Эта книга была подготовлена на Земле более полувека назад. Предназначалась она для информатория Института Бромберга. Надеюсь, она в конце концов там и оказалась. И снискала хотя бы малую  толику того внимания и интереса, каковых она, несомненно, заслужила бы во времена более благополучные. Впрочем, кто знает, что творится на Земле? Ignoramus  - и, скорее всего, ignorabimus.

Я стал невольным владельцем и хранителем этого текста при обстоятельствах, о которых подробнее расскажу ниже. Полагаю, читатель сочтёт их извинительными - в плане наличия или отсутствия у меня авторских прав, разрешения на публикацию и тому подобного. Впрочем, я в любом случае я не стал бы обращать внимания на формальности. Катастрофа ipso facto дарует спасшимся печальную привилегию свободного пользования всем тем, что осталось после неё. В этом отношении моя совесть чиста.

Публикация задерживалась по многим причинам. Приведу наиболее существенные - по крайней мере, для меня.

Первой было моё служебное положение. Вероятнее всего, книгу приняли бы за очередную провокацию моего ведомства, чего я ни в коем случае не желал бы. Далее: работа с данным текстом стоила бы мне известного количества времени, усилий, а главное, лишних переживаний - каковых я всю жизнь старательно избегал. Наконец, я полагал - да и сейчас полагаю - что наша общая травма помешала бы адекватному восприятию этого сочинения. Одни увидели бы в нём клевету, другие - попытку срывания покровов, третьи - глумление над памятью эпохи. Мне же желается, чтобы книга была прочитана sine ira et studio, как она того заслуживает. Не знаю, насколько это возможно даже сейчас. Но моя жизнь подходит к концу, и я не могу больше ждать, когда плод созреет.

Сказанное не означает, что все эти годы я ничего не делал. По мере возможности, урывками, но я всё же провёл определённую работу по выяснению обстоятельств, касающихся упоминавшихся в тексте лиц и организаций. Эти сведения я собрал буквально по крупицам. Личные контакты дали мне больше, чем архивы - работой с которыми я тоже не пренебрегал. Улов был жалок, но несколько интересных фактов я всё же спас от забвения.

Я мог бы этим и ограничиться. Однако я питаю надежду, что когда-нибудь книгой займутся по-настоящему компетентные специалисты. Разумеется, в их поле зрения попадёт и фигура публикатора. При этом некоторые сведения обо мне и моём участии в её создании недоступны сейчас никому, кроме меня самого. Так что я просто обязан ими поделиться.

Я понимаю, что репутация моей расы работает против меня. Но я не считаю нужным мести хвостом пол и клясться в своей добросовестности. Вместо этого я дам исследователю - и читателю - возможность взглянуть на меня со стороны и узнать некоторые подробности той истории, которая привела меня сюда.

Впрочем, к чему оправдания? Я не пошёл бы на подобное саморазоблачение, если бы меня не подстёгивало самое тщетное и самое извинительное из наших чувств - ужас перед грядущим небытием. Писать о себе значит пытаться продлить свою жизнь - или хотя бы след её - за пределы, отведённые природой и памятью ближних. Попытка с заведомо негодными средствами, я знаю. Но у меня нет других средств.

Как бы то ни было, feci quod potui. Я сделал, что мог - и уверен, что другие не сделают больше.

I

Нету двух одинаковых планет, но космос повсюду один и тот же.

Этими словами начинается строговский рассказ "Утопия уставшего" - самое грустное и изящное, что вышло из-под пальцев этого плодовитого, путаного, многословного литератора. Пожалуй, это единственный текст Строгова, который мне и в самом деле хотелось бы перечитать. К сожалению, я не способен извлечь его из памяти: он похоронен где-то там, глубоко в переплетеньях аксонов. Кто-то из древних сказал, что тело - могила души; но ведь и душа - могила воспоминаний, элизиум теней, саргассово море затонувших впечатлений. Впрочем, все эти уподобления не достигают цели. Мне - когда я думаю об этом - представляется нечто вроде резервуара со слитым окислителем, в котором медленно растворяются останки прошлого.

Ментоскоп мог бы помочь, но мне не хочется пользоваться ментоскопом. Мне почему-то представляется, что воспоминание, насильственно извлечённое из памяти, потеряет свою привлекательность. Пусть лучше от строговского рассказа мне останется то, что осталось: название, сюжет, несколько фраз, не все из которых удачны, да ещё трепещущий отсвет тоски по вечности, свойственной смертным.

Кстати о смерти. Когда я был молод, я мечтал умереть, - ламентации такого рода свойственны моей агрессивно-меланхоличной расе, - на Земле, созерцая закат над Белым морем. Сейчас я нахожу это безвкусным: для прощания с жизнью больше подошла бы Адриатика. Так или иначе, мне суждено окончить свои дни здесь, в орбитальном доме престарелых, смотря в иллюминатор на чужие, бессмысленные созвездия.

Впрочем, я возлагаю определённые надежды на предсмертные галлюцинации.

II

Если не знаешь, с чего начать, начни с начала. Пожалуй, последую этому немудрящему совету.

Позвольте представиться. Моё земное имя - Маркос Вольф, родовое прозвище можно приблизительно передать как Мррг"с-улпф Итрч. Я происхожу из старшей ветви рода Итрч-йенцн, что означает - помимо всего прочего - "долгоживущие". Не знаю почему, но именно на мне родовое прозвище сбылось буквально. Мне девяноста четыре условных года, а я всё ещё способен передвигаться без посторонней помощи. Ну то есть - в условиях пониженной гравитации мне это почти удаётся.

К сожалению, ныне я не могу похвастаться и крепостью челюстей. Когда я не смогу грызть кости - последнее доступное мне удовольствие, которое отчасти примиряет меня с бытием - то приму меры. Что касается имущественных дел, я уже отдал все необходимые распоряжения. Деньги и вещи будут распределены между рядом частных лиц и организаций, часть архива - та, что пройдёт республиканскую цензуру - перейдёт в общественное пользование. Остальное я оставлю Фонду Макартура.

Чьи-нибудь руки - или манипуляторы, мне это безразлично - вытолкнут моё тело в шлюзовую камеру. Моим последним пристанищем станет бесконечный Космос.

В предыдущей фразе можно расслышать отголосок чувства, подозрительно напоминающего надежду на посмертие. Нет, подобных иллюзий я не питаю. Death is very permanent. Но меня развлекает мысль, что через миллионы лет оледеневший кусок плоти, что был когда-то мной, случайно обнаружат какие-нибудь могущественные существа. Быть может, этот артефакт минувших эпох их заинтересует, и они потратят немного времени на его изучение.

Что они подумают о нашем мире? К каким придут выводам?

III

Вопреки земному названию моей расы, у меня довольно изящная голова. Я высокий - семьдесят восемь сантиметров в холке - самец благородной чёрной масти, в нашем роду редкой. Внешность портит не вполне кондиционный изгиб спины, - последствия старой травмы, - обрубок левого уха и седое пятно на боку, след радиационного ожога. В первые годы Республики я работал оперативником и получил несколько увечий, а также значительные дозы радиации. По этой причине - а также и по многим другим, говорить о которых у меня нет желания - я принял решение не продолжать род. Стаю заменила мне служба, а щенков - карьерные достижения.

Я пришёл в Департамент Безопасности Республики в момент его создания - то есть когда стало окончательно ясно, что без полиции и спецслужб нам не обойтись. Признаюсь, мной двигала не столько сознательность, сколько обещание повышенного кислородного пайка: я всё время задыхался.

Я начинал с рядового детектива. Благодаря способности подчинять взглядом, хорошему нюху, а также природной склонности к насилию, мне удалось выдвинуться, а впоследствии и занять главенствующее положение. Скажу без хвастовства: никогда ещё представитель моего народа не сосредотачивал в своих лапах столько ресурсов и возможностей, сколько их было у меня.

Доверие, оказанное мне, я окупал лояльностью. Я хотел бы написать - преданностью. Однако даже те из нас, кто способен на преданность, не может быть предан идее - а Республика, что ни говори, является именно идеей. Однако я не предал её и всегда действовал в её интересах.

Я и сейчас считаю это хорошей сделкой.

Как несостоявшийся литератор, я сожалею о том, что большая часть моих воспоминаний умрёт вместе со мной. К сожалению, это необходимо. Всё, что я могу сказать о себе: я повидал многое и многое совершил. Безопасностью первых лиц Республики я занимался во время войны с пустотниками, и тем же я занимался во время Битвы на Прайле. Я руководил блокадой Тёмного Треугольника, и я же возглавлял вторую делегацию на Лимес, когда нам - буквально  в последнюю минуту - всё-таки удалось заключить спасительное перемирие. Моим именем назван обитаемый спутник в системе Лю - на нём я успел побывать и поохотился в его лесах. Зато рептилии Весты каждую весну сжигают моё чучело, дабы тем самым ускорить мою кончину. Участвовал я и в других делах, постыдных или похвальных, в зависимости от точки зрения.  Сейчас мне всё это безразлично. Свой долг я исполнил, принеся Республике определённую пользу, а себе - относительно достойную старость.

Я ушёл на покой с поста первого заместителя Председателя Комитета Защиты Конституции в чине старшего советника. Это дало мне право жить в условиях пониженной гравитации. Моих личных накоплений хватает на то, чтобы каждый день получать капсулу с настоящим мясом и костями.

В наших текущих обстоятельствах странно было бы желать большего.

IV

Я никогда не видел родной планеты. Об этом я сожалею менее всего. Дом моих предков - не самое благополучное место в Галактике. Что той, что этой.

Впрочем, по порядку.

После событий, о которых читатель уже получил известное представление, наша раса разорвала Контакт с человечеством. До сих пор не могу понять, чем руководствовались мои соплеменники, принимая такое решение. Вероятно, ими двигали соображения чести. Под этим обыкновенно понимается смесь обиды и страха, замешанная на упрямстве и ограниченности. Пестование подобных чувств не проходит даром. Так что неудивительно, что разрыв Контакта сопровождался расправами над его сторонниками. К их числу принадлежала и моя стая. По счастью, наши вожаки успели попросить у земных властей убежища и получить его. Потом подтянулись и другие выжившие - так что к моменту моего рождения на Земле проживало около двух тысяч беженцев из нашего мира.

Раз уж речь зашла об этом, скажу несколько слов о своей расе.

Вряд ли нас можно назвать украшением Мироздания. Наше происхождение постыдно, история - бесславна, культура - убога. Что до нравственности, позвольте обойти этот вопрос молчанием.

Но всё это можно было бы простить или списать на обстоятельства, если бы не тлеющее в глубинах нашего естества стремление к саморазрушению. Ничем иным я не могу объяснить выдающуюся способность моего народа вредить самому себе и заводить врагов повсюду. Даже сейчас, когда история подарила нам - отобрав всё остальное - шанс начать всё сначала, наш злосчастный род успел запятнать себя новыми низостями, поразительными как своим бесстыдством, так и своей глупостью. В особенности это касается Панкийского предательства, когда несколько почтенных семейств переметнулись к пустотникам, выдав им секреты Республики. Признаться, я отдавал приказы об уничтожении их стаи с совершенно особенным чувством. Нашу расу может спасти только селекция - и я рад, что положил начало этому благотворному процессу.

Закончу всё же на оптимистичной ноте. Вопреки всему я полагаю, что наш народ небезнадёжен. Если в каждом поколении уничтожать всех идиотов, трусов, лжецов и предателей (разумеется, вместе с потомством), то лет через пятьсот наши потомки, быть может, заслужат право называться цивилизованными существами. Нашим вожакам моя точка зрения известна. И хотя это мнение бездетного старика, оно встретило определённое понимание. Хочется верить, что оно когда-нибудь возобладает, и мы сами начнём очищение, не дожидаясь того, что люди - или не люди - уничтожат нас всех за какую-нибудь очередную подлость.

Итак, я был рождён в сто первом году Галактической эры. Как я уже сказал, я никогда не видел родины. Впервые я открыл глаза уже на Земле. Моим первым воспоминанием был рассвет над Гератом. Вторым - экран головизора, когда я впервые смог самостоятельно войти в БВИ. Тогда же я решил, что единственное занятие, стоящее потраченного на него времени - это работа с информацией. Ничто в моей последующей жизни меня в этом не разубедило.

Высшее образование я получал в Звенигородском университете и стажировался в МЛУ на Большом Сырте. Тогда я был молод, зубаст и увлечён земной литературой. К сожалению или к счастью, эта страсть была не взаимна. Музы, наверное, сочли меня слишком дерзким псом. Мой первый и единственный роман - не хочу вспоминать даже название - был справедливо осмеян теми немногими, кто вообще обратил на него внимание. Сейчас я понимаю, что со мной обошлись даже слишком деликатно. Но тогда я воспринял непризнание как катастрофу. Подлинное значение этого слова мне пришлось узнать - как и всем нам - гораздо позже. Но тогда это был для меня крах всех надежд.

Однако я не бросил литературу, хотя и отступился от творчества. Осознав собственную бездарность, я - как и многие другие в аналогичной ситуации - перешёл от практике к теории. Несколько удачных статей о герменевтике и сравнительной семасиологии отчасти примирили меня с собой и своими скромными дарованиями.

Не знаю, благодаря ли этим статьям или каким-либо иным обстоятельствам, но я получил job offer - позволю себе этот вульгаризм из нашей эпохи - от Института Бромберга, общественной организации с неоднозначной репутацией.

V

Впоследствии мне случалось задаваться вопросом, почему же я это предложение всё-таки принял - и какого рода душевный импульс подвиг меня на это. То, что мне удаётся воскресить в памяти - неперегоревшая обида на собственное бессилие, инфантильный вызов обстоятельствам, а также какое-то смутное ощущение необходимости, даже предопределённости этого шага. Вполне допускаю, что последнее мне помстилось задним числом. Я убеждался неоднократно, что память как таковая, и особенно память о себе - не более чем род вымысла, хотя и основанного на фактах (как и всякий вымысел), но отнюдь не передающего их такими, каковы они суть. Как и наше "я", которое можно с полным на то правом именовать плодом воображения - что не отменяет его реальности. Сколь угодно относительной и всё же имеющей место и право быть.

Могу сказать с уверенностью лишь одно. Я стал сотрудником Института не потому, что разделял цели его создателей. Скорее даже - вопреки им.

Институт был основан учениками и последователями некоего Айзека Бромберга. Я не успел пообщаться с ним лично, но читал некоторые его тексты. Сам он именовал себя историком науки. В его обширном архиве и в самом деле можно найти несколько работ на эту тему - на мой вкус, довольно неряшливых по  части доказательств, но интересных в части гипотетической. Истинным же предметом его интереса были секреты - или то, что ему таковыми казалось. Он посвятил жизнь разысканиям и разоблачениям. То же завещал своим ученикам и последователям, которых у него нашлось на удивление много.

Как я теперь понимаю, у Бромберга было недурное чутьё на определённую проблематику - при полнейшей неспособности её по-настоящему осмыслить. Похоже, он сам это осознавал, но не мог принять. Это вызывало в нём бессильную ярость. Полагаю, именно это чувство, спроецированное в интеллектуальную плоскость, и создало Институт как таковой - или, по крайней мере, предопределило его атмосферу.

У меня нет намерения очернять детище Бромберга. В конце концов, работа в Институте была лучшим временем моей жизни. При желании - и я охотно признаю, что оно у меня есть - я мог бы представить и само учреждение, и его сотрудников в самом благоприятном свете. Но я не могу полностью абстрагироваться от своей professional competence. Если же подходить к данному вопросу с этой стороны, то придётся признать: Институт занимался тем, что мы здесь, в Республике, называем подрывной деятельностью.

Конкретнее. Сотрудники Института  раскапывали факты, бросающие тень на земную власть и земные порядки, а потом предавали их огласке. Они не останавливались даже в тех случаях, когда добытая информация угрожала отношениям Земли с другими расами или могла причинить иной ущерб. Им хотелось наказать "систему", причинить ей вред, нанести рану. Ну или хотя бы царапину.

У большинства из них эти желания сочетались с абсолютной убеждённостью в том, что никакие действия Института не могут ни на что повлиять в принципе. Я бы сказал: никто не верил в прочность земных устоев так, как они, считавшие себя непримиримыми антагонистами таковых. Впрочем, они и не причинили им никакого вреда. Земную цивилизацию убили совсем другие люди.

Главными предметами ненависти (и всепоглощающего интереса) институтских сотрудников были две организации - КОМКОН и ДГБ. Обе занимались примерно тем же, чем у нас - Комитет Защиты Конституции и Служба Информации и Прогнозов, с поправкой на земные масштабы. Соответственно, венцом мечтаний любого сотрудника Института было сорвать операцию КОМКОНа или ДГБ - или обессмыслить её результаты. Это был именно венец мечтаний: нечто недостижимое, но именно поэтому бесконечно желанное. По легенде, это однажды удалось самому Бромбергу - он вроде бы предотвратил какое-то очередное КОМКОНовское злодейство. Я заинтересовался этой историей; увы, самое поверхностное знакомство с документами показало, что Бромберг воспользовался информацией, слитой ДГБ.В Впрочем, я догадывался, что Институт используется службами безопасности для своих игр - в чём и состоял hidden reason его существования.

Но мне тогда всё это было безразлично. Да, я хотел знать то, чего не знают другие. Но я никогда не считал это правом, за которое стоит сражаться. Я не страдал той смехотворной умственной горячкой, которую люди называют "потребностью в справедливости" или "чувством внутреннего протеста". Принимая систему в целом и пользуясь её благами, странно и нелепо отвергать её из-за какой-то отдельной частности. Это касается и пресловутого "права знать правду". Вообще говоря, любые принципы имеют свою цену - и теряют всякий смысл, когда их соблюдение начинает обходиться слишком дорого.

Так я думал тогда. Теперь, по прошествии жизни, я в этом совершенно уверен.

VI

Институту Бромберга я обязан тремя знакомствами.

Во-первых, с институтским архивом,  полном интереснейших документов разного уровня достоверности. На них я, что называется, отточил зубы.

Во-вторых, с методиками глубокого погружения в информационный поток. Это впоследствии очень помогло мне на новом поприще.

И, наконец, в третьих - с Майей Глумовой, которая стала моим учителем, наставником и ближайшим другом.

Несколько слов о наших отношениях. Не помню кто - кажется, Строгов - сказал, что настоящая дружба между мужчиной и женщиной невозможна без крохотной доли телесного отвращения. В нашем случае эту роль сыграл межвидовой барьер. Не скрою, в иные дни (или ночи) я горько сожалел о существовании этой невидимой и несокрушимой стены, разделяющей нас. Не знаю, случалось ли Глумовой испытать нечто подобное - хотя я почти уверен, что да. Но, так или иначе, невозможность физической близости стала залогом и платой за единство душ, редко встречающееся в нашем несовершенном мире. Другими словами - мы увлечённо работали вместе.

Теперь несколько слов о том, как связались наши судьбы.

Подавляющее большинство работников Института когда-то были его клиентами - то есть людьми, обращавшимися за помощью. Обычно речь шла о попытках раскрытия какой-то тайны. Чаще всего - тайны личности или чего-то в этом роде. Глумова не была исключением. Она разыскивала сведения о неких сотрудниках Института Исследований Космической Истории, авторах книги "Пять биографий века": к  ним у неё были, что называется, личные счёты. Ей не смогли помочь, но деятельность Института Майю заинтересовала.

Второй раз она обратилась в Институт через несколько лет - на этот раз для передачи документов. Она подарила Институту свою переписку с Максимом Каммерером - популярным журналистом и внештатным сотрудником КОМКОНа, то ли погибшим, то ли исчезнувшим в 127 ғ. при странных обстоятельствах. Переписка не содержала ничего особенно интересного, но благодаря ей удалось зафиксировать нестыковку в официальной версии неких событий (увы, не помню подробностей). Принесло ли это кому-нибудь пользу? Быть может. Глумовой это было безразлично. Её, как я думаю, интересовало, как именно Институт распорядится её даром. То, как сработали сотрудники Института, её, похоже, удовлетворило. Так что по прошествии года Глумова приняла решение о смене места работы.

К моменту нашего знакомства она заведовала институтскими архивами, и, кроме того, вела целый ряд исследовательских направлений. Репутация у неё была не вполне однозначная, но все сходились на том, что Глумова редко ошибается.

Неудивительно, что меня направили на собеседование именно к ней.

Я закрываю глаза и вижу эту сцену как наяву. Небольшой тёмный кабинет, заваленный хламом. Светящийся экран головизора. Маленькая женщина с седой косой, аккуратно уложенной вокруг головы. Большие серые глаза, слегка вздёрнутый нос,  сильные руки с тонкими пальцами. Над правой бровью - едва заметный шрам.

На мою внешность она не отреагировала. Обычно реакция всё-таки есть, я чувствую такие вещи. Глумовой это было абсолютно безразлично. Она дала мне коврик, чтобы я мог сесть. Если б я был рыбой, она, вероятно, предложила бы мне аквариум. Но не изменила бы в нашей беседе ни слова.

Она спросила, что я сейчас думаю о своих статьях по семасиологии (я смутился и промямлил какую-то глупость). Потом - чем бы я хотел заняться. Когда я нанёс достаточно околесицы, она прервала меня словами:

- Сначала изучите нашу систему архивов. Потом продолжим.

Следующие полгода я с наслаждением рылся в самых пахучих информационных отбросах, какие только можно найти в открытом доступе.

VII

Майя была куратором моего первого проекта. Мне доверили подготовку издания воспоминаний дочери Ёшинори Менакера. Они представляли из себя объёмистую, многоречивую сырую массу фрагментов, которую я должен был организовать в понятное целое. Тогда мне казалось, что я блестяще справился с этой задачей. Хотел бы я посмотреть на свой труд сейчас - но увы, на моей панельке он не сохранился.

Вторым моим проектом, более перспективным...

(VIII - X)

Здесь были воспоминания о нашей совместной работе. Поразмыслив, я их удалил. Мне трудно передать и больно вспоминать ту атмосферу интеллектуальной авантюры, приключений мысли, в которой я жил - и без которой тогда не мог и помыслить себе настоящей жизни.

Более того. Если бы я смог донести до читателя хотя бы тень моих чувств, это вызвало бы у него отторжение. Наш скудный быт и примитивные общественные отношения не предполагают роскоши свободного мышления. Может быть, наши отдалённые потомки смогут когда-нибудь достичь того уровня безопасности и комфорта, которые делают возможным настоящее упоение возможностями разума.

Если, конечно, они выживут. Сейчас это не вполне очевидно.

XI

Считается, что говорить о чувствах - своих или чужих - тяжело. Это суждение отчасти справедливо, однако не обозначает подлинную проблему. Трудность не в том, чтобы понять другого или даже самому пережить понятое. Проблему представляет план выражения. Даже земной язык слишком груб для передачи оттенков отношений, а здесь важны именно оттенки. Чуть другой скос малозаметной грани - и весь кристалл сияет иным светом.

Вооружившись этими оговорками - так себе оружие, но другого у меня нет - я попытаюсь сказать нечто о тех вещах, отношение к которым определяло для Майи Глумовой всё. Во всяком случае, на протяжении нашего знакомства это было так.

Перечислю это. Первое: КОМКОН. Второе: Лев Абалкин. Третье: грядущая катастрофа.

Начну с КОМКОНа. Проще всего сказать, что Майя Глумова ненавидела эту организацию, как и всё с ней связанное. У неё были к тому достаточным причины: КОМКОН разрушил её жизнь, лишив сперва возлюбленного, а потом сына. И тем не менее, назвать её чувства ненавистью было бы даже не упрощением, а просто ложью. Она считала КОМКОН злом, но злом неизбежным. Чаще всего она сравнивала эту организацию с лондонской или парижской бойней XIX века - учреждение отвратительное, но необходимое. Скажу больше: она считала работу КОМКОНа близкой к идеалу - в чём, очевидно, заблуждалась. Тем не менее, она неоднократно утверждала, что эта организация действует настолько продуманно и гуманно, настолько это вообще возможно ceteris paribus. Её претензии адресовались скорее тем самым "прочим равным условиям" - то есть земным властям и земному обществу. Не буду излагать эти претензии подробно: в нашем положении они выглядят чрезмерными и смешными. Однако в ту пору всё виделось иначе.

Далее, Абалкин. Насколько рациональным было её отношение к предыдущей теме, настолько иррациональным оно было к этой. Если говорить просто: она была убеждена, что её первый - и в каком-то смысле единственный - возлюбленный жив. Она увлечённо собирала любые свидетельства, прямые или косвенные, подтверждающие эту гипотезу. При этом она не надеялась на встречу с ним или хотя бы на сеанс связи.  Глумова была столь же сильно уверена, что это невозможно. Ей нужно было одно: твёрдо знать, где он и что с ним. Ради этого она жила и работала.

Наконец, катастрофа. Глумова была убеждена, что земную цивилизацию ожидает испытание, которого она не выдержит. В этом она была права, хотя опасность видела совсем не там, откуда она пришла. Майе мерещилось столкновение с какой-то запредельной космической силой, всеохватной и необоримой, которая уничтожит Землю за её грехи. Она неоднократно сетовала на глупость, ограниченность и самодовольство человечества, на его неспособность "понять других".

Я слушал это с разинутой пастью: уж я-то знал, насколько ограничены нечеловеческие расы, и насколько мало они хотят и могут понимать хоть что-то, что не входит в узкий круг их представлений. При этом они все были ужасающе самодовольны. Люди, напротив, прилагали огромные усилия именно для того, чтобы понять и простить даже самые подлые, гнусные и дикие поступки, совершённые по отношению к человечеству или его представителям. Признаться, иногда меня это выбешивало. С другой стороны, я видел - не понимал, но видел - что земляне правы. Их всепонимающая доброта в конечном итоге оказывалась более продуктивной, чем моя звериная жажда справедливого воздаяния.

Теперь я осознаю, что доброта и понимание - привилегии силы. Обладающий абсолютным преимуществом должен быть мудрым и снисходительным. Оказавшись в иной ситуации, люди изменились. То, что мне казалось слюнтяйством и всепрощенчеством, было плотиной, сдерживающей океан первобытных инстинктов. Поразительно, что людям некогда удалось построить эту плотину. Но когда новая реальность её сокрушила, мало не показалось никому. О том свидетельствуют те чувства, которые испытывают местные расы к потомкам землян. Например, пустотники используют для обозначения людей описательное выражение, переводимое как "добивающиеся своего любой ценой". В письменности Прайлы иероглиф "человек" записывается двумя значками, один из которых означает "ум", а второй - "смерть". Как именуются люди на языке аборигенов Весты, вы, вероятно, знаете и без меня.

Заслужили ли люди подобное отношение к себе? Да, вполне заслужили. Например, кое-какие моменты событий на Прайле смутили даже меня.

К счастью, я научился забывать подробности.

XII

Информация попадала в институтские архивы самыми причудливыми и странными путями. Рукопись книги, которую вы прочли, попала к нам самым обычным способом, по почте. Необычен был отправитель, а также момент времени.

Лена Завадская никогда не имела никаких дел ни с Институтом, ни - тем более - с Майей Глумовой. Отношения между Леной и Майей я бы определил как крайнюю степень взаимной неприязни, не переходящей в открытую вражду только из-за отсутствия повода к таковой.

Что заставило её переслать этот файл именно ей - вопрос, обречённый остаться без ответа. Во всяком случае, для меня: не знаю, к каким выводам пришла Глумова, если у неё осталась такая возможность.

Что касается авторства. Майя считала, что эпилог написан самой Завадской. Это мнение основывалась на весьма серьёзных аргументах и соображениях, включая компьютерный анализ. С другой стороны, те же программы позволяли недурно имитировать стиль. Я попробовал и убедился, что после нескольких обработок опознать настоящего автора практически невозможно.

С основным текстом всё обстоит ещё сложнее. Мы так и не смогли обнаружить сколько-нибудь релевантные тексты Якова Вандерхузе, которые позволили бы однозначно атрибутировать книгу. Нет уверенности, что она не подвергалась компьютерной обработке. Ошибки, опечатки и стилистические погрешности могли быть внесены сознательно. В общем, как выражалась Майя в таких случаях, "дело ясное, что дело тёмное".

К сожалению, мы не могли обратиться с вопросами к Лене. Через семь минут после пересылки файла она сделала себе смертельную инъекцию в шею. Майя по этому поводу сказала, что след от инъекции испортит внешний вид на похоронах. Она ошиблась. Лена оставила завещание, в котором запретила какие-либо манипуляции со своим телом, кроме одной-единственной - уничтожения. Она потребовала сжечь его выстрелом из скорчера. Никаких объяснений своему поступку она не дала.

Её воля была исполнена. Насколько мне известно, посмертного ментоскопирования не было. О чём думала Лена перед смертью, не узнает никто и никогда.

О причинах её поступка говорили много и долго. Наиболее популярной среди обывателей была версия категорического несогласия Лены с "линией Горбовского", как тогда это называли.  Эта версия была хороша всем, кроме одного: никто не мог сказать, в каком именно вопросе Завадская и Горби разошлись настолько сильно. В Институте предполагали, что речь шла о каких-то тайных и зловещих планах. Странно, однако, что Завадская даже не попыталась сделать их достоянием общественности, хотя такие возможности у неё были.

Вопреки обыкновению, ни Глумова, ни другие сотрудники Института даже не рассматривали гипотезу ликвидации. Возможно, напрасно. Однако стилистический диссонанс с обычными методами КОМКОНа и ДГБ слишком уж бросался в глаза. С другой стороны, поступок Завадской, при всей его эксцентричности, не выбивался из образа - если вы понимаете, о чём я.

XIII

Я приближаюсь к проблеме, который будет вполне понятна только профессионалу. Тем не менее, я постараюсь изложить суть дела настолько ясно, насколько это вообще возможно.

Майя Глумова относилась к любому тексту, написанному человеком - или иным существом, чей разум сформирован эволюцией - как к смеси субъективной правды, сознательной лжи, предвзятости, бессознательных искажений, некомпетентности и внешней дезинформации, а также привходящих обстоятельств разного рода. Я считаю, что подобный подход является единственно верным. Скажу больше: утверждение, воспринимаемое его автором как "ложь", иной раз содержит в себе больше ценной информации, чем субъективно честное высказывание, в котором автор отчаянно пытался быть "правдивым". Я неоднократно в этом убеждался и на Земле, и здесь.

Это, однако, не снимает простого, интуитивно очевидного вопроса: является ли "мемуар Вандерхузе" правдой в самом банальном смысле этого слова? Грубо говоря, существовал ли субъект, от имени которого ведётся повествование в этой книге? Писал ли он о том, что с ним происходило на самом деле? Или же этот текст - порождение чьего-то творчества?

Я достаточно долго размышлял над этим вопросом - и на Земле и здесь - чтобы прийти к определённым заключениям. К сожалению, я вынужден воздержаться от того, чтобы их высказывать. На это существует ряд причин, вдаваться в которые я не считаю нужным. Впрочем, одну назову: невозможность дискуссии. Даже если бы у меня было больше сил и времени, я всё равно не смог бы привести аргументы, которые показались бы убедительными существу, не имеющему моего опыта. Как я уже говорил, я не могу абстрагироваться от своей professional competence. Ссылаться же на неё я могу лишь внешним образом, то есть призывать мне поверить лишь потому, что я - это я. Однако это скверный аргумент, и я не желал бы к нему прибегать. С другой стороны, у меня ещё меньше охоты читать или выслушивать некомпетентные суждения случайных читателей. Это отравит последние дни моей жизни.

В общем,  достаточно того, что я счёл возможным опубликовать книгу. Выводы делайте сами.

Однако ничто не мешает мне изложить мысли Глумовой по тому же поводу. В конце концов, они важнее моих собственных.

Майя несколько раз меняла свою точку зрения. Сначала она восприняла текст с недоверием, потом увидела в нём источник интересных сведений. Какое-то время она верила "мемуару Вандерхузе" почти полностью, насколько это вообще возможно для её скептического ума. Но буквально накануне запланированного нами размещения книги в информатории Института она отозвала своё прошение. Мотивировала она это тем, что обнаружила в тексте некие тонкие противоречия в известной ей фактуре. Она изложила мне свою аргументацию. Не скрою, мне она показалась надуманной. Я не скрыл своего мнения и от Глумовой. Это обошлось мне - и ей - в полгода напряжённой работы над фактурой. В конце концов Майя со мной согласилась.

Тогда мы снова вернулась к тексту, попытавшись выжать из него всё, что возможно. С моей помощью Глумова написала комментарий к некоторым тёмным местам. К  сожалению, он утрачен: на моей панельке его не оказалось. Несколько попыток восстановить его - предпринятые уже здесь - не пошли на пользу ни книге, ни мне.

Майя приложила к основной публикации школьное сочинение Льва Абалкина - я полагаю, из чистой сентиментальности. Статья Хан-Балык для книги вовсе не предназначалась: просто она сохранилась у меня на панельке в папке рабочих материалов. Но мне показалось хорошей идеей опубликовать и её тоже: в конце концов, она содержит интересные сведения о земной истории.

Наконец, о "Словаре имён и понятий". Эту работу мы не довели не то что до конца, а даже толком не начали. Впоследствии - то есть здесь - я дополнил его с учётом наших реалий. Нынешние читатели не то что не помнят, а по большей части и не знают, кто такой Менакер, какую роль сыграло в истории земной цивилизации Слепое Пятно, и даже представить себе не могут, как функционировал Коллектор Рассеянной Информации. Я постарался быть в этих вопросах максимально объективным. При этом я сохранил весь старый текст, включая ссылки на БВИ. Я также предпринял все возможные усилия, чтобы избежать эффекта послезнания, особенно в оценочной части. Даже статья "сидерализм" написана так, будто она писалась на Земле. Причём - задолго до катастрофы. 

XIV

Прежде чем приступить к этой теме (неизбежной, увы), я хочу рассказать о судьбе некоторых людей,  упомянутых в книге.

Я не нашёл возможным размещать эти данные в "Словаре": это нарушило бы принцип его составления. Но куда-то же их нужно пристроить? В конце концов, я потратил немало сил и времени на то, чтобы добыть и верифицировать эту информацию. Ради этого мне пришлось неоднократно пользоваться служебными полномочиями, а также брать на себя различные обязательства. Как я уже говорил, улов был жалок. Но я не хочу, чтобы мои усилия пропали втуне.

Я вынужден предупредить: основная часть добытых мною сведений основана на чужих воспоминаниях, причём большинство респондентов категорически отказались от ментоскопирования. Впрочем, некоторые из них не были готовы даже к личным контактам. Например, об обстоятельствах гибели Комова сообщил мне человек, чьего имени я не знаю - только позывной (при всём том у меня есть причины ему доверять). Год смерти Валькенштейна назвал мне другой человек, о котором я знаю лишь то, что он разбирал документы в случайно уцелевшем космофлотовском архиве. Так что привести первоисточники я не могу. Читателю остаётся поверить мне на слово. That's not a good enough offer, но у меня нет ничего лучше.

Итак, по порядку.

Август-Иоганн-Мария Бадер через год или два после описываемых в книге  событий вышел из Президиума Мирового Совета и ушёл в частную жизнь. Насколько я понимаю, он не покидал Земли - во всяком случае надолго. Известно по крайней мере два места его проживания - город Мариенхайм (Танганьика, Африка-9, около 83 ғ) и Краслава (Латгалия, Европа-8, 99 ғ). Ходили слухи о мемуарах, которые он якобы писал последние двадцать лет и которые должны были быть изданы через какое-то время после его смерти. Возможно, на Земле они и в самом деле изданы. Но я не поставил бы на это и цента.

Точную дату смерти Бадера мне не удалось ни вспомнить самому, ни восстановить по чужим словам. Но это случилось не позже 120 г, когда Максим Каммерер выпустил дополненное издание "Чёрной пешки" с эпиграфом "Светлой памяти А.-И.-М. Бадера". Об этой книге я знаю от Глумовой, которая потратила два вечера на её прочтение и в результате написала Каммереру длинное и весьма оскорбительное письмо - которое, впрочем, не отправила.

Марк Ефремович Валькенштейн остался последним Председателем Совета Звездоплавания. Должность была упразднена решением Мирового Совета от 122 ғ. К тому времени Марк Ефремович был уже не в состоянии исполнять свои обязанности, да и какие бы то ни было обязанности вообще: он фактически не покидал Леониду, где и умер в 129 ғ. Оставался ли он зампредом президиума Мирового Совета, я так и не выяснил. Но, во всяком случае, никто другой после него эту должность не занимал. Что и неудивительно: после так называемой оптимизации Мирового Совета "группой Горбовского" эта должность превратилась в чисто номинальную.

Несколько слов о Комове. Тут придётся начать с темы его причастности к нашей катастрофе - или, точнее, о мере этой причастности. Я считаю её незначительной. В самом деле, он воспринимался многими как "лидер сидералистов", хотя никогда не был таковым. Его книга "Вертикальный прогресс" использовалась для пропаганды сидералистских идей, это правда. Полагаю, ему это какое-то время льстило. Однако в 134 ғ. Комов выпустил книгу "Человек и его притязания" с критикой сидерализма. Я не читал этого сочинения: мне хватило аннотации. Майя также не стала тратить на него время. Кажется, у читателей оно тоже успехом не пользовалось.

Что касается его общественных дел и обязанностей - упомяну главное. Комов сыграл ключевую роль в рассекречивании материалов по делу "Урод" (оно же "дело андроидов"). Не сомневаюсь, что его намерения были благими. Однако эти запоздалые признания были использованы против Земли - как ещё одно доказательство её порочной сущности. Стоит также заметить, что опубликованные Комовым документы, в сущности говоря, не содержали ничего ужасного. Внеземельцев оскорбил запрет для андроидов жить на Земле: они восприняли это как признание Внеземелья местом ссылки. Впрочем, они в любом случае нашли бы, на что обидеться.

Обжёгшись на молоке, Комов стал дуть на воду. Поэтому в 140 ғ. он заняли подчёркнуто нейтральную позицию, настаивая на прекращении враждебных действий с обеих сторон и скорейшем начале переговорного процесса. Это тоже было глупо: враждебные действия совершала только одна сторона, и никаких переговоров она не хотела.

Педантизма ради добавлю: Комов - как и весь Космофлот - принимал участие в ликвидации последствий разрушения Ожерелья. Вопреки собственной репутации, в пекло он на сей раз не лез, ограничившись руководящей рутиной. Высказывался на эту тему он очень осторожно.

В момент катастрофы Комов находился на борту "Анаконды" - тяжёлого корабля класса "терминатор" - и был выброшен в звёздное скопление, которое земляне назвали Альпинарием. Где оно находится, неизвестно. По какой-то случайной прихоти Мироздания омега-связь с Альпинарием возможна. Так что мы осведомлены об участи землян, заброшенных в это негостеприимное место. Увы, она незавидна. Что касается Комова, удача от него отвернулась. Он погиб вместе с кораблём в 2D, в битве за звёзды Бересклета. Если у него и были лаксианские артефакты, они его не спасли.

О судьбе Лены Завадской вы уже знаете. До этого она была активным членом Мирового Совета и входила в окружение Горбовского. Яркими выступлениями или инициативами она не запомнилась. В новые структуры, созданные Горбовским, она, кажется, не входила.

Несколько больше известно о Якове Вандерхузе. Он был известен как верный сторонник Горби и его линии. В Чрезвычайном Комитете он был начальником секретариата. Как сообщил мне некто, работавший в этих структурах, его прочили на должность главы аппарата Координатора Земли (то есть Горбовского).  Но после смерти Лены Завадской Вандерхузе как будто утратил интерес к политике. В течение месяца он сдал дела, отказался от всех полномочий и покинул Землю. Как сообщил мне один компетентный человек, новым местом жительства Вандерхузе избрал Энцелад. Что он там делал и делал ли что-нибудь - неизвестно. Уцелел ли Энцелад и где он теперь находится - гадать бессмысленно.

Валентин Петрович Завадский прожил долгую и в каком-то смысле счастливую жизнь. Насколько мне известно, он оставался руководителем Главной архивной службы Мирового Совета вплоть до 119 ғ, после чего принял предложение стать Президентом Академии Наук. В том же году он вошёл в Президиум Мирового Совета. Но при этом - никогда не входил ни в Чрезвычайный Комитет, ни в другие одиозные структуры, созданные Горбовским. Последние годы жизни он посвятил работе с КРИ, который к тому времени уже почти перестал общаться с людьми, но для Валентина Петровича иногда делал исключение.

Завадский умер в  конце 140 ғ, не дожив до катастрофы буквально полгода. Ему можно позавидовать.

Судьба Горби слишком известна, чтобы я тратил на него время. Замечу только, что мне претит, когда его выставляют единственным виновником произошедшего. Разумеется, я отдаю себе отчёт в том, что публикуемый текст будет способствовать именно этому. Но даже если принять его за истину - что Горби был тагорянином и готовил уничтожение земной цивилизации - это никоим образом не снимает ответственности с непосредственных участников событий.

В книге упоминается Пол Макартур. Я мог бы написать о нашем первом Президенте объёмистый мемуар, нимало не греша против истины и интересов Республики. Сейчас это порадовало бы многих. Но я не намерен радовать этих многих. Sapienti sat.

Как ни странно, но сохранились кое-какие сведения о такой непубличной фигуре, как Евгений Маркович Славин. Как я выяснил, в девяностых годах Галактической Эры он проживал на Мадагаскаре (Диего-Суарес, Африка-12), посвящая своё время реконструкции древней малагасийской кухни. У одного из моих респондентов каким-то чудом сохранилось несколько записей кулинарных передач с его участием. Я даже посмотрел одну из них, хотя просмотр земного кулинарного шоу в нашем положении отдаёт самоистязанием. Запись датирована 93 годом, Славин выглядел бодрым, загорелым и увлечённым. О его работе в КОМКОНе и участии в делах Горбовского у меня нет никаких сведений.

Об Араме Григорянце не осталось никаких свидетельств - кроме одного, о котором ниже.

Так получилось, что я лично знал Григория Серосовина, бывшего сотрудника КОМКОНовской "убойной команды", упоминаемого в книге. По неизвестным причинам он покинул службу, со всеми вытекающими из того последствиями. Помню, как он появился на пороге Института Бромберга  - высокий, загорелый, совершенно ничего не помнящей о двадцати с лишнем годах своей жизни и жаждущий вспомнить хоть что-нибудь. Увы, в Институте ему помочь не смогли. Однако он сам оказался ценнейшим приобретением для нас. Григорий был остроумным и деликатным человеком, общение с ним доставляло мне удовольствие, уступающее разве что общению с Глумовой. Я отлично помню, как мы вечерами обсуждали захватывающие тайны земной истории, он - с сигарой в зубах, я - грызя очередную кость. Не знаю, что с ним случилось во время катастрофы, но, вероятнее всего, он остался на Земле. Надеюсь, он жив и помнит меня.

Что касается пресловутого Рудольфа Сикорски. Его судьбой я занимался ещё в Институте по личной просьбе Майи. Впрочем, у меня был и свой резон: я никак не мог понять, почему никто не интересуется тем, куда он исчез и что с ним стало. Все мои попытки что-либо выяснить у людей, хоть как-то причастных к теме, наталкивались на демонстративное отсутствие интереса. Самый развёрнутый комментарий по этому вопросу дал мне заместитель помощника информатория Института Бромберга. По его словам, "абсолютно неважно, куда комконовцы засунули этого своего Сикорски. Наверное, издох в какой-нибудь норе". Такое отношение к вопросу - абсолютно нехарактерное для сотрудников Института, увлечённо расследовавших мельчайшие подробности давно забытых событий - так и осталось для меня загадкой.

Что-то вроде объяснения предлагает теория "наведённой когнитивной тени", с которой я ознакомился во время работы. Теория представляет собой развитие старых идей Ноэль-Нойман о "спирали молчания", и сводится к тому, что само обсуждение или попытка обсуждения каких-то вопросов может при известных условиях стать предосудительным. Возможно, в этом есть рациональное зерно. Иначе я не могу объяснить тот факт, что, при широчайшей известности "казуса Сикорски-Абалкина", никто, включая открытых диссидентов, не предпринял никаких шагов для того, чтобы хоть что-то узнать об их дальнейшей участи. Информация на эту тему просто отсутствовала.

При этом имелось по меньшей мере пять версий самого "казуса", самая известная из которых изложена в сочинении всё того же Каммерера "Жук в муравейнике". Написанная очевидцем и участником событий, она считалась наиболее достоверной. Поскольку эта книга сохранилась в наших базах, я отсылаю любопытствующих к нему - разумеется, с понятными оговорками.

Существовало также сочинение ученика Бромберга, Иннокентия Пильгуя, под названием "Одержимость". В этом, с позволения сказать, опусе Пильгуй вывалил на читателя груду разнообразной информации - в том числе "чёрную легенду о Целмсе", да ещё и в крайне искажённом виде. Я читал эту книгу на Земле и могу засвидетельствовать, что о её утрате жалеть не стоит.

Наконец, на Земле был снят мини-сериал "Белый Пистолет", где Сикорски поименован Синицыным, а Абалкин - Левинским, причём сюжет заимствован у Каммерера (по этому поводу, насколько мне помнится, даже случился небольшой скандал). Об этом малохудожственном произведении я скажу то же, что и о книге Пильгуя: пёс с ней.

Однако все эти истории обрываются на том же месте, на котором обрывается текст Каммерера. Что было дальше с Рудольфом - молчание. Единственное, что мне удалось выяснить - так это то, что в 79 ғ. должность Сикорски (он был вторым заместителем Комова) занял Арам Григорянц. Кроме того, в сочинении Каммерера от 99 года "Волны гасят ветер" приводится апокрифический текст "меморандума Бромберга" (подложность которого была доказана Ишаковским и Фёдоровым), в котором Сикорски был поименован "покойным".

При всём при том никаких документированных свидетельств о смерти Сикорски я не обнаружил. Не было даже документа об отстранении Сикорски от должности. Во всяком случае, в сколько-нибудь доступных источниках я его не нашёл, хотя искал весьма тщательно.

Глумова сделала из этого какие-то свои выводы. Во всяком случае, в определённый момент она настоятельно попросила меня оставить эту тему.

Наконец, Абалкин. Вопросу о его судьбе Майя Глумова посвятила остаток жизни. Соответственно, я тоже отдал ему дань. Я и сейчас могу перечислить основные вехи его биографии, а если воспользуюсь ментоскопом - извлеку из памяти все подробности. Но я не вижу в этом смысла, так как всё это не проливают света на главный вопрос: что случилось с Абалкиным - или его телом - после выстрелов Сикорского? Одно я могу сказать с уверенностью: умереть он не мог. Даже обычный землянин, прошедший фукамизацию, не может погибнуть от нескольких пуль, если только они не попали в голову. Хотя и в этом случае есть варианты. Подготовленный же прогрессор - а Абалкин им был - обладает совершенно исключительной живучестью.

Мы обсуждали с Глумовой разные версии событий, в том числе и ту, что изложена в книге. Я думаю, она чисто эмоционально склонялась к этой гипотезе - она идеально соответствовала тому, во что верила сама Майя - но именно по этой причине её не принимала.

И довольно об этом.

XIV

С теорией вертикального прогресса - из которой, как сейчас принято думать, и вышел сидерализм - я ознакомился в классической комовской версии. По сути, это была историософия, то есть очередная попытка придать истории некий "смысл". От официозной ТИП она отличалась только своей наивностью и некоторым самолюбованием. Если бы не имя Комова, книжка не привлекла бы никакого внимания. Для самих сидералистов комовские идеи были знаменем, но не руководством к действию - в этом я убеждён и сейчас.

Тема сидеральной инженерии не имела никакой связи с комовскими идеями. Речь шла о техниках воздействия на сверхмассивные тела, для которых гравитация играет формообразующую роль - то есть на звёзды и тяжёлые планеты. Вопрос состоял не столько в ресурсных ограничениях, сколько в практической необходимости и последствиях. Даже Странники не трогали звёзды - хотя, скорее всего, могли. С другой стороны, в этом не было никакой необходимости. В Галактике всегда можно было найти то, что нужно, не меняя того, что есть.

Но сидералистов не устраивало именно то, что есть. Они мечтали о каких-то невиданных космических объектах - о гигантских плоскостях, простирающихся на световые годы, о громадных сферах, заключающих в себе звёзды и целые планетные системы, о какие-то безумных спиралях с дробным числом измерений и тому подобных bizarrerie. Практического смысла в создании таких диковинок не было никакого. Сидералисты, однако, утверждали, что сотворение чего-то подобного "откроет перед человечеством иные возможности", "создаст принципиально новую среду обитания разума", "откроет грани Вселенной" и т.п. Я считал всё это трескучими фразами, не имеющими смысла. Я не мог понять, чем жизнь на поверхности гигантской спирали может быть лучше, чем жизнь на поверхности планеты земного типа. И хотя я видел, что сидералистская литература становится всё более популярной, а сидералистские воззрения всё более распространёнными, я полагал, что здравый смысл одержит верх. В крайнем случае - с помощью КОМКОНа и ДГБ. Впрочем, я и думать не думал, что вмешательство этих организаций реально понадобится.

Мы тогда и предположить не могли того, что сидерализм может не просто оказаться привлекательным, но и обрести то, что в Теории Исторических Последовательностей именуется социальной базой. Я имею в виду Внеземелье в целом и его амбициозное руководство в особенности.

Сейчас об этом стараются не вспоминать. Скорбь по утраченной Земле и единому человечеству отредактировала не только историческую, но и личную память. В этом я убеждался неоднократно. Однако правда - если уж вообще произносить это слово - состоит в том, что население Внеземелья испытывало по отношению к Земле сложные чувства, главным из которых был resentment. Несмотря ни на что, Земля оставалась сердцем человеческой цивилизации и её наиболее развитой частью. Она же была средоточием власти, где решались все основные вопросы. Короче говоря, Земля была центром, а Внеземелье оставалось периферией, и это было очевидно.

Обычная реакция провинциалов на сам факт существования метрополии - стремление её превзойти. В первую очередь - буквально: создать нечто большее, чем может позволить себе метрополия. Сидерализм с его величественными образами идеально соответствовал этому подсознательному стремлению. В самом деле: звёзды, соединёнными плазменными мостами, или спиральные планетоиды площадью в миллиарды километров - разве это не доказывает, что Земля мала и убога?

Во всяком случае, я понимаю тогдашние чувства внеземельцев именно так. Я даже считаю их в какой-то мере простительными - пока они не перешли черту, за которой зияла пропасть.

XV

Я до сих пор убеждён, что единственным разумным решением был запрет сидеральной инженерии Мировым Советом. Все необходимые основания для этого наличествовали. Сидеральная инженерия требовала ресурсов, которыми человечество просто не располагало. Попытки просчитать последствия даже самых простых манипуляций такими массами и энергиями упирались в неразрешимые проблемы. Ясно было лишь одно: они затронут саму структуру пространства Галактики. Что за этим последует, не знал никто. Наконец, создание и эксплуатация подобных объектов была чревата человеческими жертвами.

Внеземелье не желало ничего этого знать. Все возражения отметались с ходу - или объявлялись трусливой старческой осторожностью. Как выразился один из лидеров сидералистов - "такое впечатление, что нами управляют не люди, а тагоряне, столетиями просчитывающие последствия ничтожных технологических изменений". Я осознаю, насколько двусмысленно звучит эта фраза в контексте прочитанной вами книги. Но тогда это звучало весьма обидно.

Неудивительно, что земная общественность встала на сторону внеземельцев.

XVI

Проект Звёздного Ожерелья в республиканском учебнике истории охарактеризован как huge gamble. На земном языке - а я всё-таки думаю на земном - это можно передать как "громадный риск" или "гигантская авантюра". Я с этим не согласен. Авантюра всё-таки предполагает возможность успеха. Этот проект был обречён на катастрофу. Если всё-таки обращаться к республиканскому языку, то это в лучшем случае panama, а в худшем - criminal fraud.

Я так думал с самого начала.

Нет, у меня не было научных и инженерных познаний, необходимых для экспертной оценки проекта. Однако была очевидна его  никчёмность, а также невероятная, запредельная затратность. Кольцо звёзд, вращающееся вокруг искусственной планеты - что может быть бессмысленнее даже с точки зрения внешнего эффекта? При этом подобное сооружение не окупало себя энергетически: на поддержание стабильности системы требовались океаны энергии. Ожерелье нарушало работу всех подсистем СЕН и требовало особого режима астрогации.  Наконец, на его создание необходимо было потратить почти четверть ресурсов Внеземелья.

Тем не менее, этот безумный проект прошёл через Мировой Совет и был утверждён. Причиной был откровенный, неприкрытый шантаж со стороны внеземельцев, которые видели в Ожерелье symbol of pride (вот здесь республиканский уместен - на земном "символ гордости" звучит нелепо). Таким же "символом гордости" были и заявленные сроки - безумно малые, исчисляемые годами.

Всё это не могло не кончиться грандиозным фиаско. Две с половиной тысячи человеческих жизней, огромное количество человеко-часов квалифицированного труда, мечты и надежды - всё это "кануло в плазму", как выразился Комов.

По логике вещей, подобный факап не мог остаться без оргвыводов. Все думали - в том числе и я - что Мировой Совет устроит грандиозную чистку руководства Внеземелья. И заранее сочувствовали невиновным и непричастным, которых заденет этот гребень.

Никто не ожидал, что руководство Внеземелья пойдёт на то, чтобы обвинить Землю в диверсии. Это было столь же чудовищно, сколь и нелепо.

Когда я об этом впервые услышал, у меня шерсть встала дыбом.

XVII

Ещё одним прискорбным свойством памяти - личной и коллективной - является неспособность фиксировать оценки во времени. Обыкновенно бывает так, что  сегодняшняя оценка опрокидывается в прошлое. Например, близкие отношения  часто сопровождаются характерной аберрацией, продлевающей их назад. Такое случилось и со мной: когда мы сблизились с Майей Глумовой, мне казалось, что мы были знакомы с ней всегда. Однажды мне приснилось, что я щенок и она держит меня на руках. Майя, в свою очередь, призналась, что ей иногда кажется, будто она играла со мной в детстве. Это, конечно, исключительный случай, но с людьми регулярно происходит нечто подобное. "Мне кажется, мы с ним сто лет знакомы" - это я слышал неоднократно.

Тот же механизм работает и в случае вражды. Конфликт, внезапный и уж тем более назревший, как бы вытаскивает на поверхность и придаёт значимость всему тому, что раньше не считалось важным.

Именно это произошло с Внеземельем.

Не было конкретного момента, когда Земля было опознана как враждебная сила. Но около 140 года Галактической эры внеземельцы были убеждены, что Земля всегда было врагом, что она всегда подавляла "свободное развитие" Внеземелья, что это было понятно "всем разумным людям" и т.д. Для обоснования этой точки зрения из пыльных углов были выужены какие-то старинные документы - например, упоминавшийся в книге меморандум Елены Завадской, о котором на Земле забыли и думать. Впрочем, если бы его не было, что-нибудь подобное изобрели бы. Если дать волю подозрительности и всякое лыко ставить в строку, можно убедить себя в чём угодно.

При этом внеземельцам и в голову не приходило, что они зависят от Земли, от земных глобальных систем, от омеги и нуль-Т, от Системы Единой Нумерации и т.п. Они смело бросали в лицо Земли чудовищные обвинения, будучи при этом уверены, что Земля не посмеет наказать их за это. В какой-то мере они были правы: Земля и в самом деле вела себя как виноватая сторона. Земляне пытались понять и простить, как они это делали по отношению к жителям других миров. Но Внеземелье не было другим миром. Это были такие же люди, и у них была земная техника.

Когда Внеземелье перешло от слов к действиям, это стало настоящим шоком.

Ещё большим шоком стало то, что Земля, наконец, ответила. Самым унизительным для Внеземелья образом. Что сделало всё дальнейшее только вопросом времени.

XVIII

Я намерен избежать разговора о жертвах и убийцах. В данном случае сам дискурс нерелевантен предмету.

В конце концов, никто никого не убивал - если понимать под убийством именно акт сознательного умерщвления. Внеземельские разговоры о жертвах земной блокады стоят земных разговоров о жертвах внеземельских рейдов. И те и другие имели место. Но, насколько мне известно, не было случая, когда землянин стрелял во внеземельца и наоборот. Я имею в виду доказанные случаи. Отсутствие фактуры восполнялось слухами, сплетнями и тому подобным. В этом отметились обе стороны, но земляне хотя бы не использовали для разжигания ненависти официальные каналы.

Внеземельцы же, напротив, успели даже снять несколько фильмов и сериалов о войне с Землёй. В одном из них отметился наш первый Президент - в качестве эпизодического персонажа.

XIX

День катастрофы я помню, как если бы это был вчерашний день. О нет - гораздо лучше, чем вчерашний день.

Я проснулся около шести утра, съел сырой портерхаус (это что-то вроде вырезки из второго подкожного слоя лимбианского жабоящера, если говорить о вкусе) и посмотрел новости. Конфликт между Мировым Советом и новообразованным Конгрессом Внеземелья зашёл в тупик: ни одна из сторон не собиралась уступать. Симпатии общественности были в основном на стороне Конгресса. Горбовский не изменил своему обыкновению - и выступил с длинной примирительной речью. Очень жаль, что у нас не осталось ни одной записи этого выступления. Это, возможно, несколько извинило бы внеземельцев: слушать подобное и в самом деле невыносимо.

За ночь у меня на компе скопилось несколько сообщений. Важнейшим было приглашение - а вообще-то настоятельное требование - прибыть на планету Фрактура (ЕН-299-1), где проходил Конгресс Соотечественников. Я понимал, что речь идёт о положении моей стаи, так что решил уделить несколько часов этому сборищу. Собственно, у меня не было никаких причин поступить иначе.

Я уже выходил, когда звякнула панелька. Это было письмо от Глумовой.

Сейчас я перечитываю его - уже не помню, в который раз. Вероятно, в последний.

XX

"Маркос! Утром передали, что корабли внеземельцев пересекли границу Солнечной. Меня это беспокоит. 

Я собираюсь на ЕН-501, в Гунгербург. Я туда уже месяц собираюсь. Сейчас, я думаю, самое время. 

На всякий случай оставляю тебе личный файл. Там кое-какие материалы, с которыми я работаю. Если не понадобится, сотри его через месяц. Если нет, он сам вскроется через год. Распорядись ими, как считаешь нужным. Кстати, там же "мемуар Вандерхузе". Я кое-что поправила в Словаре и придумала смешное название для основного текста. 

Надеюсь, что это всё глупости и мы скоро увидимся. У меня есть кое-какие идеи, которые тебя, может быть, заинтересуют. 

М. Глумова. 14 августа 141 года. Новгород."

Архив раскрылся в положенное время. Там было три документа - "мемуар Вандерхузе", приложенный к нему словарь и небольшое личное послание. Оно не предназначено для публикации. Эти слова умрут вместе со мной.

XXI

Существует около пятидесяти различных версий того, кто именно привёл в действие "Посев" - и почему это было сделано. Лично я думаю, что система сработала автоматически. Вероятно, внеземельцы совершили нечто, что компьютеры сочли нападением на Землю. Ещё более вероятно, что это и было нападением.

Как бы то ни было: "козырной эффект" оказался действительно эффектным.

XXII

В последние годы я стал раздражительным. Меня нетрудно вывести из равновесия. Один их вернейших способов это сделать - так это использовать при мне арготизм actual world применительно к нашему нынешнему положению. Или - old world по отношению к тому месту в Универсуме, где мы находились до катастрофы.

Это связано с моим восприятием республиканского языка. Он плох - или хорош, смотря с какой стороны посмотреть - тем, что внушает своего рода иллюзию определённости, основательного знания. Например, выражение actual world звучит так, будто мы знаем, о чём идёт речь.

На самом деле мы не знаем ничего. Банальный вопрос о том, где мы - в другой галактике, или в ином скоплении галактик, или даже в иной Вселенной - остаётся открытым. Возможно, в других колониях есть те, кто знает о "козырном эффекте" хоть что-нибудь. У нас таковых не нашлось.

Теперь, по прошествии времени, я понимаю, что нам в каком-то смысле повезло. Двадцать миллионов людей - и горстку представителей моего племени - забросило не в самую худшую в область универсума. У нас была энергия, машины, а главное - часть земных знаний.  Нам невероятно повезло, что в нашу сферу переноса попала станция "Кедр-А", где находилась резервная база данных ГЭИК "Ангара". Бессмысленное, идиотическое правило, согласно которому вся технологическая и организационная информация ГЭИК дублировалась на физических носителях, спасло нашу маленькую колонию.

Здесь меня подстерегает банальнейшее из искушений - тщеславное желание рассказать о своей роли. Пожалуй, я его всё-таки преодолею. Не столько даже из скромности, сколько из свойственного мне неприятия споров на подобные темы. Сражения за приоритет бессмысленны хотя бы потому, что оставляют равнодушными тех самых потомков, во имя которых эти сражения ведутся. Да, Карл Великий, Лев Толстой, Гитлер и Горбовский упоминаются в учебниках истории. Но кто вспомнит открывателя Антарктиды? Кому сейчас - и здесь - вообще интересна Антарктида? И какое значение имеет, кто первый обнаружил станцию, исследовал её и осознал ценность того, что на ней находится? Я жил без этих лавров и умру без них.

Нам повезло ещё и в том, что мы угодили в относительно малонаселённые края. Это дало нам время. Пустотники нашли нас и напали, когда мы уже восстановили энергетический потенциал, нашли источник ресурсов в Тёмном Треугольнике, а главное - сумели реконструировать и внедрить товарно-денежные отношения.

Я до сих пор уверен, что без Президента Макартура и его команды (состоящей в основном из потомков жителей СШАА) мы не успели бы ни с первым, ни со вторых, ни с третьим. Как не успели люди Альпинария и Бездны, вынужденные сражаться за своё выживание с предельным напряжением всех сил.

Так или иначе, из всех известных нам человеческих колоний наша Республика - самая успешная.

По крайней мере, кислород у нас теперь бесплатный.

XXIII

Из всех наших утрат самой ощутимой было исчезновение нуль-Т, а самой существенной - потеря связи с БВИ.

Я до сих пор помню тот ужас, который охватил нас всех, когда мы убедились, что кабинка нуль-Т не работает. Когда нам сообщили, что с полюсов планеты идёт Волна, мы уже не смогли испугаться сильнее.

К счастью, в экватории Фрактуры находились два грузовых судна. Мы провели около месяца в открытом космосе, пока нас не нашёл спасательный зонд.

Впоследствии выяснилось, что зонд не долетел до Пенелопы, на которой погибло около пятидесяти тысяч человек.

Я сожалею об этом. Но я уверен - ни один из них не смог бы заключить перемирие на Лимесе. Так что с точки зрения интересов общества всё сложилось наилучшим образом. Насколько подобная точка зрения оправдана - не мне судить.

Что касается БВИ. Гигантский, невероятный объём информации - возможно, самый большой  в истории мира - перестал быть доступным. Коды дорожек сбились на физическом уровне. Быть может, существует способ их восстановить - если, конечно, мы находимся в той же самой Вселенной, что и прежняя Земля.

Во всяком случае, хотелось бы на это надеяться.

XXIV

Сегодня у меня сломался левый клык. Я больше не могу грызть кости.

Я мог бы вставить протез, но не вижу в том нужды. Всё должно происходить в своё время. Мне пора.

Несколько слов напоследок.

Я не верю в то, что человечество снова сможет объединиться, даже если это когда-либо станет возможно. Случившееся с нами необратимо. Хотя я иногда думал о том, что люди как-нибудь когда-нибудь... но это, скорее всего, бессмысленные мечтания.

На достижение уровня развития, сравнимого с земной цивилизацией, у нас уйдёт несколько сотен лет - и это в самом лучшем случае. Кроме того, есть все основания полагать, что некоторые земные технологии - например, нуль-Т - не будут нам доступны никогда.

То же касается БВИ. Мы смогли установить омега-связь с тремя человеческими анклавами, но основной массив земных знаний стал для нас недоступным. Подберём ли мы когда-нибудь ключи к нашей сокровищнице? Может быть. Но когда? Вероятнее всего - когда это уже не будет нужно. Или хотя бы интересно.

Наконец, об экономическом и политическом строе. Насколько мне помнится, ТИП содержит теорию так называемого регресса. Я с ней не знаком. К тому же я не уверен, что эволюция нашей Республики является регрессом. В другом месте и в другое время я охотно подискутировал бы на эту тему. Но не здесь и не сейчас, извините.

При этом я допускаю - нет, даже уверен: другие земные колонии пойдут другими путями. Каким именно? Кто знает? Ясно одно: за те века, что у нас впереди, мы все изменимся до неузнаваемости. И если когда-нибудь мы всё-таки встретимся - будет ли нам что сказать друг другу?

Маркос Вольф, голован. 

52 год Диаспоры.