Аннотация: Воспоминания, связанные с книгами и про поступление в МГУ
Я помню свои мучения в школе: почему я все время должен был что-то выучивать, решать непосильные задачи? Чего от меня хотят? Этот стопор в голове сохранился у меня до сих пор. Если я чего-то не могу понять, я уже это не хочу знать. Хотя, бывает, и усилия-то особого не надо. Вот литература, история - там все интересно, там люди, события, жизнь. Можно представлять себя в той жизни и в будущей. Фантазиям не было предела.
Я все время что-то придумывал на уроках, и, когда меня спрашивали повторить, что говорил учитель, - я не знал, так как думал о своем. В таком состоянии я провел все эти долгие и мучительные годы. Их скрашивала моя любимая матушка, единственная радость и свет, а также книги - любовь на всю жизнь. Книги я полюбил сразу - неосознанно - просто за обложки, запах, переплет, шрифт. Я стал покупать книги - но, как всегда, нелепо. Денег не было, только копейки на завтрак в школе. Я никогда в школе не ел, копил на книги. Сначала это были брошюры с выступлениями вождей на каких-то пленумах-съездах, которые я, конечно, не читал, но зато это были мои собственные книжки, своя библиотека. На другие книги денег не хватало, а брошюрки стоили копейки и были доступны.
Покупать я их ходил в какой-то научный институт на Чистых прудах. Книги лежали веером в киоске фойе. На стене был барельеф из черного гранита с уютной старушкой в очках - Крупской. Когда-то она возглавляла институт, читала доклады о вреде игрушек и елок для детей победившего пролетариата. Запрещала "Крокодила", "Мойдодыра" и "Тараканище" - держала автора стихов Корнея Чуковского в подозрении на контрреволюционность: имела на этот счет "острую ноздрю"!
Читать я стал поздно, решил, что не дастся. В школе еле осиливал грамоту. На потеху всему двору не прочел ни одной книжки, хотя уже учился в школе. Потом решил, что дастся, взял у соседей книжку Чарской "Тасино горе", всю ее прочел и потом стал читать, что называется, запоем.
То же и с курами. Во дворах тогда жили, как на дачах. Некоторые держали кур, иногда козу, кроликов. В нашем были куры, я почему-то решил их бояться. Залезал на стул и орал. Потом решил не бояться, и больше не обращал на них никакого внимания. Впрочем, я кур видел впервые - дитё было городское. Помню, как-то в городе Кологриве женщина вошла в автобус с девочкой, довольно большой, которая восторженно пучила глаза, и вся светилась от счастья, иногда громко басом хохотала. Женщина объяснила, что девочка из деревни и первый раз едет на автобусе. Вот вам обратная сторона медали.
Когда я прочел дореволюционное издание "Рыцарей Круглого стола", я вооружился мечом и брал приступом выброшенный кем-то во двор унитаз, о чем донесли матери. Вместо уроков я часами рубил шашкой врагов, строчил из пулемета по оккупантам. Сидел в засаде, укрытием служил валик от дивана, он же был и конем, верхом на котором я мчался в атаку с шашкой - от каждодневного участия в битвах он не выдержал и отвалился. Зеркало было то другом, то врагом - баталии разыгрывались перед ним. К приходу мамы с работы сражения и поединки прекращались, я мазал пальцы чернилами и делал усталое лицо - мама верила и говорила: ты сделал уроки? Что ж, пора и отдохнуть, пойди, погуляй во двор!
Я устало отмахивался - двор я не любил. Там были грубые и злые люди. Дворовые бабы пугали меня суровыми карами. Одна из домоуправления поймала нас с мамой во дворе, стала кричать: я что-то натворил. Баба грубила и входила в раж, грозила взысканием. Мама молчала, опустив голову. Рядом буксовал грузовик, колеса яростно крутились вхолостую, из-под колес летела земля. Баба не унималась, обижала маму, я подумал: сейчас в бабу должен полететь камень. И она замолчит - через минуту из-под колеса вылетел кирпич и угодил в несчастную! Баба охнула и скрючилась. Шофер выскочил, перепугался, баба завыла. Потом обходила меня стороной. Я понял, что могу делать непонятные вещи!
Когда в трамвае ругались, я проговаривал про себя ругательные фразы - выбирал гражданку и про себя их проговаривал, а гражданка повторяла за мной, как будто слышала. То же делал и с кондуктором. Один раз моя любимая тетушка о чем-то спорила с мужем, он был неуступчив. Я про себя сказал ей: "Ты ничего не понимаешь в песнопениях!" - тетушка тут же это повторила! "При чем тут песнопения?!" - недоуменно ответил он и замолчал. Я вкладывал фразы учителям и соседям. Но не стал развивать в себе эти способности: во-первых, лень, во-вторых - зачем? Никому не вреди, тебе же вернется! Скучно жить злобой, себе дороже. Хотя в нервическом состоянии находился не только я, но и вся страна. Спокоен был только тот акын, который сидел на куче тряпья на вокзале и меланхолично пел: "Домра, домра, два струна, я хозяин вся страна!" А мимо тащили баулы, чемоданы, узлы, шаркали тысячи ног... Вокзальная суета и неразбериха... А перед акыном была степь и безмолвие.
Наш двор на улице Чаплыгина и Чистопрудный бульвар были для меня окном в мир, ибо другого я не видел. Я рано попробовал курить, и не какую-нибудь вонючую папироску, а трубку! У нашего подъезда целыми днями сидел инвалид в военной форме, бывший летчик, тяжело контуженный. Во рту неизменная трубка, а руки плохо держали ее, и она гасла. Знаками он подзывал меня, я набивал ее табаком из кисета и раскуривал, потом засовывал ему в рот - он благодарил кивком головы. Потом приноровился делать это сам без всякого приглашения, к обоюдному удовольствию. И теперь на старости лет люблю потянуть трубочку. А звали инвалида дядя Ваня - один из бесчисленных героев войны.
Военное время я помню смутно: темный коридор, раннее утро и "Вставай, страна огромная!" - из репродуктора. Многие военные песни я воспринимал буквально, применительно к себе или близким. Например, "Катюшу" - как песню про мою Катю, юную девушку-беженку, которая заботилась обо мне, когда мама была на работе.
Катя была из деревни под Смоленском. Они с братом и сестрой остались сиротами, когда деревню заняли немцы. Брат был слепой, кормиться было нечем, хозяйство разрушено. Брат стал ходить с котелком к немцам, когда у них был обеденный перерыв. Солдаты жалели сирот и доверху накладывали котелок кашей. Потом подошел фронт, немцы ушли, деревня сгорела. Так Катя попала к нам и стала членом семьи, долго еще жила у нас, потом ушла на завод и получила свою комнату - мы праздновали новоселье. Добрейшая и благороднейшая Катя прожила долгую жизнь, была маленькая и почти не менялась. Последние годы плохо видела, но ежедневно ходила кормить голубей и воробьев. Светлая ей память.
Книги окунули меня в большую жизнь, можно было совершать путешествия по книжным магазинам, коих было множество по всем старым улицам. Огромные букинистические магазины, пахнувшие старой кожей и бумагой. На полках фолианты с золотым обрезом, тисненые переплеты. Можно было брать книги, листать их, но это в знак особой милости продавца, коей я удостаивался редко, так как был не кредитоспособен. Один раз накопил денег на книгу Диккенса "Холодный дом" в суперобложке с видом старого Лондона. Купить ее было невтерпеж, обошел все магазины - как назло, нигде нет. Помню, около решетки Университета на Моховой встал в засаду: наверняка кто-то несет "Холодный дом" в букинистический, который был дальше по маршруту. Останавливал всех с толстыми портфелями: "Мне нужна книга "Холодный дом"! И, как правило, в ответ было: "А причем тут я?!" Было похоже на пароль в знаменитом фильме "Подвиг разведчика": "У вас продается славянский шкаф?" - "Шкаф продан, могу предложить никелированную кровать с тумбочкой". Там, правда, ответ был утвердительный.
Вечер зимний, смурной. Драповые пальто, боты, галоши, шляпы, портфели. В кармане вожделенные скопленные рубли, а книги нет - тоска. За решеткой университета студенты, отличники, счастливцы. Я держусь руками за холодный металл решетки, с завистью смотрю на недостижимый храм науки, на веселую молодежь: мне никогда не быть среди них, не учиться в университете - может, в каком-нибудь училище, и то вряд ли. Говорят, есть книжный техникум, но и туда с двойками не возьмут. Будущее покрыто мглой, безнадежно. "Холодный дом" я так и не прочел, хотя потом подписался на 30-томник Диккенса, он и сейчас стоит в шкафу. Дорого яичко ко Христову дню...
Особенно оживали книжные рынки, когда проводились декады литературы и искусства союзных республик. Приезжали писатели, поэты. Выступали в книжных магазинах, давали автографы. Продавались книги республиканских издательств, весьма экзотические, например: Фирдоуси "Шах-наме" с золотым тиснением или Шота Руставели "Витязь в тигровой шкуре", с красавцами Тариэлом и Тинатин. А "Дни поэзии", когда книжные магазины превращались в клубы, поэты читали стихи, читатели были слушателями. Заказывали авторам прочесть полюбившиеся стихи.
Я помню совсем молодого грузина с усиками - Булата Окуджаву - он многозначительно читал что-то о дураках, на которых навешивают ярлыки. Слушатели понимающе кивали, хмыкали, все было со значением, с фигой в кармане, и не только. А Заболоцкий стоял один у прилавка - золотые очки, дорогая шапка, меховой воротник, пухлое лицо - академик, писатель, таких на улице не встретишь. Протирал очки, что-то прятал в большой кожаный портфель. Был значителен и недоступен. Потом прочел его стихи - оказалось, прекрасный поэт, много выстрадал, и, слава богу, дожил до признания. Востребован и сегодня.
Книгами тогда менялись, продавали друг другу, ночами стояли за подпиской...
О, книга, книга! Я бы пропел тебе гимн, но нет хора! Ты окунаешь в прошлое и предвидишь будущее, твои герои бессмертны. Одних ты, читатель, обожаешь, других ненавидишь: в детстве ты - Том Сойер и Пятнадцатилетний капитан, вместе с героями совершаешь путешествие на воздушном шаре, опускаешься на дно океана с капитаном Немо, летишь по небу с кузнецом Вакулой, а внизу занесенные снегом хаты, вокруг них - плетни, на них забытые горшки и крынки. Улыбается острым серпом месяц, обледенелые тополя свечками выстроились по краям дороги. Спит земля, спят ее обитатели. Праведен ее сон. Тебе же не хочется спать...
Я склеил из детского календаря панораму: Диканька, месяц, Вакула на черте, хатки. Через окно луна освещает мою нехитрую экспозицию. Я прочел "Вечера на хуторе близ Диканьки" - "Ночь перед Рождеством", панорамка рядом на стуле. Я смотрю - она оживает! Я опять в любимом книжном мире! На мое счастье отец купил четырехтомник Н.В. Гоголя, все читали по очереди. Синие тома вкусно пахнут новым коленкором, дореволюционные иллюстрации, добротная бумага, четкий шрифт. Гоголь и сейчас на почетном месте.
До сих пор мне снятся книжные магазины: я покупаю старопечатные книги, мне что-то откладывают, я беспокоюсь, не уйдет ли от меня заветный экземпляр. Грустное время наступило: многие книги, которые я с таким трудом доставал - или упустил, я вижу теперь на помойках. Они сиротливо смотрят на меня. Хорошо, если поставили их стопкой рядом с помойным баком, а то и вовсе бросили в бак вместе со всякой дрянью. Много хороших книг я забрал оттуда. Даже прекрасно изданные книги по искусству в хорошем состоянии. Как-то увидел: под угол бака подложен красный том - для ровности сооружения. Вытащил - оказался Маяковский, "поэт великий на все времена", как изрек корифей всех наук и отец всех народов.
Разве можно чем-то заменить книгу - это целый мир, культура, эстетика! Сколько художников, умельцев вложили в нее свой труд6 одних шрифтов сотни, я уже не говорю об иллюстрациях, заставках, буквицах! А переплеты, корешки, запах страниц! Я с закрытыми глазами узнавал по запаху, где издана книга - у нас или за рубежом, какого она времени. Книжные полки всегда вносят умиротворение, покой. Многие лета тебе, книга! А человек перебесится, ты найдешь себе нового читателя, преданного и любящего.
С какими интересными людьми я общался благодаря книге! Например, в здании гостиницы Метрополь был маленький книжный магазин, специализировался на открытках, гравюрах и старопечатных книгах. Иногда совсем не дорого. Я купил там какую-то повесть издания XVIII века - "О Петре Прованском и прекрасной Магелоне", начиналась она так: "Тиранство некоторых вельмож..." Или обличительное сочинение о брате короля Людовика XVI, который перешел на сторону душегубов-якобинцев и упивался вместе с ними кровью, но, конечно, не долго. Предателей никто не любит - его тоже обезглавили.
Я захаживал в магазин просто посмотреть рисунки и акварели, которые тоже там продавались. Продавщица была маленькая, ядовито-злая, всегда старалась срезать безденежного покупателя. Но держала хозяйство в образцовом порядке, с любовью. Иногда в знак особой милости давала полистать папку или потасовать открытки. Но я побаивался ее, смотрел из-за спины счастливцев, которым доверяли сокровища.
Один раз поднялся по лестнице и вместо нее обнаружил за прилавком актера Бориса Андреева, всеми любимого и популярного. Каждому новому покупателю он представлялся густым басом: "Андреев! Андреев!" Хотя все его и так узнавали. Хозяйка гордо стояла в стороне и радовалась сюрпризу - он удался. Артисту явно была по душе роль продавца книг, он играл ее с удовольствием - покупатели, правда, робели и были лишь зрителями. Честно говоря, за все долгие годы я ни разу не видел столь симпатичного и обаятельного продавца. О, волшебная сила искусства!
Моя любовь к книгам оказалась взаимной, для меня благодатной! Учителя по литературе заметили мою любовь к их предмету, и наступил просвет в моем школярстве. Произошло это в 9-м и 10-м классах, а поскольку был дважды второгодником, для меня это были уже 11-й и 12-й! Первая учительница, Таисия Петровна - яркая дама, с виду мрачная, а добрейшей души! С неизменной папироской на переменах. Углядела во мне плохого актера, который стал блистать на школьной сцене - она была режиссером и постановщиком. Годичные "гастроли" прошли успешно, я был офицером вермахта, Скалозубом из "Горя от ума", Хириным из "Юбилея" Чехова, "тонким" из "Толстого и тонкого" - другим при всем желании не мог быть ввиду дистрофичной худобы.
В 10-м классе "гастроли" продолжались при другом классном руководителе - тоже преподаватель по литературе, Зоя Ивановна, интеллигентнейшая, милейшая дама, вспоминаю ее с большой любовью. Благодаря ей я, наверное, и закончил школу. На уроках я много и нахально с ней спорил - подрывал устои. Поражаюсь ее терпению!
Репертуар расширился при другом режиссере - преподавателе английского языка Вилене Марковиче. С виду моложавый, порывистый и очень культурный, он был фронтовиком: пошел на войну добровольцем сразу после выпускного вечера, вместе со всем своим классом. Он ставил пьесы советской тематики, в основном про комсомольцев. Там мне места не нашлось, к взаимному удовольствию. Это был бы нелепо, так как на собрании по приему меня в комсомол я гневно выступил с разоблачениями самого себя. Кандидатуру сняли и больше меня не беспокоили.
Кто-то все же стукнул, куда надо, и позднее стал я не выездным до самой Перестройки - спасибо ее режиссеру, а то не видать бы мне стран неведомых и людей "с песьими головами". Кто-то очень мстительно гадил: то отбирали билет в день вылета - "а вы не едете!"; то прививали холеру и опять не пускали, выдав справку, что холера привита. Я понял, что Органы работают вхолостую: в это время драпали партийные бонзы и перебегали агенты. Когда, наконец, выпустили на юбилей Ван Гога, спросили будничным тоном: "На постоянку?". Я не понял, какая постоянка, зачем? Ведь "дым Отечества нам сладок и приятен"! Нелепо в мальчишеском антагонизме видеть крамолу, ведь эта революционность с годами плавно переходит в стойкую реакционность, все возвращается на круги своя.
Добрые учителя дотянули меня до аттестата зрелости. При вручении аттестата всем играли туш, когда назвали меня, я был уверен, что настанет мертвая тишина, оркестр замолчит - но, к моему изумлению, он и мне отгрохал музыку! Я таки получил заветный аттестат, где были одни тройки, лишь по истории "4" и по поведению - "5", что сомнительно!
В характеристике, приложенной к аттестату, я был назван "любимым актером школы" и вообще, как бы неплохим парнем: добрый человек Зоя Ивановна увидел во мне добрые начала. Рекомендовано мне было поступать в театральное училище и быть актером.
Но я никуда не пошел - 12 лет сидения за партой, крепкие двойки и хилые тройки сделали свое дело. Решил закончить свое образование полностью. Добрая мама моего приятеля устроила меня в свой проектный институт чертежником-конструктором. По черчению я тоже получал двойки, так что работник из меня вышел очень "ценный". У меня появился наставник Костя, с плакатной внешностью передовика-комсомольца. На самом деле - конструктор-технарь от Бога. С терпением стойкого комсомольца объясняя мне очередную работу, закуривал ядовитую папиросу "Север" и увлеченно "читал" огромную "синьку", как роман.
Я ничего не понимал, но кивал головой. Потом старался не ошибиться в подводке вентиляции к санузлам. В общем институт был замечательный и люди были прекрасные. Начальник отдела по фамилии Элинсон, инвалид войны, был образцом интеллигентности. Когда кто-то опаздывал или затягивал перекур, он стеснялся и прятался за толстыми стеклами очков. Я раньше не видел такого мягкого и благородного человека, а чтобы держать отдел в руках, у него был заместитель - дама крутая, но справедливая. Словом был не отдел, а дружная семья.
Для праздничных вечеров снимали клубы, фойе больших учреждений - пили вино, танцевали, пели. Как-то такой вечер состоялся в институте в том самом фойе, где я когда-то покупал брошюры Политиздата. Все так же со стены смотрела барельефом старушка в очках. Мне показалось, что теперь она смотрела с каким-то осуждением: что вы тут пляшете?! Ильич этого не любил, он был архи-серьезен.
Запомнилась мне еще чертежница Галя, на всех вечерах она любила петь: "Чтобы рядом всегда бились вместе сердца..." или "Давай никогда не ссориться, никогда, никогда..." - глаза мечтательно блестели, носик краснел в волнении. Девушке хотелось любви, она о ней пела, говорила, читала. Я посмеивался над ней, зачем-то нахамил - она обиделась. Мне стыдно до сих пор. Так и осталась в памяти рейсшина, чертежная доска и милая скромная девушка: "Чтобы вместе всегда бились рядом сердца..." Надеюсь, такое сердце ей встретилось.
С хорошим коллективом пришлось распрощаться - институт переехал на другой конец города, и я нашел другой, опять в районе Кировской, как и предыдущий. Увидел вывеску "ГИПРОМЕДПРОМ" и смело направился в отдел кадров, там без промедления взяли, так как предыдущее место работы было указано как "ГСПИ, чертежник-конструктор" - тропа была проторена. Чертежников, как понимаю, не хватало. Опять хороший коллектив, опять симпатичный добрый еврей-начальник. В мой первый рабочий день коллектив угощал вином уходящий на пенсию сотрудник - со всеми прощался за руку теплой пухлой ладонью. Впереди отдых, пенсия. Но через неделю сообщили, что он умер! Сотрудники пошли его хоронить. Всю жизнь работал, отдыхать не привык, пенсия показалась катастрофой, а мог бы и дальше работать - его любили. Помню, он был полноватый богатырь с большой лысой головой, с добрыми глазами, полными печали.
Работа была мне знакома, люди тоже. Опять были вечера, но уже в отделе. Песни, танцы, походы с палатками и кострами. В общем, прекрасные люди работали в проектных институтах. Чудные девушки, хорошие ребята, старшее поколение журило и делилось опытом. Может, надо было остаться с ними до конца дней, чему-нибудь я бы научился, не только вентилировать сортиры! Платили мало, но приемлемо - больше я не получал, хоть и сменил более десятка мест.
Судьба дает шанс для спокойной жизни, а мы его не используем. Посылает добрых людей и все остальное, а мы опять мечемся: надо найти свое, настоящее - дальше, дальше! Но известно: чем дальше залезешь, тем больнее падать. Ничему не учит чужой пример, все надо пройти самому. Мотылек сжигает свои крылья. Я решил поступать в институт и ушел в отпуск. В курилке говорил, что при МГУ есть хорошая изостудия, поэтому пойду туда - верх нахальства! Я стал готовиться. Собрался идти на исторический в Пединститут или в Историко-архивный.
Лето сидел в Фирсановке, на мансарде, где снимали дачу у колоритных почтенных староверов. Как-то, сидя за учебником, услышал истошные вопли из леса. Пошел туда: среди елок раздувался и спускался белый пушистый шарик - котенок! Что было сил звал на помощь, не желал погибать. Увидев меня, быстро подбежал, по штанине забрался мне под куртку, а чтобы я его не достал, перелез на спину. Я решил его взять, но проверить смекалку и прыть: достал, поставил на землю и пошел - белый клубок быстро настиг меня и повторил маневр. Дома он не мог напиться молока, пока окончательно не "раздулся". Свалился спать - так и поселился у нас на долгие годы с именем Онуфрий.
Был ума и озорства недюжинного. Любил выкидывать книги с полок - одну за другой, подцепив лапой за корешок, и на этой куче заваливался спать. Если я хотел его наказать, мама просила: "Не трогай его, ты же видишь, в каком он состоянии!", а он был в состоянии предельной наглости. Потом он писал со мной диплом, заваливаясь спать на страницах - морально поддерживал!
Учебники были прочитаны, шпаргалки написаны. Я не пользовался ими, это были как бы конспекты, и мне было спокойнее, когда они лежали в кармане - я мог перед экзаменом их просмотреть. Набравшись духу, я взял документы и направился в Историко-архивный. Стояла очередь абитуриентов. Баба в растянутой голубой кофте злобно орала, что сегодня уже не принимают. Баба была грубая - базарная. Как же так - храм науки и такая баба, из моих нелюбимых, чего же там ждать хорошего?!
Эти бабы, как фурии, возникали периодически в разные годы - похожие друг на друга, как одна и та же баба, только менялись кофты: осатанело орали, не пускали в церковь, театр, столовую, автобус, поезд, магазин, к врачу и т.д. Последний раз не пустили в Изобразительный музей им. Пушкина, куда я решил сводить мою старенькую маму. Времени до закрытия было еще много, но вышла такая же баба и стала орать, что музей закрывается. Несмотря уговоры и мое музейное удостоверение, так и не пустили. Это был последний выход мамы в люди. Спустя годы я понял, в чем было дело. Преодолев грустные воспоминания, решил пойти на экспозицию - и опять, несмотря на дневное время, объявили по радио, что музей закрывается. Смотрители суетились и выгоняли немногочисленных посетителей. Вдали я углядел директора музея с очередным музыкальным светилом, который завернул в музей пофуршетить - у него был день рождения. А посетитель всего лишь быдло, и чем больше часов стоит оно в очередях на престижные выставки, тем почетнее музею. Нелепо и дико. Канули в Лету славные дела Третьяковых, Кокорева, Морозовых, Бахрушина, Цветаева и других, положивших жизни на алтарь Отечества. В этот музей я больше не ходок.
Я решил пойти узнать, а что там в МГУ, благо идти было 15 минут - истфак был на Герцена (деканат), а сам факультете на Моховой, в старом крыле здания. Вошел в старинный особняк, поднялся по лестнице - никого. Лепнина, росписи, книжные шкафы заполнены толстыми томами - корешки с тиснением: "Петр Могила", еще много старинных томов. Храм Науки, да и только!
Выходит откуда-то миниатюрная дама - из моих любимых, с высокой прической, с тонким интеллигентным лицом, на вороте блузки массивная камея с античным профилем. Я всегда выделял дам с камеями, они вызывали почтение, всегда были интересны внутренне и внешне. Дама оказалась из приемной комиссии, но пришел я невовремя, хотя сделали мне исключение, раз пришел. У них конкурс был пять человек на место. А каковы мои успехи в школе? Я сказал, что успехи - одни тройки. Это очень плохо, сказала дама.
Тогда еще был в ходу "комсомольский набор" - льготы для активистов и для тех, кто со стажем партийной работы. Я сообщил, что не комсомолец, не вступал. Дама сказала - это совсем плохо. Мы возьмем все же ваши документы, а вы готовьтесь - все зависит от вас. Прочла характеристику, посмотрела аттестат - в нем среди троек сиротливо ютилась четверка по истории. Дама пожелала мне успеха. Я понял - мне здесь не учиться...
Но еще время есть готовиться, и я опять засел за учебники. Наконец, наступили экзамены - я сдавал средненько, ничего не светило. Я думаю, что попал в Университет из-за государя-императора Александра I. Сдавал последний предмет, историю, экзаменатор - молодой интеллигент в золотых очках, породистое, тонкое лицо, рядом такой же ассистент. На вопросы я отвечал неуверенно, ни шатко, ни валко. Что-то о Соборном уложении 1649 года - год мне подсказал экзаменатор, что-то о самоубийстве генерала Каледина, что-то об основных сражениях войны 1812 года. Какой император правил тогда, спросили меня. Терять было нечего, и я ответил: Александр I Благословенный. В школе такого титула не поминали, а я прочитал в пьесе М.А. Булгакова "Дни Турбиных" - знал ее наизусть: это сцена в актовом зале, сбор юнкеров перед портретом Государя.
Повисла мертвая тишина. Я понял, что провалился окончательно. Пауза затянулась. Ассистент пожал плечами - ничего, мол, не поделаешь. Экзаменатор строго сказал, что ставит мне пятерку, а ассистенту - подчеркните красным карандашом! Не иначе, как Благословенному я обязан пятеркой, да еще тому неведомому благодетелю-экзаменатору, имени которого я так и не узнал и которого за все время учебы - к большому сожалению - так ни разу и не встретил. Поминаю его добром и поныне. Дай Бог ему здоровья, если еще жив. "Сто лят ему!" - как говорят поляки. Спасибо, открыл мне дверь в самые лучшие годы жизни - в Московский университет!
Однако до проходного балла я, как считал, не дотягивал и опять впал в уныние. Мама утешала и что-то говорила о "чистых" и "нечистых" из прочитанного фельетона: ты, конечно, "нечистый", так что - не переживай!
Собрался опять вернуться в чертежники. Пошел все же посмотреть списки принятых и не веря своим глазам - увидел себя! Этого не могло быть, чтобы я попал в Университет. Я даже не мечтал об этом. Побежал к маме на работу, вызвал ее в тамбур подъезда и сообщил. Мама совершила какой-то радостный круговой танец по обширному периметру: наконец-то счастлива! После многих лет слез и унижений за нерадивого сына!
Честно говоря, я с таким остервенением готовился и хотел поступить не для себя, а для родителей, которые испытывали из-за меня какое-то постоянное поношение: у всех дети как дети, а тут - пробел в человеческом разумении, Бог знает что! Пример для всех - но отрицательный. Многие родственники недоумевали, правда, был один сосед по дому по фамилии Казанцев - интеллигент, преподаватель какого-то технического института, который говорил: дочь моя отличница, но она из обыкновенных, а толк будет из этого двоечника. Семья эта была из репрессированных большевиков. Спасибо ему на добром слове, надеюсь, оправдал, хотя бы частично.
Скажите, было ли на свете место лучше, чем истфак МГУ на Моховой - отвечу: не было и не будет! Там была такая круглая аудитория, названная почему-то "коммунистической", а когда сделали ремонт, открылась надпись: "Вход господам студентам справа". Писано не для коммунистов - ими тогда и не пахло, а для студентов. Идеология, политика меняются, а студенты остаются. Народ этот славный во все времена.
Дед мой учился тоже на Моховой, на экономическом, может, ходил в те же аудитории. А еще раньше учились там многие великие люди. Основан Университет в 1755 году государыней-императрицей Елизаветой Петровной, для людей из народа - разночинцев, как тогда говорили. Любой мог поступить в него, учили бесплатно, даже денег давали на кошт. Дух Московского университета неистребим, он и сейчас - лучшее учебное заведение страны. А для меня - так и всего мира!
Поступал я на вечернее отделение, так как туда не надо было сдавать иностранный язык, который я так и не осилил, мне хватало русского. Даже зарубежную литературу недолюбливал из-за иностранных имен - раздражали! Я путался в Томах, Джеках, Мэри, Рудольфах - бросал, не дочитав. Исключение - Диккенс, у которого всегда хороший конец и предел счастья - уютный домик на старость. Ой, как это неплохо, однако! Понимаешь с годами.
Истфак был открыт, демократичен, согревал душу. Преподаватели все увлеченные своими предметами - я бы переписал все эти славные имена, но не все помню. Они учили нас думать самостоятельно, вникать в суть дела, изучать источники. Я не пропускал лекций и занятий, все было интересно. Зачем обманывать самого себя! Когда кто-то хвастался, что не готовился к экзаменам и все сдал, я думал: ну и дурак, что хорошего? Экзамены ведь заставляют тебя окунуться в мир Троянской войны, Крестовых походов, героев 1812 года, и еще Бог знает чего, чем полна великая наука - История, мать всех наук. Курсовую можно было выбрать любую, но, конечно, по теме предмета, что я и сделал. Можно было писать о заговоре Катилины, изобличенного Цицероном, о культуре древнего Новгорода - любое благое начинание поддерживалось на истфаке....