Биографическая справка: Иван Толстой родился в 1958 г. в Ленинграде, закончил ЛГУ, русская филология. Преподавал эмигрантскую литературу в ЛГУ, в Полиграфическом институте и в Российском христианском гуманитарном институте. Опубликовал книгу литературной критики "Курсив эпохи" и ряд статей в российской и эмигрантской периодике. Готовятся к печати книги о Набокове и Ходасевиче. Работает над био-библиографическим словарем "Писатели русского Зарубежья".
С Иваном Толстым мы беседовали в сентябре 2002, во-время визита в Самару делегации русской службы Радио Свобода.
О наводнении в Праге...
-В день, когда Влтава вышла из берегов, меня не было в Чехии. Но радио я слушал. Включил "Свободу". Мой приятель читал в эфире новости. Первое, что он рассказывает: "в Праге чрезвычайное положение, идет эвакуация города, уже 30 тысяч человек эвакуировано. Сильнее всего пострадали два района: Карлен и Троя". Я звоню домой. Никто не берет трубку. Странно. В Праге в этот момент: девять утра. Моя дочка должна была проснуться со своим сыном, с моим внуком. По всем подсчетам они должны были в это время завтракать кашей. -Почему они не берут трубку? Я набираю мобильный телефон моей дочери. Она мне говорит: я сейчас не могу беседовать, нас эвакуируют, нам дали 10 минут на сборы. Подробностей я узнать не смог...
Перезваниваю домой тем же вечером. "Должна тебя огорчить, - говорит мне дочь, - но, кажется, квартиру залило".
Пражское наводнение в ХХI-м веке было в два раза больше, чем в веке ХIХ-м. Сто лет назад уровень воды был пять метров, в этот раз - девять. Мы жили на втором этаже, перед нашей квартирой - огромный футбольный стадион, пятиметровая дамба. Затем: большая площадь перед домом, где играли дети. Целый этаж был технический - автостоянка для машин жильцов. И только потом - квартиры.
Семнадцатого августа, когда мы с сыном прилетели из Москвы в Прагу, нам ехать было уже некуда. Квартира погибла. Самое печальное, - что погибла большая часть библиотеки. Моя библиотека профессиональная, а не развлекательная. Я всю жизнь собираю книги об истории русской эмиграции. Это рабочая библиотека. Она большая: там много журналов, много газета. Там очень много есть, и еще больше было редкостей эмигрантских. И вот, две тысячи двести томов погибло. Воды было на 58 сантиметров в квартире. Вода металась и бурлила. Она подмочила шкафчики, в которых хранились книги. Шкафчики падали в ледяную жижу, которая металась по квартире. Комплект журнала "Континент", парижский, эмигрантский семидесятых годов, который стоял у меня между полкой и стенкой в углу, оказался совсем в другой части квартиры. Что делала Влтава, которую я все это время нежно любил, что она делала в моей квартире: не очень понятно.
Когда гибнут просто личные вещи - стулья, столы, тумбочки - о бытовом не жалеешь. А вот когда гибнет кусок профессиональной библиотеки... в частности, погибло первое издание "Хождения по мукам", эмигрантское... Я собираю дедовы книжки по всему миру. И вот было хорошее, редкое издание. Оно сильно отличается от советского варианта. Потому что оно было антисоветское. А когда Алексей Николаевич приехал, он написал как бы советский вариант. Погибло много других уникальных вещей. Газеты времен фашистской оккупации, послевоенные издания, которые выпускали эмигранты тиражом 150-200 экземпляров. Такие книжечки на плохой бумаге. Ведь бумага воду всасывает очень быстро, и проступает типографская краска на оборотной стороне книжной страницы. Уже ничего невозможно восстановить. Есть вещь еще более страшная: это сырость. Это грибок, бактерии, которые содержатся в любой книге, в любой бумаге. Я позвонил своему знакомому, говорю: "Слушай, ты мне говорил, что у тебя есть какая-то знакомая, которая работала в библиотеке Академии Наук в Ленинграде, и она крупнейший специалист по мокрой бумаге?"
Если помните: 15 лет назад в Ленинграде был пожар в Академии Наук. Пожарные быстро пожар потушили, но повреждения, которые нанесла вода пожарных, были несравнимы ни с каким огнем. Самая страшная вещь: противопожарная пена.
Так вот, выяснилась, что эта женщина, специалист по мокрой бумаге, преподает на каких то курсах в Бостоне. Я прошу знакомого дать мне ее телефон. Позвонил ей. Она все внимательно выслушала, и сказала так: "Чтобы грамотно, правильно и надежно спасти две тысячи двести книг, нужно два миллиона долларов. Почему? Потому что технология такая: вы сперва замораживаете книги. Вы кладете их в морозильник".
Я говорю: "но ведь это две тысячи двести книг?!"
Она отвечает: "в этом случае вы идете в кафе или в ресторан, в гастроном. Договариваетесь с директором гастронома, что вы ему заплатите деньги и воспользуетесь их холодильником. Ведь там огромные холодильники, и они всегда пустуют, потому что товары сейчас не залеживаются, а быстро проходят через магазин. Платите директору гастронома какие-то деньги, много он с вас не возьмет: только бы заморозить... Все книги кладете в полиэтиленовые мешки и в морозильник. После этого вы по одной, по две, - сколько вам нужно, - вынимаете книги, и в течение многих-многих месяцев, а иногда и лет, реставрируете одну книгу за другой. Если у вас первопечатные книги, например: петровских времен, тогда игра стоит свеч. Если у вас имеется первый экземпляр отречения Николая Второго от царствования, тогда можно рискнуть, и заморозить эти уникальные рукописи. Но если у вас, Иван Никитич, просто какое-нибудь воспоминание Бориса Савенкова, отпечатанное тиражом сто тысяч экземпляров, тогда игра не стоит свеч. Лучше накопите денег, и купите новую книгу. Вся проблема в том, что если вы будете не до конца грамотно сушить эту книгу, она загубит вам всю библиотеку. Подумайте: что ценнее? Одна книжка, или целая библиотека? Книгу высушить до конца нельзя непрофессионалу. Должны быть особые условия".
Ужасно жалко, что кроме книг, во время пражского наводнения погибли и фотографии. В частности: несколько фотографий Алексея Николаевича, нигде не опубликованных, и неизвестных.
Сейчас мы уже переехали и живем в другом месте.
- Как долго вы живете за рубежом?
- Пятнадцать лет я не в России. Мы жили 5 лет в Париже: с 88-го по 93-й. Потом на какое-то время мы возвращались в Петербург, и затем меня пригласили на работу на Радио Свобода в штат. До этого я был внештатным сотрудником, - парижским корреспондентом.
- Сколько лет Вашим детям?
- Моей дочери 25 лет, ее зовут Соня, в честь моей тети Сони - Софьи Мстиславовны Толстой, которая родилась в Самаре. В ее честь названа Соня. У Сони растет сын Гриша. Мой внук. Моего сына зовут Андрей, ему 14 лет, он почти совсем в России не жил. Но он говорит по-русски абсолютно без единого акцента. Я не знаю: это от музыкальности его слуха, или просто от любви к русскому языку? Потому что, русский язык, как говорил в одном из своих романов Набоков, это - главная роскошь, которой мы обладаем, живя за границей. Никакие деньги, никакое имущество, никакие книги, никакие документы не могут сравниться с роскошью разговора на русском языке. Ты понимаешь это, только оказавшись вне России, и вне русской среды. Когда ты все время слышишь чешскую речь на улице, то ты приходишь домой, и с тобой разговаривают, придумывают какие-то словечки, что-то пересказывают. И все: на русском языке! Такая простая вещь, которая становится роскошью. Вот этим мы все и живем. И мои дети, по-моему, это очень чувствуют. У нас есть в Праге русское телевидение, смотрим то РТР, то ОРТ. Мы слушаем русские пластинки, мы смотрим русские фильмы. А, прежде всего: говорим по-русски в течение целого дня. Хотя мой сын - абсолютный американец по своей второй половине, потому что он учится в американском колледже в Праге, и учится там с первого класса, не зная, что такое русская школа. И вот мой сын восемь часов в день говорит на американском английском языке. И делает все школьные задания на английском: это ведь американская школа. И все русские дети, которые в ней учатся, они и между собой на переменках предпочитают говорить по английски. Так им проще. Но на моего сына не оказала влияния эта иная фонетика. Может быть, внутренне не могла не оказать. Но внешне это не проявляется: Андрей говорит на абсолютно фонетически чистом русском языке. Он - полная билингва. Моя дочь - не билингва, хотя она тоже училась и во французском колледже, когда мы жили в Париже, и она сейчас студентка Сорбонны. Но она учится там на заочном факультете - собирается стать юристом.
Моего внука зовут Григорий. Григорий - это тоже имя семейное, просто по другой моей линии. Моя мама - Наталия Михайловна Лозинская, дочь переводчика Михаила Лозинского, у которого был родной брат, Григорий. Он был лингвист, он знал двадцать восемь иностранных языков. Конечно, не на всех он разговаривал, но он их знал, и знал профессионально. Переводил с очень многих языков. В частности, он переводил с португальского, с английского, французского, испанского. Кстати, некоторым могут быть знакомы его переводы с испанского. В 1926 году первым изданием был выпущен в двух томах роман Сервантеса "Дон Кихот". На титульном листе, на обороте титула, в выходных данных имени переводчика нет. Несмотря на то, что это культурнейшее отечественное издание "Академия". Такие очаровательные два пухленьких томика в суперобложках, с прекрасными иллюстрациями французскими. Там был написан редактор книги, корректор, - кто угодно. Но в этих двух томах на тысячу страниц не было написано: кто же перевел-то на русский язык? Это был Григорий Леонидович Лозинский. Потому что он был в эмиграции, и упоминать его имя было нельзя. Он был эмигрантом. Со своей собственной матерью, с моей прабабушкой, он на лодочке в двадцатом году поздней осенью, - уже местами начал покрываться легкой корочкой льда Финский залив, когда они, надев на себя несколько теплых пальто, взяв все необходимые документы, бежали в Финляндию. Григорий подшил в свое пальто свои словари, любимые книги... на лодочке, на веслах, в темноте вдоль берега, по камышам - в Финляндию. Финляндия была рядом, была близко. Финляндия была там, где под Петербургом Репино. Но Репин жил там - в Финляндии. Сейчас туда езды на автобусе 50 минут. А они, уплывая, скрывались от сторожевого катера, который светил огромной лампой. Высвечивая: не бежит ли кто-то со счастливой родины. Они добрались... Причем, от катера была такая волна, что заливало лодку. У них промокли пальто. Это было в конце октября-начале ноября 1920 года. Как они не получили воспаление легких? Видимо, внутреннее напряжение было настолько сильное, что не позволило им простыть и замерзнуть. И они добрались до Финляндии...
Григорий был библиофил, прекрасно знал Пушкина. Под его редакцией вышел "Евгений Онегин" в Париже - юбилейное издание 1937 года. Он издавал "Временник общества друзей русской книги". Прекрасные издания, которые сейчас называют подарочными, библиофильскими. Он занимался историей литературы, пушкинской эпохой, писал рецензии. Умер в Париже, в 1942 году от недомогания, недоедания, от общей усталости. Как сейчас говорят: от стресса. Похоронен на кладбище Сен - Женевьев де Буа под Парижем.
-В детстве и юности Вы ощущали себя графом?
- Нет. На самом деле, я лет до 25-ти вообще стеснялся своего происхождения и своей фамилии. Мне казалось неприличным носить такую фамилию: Толстой. Тоже самое, что носить фамилию - Достоевский - или - Пушкин -. Я ничего не сделал для того, чтобы носить такую фамилию. В этом нет никакой моей заслуги. Родился на свет, и родился. Был шалопаем, хулиганом, не слушался папу с мамой. Более того, это проявлялось в том, что в фотомастерской, куда нужно было отдавать на проявку пленку, я никогда не называл свою фамилию. Мне было неудобно перед людьми, которые стояли за мной в очереди, перед выдавальщицей как-то неудобно. И я каждый раз выдумывал себе новую фамилию. Каждый раз это была какая-то писательская фамилия: Набоков, Лесков и так далее. Однажды я пришел получать фотопленку и забыл, под какой фамилией записывал свой заказ. Девушка, которая выдавала заказы, удивилась: как вы могли забыть фамилию? Я быстро нашелся: мой брат сдавал, можно я пойду, поищу пленку среди заказов? Стал искать: ищу, ищу - совершенно невозможно. Наконец, нашел. Смотрю на талон заказа: Барков! Конечно же, выдумать такое мог только я.
-Правда ли, что до филфака Ленинградского университета, вы хотели быть врачом?
-Да. В 17 лет я поступил в медицинский институт. Так хотел мой папа. В 75-м году, когда я закончил школу, мне казалось интересным поступать в медицинский институт. Пробыл я в нем три года. Один раз меня выгнали из института, потому что я перестал учиться, второй раз я там остановился и понял, что меня обязательно выгонят еще раз, потому что я там не учусь. Вместо того чтобы заниматься какими-то медицинскими проблемами, я читал комментарии к Пушкину. Мне история литературы была интереснее. Наверное, в основе всего лежало следующее: весь отпущенный медику диапазон ощущений и переживаний я ощутил. На моих руках умер человек. Я работал санитаром в приемном покое. Мне было интересно все. Не просто санитарить и выдавать белые кальсоны со штампом очередному поступавшему. Я интересовался всем. Я участвовал в операциях, - удушающее состояние! Светят софиты, бестеневые лампы - жарко! Один человек умер у меня на руках: я его перекладывал с каталки на топчан, и у него началась агония. А я не понимал, что это такое. Я думал, что он эпилептик. Я его положил, и пошел за сестрой. Сестра пришла: "делать тут нечего уже больше", - сказала она, - "агония была. Не понимаешь, что ли?" а другой случай: у меня на руках родился человек. Я ходил на акушерство и гинекологию. Мне было все интересно. Родился человек! И я наутро, после этого дежурства пережил очень сильные ощущения. А быть рядовым просто врачом мне было как-то неинтересно. И однажды вечером мне жена сказала на трамвайной остановке: "Ты будешь врачом-преступником. Немедленно убирайся из медицинского института, и иди на филфак! Если тебе нравится филология, значит надо быть филологом". И я послушался ее доброго совета, и поступил на филфак. Я его закончил. Учился я заочно. Учился я долго, потому что я работал. Работал я экскурсоводом в Пушкинских Горах, экскурсоводом по Петербургу. Я с самого начала на филфаке хотел написать о том, что меня больше всего волнует. А больше всего меня волновала такая тема: "Где соединился Пушкин, и что- то эмигрантское". Потому что тема эмиграции меня волновала всегда. И я нашел это соединение в такой теме: "Комментарий Владимира Набокова к "Евгению Онегину" Пушкина". Этот комментарий на английском языке, запрещенный к выдаче, стоял в Пушкинском Доме, в пушкинском кабинете. И я уговорил заведующую пушкинским кабинетом, чтобы она давала мне эти книжки, а я бы для пользы сотрудников Пушкинского Дома переводил бы этот комментарий с английского языка на русский. Потому что, как это ни смешно, 25 лет назад в Пушкинском Доме не было людей, которые бы знали английский язык. И вот я переводил набоковский комментарий лет пять. В час по чайной ложке. И вот, когда мне уже надо было заканчивать университет, в начале диплома, был такой профессор Макагоненко, - довольно известная фигура, писавшая о Пушкине. И я ему сказал, что хочу вот защитить диплом на такую тему. " - Старик,-сказал он, отнеся сигару,-это невозможно! Имя Набокова упоминаться не может в советском вузе! Что за барские замашки?" "Вот дурак, - подумал я, - Набоков - это научная работа, это факты. В конце концов, журнал "За рубежом" в 1964-м написал положительную рецензию на русском языке на это самое набоковское издание". На что Макагоненко мне ответил: "Если бы ты был культурным человеком, если бы у тебя была голова на плечах, ты понимал бы, что после 64-го года на Западе опубликовали что? - "Лолиту"! И с тех пор его имя упоминаться в положительном контексте в Советском Союзе не может, старик! Иди, и придумай себе другую тему для диплома!" Защиту диплома пришлось отложить. Тем не менее, в Советском Союзе понемногу улучшалось отношение к Набокову.
Наступила весна 87-го года, и я, немного расслабившись, отложив защиту диплома, стал заниматься какими-то своими вещами. У меня появились публикации, я напечатал первую за несколько лет статью в журнале "Звезда". Ранее мои публикации не выходили в свет: в редакциях знали о моем увлечении эмигрантской литературой, и, "чтобы чего не вышло", никто не рисковал печатать мои материалы. Даже мои статьи о Вяземском, Тургеневе не печатали. Ответственный секретарь одного из журналов закатывал глаза, и говорил: "ну, вам лучше знать, почему вас не публикуют".
Я никогда ничего не просил у властей. Гонят тебя - значит, удовлетворись этим. Придет твой час. Ты свое наверстаешь. Да, мне очень хотелось быть напечатанным в 21,22,23,24 года. В 25 меня запретили. Я говорил себе: "Держись, это не вечно! В конце концов, есть эмигрантская печать! В конце концов, ты можешь и уехать из страны, если тебе совершенно это невмоготу, ты такой гений-поэт в душе, и тебе нужно высказывать все".
Я терпел, и дождался своего времени. В 86-м году сняли запрет, и вдруг разрешили меня печатать.
-Каким было тогда, в юности, ваше отношение к творчеству деда, Алексея Николаевича Толстого?
-В Самаре я побывал в 83-м году. Тогда у вас открывали музей Алексея Николаевича. В то время, повторюсь, меня не издавали. Поэтому творчество Алексея Николаевича тогда у меня в печенках сидела. Советский бонза, признанный, рекомендованный. Везде печатали. В какую школу ни войду, сразу - висит в кабинетах литературы его портрет, с высказываниями. А что мне было до его успехов? Раздражение, очень часто. Ему - памятники, бюсты и собрания сочинений, а мне - нельзя печататься, потому что я читаю журнал "Континент" и Солженицына. Хотя это не афишировал. Все равно ОНИ все знали. Слушали телефонные разговоры и так далее. Так что это фамилия, не приносящая никаких дивидендов, и мне было бы всегда отвратительно, если бы она приносила какие то дивиденды. Я хочу, чтобы моя личность, и моя фигура что-то значила. А не то, что ты - вот потомок Алексея Николаевича. Меня такие высказывания унижают.
Об Алексее Николаевиче сложно думать. Он был сложной фигурой. Он соединял в себе массу вещей. Он соединял в себе отвратительные черты личности, он умел приспосабливаться к власти, он умел кормиться около этой власти. И он сумел при самом чудовищном режиме в мировой истории стать одним из самых богатых людей в стране. Он ни в чем себе не отказывал. Я не хочу продолжать какие-то легенды о так называемом "открытом счете", - который, говорят, якобы был у него в каком-то банке. Это значит, что он мог с этого счета брать любые суммы, которые ему были нужны. Это миф нищенского сознания, что вот есть такие люди, у которых где-то при советской власти, при Иосифе Виссарионовиче, что-то есть такое. Но то, что он был богат и купался в добре, и, конечно, был совершенно оторван от жизни простых людей, это то, что я ему никогда не прощу. И не прощаю. Но, конечно, в нем была и другая сторона. В нем был талант непосредственного лирического переживания. Он, конечно, был писатель. Он был писатель-художник. Он был поэт в душе. Для него литература была важнее всего. Он ни в какую эпоху от литературы не отвернулся, и этого своего дара никогда не предал. Все его произведения, написанные в советской стране, всевозможные статьи во славу советской власти и сталинщины - они написаны омерзительно. А он и не мог написать их талантливо. Потому что, если у тебя в душе черно в этот момент, ты ничего не можешь создать. Потому что ты - пакостник. Вы посмотрите: какие это плохие книги. Слава Богу, что они плохие. Я считаю, что моя бабушка была его совестью. Она не была какой-то выдающейся, вовсе нет. Но она была тем, кто его морально сдерживал. Бабушка не позволяла совершить ему эту гнусность - полный поворот к Сталину. Лицом. В жизни дедушки существование бабушки было невыносимым. Это не потеря чувств, не потеря любви. Это вещь посильнее этого в реальной писательской ситуации, в которой тогда оказался Алексей Николаевич. Бабушка не позволяла ему написать "Хлеб", и он радостно начал его писать, когда ушел к новой жене, к секретарше, которую привела бабушка за руку в наш дом. Появилась полная моральная дозволенность: делай все, что угодно. И он радостно отдался сталинщине. Толстые не могут существовать, если в их душе существует некая раздвоенность. Это просто родовая черта. Мы не можем соединять две морали в душе. Поэтому мой папа был абсолютно советский человек. Он был советским наедине с собой. А я был антисоветским наедине с собой. Это требование определенности душевных переживаний, это вещь, генетически свойственная нашей фамилии. И Алексей Николаевич, когда он вернулся из эмиграции в Советский Союз, он очень хотел служить советской власти. И он абсолютно был искренен в этом. Он спал спокойно, он не ворочался во сне. Он делал то дело, в которое он влюблялся. Это всем нам свойственно: полностью отдаваться какому-то делу.
Самая важная вещь на свете, которая меня изводила просто, изъязвляла, а прошли годы, и я понимаю, что это в психологический рисунок только и укладывается. -Алексей Толстой не написал ничего "в стол". Перед Богом, для какого-то будущего идеального читателя, которому он верил, он ничего не оставил в письменном столе. Почему Булгаков оставил? Почему столько писателей оставили вещи, которые для них были всем - молитвой, самым главным? А этот - не оставил? Почему? А потому, что он делал свое дело искренне. Он не лукавил, когда славословил этого тирана. Он был искренен. И вот отсутствие хоть одной строчки в столе я ему никогда не прощу. Раньше я просто не понимал, что ее не могло быть, этой строчки.
Алексей Николаевич искренне делал то, что было нужно власти. Он заставлял себя это делать, он мифы собственно, выстраивал. Человек выстраивает в себе миф, и с ним живет.
Самара - родина моего деда, Алексея Николаевича Толстого. Самара - магический город, мистический, потаенный город. Сейчас в Самаре я испытываю радостные чувства: побывал в доме-музее Алексея Николаевича, в его загородном поместье. У Самары необычная энергетика...
-Тем не менее, дом-музей Алексея Николаевича Толстого переживает сегодня не лучшие времена...
-Мне это известно. Посетителей не так много, как наверное, хотелось бы тем, кто работает в музее, исследуя творчество Алексея Николаевича. Может быть, есть повод как-то привлечь посетителей. Делать театрализованные вечера, выпускать сувениры. Привлекать туристов. В этом поможет сказочный человечек Буратино, созданный Алексеем Николаевичем...