечего. Нет, я не думаю, что он шутит. Уже не думаю. А может, никогда не думала. И от этого так хочется убежать... Я слышу в Его словах то, что прожила, то, что прочувствовала, и бесстрашие слетает, как с белых яблонь дым. Снова открыты старые раны на душе, их жжет нестерпимо огнем воспоминаний.
— Ты могла бы пожалеть меня? — тушит сигарету, закуривает новую, впивается мне в глаза лукавым взглядом.
— Да, могла бы... — я совсем разучилась врать, а с Ним просто не вижу смысла увиливать. — Да, мне и теперь вас жаль...
Он быстро прячет свое удивление. Прячет мастерски, но по-особенному вздрогнули веки, и легкая, едва уловимая бледность тронула высокие скулы.
— Когда в следующий раз придешь? — говорит небрежно, бесцветно.
— А когда можно?
Он шаркающими шагами подходит к двери, резко открывает ее:
— Приходи хоть завтра...
Почти пробегаю по темному коридору, задыхаясь, выскакиваю на улицу. Морозный воздух безжалостно режет горло, но я с ненасытной жадностью дышу, словно каждый вздох — последний. Густая штриховка вечерних теней уже легла на блестящий первым ледком асфальт. Все ускоряю и ускоряю шаг, обещая себе никогда больше сюда не возвращаться, но всем своим естеством понимая, что завтра, едва кончатся занятия в школе, приду вновь, нажму кнопку этого треклятого звонка и увижу Его.

* * *

Воскресенье заканчивалось. Рваная линия горизонта полыхает алым вечерним заревом. Он страшно бледен, глубже кажутся, словно прорезанные тончайшим лезвием морщины. Опять много курит, и взгляд воспаленный, как будто сушат глаза невыплаканные слезы. Тень недоступной простым людям безысходности, внутренней пустоты застыла на Его лице. «Как же можно тебе помочь?» — вспыхивает во мне беззвучный надрывный крик, но ответа нет. Пока нет...
Я вздрагиваю, всматриваюсь в весь Его облик и думаю, — как назвать то чувство, которое испытываю к нему? Наверное, это слишком болезненная привязанность, и я твержу себе: «Смогу уйти, как только захочу — смогу ли? Смогу! Точно знаю — смогу». Только с каждой встречей с Ним как-то неубедительно звучат эти слова самоуспокоения.
— А знаешь, что странно? — смеется... Никогда не слышала, чтоб Он так смеялся. — Что ты не боишься...
Но я боюсь, — Он ошибается. Боюсь, несмотря на то, что не имею права бояться. А боюсь за то, что рисковала напрасно, за то, что отдала душу не тому, но больше всего за то, что если потеряю Его, — просто сойду с ума. А Он невозмутимо продолжает:
— Я открою тебе многое, но многое и потребую за Правду.
Молчу, в груди — ощущение отчаяния, нежелания, невозможности потери.
— Хочешь знаний?
Соображаю плохо. В висках стучит назойливо: «Это все не со мной, это все нереально». Но понимаю, что все это правда, что стою на краю пропасти и передо мной Его рука — возьми и спасешься. Но чем заплачу за свое спасенье? Что могу отдать взамен за свою жизнь? Хотя разве Он предлагает только жизнь? Нет, предложение Его гораздо коварнее — душу наполнить самым страшным и прекрасным знанием этого мира. И я киваю, абсолютно уверенная, что никогда не пожалею о содеянном. Другого пути нет, — я все равно безнадежная...
Он встает, подходит совсем близко. Ощущение тяжести Его руки на плече мне неприятно. Очень хочется отстраниться. Но я усилием воли не позволяю себе даже вздрогнуть. Вдруг все вокруг меняется. Комната, в которой мы находимся, расширяется. Уходят в стороны стены, улетает в никуда потолок, малочисленная мебель расплывается в причудливых очертаньях, резкие яркие цвета стушевываются, размываются, нет больше шума, доносящегося с улицы, падает ватная, обволакивающая тебя целиком тишина. Мы теперь бестелесны. Мы — в другом измерении. Мы — в Вечности. Всюду первобытная тьма Безначалья. Мы одни, нет, мы — одиноки. Я смотрю вниз. Там в черной бесконечной пустоте тает Надежда. Одна рука Его по-прежнему на моем плече, другая обращена ладонью вверх в ожиданье моей руки.
— Не надо, пожалуйста...
Я не слышу своего собственного голоса. И, скорее всего не говорю, а просто думаю. Но Он же читает мысли, Он все равно все узнает... Зачем же произносить вслух то, что и так понятно?
Пустынный, лишающий способности двигаться ветер ерошит его волосы, леденит мне лицо. Я будто под наркозом, только не сплю. Он вскидывает голову, прищуривает строгие серые глаза.
— Что ты видишь перед собою?
— Не вижу ничего...
Ноги предательски подкашиваются, во рту пересыхает.
— Да как же ничего? Вокруг тебя целый мир, неужели ты так слепа, что не видишь?
Не нахожу в себе сил уйти от ответа и снова, словно под гипнозом:
— Я вижу только пустоту...
— А что чувствуешь?
— Тоже пустоту...
— Тебе страшно?
— Да, очень...
— Почему же ты не возьмешь мою руку? Ведь это же так просто. Ну, бери, ведь ты уже решила...
Мягкость мрака убаюкивает меня. Тело невесомо, оно состоит из маленьких частичек чистого сияющего света. И во мне все переворачивается от этих ощущений. Меня словно разрывает на части... Будто все атомы твоей плоти взрываются и вновь соединяются воедино. В секунду происходит тысячи и тысячи смертей и возрождений.
— Зачем Вы делаете это?
— Что? — в голосе Его появляются нотки раздражения, и, понимая это, он добавляет уже спокойно. — Я даю тебе ровно столько, сколько ты сама желаешь — ни капли больше.
— Вы мне делаете больно, — не говорю это, но думаю и, подумав, тут же давлю в себе эту мысль.
Он также мысленно отвечает:
— Потому что ты сама хочешь боли. Ты не знаешь жизни без нее. Ты не умеешь по-другому. Обрати свои слабости в силу.
Он поворачивается, и тихий шелест его шагов, уже не шаркающих, а воздушно-легких, отдается дрожью космического вакуума. Я знаю, что могу спасти Его — и спасу во что бы то ни стало.

* * *

Пестрота картин захлестывает сознанье. Все так перепутано, что память, измученная количеством образов, не может сохранить ни одного лица, ни одного предмета. Мы идем по звездам в пыли метеоров. Мечется вихрь Времени, секунды в точности равны векам и тысячелетиям. Здесь нет единого Летоисчисления, оно столь многолико, что нельзя отличить одно течение от другого...
Рождаются и погибают миры. Неведомые, манящие своими переливающимися красками, они вспыхивают и затухают...
Я не слышу своих шагов. Мне кажется, что стою на месте, что не двигаюсь вовсе. А вокруг в безумной безостановочной круговерти скачут, пляшут, давятся в бесшумной сумятице галактики...
У меня ничего не осталось: ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Душа забита, переполнена, перегружена Его мыслями, Его чувствами, Его страхом. Да, да, Он тоже имеет свой страх. Господи, я никогда не могла и подумать, что Он так боится одиночества!

* * *

Зябко ежусь не то от холода, не то от предчувствия нового испытания. Чувство ожидания залегло приторно-сладким осадком в подсознанье.
Вдруг ослепительная ярко-алая вспышка заставляет меня вздрогнуть. Передо мною юный Ангел. Я узнала его по огромным белоснежным крыльям и по лучистому теплому свету, который исходит от чудесных одежд.
— Вернись, ты еще можешь!
Звонкий голос Ангела ворвался в самые далекие закоулки сердца, обжег Надеждой давно заледеневшие осколки растерянной, разбитой Души, и горячие, такие человеческие слезы, кипящей соленой волной подкатились к горлу, и дышать стало тяжело...
— К чему ей возвращаться? — Его голос полоснул меня, как ножом. — Чтобы пропасть в серой безликой массе человечества? Где ты был, когда она была одна, когда нуждалась в тебе, Вестник Неба? Зачем ты нужен ей теперь, когда у нее есть Я? — в Его голосе сквозит открытая издевка.
Вглядываюсь в прекрасное лицо Вестника и внезапно ощущаю отголосок печали. Я знала этого Ангела раньше, когда он был простым смертным мальчишкой, и любила его. Это теперь я разучилась любить, и оттого сердце, не способное испытать былого чувства, просто болит и колотится, грозя разбить грудную клетку.
— Даже ты можешь получить прощенье. Не губи ее. Еще одна смерть не спасет тебя от мук. Ты сам знаешь это, так к чему обманывать себя? — говорит Ангел, осторожно касаясь Его дрожащей, как в лихорадке, руки. — Позволь мне сейчас же забрать ее.
— Забери, если сможешь, — Он бросает надменную улыбку, оборачивается ко мне. — Иди с ним, я не держу...
В отчаянии приникаю к Его руке, ощущая теплоту и грубость ладони.
— Не оставляй меня, пожалуйста!
Лицо Ангела искажается такой нечеловеческой мукой, что мне жаль Вестника. Но еще больше мне жаль Его. Вдруг в глубоких, лишенных способности лгать, глазах Ангела появляется великий гнев. Вестник делает шаг вперед, тянет ко мне руки. Еще мгновенье, и он коснется моего плеча, но откуда-то появляется пламя и охватывает белые одежды. Ангел вспыхивает, словно факел, но не сгорает. Он невредим, и только за спиной не крылья, а дымящиеся черные пятна.
— Мои крылья! Что ты сделал с моими крыльями!
Глаза Ангела наполняются хрустальными слезами.
— Сжег...- ответ Его прост и жесток. — Но мне странно, что ты сейчас жалеешь не о ней, а об утраченной способности летать.
А стон Ангела полон такой тоски, что, стискивая ладонь, от которой лишь миг назад ждала защиты, я почти кричу:
— Верни ему крылья! Умоляю Тебя! Я сделаю все, все, что Ты прикажешь! Будь милосерден, верни ему крылья! — впервые за много-много лет я закричала. Всю жизнь удерживал меня страх, что на шею набросят красный шелковый платок. И голос оборвется, так и не слетев с губ...
— Хорошо! — в голосе потрясающая беззаботность. И вновь за спиной у Ангела переливаются белым серебром пара великолепных крыльев. Ангел смеется, как ребенок, и я счастлива его счастьем. И тут вдруг снова налетает пламя, и Ангел сгорает, вспыхнув, как спичка. Бросаюсь к еще горячему пеплу, падаю на колени, целую серый прах, который смешивается с моими слезами.
— Зачем? — поднимаю на Него покрасневшие глаза. Зачем Ты так жесток?..
— Разве? — Он берет меня за плечи и подымает с колен — Он умер счастливым, стало быть, я наградил его. До этого мига крылатый болтун не знал истинной сладости счастья. А теперь узнал — так зачем ему существовать дальше, ведь вся цель жизни его была стремлением к познанию этой высшей, не доступной ангелам правды. Счастье не было бы счастьем, если б длилось долго. — Он всматривается в мои глаза, хмурится. На сегодня тебе достаточно, нам пора возвращаться...
В сердце врывается великий мрак, охватывает разум, бросает в бездну. Он хватает меня за руку, стискивает ее до хруста пальцев и увлекает вниз, туда, где немой крик оглушает и убивает все светлое, что еще осталось в моей измученной душе.

* * *

Багровый закат мучительно медленно овладевал небом. Я очнулась после тяжкого сна. Лежу ничком на полу. По виску, на котором выступил холодный пот, стекает назойливая струйка крови. Я, видимо, пыталась встать, и упала, разбив голову. Каким-то далеким отголоском воспринимаю боль и чувствую ее лишь потому, что должна чувствовать, просто привыкла к этому. Приподымаюсь на локте, и на грудь мне спадает прядь волос. Но странно — волосы мои совсем седые, словно вытравила их Зима снегопадами. Я бессмысленно улыбаюсь нелепой догадке, что все это не снилось, а происходило на самом деле. Хочу заплакать от усталости и внутренней пустоты, но сухая саднящая горло горечь перехватывает необходимые сейчас, как никогда слезы. Тихонько всхлипывая, сжимаю голову руками. Стараюсь подняться — не выходит. Ноги не слушаются, голова налилась тяжелым свинцом Его знаний.
Он сидит все в том же положении, в котором я видела его последний раз. Пепельно-серые губы искривлены в беззвучном крике, глаза открыты так широко, что кожа век надорвалась и мелкими алыми бисеринками выступила кровь, рука судорожно сжимается в кулак, спина выгнута неестественно прямо. Передо мною призрак...
Собрав все силы, подымаюсь, наконец, с пола, бросаюсь к Нему, целую Его руки. Он вздрагивает, потом содрогается и закрывает глаза. Из-под ресниц текут прозрачными струйками слезы, они горячи, как раскаленный уголь, и солоны. И сперва разъедают, оплавляют края моих ран, но тотчас же прижигают их и заживляют. Сжавшись в комочек, сдерживаю вопль. Вижу, как слеза превращается в льдинку и, ударяясь об пол, разбивается, тая.
— Позволь мне остаться, просто позволь остаться...Я ведь знаю теперь, чего ты боишься...
Губы онемели, но я твержу и твержу одни и те же слова. И слышу такой знакомый голос родного мне человека:
— Оставайся...


Я укрываю тебя любовью своей...

Я снова в этом прекрасном, мрачном зале. Передо мной стоит жертвенный алтарь, высеченный из гладкого черного камня. Алтарь осыпан лепестками белых и алых роз, символизирующих невинность и страсть. Стены оплетены лозами все тех же красных и белых роз, а под плотью их листьев и мякотью цветов и тугих бутонов, мерцает благородным притушенным блеском сталь древних мечей, щитов, кинжалов. И вся сумеречная пустота зала дышит смертью, дышит прямо в лицо, и некуда деться, некуда спрятаться от этой пустоты, которая заполняет всю меня. Я совершенно обнажена и, словно распятая тишиной, не могу пошевелиться.
Он подходит неслышно, словно скользит по каменному полу:
— Зачем ты пришла? — голос Его резкий, как выстрел, звенит вокруг меня.
— Мне очень нужно, я хочу ответов...- я повернулась, но Он вновь оказался за моей спиной, не желая открывать своего лица, — я прихожу к тебе не впервые, меня тянет сюда непреодолимая сила, словно я забыла здесь что-то очень важное, без чего невозможно идти дальше...
— А ты знаешь, кто я? — Он сказал это глухо, как-то обречено.
— Нет, но...- я действительно не знала кто он, не знала, зачем я здесь, я только чувствовала все это, ощущала потоки света, ярко-алого, словно рассветный сполох, исходившего от Него, а этот зал я видела когда-то очень давно, а может быть совсем недавно.
— Кем ты хочешь, чтобы я стал для тебя? — Он говорит отрывисто, словно бросает слова мне в лицо.
— Я не знаю, просто будь рядом...- я снова попыталась увидеть Его, но Он отступил в тень.
— Ты будь рядом, это ведь необходимо тебе... — Он засмеялся неприятным, лающим смехом.
— Ты спас мне жизнь когда-то. Ты сам не ведаешь этого, но я жива благодаря тебе. Жива во плоти. А в духе, опять же, по твоей вине или милости, я умерла, но воскресла. И я люблю тебя. Люблю не за жизнь, которая осталась у меня, а за то, что путь твой был мне опорой. Ты не мог вернуть мне прежние, сожженные в прах крылья, но ты дал мне новые. Это были крылья, высеченные из вороненой стали, легкие и сильные. Но стальные крылья выросли из не успевших затянуться ран, и каждый взмах давался мне нестерпимой болью и страхом упасть. Но я улыбалась, даже когда хотелось выть от боли, и как бы тяжело не давался мне полет, я летела. За это я люблю тебя...
— Мне не нужна твоя любовь! — говорит Он с ненавистью.
— Разве воин любит свой щит? Нет, но ведь щит все равно отражает удар и бережет воина... — я произношу эти слова с вызовом.
— Я покажу тебе нежность...- Он взял меня за плечи и рывком бросил на алтарь. От удара я ахнула, попыталась встать, но Он удержал меня.
Это уже было со мной... И память закружила меня вихрем воспоминаний: руки, лица, смех, острый запах дешевой водки, крови, боль и крик, крик такой, что весь воздух, словно ткань, разорван звуком в клочья...
— Я покажу тебе нежность...- снова повторяет Он, вырывая меня из паутины воспоминаний, и я слышу шум крыльев. Свистящий и неотвратимый, шум этот все ближе и ближе. К алтарю летит огромная орлица. Оперенье кофейного цвета, выделяет ее из полумрака. Круглые, немного выпуклые глаза смотрят отрешенно. Выраженье чувств и мыслей в них давно выжгла белая боль голубого неба. Орлица подлетает к алтарю, садится на незащищенную грудь мою, разрывает ее своими мощными черными когтями и начинает выклевывать мне сердце. И я кричу, безжалостно калеча тишину, и не могу ничего сделать. Его сильные руки по прежнему прижимают меня, к леденящему спину, камню алтаря. Я закрываю, открываю глаза, и в них вливается вся тьма зала. Я ничего не вижу больше, ничего не чувствую, меня нет, я еще раз погибла...
...Все прекратилось. Я лежу на алтаре, из растерзанной груди льется темными густыми потоками кровь, окрашивая мои темно-русые волосы. Он стоит совсем близко. Кожа его, белее, чем отшлифованный мрамор, источает странное, чуть розоватое сиянье. Он больше не полыхает тем страшным ярко-алым светом, Он словно остыл, не в силах дальше сверкать. Губы искривлены в мучительной усмешке, а глаза...Глаза у Него, как у той орлицы, только у Него они голубые, как сапфиры.
— Ласкать или резать — вот истинная нежность Бога. — Говорит он, глядя прямо на меня. И взгляд Его — это взгляд загнанного в угол зверя, знающего, что Он обречен — после этого ты все еще любишь меня?
— Я все так же люблю тебя...- я с трудом встала, хотела коснуться Его, но Он отшатнулся, потом подошел, и, взяв меня одной рукой за запястье, а другой — сломал мне пальцы. Я вскрикнуло, прокусила губу до крови, а Он схватился за голову:
— Я падший! Мне нет прощенья!...
— Разве оно нужно тебе? — придерживая больную руку, спрашивала я, пытаясь заглянуть Ему в глаза — Ты чист, ведь ты начинал свой путь с открытым сердцем... А та боль, в которую попал ты, очистила тебя. Ты — ангел...
Это говорила я и не я. И вдруг мне стало понятно, что нас с Ним просто нет, мы не существуем. Мы что-то вроде вспышки, созданной пульсацией Вселенной, сгустки боли, которыми кровоточит Вечность. Он смотрит на меня в немом ужасе:
— Этого нельзя вынести даже мне...это нестерпимая боль... — глаза Его горели лихорадочным блеском — Мне страшно...
— Я знаю... — я дотронулась своей теплой рукой до Его холодной руки, и нас охватило пламя. Оно вырвалось откуда-то из груди моей, где раньше стучало сердце. Из глаз моих текли горячие слезы.
— Я хочу спасти тебя, но это невозможно, ты сам шел к Любви. Сознательно или бессознательно ты мучительно искал ее. Ты горел заживо, каждый атом твоего тела пульсировал болью. Я люблю тебя за боль, которую ты перенес. Прежняя боль исчезнет, я тоже покажу тебе нежность, отныне ты будешь гореть Любовью мира всего... — я скорее думала это, чем говорила. Но Он понял:
— Мне не нужно этого!...
— Я не могу, у меня нет другого выхода. Я в твоем мире была, я в нем выжила. Выживи ты в моем...

...Виденье исчезло. Я опять постучала. Никто не открыл. Я развернулась, было, чтоб уйти, но вдруг дверь открыла красивая белокурая женщина:
— Вы к кому?
— Мне бы... — я настолько растерялась, что забыла Его имя в этой реальности.
— Входите! — она понимающе кивнула и на красивом, совсем молодом лице ее появилось, что-то вроде улыбки — Он сейчас выйдет...
И Он действительно вышел, и сел напротив меня, резкий, как порыв северного ветра. И мы проговорили с Ним три часа, распахивая и закрывая души, словно фантастические цветы. И разговор наш напоминал танец над пропастью, и каждое сказанное слово напоминало брошенный кинжал. А потом Он показал мне своих птиц, и я долго смотрела на орлицу, которая выклевала мне сердце. В этом мире у нее не было одного глаза...
И я слышала множество звуков. Это были голоса хищных птиц, плач ребенка, женский стон, крик мальчишки, грохот переворачиваемых клеток. И я видела тени людей, которые побывали здесь, они проходили навылет через мою грудь, а я стояла, не в силах уйти, не в состоянье даже закрыть лицо руками...
А потом мы попрощались, и, пройдя несколько шагов, я оглянулась. Вместо серого зданья предо мной высилось древнее строенье с башней, упирающейся в небо. А вокруг этой башни кружила ты самая орлица...
— Когда-нибудь ты полюбишь меня, а пока я укрываю тебя любовью своей, и она защитит тебя от всех, но не сохранит от себя... — сказала я, глядя на кружащуюся птицу.
Я уходила, чтобы вернуться...


По имени Ветер

Я стала эхом, далеким отголоском своего страшного прошлого, из которого мучительно пытаюсь выпутаться. Я словно рассыпалась в этом мире. Я — капелька дождя, падающая на вашу ладонь, я — упругая травинка, которую вы, не замечая, задеваете носком начищенного ботинка, я — облако, глядя на которое вы задумываетесь о чем-то вечном, я — в каждом человеке, с которым встречаюсь глазами. И я ощущаю эмоции людей, вижу их мысли в картинках, врезающихся в мою и без того искалеченную память яркими незабываемыми образами. И кажется, что просто схожу с ума от всего того, что вижу.
И вдруг однажды ночью появился Он... А с Ним появилась и какая-то странная тяга к Нему, которую назови хоть нежностью, хоть страстью, все равно будет неточно и мало. Распах души, естественный, как вдох и выдох, необходимый, как воздух, сложный, как мир поэта.
Мне не хотелось врать, хотелось восстановить память ладони, причем именно Его ладони, для возвращенья из бездны унижения тела и духа. Переплетение рук, воздушные касанья тонких длинных пальцев, шепот горячих сухих губ, а потом — ночь, которая оставляла розовому рассвету смятые, влажные простыни, скомканное одеяло и какой-то странный звон в воздухе, скорее похожий на некую вибрацию, ощутимую даже не кожей, а подсознаньем. И от всего этого невозможно отказаться — не хочется и не можется, а потому днем часто мечтается снова очутиться под покровом темноты, вздохнуть глубоко и откровенно, и порою сквозь черный квадрат окна видеть звездное небо, которое вдруг загорается красными сполохами, и по телу бегут сладкие, теплые волны...

Я все еще убеждаю себя, что ничего не происходит, что все это пустые выдумки. Но каждую ночь распахивается окно и вместе с весенним теплом, хранящем в себе запах сирени, появляется Он — неизбежный и желанный. Имя Ему — Ветер.
Я сама назвала его так. Потому что имен у него тысячи, миллионы, их невозможно ни произнести, ни запомнить. Сначала Он просто склонялся к моему изголовью и шептал сладкие песни о чудесной процветающей стране, о необыкновенных подвигах великого мудреца, о красоте любимых им женщин. Я слушала сперва потому, что хотела слушать, а потом потому, что не могла уже не слушать. Как-то незаметно для самой себя оказалась под властью Его глубокого ласкового голоса, стала пленницей лучистого взгляда, такого легкого и невесомого, а порою тяжелого, как свинец, и острого, словно лезвие.
И тогда я стала ждать. Нарочно не задергивала шторы, убирала с подоконника пышно разросшиеся цветы, чтобы те не мешали Ему войти. Я не понимала, скорее, чувствовала, что играть с таинственным незнакомцем опасно, но играла, с каким-то безрассудным увлеченьем, отдаваясь целиком и полностью каждому Его слову, каждому Его случайному (пока еще случайному) прикосновенью.
Последнее время мы часто молчали. Я сворачивалась клубочком под одеялом, зная, что Он рядом, отчаянно пыталась заснуть, но все-таки не могла. Боялась увидеть во сне тот самый сон — руки, смеющиеся лица, раннее утро, тихие дворики, горячие струи слез на щеках и все это в мареве боли, стыда, ужаса....А еще боялась снов неясных, наполненных людьми не нашего времени, говорящих не на нашем языке, сливающемся в какой-то странный непонятный гул, в котором ни разобрать было не единого слова. Сны из прошлой жизни, такие реальные, четкие и пугающие своей неотвратимостью. Но еще больше боялась пророческих снов, врывающихся в сознание внезапно и непоправимо.
Однажды Он сел рядом, положил руку мне на голову, улыбнулся просто, открыто, сказал:
— Все, спи, пока я рядом тебе ничего не угрожает...
И я поверила и... заснула глубоким сном без всяких сновидений. Провалилась в черную гулкую бездну, из которой меня вырвало ласковое тепло, согревающее щеку. Я медленно открыла глаза, улыбаясь счастливо, думая, что это его ладонь на моей щеке. А когда поняла, что это солнечный луч, почему-то загрустила, хотя знала, что утром Он всегда исчезает...

...Он пропал куда-то. Он говорил мне что-то в нашу последнюю встречу, объяснял, а я ничего не слышала, не понимала, кроме того, что долго-долго Его не увижу. Он ободряюще похлопал меня по плечу и упорхнул в прохладную весеннюю ночь. А я осталась одна, расплакалась, не стесняясь своих слез, убедила себя, что Он не нужен мне вовсе, что все Его сказки — вздор и что все мое стремленье к Нему — от безысходности, от безутешности сплошного одиночества.

Однажды утром меня разбудил телефонный звонок. Я подскочила к трубке, сонным голосом сказала:
— Да, слушаю...
И получила совершенно неожиданный ответ таким до боли знакомым голосом:
— Я вернулся... — дальше Он назвал мне адрес, где можно найти Его.
Я долго сидела на полу и улыбалась. Долго улыбалась, такой глупой-глупой улыбкой, самой счастливой улыбкой, на которую была способна. Счастливая, готовая и засмеяться и заплакать одновременно, оделась торопливо, ничего вокруг не замечая, вышла в залитый солнцем двор. Ускорила шаг, потом побежала на автобусную остановку и уже через полчаса жала на кнопку звонка.
Дверь открыл Он. Но уже не тот, призрачный, которого нельзя было коснуться, а живой, теплый, из плоти и крови, тот, в чьих объятьях можно растаять воском, тот, в чьих глазах можно утонуть, как в океане, тот, которого можно покрыть поцелуями, зная, что Он никуда не исчезнет. И прижалась к Нему, зарылась лицом в помятую клетчатую рубашку, вдыхая особый, только Ему присущий запах, и затихла на несколько секунд, все еще не веря, все еще не до конца понимая, что в эту минуту Он — только мой, и все-таки свободный, словно ветер... А так как минута — равна вечности, то Он навечно мой. В следующей вечности я отыщу Его, приду сквозь пространство и время, и буду рядом, если Он позволит...

А пока пусть все будет, как есть — и эта беззастенчивая весна за окном, и этот одурманивающий запах сирени, которым пахнут даже Его губы, и чириканье воробьев, купающихся в грязных лужах, и Его глаза рядом, и мои руки в Его руках. Пока нам хорошо вместе, незачем оборачиваться назад...

...Этот мир не настолько плох, потому что всецело — наш...

...я все же узнала Его имя, но назвать его, значит отдать Его многим, а я хочу спасти Его отчего-то, сама пока не знаю от чего...


Сын дождя

Я гуляла по тихому городу под мелким теплым дождиком, думала о разном. Шла медленно. Вокруг никого не было. Мало кто любит ходить под весенним дождем, да еще без зонта. Мне казалось, что я — и есть этот дождь, что руки мои сливаются в сплошной голубоватый поток, мокрые волосы струями вьются оп спине.

Не стану называть имя моей героини, это совсем не важно.
Имя ее — скорее цвет и аромат, нежели звук. В нем слились оттенки голубого и желтого, красного и синего, черного и белого, имя это можно ощутить, но произнести его невозможно. Имя это сквозит в терпком запахе полыни, в свежести лесного ручья, в приторно-сладком аромате земляники, это имя самого лета. О Ней можно говорить много, я бы сказала даже, бесконечно. Девочка с глазами старухи, с волосами цвета окрашенной кистью осени листвы...

«...Весенняя ночь овладела городом. Тускло горели фонари, разбрасывая по асфальту и по голым кустам обрывки пепельно-голубых теней. Она, та, что звалась имением лета, шла быстро, боялась опоздать. Ее ждал кто-то совсем не знакомый, но самый близкий на свете. Кто Он, Она не ведала сама, знала лишь только что Он — сын дождя. Он — отголосок прошлого, память о котором никак не давала ей покоя. Брат и любовник, отец и сын, старик и мальчишка, такой необходимый теперь для обретения себя самой, такой давно утраченной...
Вдруг Она резко остановилась и обернулась. Чувство, что за Ней следят, никак не оставляло. Но парк был пуст, молчалив. Идущие навстречу люди были безликими, серыми, призрачными. Ей казалось, что они, проходя сквозь Нее, оставляют в Ней после себя свои мысли и чувства. Ее то охватывало неудержимое желание засмеяться, то слезный ком жег горло, то вдруг накатывал беспричинный панический страх. Она уже не различала где ее собственные ощущенья, а где те, которые Она перенимала у прохожих. Эта совершенно безумная смесь эмоций заставила Ее пойти снова, ускорить шаг, почти побежать по огромным лужам, с хрустом ломая тонкий полупрозрачный ледок. Она не понимала, — есть ли она или уже растаяла в этой бескрайней осенней темноте. Но гулко стучали каблуки по асфальту и мерзли руки на студеном ветру.
«Я ЕЩЕ ЕСТЬ!» — твердо произнесла Она вслух и приблизилась к фонтану. Вода едва сочилась из узкого носика дельфина с отколотым спинным плавником. Осторожно села на холодную каменную скамейку, подняла воротник негреющего пальто, вздохнула.
— Неужели мы и сегодня не встретимся?» — бросила тишине, не ожидая ответа.
— Нет, эта ночь все-таки наша...- Она резко обернулась на этот глубокий мужской голос.
— Ты... — хотела сказать Она, но не вышло, лишь беззвучно шевельнулись бледные губы.
Он стоял так близко, что Она видела блеск его темных глаз, слышала легкое дыханье, различала чуть заметную улыбку, свойственную только Ему, но в то же время Он был недостижим, словно сотканный из воздуха. Она вздрогнула, порывисто протянула руку вперед в ожиданье Его руки, но лишь ночная мгла легла Ей на ладонь, поцеловала пальцы. Он печально усмехнулся, сунул руки в глубокие карманы плаща непонятного цвета:
— Ты изменилась, я никак не мог узнать тебя этой ночью... — сверкнул глазами, и на мгновенье Ей почудилось, что в них дрогнули слезы, но это все игра теней, всего лишь воображенье выдает желаемое за действительное...
— Назови мне свое имя, тогда мы снова отыщем друг друга — она подалась вперед, но не найдя сил подойти к нему, так и осталась стоять возле той самой каменной скамьи, с которой лишь минуту назад делила абсолютное, безутешное одиночество.
— Я и сам уже не помню своего имени. Во мне — мир, во мне каждый человек, но кто я — я просто позабыл, а может быть, не знал никогда... — ветер колыхнул Его густые черные волосы.
— Я никогда не говорила, что люблю тебя? — Она опустила длинные ресницы.
— Нет, не говорила, но я всегда знал это, чувствовал. Я не задавал вопроса, потому что был твердо уверен в ответе. А сейчас мне нужно услышать — ты любишь меня?
— Да, я очень люблю тебя...
— А я... наверное, разучился любить... — Он лгал, искренне веря, что говорит правду.
— Нам не по пути — Она понимающе улыбнулась такой улыбкой, что Его передернуло.
«Была самой жизнью, а стала самой смертью...» — подумал Он, невольно вглядываясь в ее измученное, совсем еще детское лицо. Он знал, что Она не заплачет и больше не произнесет ни слова, отныне Она останется в мире ощущений, снов и воспоминаний, и будет просто существовать в его памяти как нечто похожее на быль. А их встреча будет еще долго сниться детям...

Время потеряло всякие ограниченья. Оно то ползло медленнее улитки, то хлестало как кровь из вскрытой артерии — мощно, неудержимо. А тусклые звезды шпионили за встречей двух вовсе несуществующих людей, прошедших сквозь пространство для одной единственной встречи, никому кроме них больше не нужной.
А когда истает ночь, небо протянет руки дождя к земле, и мои герои протянут руки друг к другу. Она бросится в Его объятья, но пройдет навылет и растворится последним вздохом вечера на рассвете. А Он еще долго будет стоять на неведомом людям перекрестке двух переломанных жизнью судеб, комкая в пальцах, как бумажку струйки ласкового ветра.
— Мы встретимся снова, и я попробую спасти тебя! — отчаянно крикнет Он Ей вслед
— «Именно поэтому мы больше никогда не встретимся... Я не желаю больше боли, я не могу...» — подумает Она с горечью, превратившись в такую же прозрачную чистую дождинку, как сотни тысяч других, летящих вниз. И Она упадет маленькой каплей Ему на плечо, но Он не узнает Ее, не заметит и, ссутулившись под незримой ношей, пойдет прочь, пытаясь забыть то, что забыть невозможно, потому что оно просто не случилось.
А когда, наконец, Он исчезнет, Она превратится в весенний дождь, и будет долго литься горем и тоской неба, все ища кого-то, чье имя никому не известно, даже Ему самому...»

Всю эту странную историю нашептал мне весенний дождь на рассвете, он назвал мне два имени, скорее похожие на цвет и аромат, чем на звук...

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"