Темнеет серый зимний день, холодно зажигается газ в фонарях, тепло освещены витрины магазинов; гуще и бодрей несутся извозчичьи санки, тяжелей гремят переполненные конки. Застыли провода и лампы в окнах, притихли тёплые, подбоченившиеся дома под пушистыми сугробами, точно дамы под накинутой на плечи шалью. Лёгкая позёмка чуть раскачивает фонари, и покойно дремлет пустой, под свежим снегом двор, и резные заборы, и фонтан с тремя лебедями. С краю, если посмотреть, прильнув к окну, видны снежные тротуары со следами - будто муравьиные тропы туда-сюда - да мутно-чернеющие прохожие.
- Тик-так-тук, - отбивают часы с кукушкой.
Аня, в ситцевом домашнем платье, но ещё в корсете, в новых сапожках на французском каблучке, которыми она безумно гордится, теперь одна в тёплом доме.
Ученица выпускного класса одной из старейших харьковских гимназий совсем недавно вернулась из театра. Её подруга Сонечка Ягожинская с мамой подвезли её до самого дома. Дворник Кондратий Васильевич отворил дверь. От него уже пахло водкой и луком. Каждый субботний вечер дворник Кондратий напивался мертвецки, так что за домом некому было смотреть. Кухарка Соня, дородная украинская баба, ещё с утра попросила отпуск и уехала к себе на хутор. Обед и ужин она по обыкновению завернула в старую телогрейку и оставила на стуле в кухне. Но есть Ане пока не хотелось.
Как всегда после спектакля, Аня была в приподнятом настроении и несколько возбуждена. Её верхняя губка тихонько подрагивала, она смотрела в окно, и зрачки её пульсировали. Шестнадцатилетняя девочка была очаровательна.
Её отец, чиновник канцелярии харьковского губернатора передал с рассыльным, что должен задержаться за казёнными бумагами, но вряд ли это было правдой. Кто-то из дворни ляпнул, что, мол, барин снова направился в кабак пропивать подношения благодарного купечества.
Портрет Дмитрия Гавриловича Верховского
Отец Ани, Дмитрий Гаврилович Верховской, граф, человек распутный, когда-то богатый, но промотавший состояние, когда-то завидный жених, а ныне - порочный муж, обрюзгший, потолстевший и полысевший сорока семи лет от роду мужчина, женился на матери Анны, Елене Вильгельмовне Верховской, урождённой Груде, весной 1878 года. Венчание запомнилось крупным скандалом. Дед Анны, известнейший профессор хирургии Харьковского университета Вильгельм Фёдорович Груде, полагал, что ничем хорошим для его дочери подобный брак не закончится. Дочь, однако ж, думала иначе.
Отношения у Дмитрия Гавриловича с тестем не сложились сразу же, к спокойной семейной жизни он не стремился, хотя, будучи по натуре человеком мягким и незлым, умел создать в доме атмосферу уюта и даже праздника.
Служил Дмитрий Гаврилович в губернаторской канцелярии, что приносило ему немалый доход, часто, впрочем, имевший вид подношений и взяток. Совесть не мучила Дмитрия Гавриловича. По молодости об его мужской удали слагались легенды, поэтому на первый взгляд могло показаться странным совершенно бездумное поведение Елены Вильгельмовны, которой тогда едва исполнилось восемнадцать лет. Позже всё встало на свои места.
Портрет Елены Вильгельмовны Верховской (Груде)
Елена Вильгельмовна Верховская (Груде), родилась в Харькове в 1860 году. Отец её, редкого ума человек, образованный врач, места себе не находил от счастья. Первые два дня ходил по знакомым и восторженно объявлял: "Пётр Михайлович! Вера Валерьевна! У меня дочь родилась!" Все были за него рады. Характер девочки, впрочем, проявился очень скоро. Она была капризна, и даже лёжа в люльке, смотрела на домашних с некоторой надменностью. Такой она росла и выросла: капризной и надменной, - но домашние, особенно отец, который в ней души не чаял, не замечал её капризов.
Во взрослую жизнь Лена вступила очень рано, едва ей исполнилось четырнадцать лет. Первым её мужчиной был избалованный сын одного из местных купчиков. Когда позже об этом стало известно, её тётка, сестра Вильгельма Фёдоровича, Екатерина Фёдоровна Груде, сказала: "Какое странное, постыдное желание для благородной девушки вываляться в грязи!".
Елена Вильгельмовна была красива, очень красива - роковой красотой. Когда родилась у неё дочь - довольно поздно - она смеялась, что Аня вот теперь всю её красоту забрала.
В восемнадцать лет Елена страстно влюбилась в благородного происхождения мальчишку-переростка, хотя, конечно, всё его благородство на поверку вышло лишь иллюзией. Не долго думая, она вышла за него замуж, нисколько не заботясь о своём будущем, но полагая, что это замужество оградит её от постоянных упрёков в семье. Нельзя сказать, что Лена не любила отца с матерью, но чем взрослее становилась она, тем больше ей хотелось свободы.
Впрочем, любовь её к Дмитрию Гавриловичу быстро угасла, хотя маленькие, затаённые угольки тлели постоянно на дне её души. Их едва ли теперь связывали нежные чувства, но некая здоровая, порой расчётливая привязанность имела место. Дмитрий Гаврилович, хотя и не афишировал этого, никогда особенно не скрывал своих связей на стороне. Ныне же он вообще довольствовался исключительно публичными женщинами и был рад и умиротворён. Удивительно при этом, что венерами болел Дмитрий Гаврилович нечасто.
Елена Вильгельмовна изменяла мужу. Поразительно, но узнавал он об этом лишь изредка, да и то, когда весь город уже знал, и тогда закатывал ей скандал, бил посуду, плакал, и, в конечном итоге, молил её простить все его грехи, уткнувшись в её колени.
Вот и сегодня Елена Вильгельмовна, зная, что муж не вернётся домой раньше глубокой ночи, а если и вернётся, то будет пить ещё в подвале с дворником, закусывать плесневелым хлебом с луком, боже мой, противный этот лук!, она решила пойти в гости к подруге, так это называлось. Но Аня видела, как долго и тщательно одевалась мать, как душилась и вертелась перед зеркалом. Аня знала, где находится её отец, и предполагала, с кем может сейчас находиться мама, но чем они занимаются, она совершенно себе не представляла. Её сознание было невинно, подобные вопросы не трогали её воображение, она считала, что это плохое поведение, но принимала всё так, как есть. Аня, несмотря на свой возраст, до сих пор глядела на мир глазами ребёнка. Вопросов морали и аморального для неё ещё не существовало. Вот и сейчас, подумав об этом, Аня устыдилась своих мыслей и покраснела.
Нет, конечно, она была далека от образа классической институтки, и мужчины вызывали у неё интерес. В этом не было ничего удивительного, кругозор её знаний был широк, она впитывала школярные истины, не задумываясь над ними, потому и учёба давалась ей легко. Она зачитывалась романами и Купером, и ещё Бог весть чем, и уже её начинала манить серьёзная литература. Повзрослев, она только начинала понимать, что повседневный мир отличается от подросткового идеала, о котором пишут в учебниках. Но в душе она ещё оставалась ребёнком: Дмитрий Гаврилович любил свою дочь и, к чести его, всячески оберегал её от мирской грязи.
Внезапный, резкий звук отпёртого замка разорвал тишину.
- Мама, это ты? - встревожено спросила Аня, обернувшись. Но на лестнице повисла тишина
Аня вновь повернулась к окну, и тут сильная чистая рука зажала ей рот. Девочка только и смогла, что выдохнуть от удивления, а её уже подхватили на руки и несли по лестнице вниз.
Аня перестала что-либо понимать: сказать, что ей было страшно, означало бы ничего не сказать. Она вдруг не к месту представила себя котёнком, над которым нависла, истекая злой слюной, бешеная собака. Ужас, и страх, и беспомощность овладели ею, но что удивительно, память и чувства обострились до предела, она запоминала все мелочи, на которые при других обстоятельствах днём и не обратила бы внимания. В конечном итоге, она не сопротивлялась.
Её кинули в заранее подготовленный экипаж. К ней подсел мужчина и завязал глаза.
Аню везли довольно долго - она слышала приглушённый стук копыт. Экипаж трясло на ухабах.
Девушка вдруг стала понимать, что её везут на окраины, в промышленные районы. Эту местность Аня знала очень плохо, а потому совершенно не могла предположить места их назначения. Страх притупился, не прошёл, но притупился. Ей даже показалось, что всё это ужасно интересно, но она тут же прогнала мысль.
Что-то ёкнуло в груди: зачем её везут? Не важно даже куда, зачем? Почему-то она не боялась за свою жизнь: то ли шок был слишком сильным, то ли детскому её сознанию это напомнило сцену из приключенческих книг, то ли в ней встрепенулась женщина и она начала смутно догадываться, что именно с ней может случиться.
И вот экипаж остановился. Лошадь фыркала и била хвостом в переднюю стенку. На Аню таинственный спутник накинул шаль. Она сидела без движения. Её била мелкая дрожь. Спутник выпрыгнул, под ногами его захлюпала грязь.
- Давай, выходи.
Аня не поняла, что обращаются к ней.
Она продолжала сидеть, глядя перед собой.
- Прыгай, только ко мне на руки. Тут грязно.
Аня вздрогнула, медленно повернулась всем телом, несколько расставив руки, как будто слепая. Привстала.
Спутник подхватил её и, прижимая к себе, понёс куда-то, шлёпая по лужам. Отворились высокие железные двери. Гулко ударил засов. Ане показалось, что её внесли в какое-то из заводских зданий. Понять до сих пор она ничего не могла.
- Посвети.
Значит, похитителей было двое. Аня почувствовала, как зажёгся мягкий свет. Наверное, фонарь. Аню снесли вниз по лестнице. Испугавшись, того, что вот-вот окажется в подземелье, Аня сжала кулаки. Дрожь усилилась. Похититель почувствовал это и прижал её к себе. Казалось, девушка немножко успокоилась, если теперь она вообще могла быть хоть сколько-нибудь спокойной.
Подвал, на удивление Ани, оказался сухим и тёплым. Горел мягкий электрический свет. Похитители опустили её на пол, на ковёр, однако повязку с глаз не сняли. С минуту Аня просидела в тишине. Потом тихо-тихо подняла руку и попыталась снять повязку сама.
- Ничего не получится, - вдруг услышала Аня мягкий мужской голос, слегка насмешливый, однако как будто и грустный. Сложно сказать, испугал ли он её. Анино сознание работало рационально, она теперь понимала, что жизни её ничто не угрожает. Но когда мужчина вдруг подошёл к ней, сидящей, и положил руку на её плечо, Аня пронзительно завизжала. Это, по-видимому, не произвело на мужчину никакого впечатления.
- Ничего у тебя не получится. Повязка очень хитрая. На замке. И, кстати, никто тебя здесь не услышит. Улицы пустынны. А если и появится случайный прохожий, - Ане показалось, что мужчина усмехнулся. - Я стрелял здесь на пробу из револьвера - ничего не слышно.
- Это совсем другой разговор. А повязку, барышня, ты не снимешь, как не пытайся. Ах, красавица в венецианской маске!
Наконец Аня поняла, что находится в полной власти похитителей.
Между тем мужчина продолжал говорить: медленно и самовлюблённо:
- Мне хотелось бы видеть тебя сегодня вечером послушной и нестроптивой. Мы немного поиграем в жмурки, и ты поедешь домой. От того, насколько быстро и чётко ты будешь делать то, что я тебе велю, будет зависеть, приедешь ли ты домой до родителей или после. Ведь ты не хочешь огорчать маму с папой? Они будут беспокоиться, наверное.
Растерявшись, Аня заплакала.
- Что же мне делать? - спросила она.
- Встань сюда! - Аня поднялась с пола. Со стороны она, по всей видимости, смотрелась очень смешно.
- Стой, не шевелись! - последовал приказ. Сразу же Аня услыхла двойной деревянный стук и непонятное механическое шипение.
- Теперь обернись! - и опять тот же стук.
- Подними юбки! - тон был насмешливым и приказным. И этот тон, и этот дикий, до невообразимости неприличный приказ шокировали Аню. Она в испуге закрылась руками, как будто её застали голой. Но по-настоящему сопротивляться она не могла.
Мужчина бесшумно подошёл к ней сзади и резко толкнул вперёд.
- Ах! - вздохнула Аня и упала на колени. Мужчина навалился на неё сверху. Аня болезненно взвизгнула. Мужчина встал, но Аня всё также плакала, не столько от боли, сколько от страха перед неизвестным, от беспомощности и унижения.
- Так что, милая барышня, и впредь будем сопротивляться?
Аня всхлипнула, но весь её вид говорил о том, что нет, сопротивляться она не будет.
- Вставай и делай что сказано!
Аня поднялась на ноги и, подхватив край юбок, подняла их на пару вершков. Она не могла видеть похитителя, но почувствовала, как он присел и сейчас в упор разглядывает её новые башмачки на высоких французских каблучках, которыми она так гордилась.
- Выше! - услышала Аня. Что ей оставалось делать? Взору открылись её простые бумажные чулки и оборки панталон. Тут Аня попыталась остановиться, но голос заставил её подобрать юбки до самого пояса.
- Замечательно. Теперь не шевелись.
Снова раздался двойной стук и короткое шипение, какое бывает, когда кидаешь сырые дрова в огонь. Тут же последовала новая серия приказаний.
- Сейчас оборачивайся, поднимай платье сзади. Хорошо, теперь нагнись. Ниже давай. Перед тобой софа, можешь на неё опереться.
Мужчина помог Ане принять такую позу, которую считал нужной, и задрал её юбки ещё выше, закинул ей на спину. Снова, после некоторой паузы, Аня услышала звуки у себя за спиной. Лицо её горело от стыда. Голос потребовал снять фартук и платье.
Аня покорно развязала пояс передника, затем завела руки за спину, расстегнула крючки платья и принялась его стягивать. Мужчина помогал ей, поглаживая украдкой её маленькие острые плечи, но это уже не могло её смутить. Он наклонился и стал целовать её шею. Аня, к удивлению своему, не почувствовала отвращения, а низ её живота вдруг свело резкой судорогой, и что-то липкое потекло по ноге. Аня взвизгнула от испуга.
Мужчина отдёрнулся от неё и чертыхнулся на свою несдержанность.
- Извини, чёрт возьми, увлёкся. Да ведь ты такая красавица! Хорошо, что мы здесь одни.
Ещё немного, и гимназистка осталась в корсете поверх сорочки и нижних юбках.
Поза, которую Аня приняла, была утомительна, но девушка уже поняла, что до следующей команды шевельнуться она не смеет. С другой стороны, мысли прояснились, страх резко отступил и, будто отгородившись от происходящего, Аня старалась осмыслить свои новые впечатления.
- Так, так... снимай сорочку. Нет, не расстёгивай корсет, просто вытащи сорочку из-под него.
Грудь Ани не была особенно развитой: ни чересчур округла, ни в меру чувственна, но всё же симпатична. Сейчас она, напрягшись, смотрелась красивее. К тому же формы подчёркивал тугой корсет, краями едва касавшийся сосков. Аня ссутулилась и инстинктивно попятилась, прикрывая грудь руками, но мужчина схватил её за кисть. Он подошёл вплотную и, взяв за плечи, заставил девушку прогнуться и свести лопатки. Аня напряглась и вновь услышала странный стук деревянных деталей.
В следующий момент ей было приказано снять панталоны.
- Нет, - тихо сказала Аня.
Опять молчание в ответ, и в следующее мгновение сильная рука схватила Аню между ног и рванула вниз. Панический страх вновь нахлынул на неё, тягучей волной сметая спутанные мысли и неверное спокойствие.
- Оставьте меня, я сама, - лишь негромко всхлипнула она и действительно сама непослушными пальцами развязала поясок панталон, спустила их по матовым ногам и, прикрывшись руками, сделала шаг в сторону.
Ане пришлось опереться руками на софу и выставить ягодицы, мокрые и гладкие. Стук и шипение.
- Разнообразие, вот в чём суть! Теперь раздвинь.
Аня всё исполнила. При этом она обернулась к похитителю: её верхняя губа немножко приподнялась от волнения и еле заметно дрожала. Тут же она услыхала возглас одобрения и снова быстрый стук. Дикая догадка обожгла лицо Ани.
- Вы же фотографируете меня! - воскликнула она. Всё разрешилось.
- Ну, вот ты и догадалась, - голос был всё так же спокоен, так говорят приказчики в немецких лавках. - А, кстати, замечательные выходят снимки! Что-то в тебе есть, а то, знаешь ли, - похититель, словно расслабившись, промурлыкал, - обычно приходится фотографировать ледяных красавиц. Они изумительно пропорциональны, красивы, дородны, как кобылы, но снимки выходят... вполовину безжизненными, что ли.
- Негодяй! - воскликнула Аня. - Как вы можете делать такое! А если эти карточки увидит кто-нибудь из тех, кто меня знает?
- И что? Ты же в маске.
- Вы... вы же унижаете меня, - будто удивившись его непониманию, выдохнула Аня.
- Во-первых, - сказал похититель с напускным назидательством, - и, прежде всего, я зарабатываю себе на жизнь. Всё остальное - издержки творчества. А во-вторых, и это не должно звучать цинично, я открываю для тебя новый мир, правильнее сказать, мир новых чувств. На нашу долю выпала извращённая эпоха, люди перестали понимать себя. И в то же время, в минуты напряжения, катаклизмов мы, по желанию, становимся детьми порока. А это так хорошо - быть порочными.
Как всё-таки нынешние барышни мало знают о себе! Возьми любую крестьянскую девку во все времена: она-то знает, что из боли и унижения произрастает женское счастье. И, не стесняясь, даёт себя лапать первому попавшемуся оборванцу. А вы? Вздыхаете о принцах, а понять того, что важен не принц, а кое-что другое, не можете. Ведь тебе же сейчас плохо? - Аня кивнула. - Но ведь не только плохо? - Аня вздрогнула, но кивнула снова. - Сейчас ты превращаешься в женщину, запомни эту минуту. Домой сегодня ты вернёшься совсем уже другим человеком.
Аня недоумённо подняла голову.
- Ну да что с тебя взять? Глупая ты ещё, после поймёшь.
Мужчина откашлялся и продолжал:
- Успокойся, никто никогда и не догадается, что гимназистка-отличница по вечерам позирует для непристойных фотографий. Тем более, что мы пишем на них в уголке "Le studio photographique Cartanier. Paris". Все, кто эти фотографии рассматривают, уверены, что подобные красавицы встречаются только в прекрасной Франции. А теперь давай продолжим. Что подумают твои милые родители, если ты вернёшься домой позже них?
Сказать на это Ане было нечего, и съёмки пошли быстрее. Сперва с задранными до пояса нижними юбками, а потом и вовсе без них, Аня принимала самые непристойные позы. Повинуясь указаниям фотографа, она делала вид, что приводит в порядок подвязки; наклонялась, прогибая спину; сидя на коленях, собирала поднятыми руками волосы, обнажая груди; с отвлечённым видом гладила себя ладонью; лёжа на ковре, прижимала колени к груди.
Затем мужчина усадил её в кресло, заставил положить ноги на подлокотники и сделал несколько крупноплановых снимков.
Ане было очень стыдно во время этих манипуляций, но помимо притуплявшегося стыда, она чувствовала нечто новое... невозможно было это описать, но подобного никогда раньше Аня не испытывала. Сознание того, что её рассматривают и фотографируют, вызывали у девушки приятный зуд, от которого по всему телу шла дрожь и судорожно сжимались мускулы бёдер. Фотограф заметил её состояние и прекратил съёмку. Аня стиснула ноги и колени, изо всех сил напрягая их, несколько раз дёрнулась и, будто её тело налилось свинцом, как куль муки повалилась на бок. Она лежала и дышала, как загнанная лошадь.
Фотограф постоял с минуту, потом оставил аппарат, подошёл к Ане и, наклонившись над ней, осторожно снял маску. На него пусто смотрели прекрасные глаза, будто и не на него даже, а куда-то вдаль. Он вздохнул и цинично улыбнулся, правда, немного нервозно:
- Будем считать это платой за позирование. И, пожалуй, закончим на сегодня. Полежи ещё, а потом одевайся. Я сам отвезу тебя домой.
Вскоре Аня стала приходить в себя.
Наконец у неё появилась возможность осмотреть комнату, в которой всё произошло. Это было яркое, освещённое электрическими лампами помещение, к слову, довольно обширное. Несколько простых колонн поддерживали потолок. Помещение походило на подвал какого-то фабричного здания. Центр его было свободен, на полу лежал толстый ковёр. На ковре стояло изящное кресло, на котором сидела Аня. Рядом высилась софа, своим видом и размером напомнившая Ане гиппопотама. Поодаль стоял фотографический аппарат на треноге. За креслом и диваном стояла большая ширма, на которой был намалёван маслом простой, но симпатичный пейзаж, служивший для снимков фоном. Рядом, на обычном стуле лежало платье и бельё девушки.
Аня уже натягивала панталоны, когда услышала стук задвигаемой кассеты и шипение сгорающего магния. Она стремительно обернулась, но фотограф выта кассету из аппарата.
- Я же без маски! - удивлённо воскликнула Аня.
- Правильно, без маски. Но успокойся, я не собираюсь никому показывать этот снимок. Просто только сейчас заметил, что у меня ещё осталась одна пластинка в пачке. Не пропадать же ей. А тут такой кадр красивый. Кстати, лучше тебе поторапливаться, а то уже поздно. И давай-ка наденем маску, последний раз теперь, обещаю.
Аня покорно наклонила голову, и вот уже через несколько минут она снова сидела в экипаже, который по тихим, заснеженным улицам Харькова вёз её домой. Только теперь, в слабом свете мелькающих фонарей Аня смогла собраться с мыслями и более-менее спокойно рассмотреть своего похитителя, который сидел напротив. Это был немолодой уже человек, с пролысиной. С длинными ржаными усами а-la Бисмарк. Белые перчатки. Насмешливый взгляд то смотрел за окно, то на Аню; то по-домашнему тепло, то цинично. Аня вдруг осознала, что этот человек видит в ней исключительно одну лишь женщину и более ничего. Ей почему-то захотелось поцеловать его. Но тут же с испугом и брезгливостью она отринула это желание
- Сейчас мы приедем, - вдруг заговорил похититель, - ты пойдёшь домой. Вот тебе два ключа. Большой - от ворот твоего дома - ты же не будешь беспокоить дворника? Как бишь его? Кондратий? Тем более, он спит, мертвецки пьян. Маленький ключ - от чёрного хода. Дверь на чёрную лестницу, если ты не знаешь, не запирается. Да, к слову, не стоит тебе рассказывать никому о сегодняшнем маленьком приключении. Над тобой наверняка посмеются.
Аня вздрогнула.
- Я никому не скажу. Только и вы не говорите никому.
- Никому не скажу.
Экипаж проехал дальше и остановился у соседнего дома.
Аня, кутаясь в шаль, осторожно вышла, и тихо, как воровка, направилась к воротам.
Экипаж тронулся.
Фотограф сидел в одиночестве и тихо улыбался, думая о чём-то своём.
Портрет фотографа
Вадим Сергеевич Богарне, 1857 года рождения, профессиональный фотограф. Дьявольски талантлив.
Предельно расчётлив и честен. В тесном кругу русских фотографов прославился собственным, неповторимым взглядом на ремесло. В психоэмоциональном плане очень развитой для своего времени человек. В Петербурге, Киеве и Харькове имел многочисленным специфические связи, которые позволяли ему заниматься отбором кандидаток для своих фотографических сеансов. Крупный для своего времени деятель в порнографии.
Женат не был. Умер в эмиграции в Париже в 1937 году.
Аня тихо-тихо вошла в квартиру. По счастью, никто ещё не возвращался домой. Она сразу же пошла в свою комнату и, заложив руки за спину, села на кровать. Аня представила, как теперь её фотографии будут разглядывать много, очень много мужчин, красивых и обрюзгших, разных. Они будут разглядывать и трогать не фотографическую карточку, а точно её саму, и ей, к её удивлению, это понравилось.
Теперь ей предстоял долгий разговор по душам с самой собою. Несмотря на терзания совести, Аня призналась в том, что ей хотелось испытать подвальные ощущения снова и снова. В комнате было тепло. Она встала и подошла к большому зеркалу, зажгла светильник. Из зеркала на неё смотрела молодая, нескладная, красивая девушка, волею судьбы так преступно рано ставшая женщиной, с недоразвитой грудью, тонкой шеей, изящными руками и злыми глазами, потаённо и неосознанно требующими. Признаться себя в том, что требовалось ей, было теперь выше её сил. Она напоминала розу, которую садовник задел ножом, но не срезал. Её тело изнасиловали, её юность оболгали, но теперь она была слишком усталой, чтобы ненавидеть кого-либо.
Аня испугалась самой себя. Возбудившись и покраснев, она вновь села на кровать. Медленно разделась, развела ноги. Природный инстинкт шептал ей, что именно здесь, за покрытым волосами лоном, кроется то таинственное и могущественное, без чего жизнь представляется уже немыслимой. Погладив себя, Аня сунула в промежность палец.
Когда смеющаяся и нарядная Елена Верховская возвратилась домой, она застала дочь уже спящей. Аня всё-таки заснула, хотя далось ей это после всего произошедшего за вечер с трудом. Девочка долго лежала в постели, в ней боролись страх перед таинственным мужчиной, который с этого дня распоряжался её репутацией, стыд и желание снова пережить случившееся.
Глава 2.
Санкт-Петербург.
1.
Поезд начала века, старомодный, каких теперь не увидишь, плавно и быстро бежал по рельсам в сторону Санкт-Петербурга. В купе было жарко, пассажиры открыли окна, и лёгкий июльский ветерок, смешанный с запахом полевых цветов и трав, заполнил весь вагон 2-го класса. Здесь на скамейке у окна сидели три весёлые девушки, ещё недавние гимназистки, две из Харькова и одна из Москвы. Они жадно всматривались в окно, и умиление мог вызвать вид того, как восторженно и непосредственно, словно дети, реагировали они на каждый новый открывающийся им пролесок, овраг и речушку. Вот появилось причудливое облако, вот камнем упала на землю пустельга. А вот им показалось, что прошмыгнул под корягой заяц.
Первую из них звали Ольга Феттер, девятнадцати лет, год назад она окончила гимназию в Харькове. Была она миловидной девушкой с круглым лицом, с пухлыми щёчками и пепельно-чёрными волосами. Бабка её была еврейкой, и та специфическая красота, которой обладают только еврейские женщины, сполна передалась Оле. Её дед по матери, породистый немец, приехавший на Украину с Поволжья много лет назад, сошёлся с дедом Ани, Вильгельмом Фёдоровичем Груде, и тот в нём души не чаял. Известно, как в жизни случается: порой дружат два совершенно непохожих во всём, а более всего - в привычках и манерах - друг на друга человека, но дружат - не разлей вода. Это был как раз такой случай.
Компаньонкой Оли была известная нам Анна Верховская. Этой зимой ей также исполнилось девятнадцать лет и при поддержке деда ей всё же удалось уговорить мать и отца отпустить её в Петербург. Предполагалось, что, воспользовавшись кое-какими дедовскими связями, Аня поступит в столице на курсы с той целью, чтобы продолжить своё образование. Дед Вильгельм Фёдорович рано разглядел в Ане её способности к педагогике и, будучи, в сущности, передовым человеком для своего времени, несмотря на преклонный возраст (он родился в 1827 году), полагал, что женщины в наше время должны обязательно получать высшее университетское образование. Это, как здраво размышлял профессор, несомненно должно было поднять культурный уровень общества, тем более, как замечал Вильгельм Фёдорович, именно женщины нашего времени более, чем мужчины, были открыты знаниям. Поэтому Аня ехала в Петербург с двумя рекомендательными письмами на руках: в Бестужевские курсы и в Женский Медицинский Институт.
Однако сперва Оля и Аня отправились из Харькова в Москву к далёкой родственнице Верховских, Инне Матвеевне Безродной, чья племянница, Ира Безродная, также собиралась ехать учиться в Петербург. Ирочка была младше своих товарок, ей едва исполнилось семнадцать лет. Это была миловидная девушка, рыжеволосая, всё лицо в веснушках, но ещё совершенно ребёнок. Пока девушки неделю отдыхали в подмосковном имении Безродных, именно Ирочка только и занималась тем, что выдумывала всё новые развлечения: это были игры, и прогулки в лес, и многочисленные гости, и смешные гадания, и сказки старой няни, и заброшенная усадьба с привидениями, и даже игра на русской гитаре, чему Ирочка обучилась на досуге.
В Петербург девушки ехали к двоюродному брату Ирочки, Владимиру Альбердинскому, давно уже жившему в столице и служившему при Морском Ведомстве. Владимир был фигурой таинственной, ни родители Ирины, ни Инга Матвеевна не могли сказать о нём более того, что нам уже известно. Однако кузену было написано письмо, и уже получен был ответ, в котором молодой человек соглашался принять в своём холостяцком доме девушек. Предполагалось, что бывшие гимназистки какое-то время будут жить у него, пока не устроится их судьба и Владимир не подыщет им подходящие квартиры. И вот теперь по Николаевской железной дороге скорый поезд мчал трёх подруг навстречу неведомому, волнующему будущему.
Аня сидела немного в стороне от своих товарок и лишь изредка присоединялась к их беседам и затеям. Большую часть пути она была погружена в собственные мысли. По правде сказать, Аню совершенно не прельщала перспектива стать курсисткой. Некий перелом уже давно произошел в ней, и она теперь вполне могла дать самой себе цену, как дают цену товару на рынке. Аня совершенно ясно представляла себе, что именно она собирается делать в Петербурге. Аня собиралась продать себя - достойному претенденту за достойную плату. Не стоит, однако, заблуждаться, что Аня искала счастья в богатой семейной жизни. Она, не ведая того, интуитивно искала мужчину, способного совладать с нею, дать ей то же, что дал когда-то таинственный фотограф.
Женское с того дня развивалось в ней исключительно бурно, оно требовало мужчину, но такого мужчину, который смог бы подавить её волю, подмять её буйный нрав, приручить её. Мощные силы жизни распирали её грудь. Весь путь Аня пролистывала "Войну и мир".
Помимо прочего, и она очень хорошо осознавала это, Ане хотелось попробовать как можно больше различных мужчин, чтобы убедить своё женское самолюбие в том, что не существует на земле более никого, кто сможет позволить себе ограничить её драгоценную свободу. Как ревностно она относилась к приобретённой свободе! Аня теперь совершенно не представляла себе, кто из мужчин и каким образом сможет завладеть её сердцем и душой так, как это сделал некогда её похититель. Аня бессознательно боготворила его, но в то же время боялась зависимости от него, ведь фотограф до сих пор хранил её тайну. Чем больше проходило времени, тем в большее исступление приходила Аня каждый раз при мысли о том, что теперь потные руки какого-то из мужчин трогают её фото, гладят её бесстыдно обнажённое тело, а потом идут к своим жёнам, невестам, дамам из домов терпимости и совокупляются с ними, думая о ней. Аня давно уже рассталась с девственностью моральной и физической, и по крайней мере уже несколько студентов встречали утро в её постели.
Но поезд шёл, и неминуемое будущее уже махало рукой. Наконец, показались промышленные районы, пейзаж принял совершенно невозможный, хаотичный вид, где все цвета смешались, но всё же преобладали кирпич, сталь и ржавчина. Даже воздух изменился. Ещё чуть-чуть - и состав медленно причалил к платформе Николаевского вокзала. Все пассажиры как-то разом вскочили со своих мест: дамы в летних шляпках, чиновники, военные в кителях, дети в цветных платьях и костюмчиках, упитанные приказчики, богатые ремесленники и крестьяне.
- Что же нам делать? - недоумённо спросила Оля, выглядывая в окно. Девушки немного растерялись, когда вдруг, буквально в один момент живописные, тихие пейзажи северного лета сменились этаким муравейником из людей, сословий и профессий. Помимо всего из вагона было прекрасно слышно, как скрипели колёса, ехали носильщики, щебетали приехавшие и встречающие, вскрикивали женщины, резко ржали лошади. Какой- немыслимый свист, дробь, как будто прокатилась массивная машина.
- Это конка? - удивлённо спросила Аня.
- Интересно, а в Петербурге есть трамваи?
Девушки переглянулись и вдруг, не сговариваясь, засмеялись.
- Ну, конечно же, есть. Как не может быть? - сказала Ирочка. - Ведь Петербург - это столица.
- Хотя ты, не сомневаюсь, всегда больше будешь любить свою Москву, - вставила Оля.
- Буду, - просто ответила Ирочка. - Но где же мы найдём Владимира?
- А что, разве ты его никогда не видела? - Удивилась Аня.
- Видела. Но тогда я была ещё совсем маленькая, - отвечала Ирочка. - Так что теперь я его врядли вспомню.
- А я думаю, он сам нас найдёт,- заметила Аня. -Ведь он знает, что ему надо искать трёх красивых девушек.
Все три опять рассмеялись.
- А давайте поугадываем, кто может быть Владимиром, - предложила Оля.
К тому времени толпа на платформе успела несколько рассосаться, большинство пассажиров, которым было куда спешить, ушли в здание вокзала. Не так торопливо бежали носильщики, и на платформе остались группы людей: радостные родственники, окружённые встречающими, забытые вновь прибывшие.
- Как вы думаете, Miss Анна, может ли во-от тот мужчина в мореходном кителе быть нашим Владимиром? - притворно-томно спросила Ольга.
- Нет, mon sher. Вы, наверное не обратили внимание на то, что этот господин держит за руку маленькую девочку, по всей видимости, свою дочку. А наш Владимир не женат.
- К тому же, - заметила Ирочка, - вот эта дама в голубом платье с ажурным декольте, скорее всего, его жена.
- Теперь ваша очередь угадывать, - сказала Оля, смеясь.
- Я бы сделала ставку, - Аня внимательно осмотрелась, - на во-от того хлыщеватого господина. Он, правда, староват, но, по-видимому, богат, и вообще, он полное очарование.
Конечно, всем было очевидно, что этот неизвестный мужчина в годах не мог быть кузеном Иры.
- Ой! - вдруг воскликнула Ирочка, - А поезд больше никуда не поедет?
- Успокойтесь, поезд больше сейчас никуда не поедет, - услышали в этот момент девушки поставленный низкий голос. Все разом обернулись. Перед ними стоял достаточно молодой человек в мундире, в сахарной рубашке с накладными манжетами. На вид ему было тридцать с небольшим лет. Он снял с руки лайковую перчатку, наклонился и поцеловал руку каждой из девушек.
- Позвольте представиться. Владимир Альбердинский, кузен вот этой прекрасной mademuaselle, хотя я давно не видел её, но ошибиться не могу.
- Думаю, нам следует выйти, - продолжал Владимир, - а на перроне мы познакомимся и получше разглядим друг друга.
Сказано - сделано. Владимир первым вышел из вагона и подал руку каждой из девушек. Потом он подозвал носильщика и, сунув рубль, что-то сказал ему. Дорожных вещей у барышень было, впрочем, не то чтобы много.
- Тем не менее, мы поедем в коляске. Это будет дороже, но иного выхода, похоже, нет.
С шутками и смехом компания двинулась на привокзальную площадь. В сущности, площадь Николаевского вокзала ничем не отличалась от вокзальных площадей Москвы и Харькова: всюду извозчики, разномастный люд, пони, лавочники и суета, суета. Приехавших девушек это не могло удивить. Носильщик двигался следом.
Кузен на какое-то время оставил девушек и пошёл договариваться о коляске. Его сразу же обступила толпа одетых по форме и оттого смешных мужиков: все в синих кафтанах, низеньких цилиндрах с пряжкой спереди, но всё это очень неопрятно, да и рожи - старые и молодые - были помяты: не секрет, что извозчики изрядно пьянствовали.
- Ну что ты, Аня, - сказала Ирочка, с осуждением взглянув на товарку,- или ты не знаешь, каково им живётся?
На минуту внимание девушек отвлёк паровичок, этакая металлическая коробка на колёсах. Ужасно дымя, неустанно сигналя, чтобы разогнать прохожих, паровик с пятью вагонами подошёл к крытому ретираду, что находился напротив Николаевского вокзала. Из вагонов посыпались люди.
Наконец, Владимир вернулся и, пригласив девушек следовать за ним, подвёл их к коляске.
Аня и Оля сели вперёд, Владимир с сестрой устроились сзади, и извозчик тронулся.
- Теперь мы можем познакомиться, - сказал кузен. - Меня зовут Владимир Ильич Альбердинский, и я к вашим услугам.
- Ольга Феттер, - немного кокетливо проговорила Оля и протянула руку для поцелуя.
- Анна Верховская. Согласитесь, Владимир, есть в целовании рук что-то старомодное, - но, заметив гримасу удивления на лице кузена, улыбнулась и тоже протянула руку.
- Со мной ты и так знаком. Ведь мы можем на ты? - поспешно выдохнула Ирочка.
- Ну конечно, конечно! - расплылся в улыбке Владимир. - Полагаю, мы все можем на ты.
- Простите, а куда мы едем? - поинтересовалась Аня. - Вернее, прости.
- К Загородному проспекту. Это достаточно спокойное место для отдыха и кармана, и достаточно весёлое, если будет желание веселиться. Там всегда много молодёжи, каких-то студентов, и это по мне: до сих пор чувствую, будто мне восемнадцать лет.
Теперь они ехали по какому-то чрезвычайно оживлённому проспекту, огромные дома в европейском стиле с мощными колоннами, бесконечными ступенями производили на Аню и Ольгу какое-то магическое впечатление. Хотя рессоры повозки были отличные, её всё равно нещадно трясло по пустынной мостовой. Большие открытые пространства, каналы и мосты и совершенное отсутствие зелени, и европейская архитектура наслаивались друг на друга, собираясь в неизгладимый образ Петербурга. Много людей шли тут и там, торопливо, не смотря по сторонам, праздношатающихся было мало, тем более почти не было таких, кто шёл медленно, прогулочным шагом.
Всё, казалось, было объединено одним движением, хотя Аня сразу же отметила хаотичность и контрастность петербургских улиц.
- Послушай, Володя, - вдруг сказала Ирочка, - а ведь где-то здесь должен быть зоологический сад? Ты отведёшь нас туда? Надеюсь, здесь есть гиппопотамы? Никогда не видела настоящего гиппопотама!
- Да вот он, настоящий петербургский гиппопотам, - рассмеялся кузен, указывая на неуклюжий, бегущий по рельсам посреди проспекта вагон. Тянули вагон две здоровые лошади.
- Это конка? - спросила Аня.
- Именно! - ответил Владимир.
Девушки принялись разглядывать необыкновенное сооружение. Пароконный двухэтажный вагон с высоким империалом имел две открытые площадки: спереди и сзади, - наверх, на империал вели винтовые металлические лестницы. И всюду сидели люди. Владимир, видя удивление девушек, принялся за объяснения.
Он, между прочим, рассказал, что проезд на империале стоит дёшевле - 2 копейки против трёх, даже пяти внизу, поэтому там всегда собирается много народу. Внутри нижнего вагона скамейки стоят вдоль стен, в то время как на империале располагается всего лишь одна скамья, и пассажиры сидят спинами друг к другу. Обслуживается конка вагоновожатыми и кондукторами, оба обязательно мужчины. Вечером внутри вагона зажигается керосиновый свет, но он тускл. На крыше передней площадки также зажигается фонарь, но свет едва достигает крупа лошадей. Рельсовый путь для конок весьма несовременен: рельсы без желобков, а потому конки часто съезжают на булыжную мостовую, и тогда пассажиров начинает трясти безбожно.
Снаружи, как успели заметить девушки, вагоны по перилам империала были обвешаны всевозможными рекламами вроде "Пейте коньяк Шустова", "Принимайте пилюлю Ара", "Мыло Брокара N 714" и так далее.
Как добавил Владимир, изнутри вагон также был обклеен рекламами и объявлениями. На конках ездят преимущественно мелкие чиновники, служащие, рабочие и прислуга. Солдатикам разрешается ездить только на открытых площадках.
- Да, вот ещё была недавно у нас история, - добавил Владимир, улыбаясь в усы. - Буквально в мае подарили нам градоначальники веселье: теперь разрешено женщинам ездить на верхах конок. Невольно улыбаешься, видя, как неумело, подобрав юбки и сконфузившись, подымаются по крутым лесенкам барышни и дамы; взгляд не привык встречать на империалах среди чуек и смазных сапог нарядные жакетки и шляпы с цветами. Конечно, тут же находятся хулиганы, стремящиеся пойти вслед за женщиной и, извините за вольный тон, заглянуть снизу под юбку.
Девушки потупили взгляд, но всё же улыбнулись.
Но вот, наконец, пропетляв по незнакомым улицам, коляска выехала к большому, многоэтажному каменному дому. Это был один из многочисленных доходных домов Петербурга. Коляска въехала внутрь, в колодец. Хмурый дежурный дворник с бляхой и свистком проводил её суровым взглядом.
- Здорово, министр! - крикнул Владимир стоящему во дворе и громогласно распоряжавшемуся толстому рыжему детине. Тот поклонился и улыбнулся.
- Это наш старый дворник Григорий, мы его Министром зовём. Он вообще большой умница, - как бы оправдываясь, пояснил Володя.
Коляска тут же остановилась, поскольку двор был тесен. Володя и два подбежавших дворника помогли девушкам спуститься, дворники подхватили чемоданы и пошли к подъезду. В доме были лифты, и гости легко поднялись на 5-ый этаж. Услужливый швейцар помог отпереть дверь, получил чаевые.
Владимир снимал четырёхкомнатную квартиру, выходившую окнами на улицу. Самая большая комната служила гостиной и была хорошо обставлена, далее шли небольшая спальная комната, вечно захламлённый всевозможными бумагами, сметами и чертежами кабинет, а с другой стороны - комната хозяйки, уже десять лет как овдовевшей миловидной дамы, чуть больше сорока, очень общительной, разговорчивой и задорной. Светлана Николаевна, так звали её. Прислуги она не держала, кухарка и горничная были приходящими, да и сама женщина вполне справлялась по дому.
С Володей Светлана Николаевна была на "вы", но девушки как-то сразу поняли, что есть нечто иное, помимо экономических отношений, объединяющее этих людей.
Ирочка с Олей расположились в Володиной спальне, они решили вместе спать на большой Володиной кровати. Ане оставался диван в гостиной, а сам Володя примостился на тахту к себе в кабинет.
Следующие два дня Владимиру пришлось находиться на службе, и девушки коротали время в обществе Светланы Николаевны, которая вывела их на улицу, но недалеко - они прошлись до Царскосельского вокзала, потом в сторону Технологического института, по Бронницкой, короче говоря, обошли по краю так называемый "латинский квартал" Петербурга.
- Сады и театры, с вашего позволения, милые барышни, вам покажет Владимир Андреевич, а я лучше угощу вас чаем с шоколадом.
Так они зашли в какое-то чистое уютное кафе, пили соки с пирожными, а Светлана Николаевна увлекала их беседой о современном Петербурге, о его невзгодах, проблемах и радостях.
Оля и Ирочка слушали её внимательно, восторженно, практически с открытыми ртами. Что-то новое ждёт их в петербуржской жизни?
Аня, напротив, слушала вполуха. Её раздражала Светлана Николаевна - своей манерой одеваться, своим голосом, своим глупым сожительством с Владимиром. А больше всего Аню раздражала её хозяйственность, знаете ли, манера хозяйствующей особы. Светлана Николаевна, по мнению Ани, вела себе как кухарка в курятнике, как заштатная провинциалка, но с гонором: она ничего из себя не представляет, может, она тоже приезжая, но почему имеет право быть хозяйкой здесь, в Петербурге, быть человеком высшего сорта? Аня сама стремилась оказаться в этой касте неприкосновенных. Она полагала, что, став по-настоящему столичной, она займет то место в жизни, которое принадлежит ей по праву. Тогда она не понимала, что в душе своей несчастная и простая Светлана Николаевна была чище её. Велико было заблуждение, и тихая, злая гордыня переполняла девушку.
А Светлана Николаевна между тем рассказывала девочкам о жильцах-соседях, о том, что её только волновало и забавляло. Так, более всего её занимали не самые богатые соседи, а жизнь соседей-купцов средней руки. На мансардном этаже располагалось всего три квартиры: там жили семья приказчика, семья военного фельдшера и семья портного. Всем им было накладно платить по 35 рублей в месяц за квартиры, и поэтому они сдавали одну из трёх комнат студентам Института инженеров путей сообщения, который находился поблизости. Если жил один студент, он платил 16 рублей, если жили двое - 20. В обязанности хозяев входила уборка комнаты с натиркой пола и кипяток утром и вечером.
Жильцы эти были, конечно, люди с разными привычками и особенностями сообразно профессии. Так, приказчик придавал большое значение наружности - одевался по моде, был чисто выбрит, надушен. Он относился к жене свысока, выдавая ей деньги на день и требуя отчёта. Похаживал с другими приказчиками в театр. С людьми, по положению вышестоящими, разговаривал угоднически, раскланиваясь и прибавляя: "Так точно-с", "С добрым утречком-с!"
Военный фельдшер с утра до вечера принимал больных, лечил от всех болезней, главным образом, приказчиков Сенного рынка. Был весьма самоуверен и, в душе завидуя врачам с образованием, говорил, что основное в медицине - практика, а не теоретические знания, за которые профессора зря дерут с больных деньги. Тем не мене, он не запрещал свои пациентам называть себя профессором. Жили они с женой скучно и копили деньги.
Самым многосемейным и приятным в общении оказался третий жилец, портной. Скромный, работящий человек, очень начитанный и по убеждению толстовец.
Он шил на дому верхние дамские вещи от магазина-ателье Страубе, помещавшегося на Морской. Ателье было модное, заказчицы - состоятельные и капризные. Из магазина ему приносили выкроенные заготовки с рисунками фасонов. Заказы он выполнял точно в срок, и в этом часто ему помогали дети. Рабочий день этого труженика начинался рано - уже в шесть часов он сидел на своём громадном портновском столе и что-то напевал себе под нос. Можно было иногда различить какую-нибудь арию из оперы. Он шутил, слезая в двенадцать ночи со стола: "Да здравствует восемнадцатичасовой рабочий день!" Он считал необходимым летом вывозить семью на дачу, сам же оставался в городе и работал. Иногда ходил слушать оперетту в сад "Буфф". Собеседник он был интересный, со своеобразными взглядами - считал, например, что думать можно только при шитье.
Этажом ниже мещанская семья из пяти человек снимала комнаты за 40 рублей, явно не по средствам: глава семьи, мелкий служащий, получал маленькое жалование. Приходилось экономить каждую копейку, чтобы дети были одеты "не хуже других". Как "другие", родители хотели отдать детей в гимназию - значит, платить 60 рублей; возникало много неразрешимых вопросов. Приходилось унижаться, где-то выискивать дополнительные заработки, идти на всякие ухищрения, только бы не отстать от каких-нибудь N.N, которые сами-то тянулись за более состоятельными. Мать рыскала по городу в поисках распродаж, переделывала старое. Для поддержания необходимого знакомства надо было иногда принимать гостей; старались и здесь с угощением не ударить в грязь лицом, а главное - скрыть своё недостаточное состояние от взоров других. Внушали лицемерие и детям: не брать при гостях лишнее яблочко, при этом делать вид, что сыты и ничего не хотят. Головы этих людей сверлила мысль о том, как бы скрыть прорехи. Старшей дочери, "на выданье", внушалась мысль, что от её брака зависит возможность поправить материальное положение семьи. Девушка привыкла к этой мысли и сама искала себе "подходящего", то есть пусть старого и немощного, но богатого.
Владельцами средних этажей с большими, благоустроенными квартирами были, главным образом, купцы.
В Петербурге купечество, куда входили владельцы домов, торговых заведений, фирм, подрядчики, всякого рода поставщики, было большой силой. "Серых" купцов в это время было уже мало, времена героев Островского миновали. Купцы были теперь в большинстве своём образованными людьми в своей области: оканчивали училища - Екатерининское, Петровское, а дети их поступали уже в университеты, институты, учились музыке, языкам. Родители старались выдать своих дочерей замуж за чиновников, офицеров, роднились таким образом с дворянами.
Быт в этих семьях был своеобразным - терял постепенно черты прежнего купечества, но и не получил ещё внешнего лоска аристократии.
Типичным образцом такой семьи была семья подрядчика Осипенского, жившего на третьем этаже. Осипенский был крупным подрядчиком, вёл большие строительные работы и имел несколько домов в Петербурге. Семья большая, но прислуги он держал немного, часть работ по дому выполняли дочери и разные приживалки. Обстановка в квартире была солидная, добротная, уже без всяких вывертов и купеческих архаизмов вроде золочёной мебели. В кабинете хозяина в стену был встроен несгораемый шкаф, который говорил о том, что Осипенский ворочал крупными делами. Он был большого роста, с бородой, дородный, осанистый, в своё время окончил Екатерининское коммерческое училище и имел звание коммерции советника и почётного гражданина Петербурга. Два старших сына учились в университете на математическом факультете, третий после окончания гимназии пошёл в драгунский полк вольноопределяющимся. Обе дочери окончили гимназию. Жизнь в доме шла размеренно, по-деловому. Сам Осипенский был очень занят, ездил по работам, в банки, заключал сделки, контролировал подрядчиков, десятников, составлял счета, проверял сметы. Дома ему приходилось подолгу сидеть у себя в кабинете и работать. В обычные будние дни в доме было тихо, скучновато, все занимались своими делами. Стол у них был самый простой, был деликатесов. Молодёжь в церковь не ходила, Осипенский ходил, так как был старостой в одной из близлежащих церквей. Молодёжь интересовалась театрами, концертами, ходила на балы - не отставала от обычной столичной молодёжи. Когда наступали праздники и семейные торжества, собиралось много гостей, хозяева умели их принять богато и радушно. Гости говорили о делах и о политике. Люди были солидные, что называется - "с весом", в прямом и переносном смысле. "Матроны" купеческого звания, разодетые по случаю праздника, несли на свих дородных шеях тяжёлые золотые цепи с громадными кулонами и медальонами с драгоценными каменьями. Золото и драгоценные камни выставляли напоказ, подчёркивая благосостояние семьи. Собиралась молодёжь, в большинстве - учащиеся-студенты, товарищи сыновей хозяина, барышни - подруги дочек. Курсисток среди них почти не было - в этом кругу считалось, что удел девушки - выйти замуж за "хорошего" человека, иметь свой дом и семью. Под словом "хороший" разумелось, что этот человек состоятелен, деловит, имеет связи в обществе, служебное положение. Среди гостей были и люди с малым достатком, зависимые от хозяина, некоторые даже и незваные, считавшие своим долгом прийти с поздравлениями. Хотелось им покушать и выпить. Держали себя эти гости скромно, в разговор сами не вступали, больше поддакивали и соглашались с мнениями "солидных" людей. Когда все гости собрались и попили чайку, начиналась отчаянная игра в карты и танцы. Правда, вскоре после приезда девушек в Петербург, Осипенский переехал со своей семьёй в один из своих домов на Сергиевскую, где занял целый этаж.
Наконец, в субботу Владимир оказался свободным, и было решено ехать вечером в сад "Буфф". Светлана Николаевна пожелала остаться дома.
В шесть часов вечера был подан экипаж, и нарядные, красивые девушки вышли из парадного - в открытых платьях с декольте, а Анна к тому же с открытыми плечами, в бальных перчатках до локтя, в замысловатой летней шляпке с перьями и лёгкой вуалью. Оля Феттер была одета гораздо скромнее и более походила на курсистку или воспитанницу института благородных девиц. Ирочка устроила себе совершенно невообразимую причёску, а также надела дорогое фамильное колье с бриллиантом и большим изысканным рубином. Кучер с лоснящимися глазами при виде пассажирок усмехнулся в усы и взял под козырёк. И громко, задорно рассмеялся.
- Господа гулять изволют! Дай вам Бог сто лет счастливо прожить, милые барышни! Такие вы красивые!
- Ты что, пьян? - строго спросил Владимир, подсаживая Олю.
- Никак нет, не успел ещё, - бодро рапортовал бородатый кучер.
- Служивый?
- Было дело когда-то, я ж, вашество-с, в Севастополе воевал с шотландцами-англичанами юбастыми.
- Ну и радуйся, что жив остался. Трогай.
- И то верно. Пшёл!- прикрикнул тот и присвистнул.
Сад "Буфф" поражал красотой и иллюминацией. Он расположился на месте Измайловского сада, открыт был совсем недавно - в 1901 году. И вот, за это время была отделана раковина для оркестра, построен каменный театр с партером под крышей, ресторан с застеклённой верандой и кабинетами и другие здания. Теперь сад был залит всевозможными гирляндами электрического света, распланированы новые дорожки, на входе посетителей встречал громадный цветник из живых и искусственных цветов: вечером, когда стемнеет, в нём зажгут разноцветные лампочки, и тогда получится совершенно потрясающее зрелище, которое ошеломляет новичков.
Компания приехала в сад рано, до начала оперетты оставалось ещё больше часа, но Владимир сознательно привёз девушек пораньше. Он хотел прогуляться с ними по аллеям, подышать этим неповторимым воздухом первого выходного дня в летнем Петербурге. Однако, несмотря на столь раннее время, публика уже валила в сад. Конечно, в большинстве своём сейчас подходили люди поскромнее. Контингент этих любителей оперетты состоял из студентов, ремесленников, мелких служащих. Одеты они были скромно, дамы и мужчины в шляпах, но ни платков, ни косовороток, ни, тем более, сапог с картузами видно не было: в таком виде в сад не пускали. Эти люди платили входные 40 копеек и сразу же стремились занять лучшие места у заборчика, окружавшего партер театра, чтобы посмотреть, не доплачивая, оперетту. Правда, им приходилось стоять. До начала представления публику развлекал военный оркестр одного из гвардейских полков: играли гвардейские стрелки в шёлковых малиновых рубахах, в барашковых шапках, несмотря на лето.
Владимир с барышнями, тем временем, гуляли по саду, и кузен, всеми силами пытаясь забыть о служебных делах, развлекал девушек историями из своей петербуржской жизни. Владимир заранее купил билеты в партер, хотя они и не были дешёвыми, и теперь у них была масса свободного времени.
Ирочка увлеклась окружавшим так, как будто была маленьким ребёнком: её интересовала любая мелочь, любой холмик, любой цветок или клумба. Она весело щебетала с кузеном. Оля выглядела немного потерянной, конечно же, подобная атмосфера не была привычной для неё. Аня же обратила внимание Владимира на то, что слишком мало среди пришедших семейных людей, да и женщин вообще.
- Видите ли, милая Анна, - улыбнулся Владимир. - Многие летом живут на дачах, а мужчины работают в городе. Ведь и мужчинам нужно когда-то отдыхать!
- Ах, я совсем забыла, а ведь мне говорили - эти пресловутые петербуржские дачи.
Аня выдержала паузу. Теперь ей хотелось скорее занять своё место в партере и больше не видеть этих бесконечных лиц, старых и молодых. Петербург всё никак не хотел открывать ей свои потаённые, интимные стороны души, а ведь за этим она ехала сюда, собираясь отыскать здесь нечто, чего у неё не было и быть не могло в Харькове. Она почти чувствовала, а более догадывалась, что где-то здесь, в каком-то невообразимом, в полнее заштатном ресторане она должна вкусить такой же невообразимый пряный коктейль новой жизни.
Тихая, злая гордыня рождалась в ней, она ещё не задумывалась о "владычице морской", но золотая рыбка - Петербург - уже был перед ней, и Аня уже загадала своё желание и ждала, когда оно, наконец, исполнится. И злилась на своё ожидание. Она тайно хотела влюбить в себя этот город, а потом - бросить, как надоевшего любовника. Откуда могло в ней взяться такое желание? Кто её обидел? Но Петербург пока ещё ничего не знал об Анне Верховской, и это злило и подстёгивало её.
Впрочем, Аня и не ждала лёгкой победы. Она понимала, что рано или поздно, но её роман с городом начнётся. Ей нужно было лишь получить немного свободы, ей тяжело дышалось в компании недавних гимназисток, трудоголичного кузена и его потухшей любовницы. Аня решила, что в партере сядет на крайнее место. Быть может, ей и попадётся интересный сосед. Оперетта Аню не очень интересовала.
Итак, к восьми часам начала съезжаться шикарная публика. Около входа в сад околоточный регулировал движение экипажей. Дамы в громадных шляпах со страусиными перьями, в великолепных манто, мужчины в цилиндрах и котелках, и сюртуках и во фраках, с дорогими тростями, блестящие офицеры, звенящие шпорами. Вся эта толпа была настолько надушена, что забивался запах цветов и зелени. Эта богатая публика, чтобы убить время до начала оперетты, заходила предварительно перекусить в ресторан и оставляла за собой столики на ужин. Тем временем, оркестр играл, надо признать, очень хорошо. В тот вечер исполнялись классические пьесы, попурри из опер и балетов, несколько маршей и вальсы Штрауса.
Наконец, публика принялась занимать места в партере, места у заборчика давно уже были разобраны.
Владимир с девушками расположился в центральной части партера, ближе к правому краю. Несмотря на летний вечер, было прохладно.
Аня задумалась и поначалу не заметила, кто сел рядом с ней.
Она глядела на сцену, портал которой теперь был закрыт коммерческим занавесом, сплошь разрисованным крикливыми рекламами с изображением корсетов, обуви, велосипедов, разного рода баночек с помадами и знаменитой "Я был лысым".
- Неужели вам, такой милой и, как вполне можно сказать, увидев вас, утончённо-образованной барышне может быть интересно вот это? - незнакомец в подчёркнуто изящном сюртуке указал рукой в белоснежной перчатке в сторону занавеса.
- Вовсе нет, с чего вы взяли? - неожиданно грубо воскликнула Аня, но поняла, как невежливо она поступила, и покраснела.
Незнакомец стушевался:
- О, простите! Но самом деле, это моя вина, это моё неловкое замечание привело вас к смущению.
- Простите и вы меня, - так же неожиданно для себя самой скромно ответила Аня.- Вы не будете сердиться на меня?
- Вовсе нет, - Аня оглянулась. Оля и Ирочка сидели по левую руку от неё, повернувшись к Владимиру и, по обыкновению, о чём-то весело с ним беседовали.
- Позвольте представиться, - продолжал между тем её сосед и приподнял цилиндр. - Александр Николаевич Шварц, профессор филологии, член Государственного совета.
У Ани на мгновение перехватило дух. Она машинально протянула для поцелуя руку и представилась:
- Анна Дмитриевна Верховская.
- Вы нездешняя? - более утвердительно произнёс профессор, аккуратно целуя кончики её пальцев
- Да... Я с подругами приехала из Харькова. Мы хотели бы поступить на женские курсы, потому что убеждены, что современная женщина несомненно должна получить хорошее образование.
"Боже мой, что я говорю?" - в страхе и удивлении подумала Анна.
- О, неужели! Какое в высшей степени похвальное стремление! - теперь Аня смогла хорошо разглядеть своего собеседника. Это был совсем немолодой уже мужчина, на вид лет 50-55, почти полностью седой, хорошо сложенный, но несколько ссутулившийся. Одет он был неброско, но изысканно. Усы были совершенно потрясающие, почему-то хотелось улыбнуться, глядя на доброе, открытое лицо профессора. - О, вы знаете, простите, что я беру быка за рога, но вы совершенно необычная девушка и, уверен, из вас выйдет прилежная, самобытная студентка! А чем, если не секрет, вы хотите заниматься?
Аня уже совершенно взяла себя в руки.
- Я пока ещё не определилась, - скромно ответила она.
Тем временем, сцена ожила: дирижёр Шпачек поднимался за пульт и, прежде чем сесть за него, он приподнял цилиндр, здороваясь с публикой и оркестром. Изящным движением руки он открыл увертюру, коммерческий занавес медленно поднялся, за ним открылся бархатный.
- Что ж, Анна Дмитриевна, я надеюсь, мы обязательно ещё поговорим с вами в антракте, а пока давайте насладимся постановкой "Весёлой вдовы" с непревзойдённым Вавичем.
Итак, вечер обещал быть интересным, и Аня здраво решила, что ей стоит перевести дух.
Оперетта, к слову, была поставлена великолепно и богато. Время пролетело незаметно.
В антракте публика устроилась к буфету с богатой стойкой - подкрепиться, воодушевить себя и согреться, ведь, не секрет, что петербуржское лето редко балует тёплой погодой. Аня видела, как богатая публика заходит на веранду ресторана, где выпивает и закусывает за столиком, приготавливая себя к следующему действию.
Профессор, не сказав ни слова, куда-то удалился. Аня с девушками и кузеном также отправились в буфет. Но если компания решила задержаться за соками и закусками, то Анна вскорости вернулась на своё место в надежде увидеть нового знакомого.
Александр Николаевич Шварц стоял у прохода, беседуя с каким-то высоким господином, но стоило ему заметить хрупкую Анину фигурку, поднимающуюся к ним, как он тут же замахал ей рукой и закричал: