Музыка и поэзия преодолевают ужас этой жизни. Вначале была мелодия, и ее слышал Бог. Мелодия и поэзия существуют вне слова. Небеса, звезды, мироздание - прекрасны и поэтичны. Чтобы понять это, не нужны слова, не нужно сочинять стихи.
Мелодия есть ритм Вселенной. Природа - это материализованная Божественная Поэзия.
Когда действительность невыносима, когда становится невмоготу жить и когда в душе не остается ничего, кроме отчаяния, одиночества и пустоты, - тогда спасает только общение с природой...
Вот мы и подошли к пределу, за которым нас ожидает или полное небытие, или презренное рабство. Что лучше? Для кого как... Весь двадцатый век мы слушали 'музыку революции'. Дослушались... В этой 'музыке' не было поэзии, а если и была, то фальшивая. Поэтому и музыка та на деле оказалась пошлым кабачным шлягером под 'семь сорок'...
Настоящая наша музыка проснулась в горьком, облитом слезами реквиеме 'Православные', исполняемом Татьяной Петровой...
Ошибался ли Блок, призывая нас сквозь революционную метель 'слушать' расстрельные ритмы и провожая сочувственным взглядом проходящий во мраке отряд из двенадцати озлобленных 'апостолов' со штыками? Впереди которых... Впрочем, Блок сам ответил на этот вопрос собственной мучительной гибелью.
Но вопрос остался для нас. И вот уже каждый - персонально! - стоит перед выбором: рабство или смерть.
Но есть у нас и третий вариант. Борьба. Когда в глаза смотрит небытие, то бороться, драться, сопротивляться не страшно, а даже наоборот. И вовсе не потому, что очень хочется жить. А потому, что противно погибать на коленях.
'Всем телом, всем сердцем, всем сознанием' - слушайте русский реквием 'Православные'! Может быть, для кого-то это звучит смешно. Что ж, пусть посмеется. Каждому свое.
Александр Блок был гениальным поэтом, хоть и не разобрался в революции. Он не сопротивлялся, когда воспетые им 'апостолы' в бушлатах и шинелях пришли отбирать его квартиру. Он заранее их оправдал - сразу после разгона Учредительного собрания: 'Что же вы думали? Что революция - идиллия? Что народ - паинька? Что сотни жуликов, провокаторов, черносотенцев, людей, любящих погреть руки, не постараются ухватить то, что плохо лежит? (Выделено мной. - В.Х.)
Насчет 'жуликов, любящих погреть руки', он был прав, но почему-то смешал их с народом и черносотенцами, которых эти самые жулики обобрали. Блок не разглядел, что у всех революций - 'лицо Ростроповича' (они - жулики - в этом сами признались).
Мы так не заблуждались. Мы знали, что тысячи жуликов, провокаторов, приватизаторов и прочих новых колонизаторов постараются ухватить то, что принадлежит народу... И они ухватили. И народ все же оказался - 'паинька'...
Истинное творчество ничего не разрушает на своем пути, кроме, конечно, лжи и тлена небытия. Блок это знал, но тенденциозность позиции оказалась для него сильнее правды.
Блок не умел или не хотел сопротивляться. Но о гибели своей сказал лучше всех:
Пускай я умру под забором, как пес,
Пусть жизнь меня в землю втоптала, -
Я верю: то Бог меня снегом занес,
То вьюга меня целовала!
Нам так говорить нельзя. У Блока даже перед смертью оставался в душе спасительный романтизм. У нас же и этого не осталось. У отверженных романтические баррикады и 'гавроши' бывают только во французских романах и в 'революционной' поэзии. А в нашей жизни - русских отверженных с десятками 'гаврошей' расстреливают из танков и бэтээров, не глядя на отсутствие пороха на их ладонях... И чтобы никто не смог этого доказать, их трупы обливают серной кислотой и сжигают. Нам не оставляют даже права на романтику.
Нет, наш Бог не занесет снегом русских погибших ребят, и вьюга не поцелует их обезображенных лиц с отрезанными носами и выколотыми глазами... Блоковский герой 'в белом венчике из роз' не появится там, где священник срезан крупнокалиберной очередью и раздавлен танком.
Эти картины у нас даже не вызывают слез, потому что плакать - поздно, глупо и пошло. Пусть плачут те, кто не хочет сопротивляться. А нам плакать нельзя. Слезы расслабляют и успокаивают. Если мы будем плакать - нам всем конец. К тому же нашим слезам никто в мире не поверит.
Демократы начинают и заканчивают кроваво-красным цветом...
На место октябрьского расстрела на Красной Пресне скорбящие русские люди принесли цветы, поставили самодельные кресты, иконы, зажгли свечи. Но в первых числах ноября рано утром сюда ворвались омоновцы - всё порушили и растоптали, арестовав шестерых юношей, здесь дежуривших с ночи. Мы лишены права даже почтить память своих погибших.
Но на ограде вошедшего в историю стадиона 'Красная Пресня' остались приклеенными листовки. Одна из них начиналась словами: 'Черная морда демократии сожрала Верховный Совет и отрыгнула сотнями трупов'. Жуткий черный юмор. Каменное ограждение стадиона обклеено стихами.
Слишком рано они улыбаются
и торопятся всё позабыть,
ни о чем не жалеют, не каются...
Нам понятна их подлая прыть.
Слишком быстро они успокоились,
как ни в чем не бывало - опять
в новых масках и креслах освоились,
смертный страх постаравшись унять.
Все пред нами свои преступления -
верят - смогут они утаить...
Нам осталось одно утешение:
ничего никому не простить.
Ритмы поэзии, сливаясь с ритмами Вселенной, запечатлеваются навсегда в небесном компьютере и на Высшем суде выступают в качестве свидетельских показаний...
Провидение нам предоставило еще один шанс на спасение, а мы с авоськами побежали 'штурмовать' 'Останкино'.
Обугленный черный человек из разбомбленного черного Дома ходит ночью по омоновской Москве, не зная, кому заказать реквием по сожженным душам...