Нугер Янна. Три Дороги Ведущие В Ад

(памяти друга)

От автора.

Я - не писатель, не журналист, даже не имею гуманитарного 0x08 graphic

образования. Просто я одна из числа очень немногих еще живущих на земле людей, знавших героя этого печального повествования в юности. И случилось так, что наши жизненные дороги пересекались в самые сложные, самые поворотные моменты его нелегкой судьбы.

Ничто не должно быть забыто.

Никто не должен быть забыт.

О каждом человеке на этой земле должна остаться хоть крупица памяти.

От одних остаются их творения, от других ученики, большинство же людей живет в памяти своих детей, внуков, правнуков, в семейных легендах и фотографиях.

У него же нет никого. Нет детей, нет братьев и сестер; вокруг него - выжженное поле. С нашей землей Израиля его, кроме острого осознания своего еврейства, связывают три святые для него могилы - матери, сестры и единственного племянника, геройски погибшего в Шестидневной войне 1967 года. От отца же не осталось даже могилы в том холодном сибирском краю, где ему мальчишкой довелось жить в изгнании долгих пять с половиной лет. Лишь перепаханное поле.

Остались только друзья, которым он старался помогать чем только мог.

Но и они постепенно уходят...

И может быть только эти неумелые, но искренние записки, основанные на его письмах, рассказах по телефону, останутся людям, как напоминание о нем, о том страшном времени, в котором ему выпало провести свою юность, о его, изломанной жестокими реалиями ХХ века, когда судьба отдельного человека без сожаления приносилась на алтарь эфемерного будущего счастья советского человека.

Как живописное полотно даже самого гениального художника состоит из отдельных мазков, так и историческое полотно каждой эпохи состоит из судеб отдельных людей. И каждая такая судьба, хоть и не отражает собой картины в целом, но своей многогранностью и разнообразием выявляет и подчеркивает иногда величие, а чаще трагизм той эпохи, в которой приходится жить.

Но...

"Времена не выбирают,

В них живут и умирают".

А. Кушнер

Его имя Пауль Вексельблат, по-русски Павел Бенович Вексельблат. Пинхас-Моше, - так вызывали его к чтению Торы.

Это повествование я написала в 2002 году, но Пауль взял с меня слово, что при его жизни ничего не будет опубликовано. Свое слово я сдержала.

Он ушел из жизни 12 августа 2015 года, дав мне, таким образом, право на публикацию этих записок.

И еще... Считаю своим долгом назвать имена не названных мною, в основном тексте повествования, людей, которые еще долгие годы его проживания в Черновцах, служили ему поддержкой и опорой. Это Полина Фингерова - жена младшего брата лагерного врача Льва Фингерова; моя бабушка - мать Льва Фингерова- Шейндл-Рухл Фингерова. Это его бригадир на текстильной фабрике, где он работал, румын по национальности- Борис Перфорян. Это и целые семьи, которых он упоминал в письмах и телефонных разговорах: Авербух Фройке и Полина; Гроссер Зоня и Нора; Бирнбаум Шломо (Сало) и Маузи.

Всех этих названных мною людей уже нет с нами. Да будет благословенна их память.

В Израиле живет Бирнбаум Иосиф-сын Шломо и Маузи. Пожелаем же ему долгих и здоровых лет жизни.

Я в камере, задвинуты засовы.

Растаял в тишине скрипучий стон.

Мне огласили приговор суровый:

На срок пожизненный я осужден.

Не стены давят с четырех сторон -

Я в пятом измерении пространства,

Оно мучитель мой и камертон,

Я ввергнут им в пучину

вечных странствий.

Его природе чуждо состраданье.

Моя тюрьма - мои воспоминанья.

Борис Эскин.

Дорога первая. СПЕЦПЕРЕСЕЛЕНЕЦ

Пауль родился в 1928 году в городе Черновцы - центре Буковинского края...

История этого края весьма драматична [Краткая историческая характеристика края и Черновиц дана на основании "Вiтання з Черновцiв". В. Бiлек, О. Криворучко, О. Масон, I. Чеховський. Видавнича спiлка "Час". Чернiвцi. 1994]. Он переходил во власть более могущественных соседей - Киевской Руси, Галицкого княжества... Почти 300 лет Буковина в составе Молдавского княжества находилась в вассальной зависимости от Османской империи, а в 1774 году они подпали под власть австрийской монархии, которая в 1918 году сменилась властью боярской Румынии. Все это формировало особый, ни на что не похожий колорит этого края, особенно его центра - города Черновцы, первое упоминание о котором относится еще к 1408 году.

Но свой нынешний облик старые Черновцы обрели под влиянием культуры Запада, в частности Австрии. Черновцы ХIХ - начала ХХ веков будто боролись против всего, что могло придать их архитектуре налет провинциализма. Изо всех сил они подражали лучшим городам Европы, и недаром этот город иногда называли маленькой Веной и даже маленьким Парижем.

Как своеобразный каменный цветок раскинулся этот небольшой город в предгорьях Карпат на берегу реки Прут.

В центре цветка - Рыночная площадь [Приведены старые названия площади и улиц], а от нее исходят семь улиц-лепестков, названия которых говорили сами за себя - Господская, Главная, Почтовая, Русская...Далее улицы на своем протяжении меняли названия, разветвлялись, переходили в другие улицы, площади и скверы.

Почти каждый дом в центре старых Черновиц мог похвалиться своим знаменитым автором-архитектором и до сих пор является шедевром зодчества.

Как драгоценная шкатулка из бархата и золота стоит на Театральной площади городской театр, построенный теми же архитекторами, которые спроектировали Венский и Одесский оперные театры.

А старое здание университета с его хорошо оснащенными лабораториями и аудиториями, расположенными амфитеатром...

Помимо уникального ансамбля Резиденции митрополита Буковины поражал величественностью и своеобразием иудейский Темпл.

А греко-католическая Успенская церковь конкурировала по красоте с армянской церковью Петра и Павла. Благодаря чудесной акустике она часто использовалась как концертный зал.

В этом городе уживались синагоги и церкви, костелы и кирхи, пять Народных домов и школы на национальных языках.

Черновцы знавали гастролеров самого высокого уровня, и сами дали миру немало знаменитых имен.

Особого разговора заслуживает жизнь в городе еврейской общины. Первое упоминание о евреях в Черновцах относится к 1727 году. К началу ХХ века в городе уже были две улицы с названием Еврейская - Верхняя и Нижняя. Нижняя открывала вход в один из самых старинных кварталов, который немецкоговорящие горожане называли Iuden-Stadt, то есть Еврейским городом.

Кроме Темпля в городе была еще хоральная синагога, целый ряд небольших синагог, Народный еврейский дом, еврейская школа, больница...

Черновицкие евреи причисляли и причисляют себя к этнической группе буковинских евреев, родной язык которых - немецкий. Они и сейчас держатся несколько особняком, больше общаясь с евреями Германии и Австрии, нежели с румыно- или русско- язычными...

Вот в таком городе, в такой обстановке, в семье небогатого владельца пуговичной фабрики и родился герой этих записок.

0x01 graphic

С семейной фотографии смотрит на нас нежный, мечтательный мальчик с ясным доверчивым взглядом и пухлыми детскими губами. А рядом - любящие отец и мать и старшая сестра-красавица Лили. Их лица безмятежны. Они еще не знают, что их ждет впереди...

В семье говорили по-немецки и на идиш. Пауль учился в немецкой школе. Как во всех интеллигентных еврейских семьях, их с сестрой обучали музыке (его обучали игре на скрипке ивриту). В конце 30-х годов, когда уже было ясно, что над Европой сгущаются тучи надвигающейся войны, была возможность всей семьей переехать в Америку. Но остались.

20 июня 1940 г. согласно договору между Гитлером и Сталиным и ультиматуму, предъявленному Румынии, в Черновцы вошли войска Красной Армии. Семья была причислена к классовым врагам, фабрику новые власти национализировали. Жизнь стала неимоверно трудной, но это все-таки еще была жизнь. В стенах своего дома она почти не изменилась, можно было ходить в школу, встречаться с друзьями.

Но вот 13 июня 1941 года, за 9 дней до начала войны, в их дом ворвались люди в форме НКВД. Говорят, что их выдала домработница. Дети пытались спрятаться...

"Энкаведешники" велели взрослым срочно собираться...и забрали их. Сестра и брат пришли в комендатуру сами...

У каждого человека свой крестный путь, своя дорога на Голгофу. Его первая дорога пролегала по улице, которая долгое время носила название - Главная. Вначале очень короткая, она потом постепенно удлинялась и изгибалась в обоих направлениях от площади и стала главной транспортной артерией города, соединявшей два вокзала - Центральный и товарно-грузовой. Во времена советской власти часть этой улицы носила имя вождя пролетарской революции - Ленина.

Их, большую группу спецпереселенцев, пешком гнали вверх по главной улице города, где он родился, к товарно-грузовой станции. Гнали под покровом ночи в предрассветной мгле, мимо серых домов, за слепыми окнами которых притаился страх. Все же людей питала робкая надежда, что минет их эта горькая чаша, пощадит судьба, пронесет...

Многих из них, тех за окнами, вскоре постигло другое - гетто, транснистор... "поезда смерти", унесшие жизни 50 тысяч черновицких евреев, и среди них жизнь 18-летней девушки-поэта Селмы Меербаум-Айзингер, оставившей нам наследство - 57 стихотворений о жизни и смерти... Потом ее назовут черновицкой Анной Франк.

Через эти же круги ада прошла и немецкая поэтесса Роза Ауслендер (урожденная Розалия Беатрис Рут Шерцер из Черновиц).

И кто знает, кто может измерить, чья судьба была горше?!

А пока их гонят в небытие. А вокруг - люди в погонах. А ему, совсем еще маленькому мальчишке, нет и тринадцати лет. И хотя рядом отец, мать, сестра, знакомые люди, в его душе впервые поселяется страх. Страх и ненависть.

...Их долго везли через весь Советский Союз на Восток товарными эшелонами в вагонах для скота. Первая остановка была в Томске. Там их ждали вонючие бараки и клопы... полчища клопов... Затем баржами переправили в Нарымский край, в бесконечную, непроходимую тайгу.

Именно в это время Он стал впервые "осваивать" русский язык. И, возможно, начиналось это освоение с наиболее часто слышанных им слов - "новый контингент". Их, "новый контингент", - стариков, мужчин, женщин, детей встретили глухая тайга, бездорожье, полуразвалившееся здание старой школы, морозы до 50?С, отсутствие медицины и возможности учиться. Но может быть, самое страшное впечатление производили люди, вернее подобие людей, оставшихся в живых из числа свозимых сюда крестьян, попавших под раскулачивание.

Из письма Пауля. [Все цитаты взяты из писем автору этих записок. Письма написаны в 2000 - 2001 годах.]

"Мы были спецпереселенцами, высланными навечно в Нарымский край. Без паспортов и гражданских прав. Понимаешь ли ты слово навечно? Представляешь ли ты себе непроходимую тайгу: только лес и болота, комары и мошка? Знаешь ли ты, что такое лесоповал и корчевка? Представляешь ли ты холод до - 50?С, голод, никакого медицинского обслуживания и без языка? Весь 1942 год и по 1944-й мы и крошки хлеба не видели, не говоря уже о враче или фельдшере.

А русские, высланные в 1928 году, нас "утешали": "Мы здесь подыхали (их привезли около 10 тысяч, а мы-то застали меньше 100 человек), и вы здесь все сдохнете". В этой ссылке у нас срока не было. Только однозначное и страшное - навечно".

Тиф и голод косили людей. Когда ему было четырнадцать, тиф скосил и его отца. Уже потом, через много лет, он узнал, что участок земли, выделенный под захоронение умерших, перепахали тракторами... И не найти даже места, где лежит его отец и сотни других умерших переселенцев.

Но это все еще впереди. А пока ему еще тринадцать; и нет школы, и нет языка. Попробуем представить себе положение подростка, родной язык которого немецкий, во время войны с немецким фашизмом среди русскоговорящих сверстников.

Дети вообще жестоки, а в тех условиях особенно. Пауль не любит вслух вспоминать о горестях и обидах тех лет. Но шрамы на сердце остались навсегда.

Да и как забыть то унижение, которое испытываешь, когда тебя считают хуже скотины, когда твою мать какая-то начальствующая сволочь бьет по плечам рукояткой револьвера лишь за то, что она осмелилась пойти в соседнюю деревню обменять кое-что из еще оставшейся одежды на какую-то еду. Как вычеркнуть из памяти те часы, когда они с матерью и сестрой ранней весной 1942 года долбили лопатами мерзлую землю, сантиметр за сантиметром, углубляя могилу для умершего отца. Хоронили в самодельном гробу из неструганных досок, которые, как и гвозди (особенно гвозди), были выданы его семье председателем колхоза, в котором они работали на корчевке леса, в знак особого уважения к отцу. Большинство умерших были скинуты в общие могилы. Тогда он мысленно поклялся выполнить все наказы отца, одним из которых было - добраться до Палестины.

Утешением служила мать - добрая, сильная духом женщина. Около нее он находил временное успокоение.

Худенький, небольшого роста, изнеженный прежней городской жизнью, Пауль работал наравне с отцом. Многие в таких условиях черствеют, озлобляются, теряют всякие нравственные ориентиры. Он же, мечтатель по натуре, созданный любить и быть любимым, замкнулся в собственном внутреннем мире, очертив вокруг себя жесткий нравственный круг, внутри которого жил, не замечая и не желая замечать, что творилось за миром его представлений. Ведь даже и там, в этих нечеловеческих условиях, находились добрые души, по мере сил помогавшие вновь прибывшим. Для него же жизнь стала черно-белой. Все люди разделились на "мы" и "они". И этот юношеский максимализм помог Ему сохранить в девственной чистоте свою душу, но иссушил ее, помешал увидеть многообразие красок жизни и людей. "Мы" - жертвы, "они" - оккупанты. Этот подход к жизни того времени он сохраняет и по сей день. И это, несмотря на то, что со временем очень многое узнал и понял из жизни "оккупантов". Часто именно те, кого он называл "оккупантами" помогали ему, даже презрев собственную безопасность, а люди из его общины отворачивались от него.

Из письма Пауля:

"Ты правильно заметила, что я втиснул себя в жестокие рамки поведения или образа жизни и тем самым усложнил себе жизнь. И я теперь объясню тебе мой кодекс жизни. Я остался без отца в четырнадцать лет. Я был предоставлен самому себе и формированием своего характера занимался сам. Направляющей в этом процессе была одна (и может быть, единственная) беседа с моим отцом летом 1942 года по пути домой из леса, где мы работали. Мы остановились, чтобы передохнуть, и тогда он дал мне наказ, высказав следующие пожелания:

- трудись хорошо и будь честным; успехи, уважение придут сами собой;

- женись на бедной девушке и сделай ее счастливой;

- он пожелал мне, чтобы люди меня любили.

И по этим правилам я и старался жить, чтобы мог смотреть людям в глаза и сохранить честь отца и нашей семьи. Жизнь эта была нелегка для меня. Но выбраться из этих рамок трудно, и, пожалуй, невозможно".

Мать, спасая своих детей от ужасов той жизни без медицинской помощи и возможности учиться, спасая детей и себя от окончательной потери человеческого облика, дважды совершает невозможное. Через неимоверные трудности и унижения она добилась разрешения перебраться вначале в районный центр (в 1944 г.), а затем в Томск (в 1946 г.).

Чтобы добраться из села Красноярка, где они жили, в райцентр Ново-Васюганы, нужно было пройти по тайге зимой около 150 км. От поселка к поселку по 30-40 км в день. Нехитрый скарб везли на санках. Уже почти в конце пути измученный он упал на снег и от бессилия заплакал: "оставьте меня, дайте спокойно умереть". Вдруг послышался собачий лай. Значит, жилье близко, значит, добрались! Здесь, в Ново-Васюганах они получили свои первые карточки на хлеб, так как мать устроилась уборщицей в столярную мастерскую, а он - учеником в кузницу.

Узнав, что люди, работающие на рыбоперерабатывающем заводе, получают немного больше хлеба, 100 граммов масла, 100 граммов сахара в месяц, которые они не видели со дня высылки, он с детской наивностью через секретаря обратился к директору с просьбой об устройстве на работу. Обычно спецпереселенцев туда не брали. Ему повезло. Директором и его секретарем оказались супруги Овчинниковы - евреи, эвакуированные из Одессы. Его приняли учеником бондаря, и он стал получать хлебную и продуктовую карточки, а еще пару обуви и брюк.

И наконец-то он смог учиться. По подложным документам (был изменен год рождения), перепрыгнув через пятый класс, он поступил в шестой. По всем предметам "отлично", а вот по русскому - "плохо". Но постепенно стал писать на "посредственно". До сих пор с благодарностью вспоминает свою учительницу русского языка и литературы, которая сумела ему, немецкоязычному мальчику, открыть богатство и красоту русского языка.

В Томске пошел уже в восьмой класс. Даже начал мечтать о поступлении после окончания школы в Политехнический институт. Сестра вышла замуж - родился ребенок - племянник Саша. И, казалось, что жизнь постепенно налаживается, приобретает стабильность.

Но мать снова совершает казалось бы невозможное. Заключив брак с вдовцом с детьми, она организует побег всей своей большой семьи из далекой холодной Сибири в свои родные края, чтобы оттуда двинуться дальше за пределы СССР.

От него планы побега тщательно скрывались. Боялись, что будет против. Поставили перед фактом, когда уже ничего нельзя было изменить.

Дорога вторая. ЗЭК

Шел январь 1947 года. В целях большей безопасности разделились на две группы - мать с семьей дочери оказались во Львове. Пауль, в составе другой группы, - в городе своего детства. Продолжил учебу в восьмом классе. Увлекался гимнастикой. Но внутренне оставался тем же. "Мы" - жертвы, "они" - оккупанты. Он, рожденный и росший свободным гражданином не мог, да и не хотел видеть, что те, кого он считал оккупантами, рожденные рабами, те же жертвы сталинской мясорубки, как и он сам. Для него же граница между "мы" и "они" не была эфемерной. Хотя он подчас и понимал, что в любую минуту любой из "оккупантов" мог оказаться за этой чертой. Но это не его дело. Это внутреннее дело самих "оккупантов". Опасался евреев из других общин - бессарабской, особенно русской.

Из письма:

"Вообще я русских евреев избегал и с русскими евреями не общался, ибо я с ними ничего общего не имел и не имею.

Мы были "западниками" (так вы нас называли, чтобы подчеркнуть ваше особое положение), а вы были "восточниками" и представителями "оккупантов". И доверия к вам не было, хотя вы и были евреями. [Примечание автора. "Восточниками" нас, выходцев из Советского Союза, приехавших в Черновцы по разным причинам после 1944 г., назвали так местные жители, подчеркивая этим свое культурное превосходство над "русскими дикарями". Но, по-видимому, у каждого свое видение, своя правда жизни. Мы же называли их просто "местные".]

В моем родном городе я чувствовал себя чужим, "западником" и униженным гражданином (евреем) третьего класса. Поэтому я не общался с "русскими" евреями.

Всюду, куда бы я не ходил, я чувствовал себя воришкой, который крадет для себя то, что ему не положено иметь. А мне всего-навсего хотелось частицы юности, частицы жизни, частицы короткого счастья. Но я знал, что этого мне не положено".

А мать в это время готовила побег за пределы Советского Союза, в Румынию. В те годы еще не так редки были случаи тайного перехода границы по узким горным тропам Прикарпатья.

Предстояло идти тремя группами. Первые две группы, в которые попали сестра и мать с семьями, были благополучно переправлены через границу. [Лишь гораздо позже он узнал, что перед переходом через границу четырехмесячного племянника напоили каким-то снотворным, которое им дал доктор Брахфельт. (Теперь, спустя много лет мне уже можно назвать его имя). А уже на потаенной тропе в самом опасном месте молодой контрабандист забрал из рук сестры спящего ребенка. "Помогу тебе", - сказал он. Если бы ребенок заплакал, он бы, не задумываясь, задушил его. ]

Он - в третьей. Нашелся предатель... Их всех арестовали в сентябре 1947 года прямо на квартире.

Его не били. "Всего лишь" трое суток не давали заснуть. Да он и не стал особенно отпираться - все доказательства задуманного перехода границы были налицо.

Он помнит здание общей тюрьмы, которая по злой иронии находилась на Советской площади, как раз напротив памятника советскому воину-освободителю, помнит и здание внутренней тюрьмы КГБ. Помнит лицо следователя (его лицо приходит к нему во сне до сих пор), помнит вопросы, которые ему задавали, помнит мучительный стыд, который он испытывал, когда его вели пешком через весь город из здания тюрьмы в здание суда. Вели по той же центральной улице города своего рождения, переименованной в улицу Ленина, по которой их гнали в Сибирь более шести лет тому назад. А вокруг опять, как и тогда, люди в погонах.

Из письма:

"Нас судили два дня, то есть 30-го и 31-го декабря 1947 г. А на суд нас гнали под конвоем через весь город от внутренней тюрьмы КГБ до Красной площади. И чувство стыда, позора, унижения и бесправия, которое меня тогда охватило, что кто-то знакомый меня увидит и узнает, трудно забыть и по сей день".

С тех пор он ненавидит город своего детства.

Одно время казалось, что самое страшное все же отступило. Была снята статья о тайном побеге из Томска, оставлена лишь одна - попытка нелегального перехода границы. А он, маленького роста, щупленький парнишка - по виду совсем мальчик. И по документам ему всего лишь семнадцать. В результате сравнительно мягкий приговор - два года принудительных работ в трудовом лагере на Донбассе под Лисичанском.

И вдруг ... отправка в Киев на пересмотр дела. Всеми силами пытаются "пришить" сионизм (он говорит - "ционизм"). Делает вид, что даже не знает, что означает это слово.

Из письма:

"Меня даже допрашивали на эту "тему", а я играл дурачка, который даже никогда не слышал этого слова. И после суда (31.12.47 г.) нас этапом отправили в Киев, чтобы перерешить наше дело в "ционизм". По ошибке конвоиров я был высажен в Станиславе (позднее Ивано-Франковск) и провел в Станиславской тюрьме несколько дней, пока они не поняли, что 0x08 graphic

меня следует доставить в Киев. Но по непонятным мне причинам остановили этот пересмотр, и меня отправили в Лисичанск".

Там в те годы строился огромный химкомбинат, названный потом флагманом "украинской химии". А рядом силами тех же заключенных и пленных немцев строился город будущего, как потом называли его в прессе - Северодонецк.

Кто жил когда-либо в этих краях, хорошо помнит песчаные степи Луганщины, где в июле-августе температура доходит до +45-50?С, где под ногами плавится асфальт, а душные ночи не приносят облегчения. А над всем этим вьется "лисий хвост" - рыжий дым выбросов производства азотной кислоты.

Было время, когда в дождливые дни этот "дым" небольшими капельками-брызгами прожигал одежду. Иногда еще и сейчас из близлежащего Рубежного ветер приносит выбросы производства фталевого ангидрида - и тогда у всех из глаз льются слезы. Правда, в 48-49 годах "лисьего хвоста" еще не было.

Но тогда в любую погоду, под знойным солнцем, холодным ветром и дождем рыли котлованы, заливали бетонный фундамент под металлические конструкции и реактор вывезенного из Германии завода по производству азотной кислоты.

Небольшого роста, хрупкий, почти еще мальчик, он работал на стройке - таскал щебень, песок, наравне с другими трудился с лопатой в руках на рытье огромных, глубиной до 10 метров котлованов под стальные конструкции будущего завода.

Жесткий распорядок дня... В 4.00 подъем, в 7.00 - построение и отправка на работу. Работа до 16.00 с коротким перерывом на "обед". В 16.00 построение, в 17.00 - переход в лагерь; в 18.00 - ужин; 19.00 - 22.00 "свободное время" и, наконец, в 22.00 - отбой, чтобы в 4.00 опять начать все сначала.

Еда была скудной (он пишет "малокалорийной"), да и ее едва хватало. Всех мучил голод. Осужденные медленно угасали от рабского непосильного труда. Некоторым хотя бы присылали посылки. А у него за пределами колючей проволоки ни родных, ни друзей.

Но не тяжелую работу под палящим солнцем вспоминает он, когда рассказывает о самых тяжелых минутах своей жизни в лагере. Он вспоминает себя, стоящего за колючей проволокой 1 сентября 1948 года и со слезами на глазах смотрящего на стайки нарядно одетых раскованных девчонок и мальчишек, спешащих на свои первые уроки в новом учебном году.

Память сохранила имена не всех, с кем столкнула его судьба за период подготовки к побегу, за время пребывания в тюрьмах и лагере. Но их лица останутся с ним до конца его жизни. И лицо господина Зиссера - организатора многих побегов заграницу. (Он получил тогда семь лет заключения). И лицо очень славного и храброго юноши, который должен был встречать его и забрать из квартиры Зиссера, где уже была устроена засада.

Этот паренек и его брат были смелыми контрабандистами, которые с 1944 по 1947 год водили за нос пограничников войск КГБ. Он называет их героями, и до сих пор ищет их...

Помнит и девчонку напарницу по работе на бетономешалках в лагере... И вора в законе, одессита по фамилии Зусманович - низенького, коренастого, с длинными запорожскими усами, еврея, который, видя физические и душевные муки молодого паренька, дает ему добрый совет: "У нас новый лагерный врач. Он еврей. У него родня в Черновцах. Зайди к нему, он хороший человек, он тебе поможет".

Врач Лев Фингеров освободил его от общих работ, на неделю уложил в госпиталь. Он впервые за долгие годы спал на простынях, мог хоть немного отдохнуть. Перед освобождением врач дал ему письмо к семье своей сестры в Черновцы с просьбой приютить его на первое время.

Память сохранила и других людей: и еврея-надзирателя в тюрьме, единственного еврея, встреченного им в подобной должности; и беззубого старика, которого арестовали по доносу его дочери и зятя-милиционера за слова о том, что американские самолеты летают выше советских.

Парнишка, арестованный за воровство, едко пошутил: "Лучше бы ты, старик, зубы сохранил, было бы чем язык прикусить". Помнит и инвалида-эпилептика, который и ложку-то едва удерживал в руках, не то, что нож или камень... А его обвиняли в зверском преднамеренном убийстве. Лица... лица... лица... А за ними судьбы, искалеченные человеческие судьбы, которые уже не изменить.

И все же в лагере было легче, чем в Сибири. Здесь хотя бы был срок... И можно было отсчитывать месяцы, недели, дни...

Дорога третья. СОЛДАТ

Его освободили из лагеря 29 сентября 1949 года. Возвратился в такой до боли родной и до боли ненавистный ему город. Пошел по адресу, данному ему врачом.

Из письма Пауля:

"Я, конечно, хорошо помню и этот дом, и этот подъезд. Перед ним я стоял в конце сентября 1949 года с деревянным чемоданчиком в руках и довольно нерешительно и с некоторой боязнью вошел в этот подъезд. Поднялся на один этаж и постучал. А сердце мое тоже бешено стучало. Открыла мне дверь бабушка и впустила в дом. Помню кухню, гостиную, окна и балкон. Я помню только бабушку и твоего отца. Но ни Сережу (это сын доктора Фингерова (прим. автора), ни тебя того года не помню.

Смотрю на фотографию этого дома и столько всего вспоминается, и такая боль охватывает душу, что трудно ее описать. Ненавижу я Черновцы..."

Семья сестры доктора Льва Фингерова была семьей еврейских актеров. В то время в Черновцах еще существовал Государственный театр на языке идиш. (До войны этот театр гордо назывался Киевским ГОСЕТом. Но после освобождения Киева коллектив ГОСЕТА в Киев не впустили. Хрущеву не нужен был еврейский театр в столице Украины, и театр был направлен в Черновцы).

Менее чем через пол года его закрыли, а актеров разослали по разным городам Украины.

Время тогда было страшное. Шел полный разгром еврейской культуры. Уже был зверски убит Михоэлс. Шли аресты деятелей идиш культуры в Москве, Киеве, Минске...

Глава семьи, ведущий актер и режиссер этого театра Абрам Нугер, каждую ночь ждал, что придут и за ним. Эта семья, состоящая из пяти человек, занимала две комнаты в четырехкомнатной квартире, другие две комнаты занимали такие же работники этого театра.

Постучавшего в их дверь паренька приняли, накормили, выделили место для сна. Он прожил у них около недели, приходя только ночевать. Днем он искал работу и постоянное жилье.

Из письма:

"Прочел "Обвиняется кровь" Борщаговского. Сильнейшая книга... Я теперь все больше понимаю, в каком страхе, в какой напряженности и в какой опасности находились твои родители все эти страшные годы.

А 1949 год для них был хуже всех. Они ведь, как артисты еврейского театра, были в прямой опасности. А тут еще я появился в 1949 году после лагеря с такой "замечательной" статьей уголовного кодекса, как попытка нелегального перехода границы.

Я, и такие же, как я, ничего не знали и не понимали из происходящего тогда и не осознавали, что ждало еврейскую интеллигенцию. Мы были тогда в Сибири спецпереселенцами. Газет особенно не читали и главной целью был побег. А в 1947 году меня посадили. В лагере все боролись за выживание, и газеты тоже были не для меня. А в 1949 году, когда я освободился, я тоже газет не читал. И твоим родителям было не до разговоров с чужим человеком, да и я бы отверг всякий политический разговор. Мы были заняты своею бедой, бедой спецпереселенцев и опасались быть пойманными или же "пришития" ционизма и национализма".

Добрая женщина Алфеева Бронислава Николаевна, мать его бывшего школьного товарища, помогла ему найти работу. Решился и вопрос жилья - выделили место в общежитии. Пауль умел быть благодарным и еще долгое время заходил к ним в дом (в доме не было мужчин, лишь она и дочь пятиклассница. Сын уже уехал из города), выполнял всю мужскую работу - колол дрова, носил угольные брикеты, которыми тогда отапливались квартиры, картошку... Давно уже нет в живых этой доброй женщины, но бывшей девочке-школьнице он пытается помочь, чем может, и сейчас - более, чем через полвека.

Он работал слесарем на текстильной фабрике, а вечера проводил на различных курсах ОСОАВИАХима, где получил права мотоциклиста, шофера третьего класса и авиационного механика по приборам. Но, как и раньше, иногда ему хотелось увидеть что-то живое, красивое, юное... Тогда из общежития он шел на Театральную площадь, старался незаметно пройти мимо Дома культуры текстильщиков, мимо Дома офицеров, из окон которых вырывалась веселая музыка. Но позволял себе такую прогулку всего один раз за вечер... Он по-прежнему ощущал себя воришкой, не имеющим права на радость жизни. А ему едва за двадцать... и так хочется слиться с веселой толпой юношей и девушек, гуляющих по площади. Они кажутся ему такими счастливыми и свободными. И ему хочется, как и им, радоваться жизни, любить и быть любимым... Но он чувствует себя не в праве навязывать свою судьбу бывшего, беглого переселенца, бывшего ЗЭКа на чью-либо жизнь. Он не знал, да и не хотел знать, что у многих этих юношей и девочек нет отцов, а в домах тоже живет страх, что они с детства научились молчать и плакать в подушку.

Но хуже всего было то, что Богом проклятая организация, которая уже дважды ломала его жизнь, не обошла его своим вниманием и сейчас.

Его молодого, измученного ссылкой, арестом, тюрьмами и лагерем эта организация взяла в свои ежовые рукавицы, пытаясь сделать его своим осведомителем.

Автор этих строк не понаслышке знает о судьбах людей много старше и опытней, которые ломались в жестких объятиях этих нелюдей. Некоторые просто сходили с ума.

И Пауль дрогнул, сломался и подписал ту проклятую требуемую ими бумагу.

Кто может бросить в него за это камень?

Может быть, если бы рядом были родные, близкие люди, которым он мог бы довериться, его решения были бы другими.

Но кому он мог довериться? Да и вообще кто тогда доверял хоть кому-то?

Он увидел лишь один выход - любым путем подальше от Черновиц.

Вспоминается Лермонтов:

"Прощай, немытая Россия,

Страна рабов, страна господ...

И вы, мундиры голубые,

И ты, послушный им народ.

Быть может за хребтом Кавказа

Укроюсь от твоих пашей,

От их всевидящего глаза,

От их всеслышащих ушей".

В это время шел призыв в армию. Призывался как раз его год, как раз тот, который был указан в документах. Пошел в военкомат, заполнил анкету...

В ней все было правдой. Кроме даты рождения, - и ссылка, и тюрьма, и лагерь... Вышел из комнаты и долго стоял под дверью в раздумье... Затем вернулся... Молодая украинская дивчина со словами: "Тебя никто за язык не тянул", порвала уже заполненный бланк и выбросила клочки бумаги в мусорную корзину, протянула ему чистый. Так из его официальной биографии исчезли две графы, две дороги. Исчезли из анкетных листов, но не из памяти сердца.

Он добивался и добился призыва в армию. Чтобы вернуться снова в жизнь бывшим солдатом, а не бывшим ЗЭКом.

Пауля призвали в сентябре 1950 года. И опять его дорога пролегла по той же центральной улице города его детства, от военкомата к вокзалу.

О чем думал, о чем вспоминал, шагая один, никем не провожаемый, в группе совершенно незнакомых, одинаково наголо остриженных ребят-призывников?.. А вокруг опять, как уже дважды было, люди в погонах...

За спиной тяжелые годы ссылки и лагеря. А впереди дорога, дорога в 0x08 graphic

пугающую своей неизвестностью жизнь... Согревали лишь слова друга: "Твой лагерный опыт поможет тебе выжить". И еще, может быть, образ девочки в школьной форме с белым воротничком, которая дала согласие отвечать на его солдатские письма.

Из его письма:

"Из военкомата нас пешком под вечер повели на вокзал. Погрузили в товарные вагоны, и мы поехали на Восток в далекое Забайкалье. Ехали около двух-трех недель. Кормежка? Что-то давали один-два раза в день. Воды едва хватало для питья. Так и прибыли к месту назначения черные от копоти и пыли.

Какой народ?

Сброд. С учетом, что я был единственным евреем во всем эшелоне. Но благодаря лагерному опыту и знанию "блатного" языка я добился того, что меня не трогали. (Его друг оказался провидцем). Если бы ты имела хоть малейшее представление, что значит служить в Забайкалье. Ты, наверное, слышала о Манчжурских сопках в песнях, а я там служил: голая земля, ни куста, ни деревца, холод, голод".

Но самым страшным было другое...

И далее из его письма:

"Я ведь пошел в армию не ради своего "гражданского долга", а чтобы смыть часть моего прошлого и казаться одинаковым со всеми гражданами страны. Понимаешь ли ты, что значит жить по лживой и выдуманной биографии, все время лгать, все время быть "начеку", быть вечной пружиной, готовой к реакции на внезапную опасность, все время испытывать страх, страх и еще раз страх???

А я так жил много лет".

Этот страх не покидал его и через десятилетия, когда он уже долгие годы будет жить за пределами СССР.

Из его письма:

"Были в гостях у друзей в ФРГ. Разъезжая по стране, случайно пересекли границу с ГДР. Ты не представляешь себе, какой я испытал страх. Я стал таким белым, как полотно, я был близок к потере сознания. Друзья быстро увели меня с этого места, так тогда и не поняв ничего. Я молчал. Лишь через много лет, когда я вышел на пенсию, рассказал кто я и откуда. Но этот рассказ был только верхушкой айсберга, схематичным и неполным".

А там, в Забайкалье нужно было быть предельно осторожным, чтобы не проговориться. Мог выдать не очень хороший русский, мог проговориться со сна - ведь родным языком был немецкий. Все время был настороже. И все же где-то совершил промах, который едва не стоил ему жизни...

До сих пор с ужасом вспоминает: "Был назначен начальником караула. В подчинении рядовой Колесников - бывший полуграмотный пастух из Казахстана. Ввиду небольшого значения этого охраняемого учебного объекта патронов к оружию не полагалось.

Но перед сдачей оружия на склад в оружии Колесникова оказался украденный им где-то боевой патрон. Не трудно предвидеть последствия этого, да еще в то время, и для него и для меня, как командира, если бы произошел несчастный случай. Или если бы обнаружил этот патрон кто-то другой. Слава Б-гу, этот патрон в оружии обнаружил я. Я готов был его убить... Ведь любое расследование неминуемо привело бы к моей личной трагедии".

Но в конечном итоге ОНИ нашли его и в армии. Перевели в Киев все с тем же требованием "стучать". И хоть на Его совести не было ни одной человеческой судьбы, он сам стал своим судьей и палачом.

В этот вечер он был назначен начальником караула... В руках автомат. Первый выстрел дал осечку. Затем произвел три одиночных выстрела. Оставил записку - из-за личного кризиса. Как Пауль остался жив - непонятно, ведь пули прошли в считанных миллиметрах от сердца. Горьким напоминанием являются три шрама на спине, оставшиеся от выходных отверстий, три шрама, которых он очень стыдится до сих пор, считая свой поступок слабостью, позором и великим грехом перед Б-гом.

Из его письма:

"За Черновцы 1949-50 годов я себя презираю за то, что не отважился сразу сказать нет, нет и еще раз нет. Презираю свою трусость.

А за Киев я очень стыжусь. То, что я сделал, был грех Божий. Но я должен был доказать себе и им, что я не трус.

А то, что я остался в живых, это сотая доля процента, случайность и неизмеримая Божья воля...

...Этот позор преследует меня всю жизнь. И однажды, вспомнив Киев, я даже вспомнил запах стреляных патронов".

Правда, КГБ не оставил его в покое даже после этого, но он уже отважно, полный отчаяния, ничего не боясь и ни на что не надеясь, послал сотрудника русским матом...

Вот так он выжил, выстоял, демобилизовался, вернулся в Черновцы, и началась для него новая долгая дорога, длинною более чем в десять лет, на Запад... В другую сторону, в другую жизнь...

Эта дорога пролегла через учебу в вечерней школе, окончание нефтехимического института в Грозном, работу в Подольске, пролегла через провокации со стороны все той же КГБ, ежемесячные посещения австрийского посольства в Москве...

И, наконец, отъезд из СССР в 1963 году.

Но это уже совсем другая история свободного человека.

Женился на очень хорошей женщине. До конца жизни жил в Стокгольме. В свое время работал ведущим инженером во многих престижных фирмах Израиля, Австрии, Швеции... Свободно владел английским, немецким, шведским, русским... Неплохо знает иврит, идиш... Много ездит - Лондон, Париж, Вена, Берлин, Нью-Йорк... Бывал в лучших музеях мира, не пропускал ни одного сколько-нибудь значительного театрального события...

А сердце все так же болело. Ни на минуту не прекращалась эта всепроникающая, обжигающая боль памяти. Памяти о трех дорогах, идущих по центральной улице города его рождения и всегда приводивших его к самым страшным, самым трагичным периодам жизни. Эти дороги пролегли через его сердце тремя сквозными кровавыми ранами, так и не зажившими до конца.

Прошло более полувека. У Пауля, по обычным меркам, была вполне благополучная жизнь. Но он все оставшиеся ему годы шел по этим трем дорогам среди толпы, а вокруг - всегда эти люди в погонах.

Он навсегда так и остался узником трех дорог, узником боли своего сердца, узником боли своих воспоминаний...

Три дороги... Один человек... Одна трагическая судьба...

Комментарий Иосифа Хейфеца, коллеги Пауля по Грозненскому нефтяному институту.

Примерно в 2000 году, по договоренности с Паулем Вексельблатом, я встретился с ним в Кирьят Гате, в школе, которую финансировала еврейская община Стокгольма. Завершив инспекционные дела, мы с ним выехали в Офаким, где жила сестра нашего соученика Владимира Левина. За рулем автомобиля я впервые услышал от него эту трагическую главу его жизни. Был потрясен до глубины души, но не столько живодерством и человеконенавистничеством системы (для большинства это не было секретом), сколько собственной невнимательностью к судьбе соученика и четырехлетнего соседа по студенческому общежитию. В своих автобиографических воспоминаниях "Еврейский ген" я упомянул об удивительном, на первый взгляд, нелогичном поведении товарища, отказавшегося от, казалось бы, уникального шанса в жизни:

"...июнь 1960 года в Киеве выдался жарким. Возвратившись из Грозного с инженерным дипломом, мы с Паулем планировали погулять по городу и провести пару часов на днепровском пляже. Это максимум, что мог он позволить себе, спеша решить какие-то неотложные дела в Черновцах. До начала моей работы в Шебелинке, а Пауля в подмосковном Подольске, оставалось еще 1,5 месяца. Мы пешком двигались от Лукъяновского рынка вверх по улице Артема к Львовской площади. Вокруг нас все были по летнему легко одеты. Мы же выделялись на общем фоне потея в пиджаках, на правом лацкане которых сверкал золотистый значок горного инженера - четырехлетняя мечта каждого студента.

В начале шестидесятых годов значки об окончании ВУЗа получали только выпускники университетов и горных институтов. Университетский значок представлял собой ромб с гербом СССР на синей эмали. Значок горных институтов представлял собой золотой венок, внутри которого, на белой эмали, крепилась металлическая буровая вышка и скрещенные геологические молотки.

Пройдя 150 метров, мы обратили внимание на угловое здание на развилке улиц Артема и Тургеневской. На фронтоне здания красовался тот же знак, что и на лацкане наших пиджаков. Приблизившись к входу, прочли на вывеске: Киевский филиал института "Гипротрубопровод", Газпром СССР. Переглянувшись, мы открыли массивную дверь и вошли. При входе висела доска приказов и объявлений, а напротив богато украшенная фотографиями стенная газета. Увлекшись чтением, мы не обратили внимания, что с лестничной площадки за нами наблюдает средних лет женщина. Когда мы уже готовились уходить, она окликнула нас, желая познакомиться с молодыми специалистами - нефтяниками. Яркий блеск наших новеньких значков и пиджаки, не по сезону, объясняли ей все. Женщина представилась начальником отдела кадров института Рудневой и пригласила на беседу к директору института Бондарчуку.
Институт находился в стадии становления. Специалистов - нефтяников в Киеве не готовили, а жилищные проблемы не позволяли приглашать иногородних молодых специалистов. Узнав, что я коренной киевлянин и направлен на работу в систему Газпрома СССР, директор тут же предложил мне передать ему все мои документы для внесения изменений в направление на работу. Паулю он предложил не спешить уезжать, задержаться, подыскать себе съемное жилье и приступить к работе.
В этих условиях о безмятежном отдыхе не могло быть и речи. Мои родители уговаривали Пауля остаться у нас и обещали подыскать ему жилье. Никто не мог понять, почему он столь категорично отказывается жить и работать в Киеве. Тогда он впервые приоткрыл отцу главную цель поездки в Черновцы. Ему нужно было найти следы давно утерянной матери, которая, как ему стало известно из недостоверных источников, эмигрировала и живет в Вене."

Все это всплыло в памяти после его эмоционального рассказа. Тут же Пауль предупредил, что все рассказанное во всех деталях знает его подруга Янна Нугер, связал меня с ней, и разрешил использовать эту информацию только после его смерти.

Я не первый раз вплотную сталкиваюсь с человеческими трагедиями, массово тиражируемых советской и постсоветской системами. Адаптировавшись в этой мусорной свалке, все мы чувствовали себя относительно комфортно. Многие и сегодня мечтают о возвращение бывшего союза коров и баранов, мирно пасущихся на зеленом лужке. Судьба каждой отдельной особи никогда никого не волновала, да и сегодня тоже совершенно не волнует. Наиболее продвинутым, считающим себя элитой, было "по барабану", что где-то за рубежом нормальные люди живут личными и семейными проблемами, совершенно не интересуясь амбициями государства и его величия.

Эти бараны, даже попадая в мясорубку, не позволяли себе усомниться в "вечных и неоспоримых" общественных принципах, которые сами же и создали. Но нет ничего страшнее, что эти принципы кочуют из поколения в поколение, и преподносится в качестве завещания детям и внукам, чтоб помнили, хранили и берегли. В наших принципах мировосприятия мы с Паулем были едины и, как умели, тоже продвигали их, пока не свалили из этой мусорки.

Поминая нашего общего друга и соученика, мы сожалеем, что лишь для некоторых из нас его трагедия была приоткрыта лишь в конце его жизни. В нашей памяти Пауль сохранится не только как жертва произвола человеконенавистнической системы, но и как непримиримый борец с антисемитскими проявлениями в западном мире, всем сердцем поддерживающим его, и наш общий, Израиль.

Зихрон вэ браха.

0x01 graphic

Слева - направо: Янна Нугер, Хана и Пауль Вексельблат, Полина Фингерова. Нацрат Иллит. 2009

0x01 graphic

Пауль (слева) с женой Ханной (вторая справа) с Яной Хейфец и семьей покойного друга Якова Казачка: в центре вдова Якова Белла с дочерью Лилей, внуками Марик и Лена и правнуком. Беер-Шева. 2007

Оставить комментарий © Copyright Нугер Янна (jkhy@bezeqint.net) Размещен: 06/09/2015, изменен: 06/09/2015. 53k. Статистика. Статья: Проза Иллюстрации/приложения: 8 шт. Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Некролог по другу, которому советская власть подарила детство и юность, пропустив через ГУЛАГ-овские жернова. Он прожил всю оставшуюся жизнь в страхе, что палачи НКВД и КГБ могут достать его и за рубежом.

Нугер Янна : другие произведения.

Три Дороги Ведущие В Ад