Не могу вспомнить, что со мной было дальше в то утро, когда я оказался в хранилище. Одно из последних осознанных воспоминаний было о том, что я решил, что уже никогда не выберусь оттуда.
Не помню, как, но я всё же выбрался оттуда и долго лежал без сознания. Когда же очнулся, то долго лежал, приходя в себя от страха и отчаяния.
Позже я постарался поскорее забыть всё происшедшее и никогда больше не вспоминать.
Выпуск из училища несколько развеял моё удручённое состояние. Напоследок, после всех торжеств мы собрались в небольшом кафе, которое заранее заказали, своим взводом, вспоминали проведённые вместе годы, которые теперь никогда уже не вернуться, да и вряд ли теперь мы сможем вот так вот собраться вместе. Все разъедутся в разные стороны и будут служить вдалеке друг от друга. Потом, изрядно уже выпив, мы отправились пешком с окраины города, где находилось кафе, в его центр. Время было уже далеко за полночь. Мы шли по проспекту, потом решили поймать какую-нибудь машину, идущую в центр, и несколько раз перегораживали шоссе цепью, взявшись за руки. Наконец нам попался автобус, в котором кроме водителя был кондуктор. Кто-то уже успел договориться с водителем, чтобы он добросил нас до центра. Тот согласился и открыл двери, несмотря на яростные протесты кондукторши, которую никто не слушал. Мы погрузились в машину, прихватив с собой ящик с водкой и шампанским, который несли всю дорогу, и так, продолжая выпивать, шутить и кутить, с шутками и песнями, которые голосили во весь голос так, что водитель и кондуктор, наверное, оглохли.
В центре города мы расположились у живописного фонтана "Садко", который каскадом спускался вниз с площади, и продолжили там пить и поздравлять друг друга с выпуском из училища. Внизу, у подножия фонтана стоял милицейский "бобик". Милиционеры наблюдали за нами. Но вскоре наше веселье дошло до того, что мы стали пытаться искупаться в фонтане, бегать по нему голышом и швырять пустые бутылки в статую "Садко". Тогда они погрузились в "бобик" и уехали подальше от этого зрелища. Это был наш день. И у милиции был негласный приказ не трогать молодых офицеров, если они сильно не нарушают закон. Прошёл ещё час. Устав дурачиться мы стали разъезжаться кто куда и кто как мог. На этом всё и закончилось. Это был последний день бесшабашной юности, когда о нас кто-то заботился, а каждый из нас заботился только о себе.
Перед службой каждому полагался месячный отпуск. И я отправился домой. Но здесь на меня напала необъяснимая хандра. Я не находил себе места. Мой родной город давно уже поменялся. И у меня не осталось ничего общего с моими прежними друзьями и приятелями детства. Да и у них были свои, непонятные мне интересы. Я понял, что в родном городе для меня нет ничего, что могло бы занять моё внимание, и чему бы я мог посвятить время своего отпуска. Душа моя жаждала каких-то новых впечатлений. А спать до полудня, а потом выходить во двор, где изредка кто-то встречался из прежних друзей детства, с которыми теперь не было ничего общего, мне надоело на второй же день.
Заметив мою хандру, матушка предложила мне съездить в деревню к двоюродной бабушке, у которой я ни разу не был. А она каждый раз звала меня, когда доводилось написать ей письмо. Немного подумав, я собрался в дорогу, отправился на автовокзал.
Ранним утром следующего дня меня разбудил водитель автобуса:
-Эй, парнишка, тебе здесь выходить, -потряс он меня за плечо.
Я взглянул на часы. Было начало шестого. Все пассажиры спали, и здесь больше никто не выходил. Я потянулся, вылез из удобного кресла и спустился из высокого салона автобуса вниз.
На улице было по-утреннему прохладно, водитель достал из багажника мои вещи, и через несколько минут, рокот дизеля покачивающейся на колдобинах просёлочной дороги огромной машины растворился вместе с ней в тумане раннего утра.
Я осмотрелся. Вокруг не было никого. Кое-где из густой утренней пелены виднелись деревянные заборы, покосившиеся от времени серые изгороди, да штакетник, и вырисовывались неясные очертания ближайших домов деревенской улицы.
Довольно долго вокруг не было ни души, и я стоял, не зная, что делать, и в какую сторону идти. Наконец из тумана послышался какой-то шум. Вскоре стало различимо поскрипывание, какое-то цокание и тихий разговор. Потом показались какие-то очертания, и вскоре я увидел морду лошади с торчащими навострёнными ушами. Лошадь шла прямо на меня. За ней показалась телега, в которой сидел сморщенный старичок в кепке, куривший самокрутку. С ним ехало несколько женщин в повязанных на головы пёстрых платках и серых телогрейках. Старик смолил и молча правил лошадью, а бабы о чём-то переговаривались.
Я отошёл с дороги, взяв свои вещи. Телега поравнялась со мной, и старик, заметив меня, натянул поводья и остановил лошадь:
-Тпру, окаянная! Ты чей будешь? Как с Луны свалился ни свет, ни заря.
Потом он вдруг разразился на кобылу трёхэтажным матом, хотя особой причины для такой ругани я не заметил, но ответил ему:
-Да я из города, к бабке своей двоюрной в гости еду.
-Вижу, что с нездешних мест, - согласился дед, затянувшись с самокрутки. - А энто которая?
-Да, Пантелея Пелагеевна. В Василихе живёт.
-В Василихе? - Переспросил дед. Бабы перестали болтать и тоже прислушались к нашему разговору. - Так это пять километров отсюда.
-А почему же меня из автобуса здесь высадили? - Удивился я.
-Так это же в стороне от дороги. Автобус туда не заходит. Там глухомань, почти у самых болот. Вот там Василиха и есть. А это Большая Василиха.
Пока он говорил, тлеющий кусочек табака выпал из его самокрутки, и в пальцах у старика осталась только трубочка из кусочка газеты. Дед озадаченно посмотрел на это происшествие, и с досадой снова смачно выматерился, не обращая внимания на женщин.
-Что же мне теперь делать? - Известие весьма меня озадачило. Идти пешком в такую даль мне совершенно не хотелось, да и места были мне незнакомы.
-Что-что... Стой и жди, пока кто-нибудь в те края не подастся. Попросишь, чтобы подвезли, а хочешь - пешком иди. Но я не советую, там через лес идти надо. Лучше подожди кого-нибудь... Сейчас пройдёшь вон туда, - старик показал рукой в туман, обозначив направление, - там, на окраине села развилка. На ней будешь ждать. Там сразу видно, кто куда направляется. Увидишь, что на правую дорогу поворачивают - маши, подберут... Ну-ка, двинтесь, бестии, - прикрикнул он на женщин, - пусть хлопец сядет, довезём до туда.
Женщины раздвинулись, освободив мне немного места. Я запрыгнул на телегу и минут через пять оказался на той самой развилке, про которую мне говорил старик.
--
Тебе туда, хлопец, вот по этой дороге. Стой и жди, пока туда кто-нибудь не повернёт. Если на ту дорогу сворачивает кто, то он уж точно в Василиху едет, а иначе никто тебя не повезёт.
--
А часто туда кто-нибудь ездит? - поинтересовался я.
--
Да как тебе сказать, - пожал плечами старик. - Как повезёт. Можешь и день простоять, и никто не поедет. Ну, давай, прощевай!..
Подвода скрылась в утреннем тумане.
Действительно, прошло больше часа ожидания. Утренний туман совсем рассеялся, на востоке показалось из-за горизонта солнце, озаряя всё вокруг ярко-розовым светом, а мимо меня не проехало ни одной машины, ни чего-нибудь ещё.
Я потерял уже всякое терпение, и начал подумывать, чтобы отправиться в путь пешком, как вдруг показалась знакомая уже мне подвода.
-Стоишь, - спросил старик, поравнявшись со мной.
-Стою, - устало согласился я. Мне так хотелось поскорее добраться до какого-нибудь места, где можно было бы прилечь хоть не намного и выспаться.
-Ладно, подожди ещё немного, -сжалился надо мной старик, - Если тебя никто те подберёт, то через часок я в ту сторону поеду, на пасеку. Ко мне прыгнешь.
Прошёл час. Жизнь в деревне между тем ожила. Сначала заголосили петухи, потом замычали коровы в стойлах, и вскоре хозяева стали выгонять их на улицу. Показался пастух, который сгонял коров в стадо, двигаясь по направлению ко мне. Затем, обойдя все дворы, пастух завернул стадо в обратную сторону и погнал от меня прочь. Мимо меня проехало несколько тракторов с прицепами и машин, но ни одна не повернула в сторону Василихи.
Снова показался знакомый уже мне старик.
-Ну, что? Так и не уехал? - улыбнулся он прокуренными зубами.
-Так и не уехал, - односложно ответил я.
-Ну, залазь, поехали.
Я сел на телегу, по которой по соломе катались несколько пустых алюминиевых фляг. Старик перехватил мой взгляд:
-Это я за мёдом еду, - пояснил старик. - Так ты значит, к Пантелеихе едешь?
-К Пелагее Пантелеевне, - поправил я.
-Ну, да-к это она и есть, её здесь так называют...
А вы её знаете?
-А как же, Знаю. Хорошая баба, - улыбнулся чему-то своему старик. - И надолго?
-Не знаю, недели на две, наверное.
-А-а-а. Ну-ну!
Старик больше не спрашивал меня ни о чём, и я принялся обозревать местные пейзажи, постепенно погружаясь в полудрёму. Всходившее всё выше солнце стало уже слегка припекать, вокруг лежали поля, то здесь, то там упиравшиеся в лесную чащу. Кое-какие из них были засеяны уже налившимся, поспевшим зерном пшеницы. Другие стояли под паром. То там, то здесь видны были сенокосные луга и охватившие их со всех сторон, подступившие частоколом тут и там опушки густых, непролазных лесов, ещё зелёных, но уже подёрнутых едва уловимой дымкой увядания.
Дорога извивалась между полей по холмистой равнине, ныряла изредка в пролески, и порой проходила сквозь густые чащобы. Кое-где на её сухих, пыльных колеях попадались лужи, и когда они были большие, лошадь с трудом перебиралась через них, чавкая копытами в глинистой грязи, а потом ещё мучалась, вытаскивая из распутицы телегу, погружавшуюся в жижу до самых осей и уже напоминавшую лодку в болоте. Старик тогда понукал её и даже изредка, когда слякоть была особенно непролазной, хлестал для острастки, но не больно, по худой спине и ребристым бокам животного.
Я уже потерял счёт времени, когда вдруг на какой-то развилке посреди поля старик заговорил:
-Так, ну, теперь слазь. Тебе дальше прямо, а я сворачиваю налево, на пасеку.
-А далеко ещё? - Спросил я, оценивая тяжесть своего чемодана.
-Да с километр где-то, можа, чуток меньше. Наверное, придётся тебе пешком топать: сегодня вряд ли кто до обеда в ту сторону поедет...
Мы разминулись, и, таща ставший неожиданно тяжёлым и неудобным чемодан, я промучался ещё с битый час, пока, наконец, не показались через небольшое поле за опушкой леса окраинные дома деревушки.
Природа вдруг сделалась заметно мрачнее, а может быть, мне так только показалось от того, что я остался один: деревья в лесу подступили ближе к просёлку, сам он сделался уже и стал чуть ли не тропинкой, чащоба по обе стороны помрачнела. Частокол деревьев погустел ещё сильнее, и среди него замерещились в сумраке подлеска тени лесных тварей.
Я не обманулся в своих представлениях: деревушка оказалась действительно небольшой. Была бы она ещё немного поменьше, и её можно было бы назвать хутором или выселкой.
Около двадцати деревянных бревенчатых, серых от старости домов предстали перед моим взором. Кое-какие даже почернели от времени, покосились на бок и, в общем, представляли унылую, такую знакомую из многочисленных описаний всех времён России картину.
Перед самой деревенькой протекала небольшая речка. Через речку дугой стоял мостик. Дорога к нему шла по насыпи, по сторонам которой был болотистый луг, и речка, протекавшая с востока на запад, справа от мостика теряла свои отлогие, едва различимые берега и разливалась в болотистую заводь, широкую и безбрежную, кое-где поросшую зарослями камыша, утыканную редким берёзовым сухостоем и пожелтевшей травой.
Проходя по мостику, я обратил внимание, что речка не очень глубокая, почти ручей, и местами видно дно из ржаво-рыжего песка и каменной крошки, подёрнутой серым бархатом ила.
Не смотря на то, что время близилось к позднему утру, на улицах никого не было видно. На домах не было ни табличек с названием улицы, ни номеров. Покрутившись у крайних домов деревушки, я уже хотел было постучаться в один из них, как мне навстречу вдруг, заскрипев дверью из сеней выскочила невысокая стройная девчушка, ловко крутанувшая в дверях коромыслом с пустыми вёдрами. Одно из них просвистело, тихо позвякивая, перед самым моим носом.
-Ой, чуть было не зашибла! - Произнесла девушка. - А вы что, к нам?
-Да нет, то есть да, к вам. Я ищу бабку свою, Пелагею Пантелеевну.
-А-а, так это на другой конец надо. Она там живёт, рядом с ведьмячкой.
-С кем, с кем? - Не понял я.
С ведьмячкой, - повторила девушка, но, окинув моё недоумевающее лицо понимающим взглядом, добавила, - ладно, пойдём, покажу.
Мы вышли со двора, обнесённого хлипким забором из жердей, и пошли вдоль по горбатой улице, поднимаясь вверх. Я порядком уже устал и потому молчал, лишь изредка поглядывая на свою спутницу. Она долго и пристально изучала меня с ног до головы, а потом поинтересовалась:
-С города что ли?
-Ага, - нехотя ответил я.
-Надолго к нам?
-Да нет, недельки на две.
-И правильно, - печально вздохнула деваха, нечего тут больше делать. Скукотища страшенная. Я вот подрасту ещё немного и тоже в город подамся: учиться.
Я окинул теперь её с любопытством и попытался угадать, сколько же ей лет. С виду было пятнадцать-шестнадцать.
Улица пошла под горку, и мы подошли к колодцу, срубленному и покрытому сверху теремком. Серые брёвна его в запашках и углах поросли мхом. Я заглянул внутрь и увидел своё отражение в зеркале воды метрах в трёх внизу.
-Тебе вон до того дома надо пройти, - показала девушка, поставив вёдра на землю. - Там твоя бабка и живёт.
-А что это за соседка у неё странная такая? - Невольно поинтересовался я.
-А-а-а, - махнула рукой девушка, лениво поморщившись. - Со скуки да тоски не только ведьмячкой стать можно.
Она зацепила ведро за цепь и толкнула его вниз. Барабан закрутился, и девушка стала притормаживать его ладонью по его вытертой до блеска поверхности. Послышался грохот и плеск.
-Давай, я помогу тебе, - предложил я, собираясь взяться за рукоять, но девушка отстранила меня уверенным жестом:
-Не надо, я сама.
"С характером", - подумал я про себя. Оставаться и смотреть, как она работает, было неудобно и следовало бы удалиться.
-Как тебя зовут-то? - спросил я у девушки.
-Алёна, а что?
-Да нет, ничего. Спасибо, Алёна, за помощь.
-Не за что, - она посмотрела в мою сторону, улыбнулась и снова занялась работой.
Я направился к указанному ею дому.
Пелагея, моя двоюродная бабка, крючилась на огороде у дома. Я никогда её не видел, но догадаться о том, что это действительно она, было нетрудно. Она давно уже вдовствовала и жила в одиночестве. Дети, что у неё были, разъехались по городам, да по другим сёлам.
Я зашёл во двор:
-Здравствуйте, Пелагея Пантелеевна.
Бабка разогнула спину, повернулась ко мне:
-Здравствуй, здравствуй. Это ты что ль внучек мой вновь объявившийся? Ну-ка , дай-ка, я на тебя посмотрю.
Она приблизилась ко мне:
-Хорош, хорош, орёл прямо, ну, пойдём в хату.
Она бросила на землю инструмент и повела меня к себе в избу.
Мы взошли на высокое крыльцо, миновали сени и оказались в комнате, всё в которой напоминало мне быт из сказочной русской избы: огромная побеленная русская печь, деревянный грубый и тяжёлый, неизвестно какой давности работы стол, стулья-табуреты вокруг него посреди комнаты, такие же грубые и тяжеловесные, как он сам. На небольших оконцах без подоконников весело пестрели яркие занавески в цветах.
Дом Пелагеи Пантелеевны мне понравился.
Я не знал, как она примет меня, эта бабка, и видевшая-то меня впервые в жизни. Но вскоре уже ел наваристый, красный деревенский борщ с домашней выпечки ароматным, удивительным хлебом.
-Ну, рассказывай, чего приехал, что тебя черти принесли? - То ли шутя, то ли серьёзно и сердито спросила "Пантелеиха" (теперь, кажется, до меня стало доходить, за что так назвал её старик на подводе).
Я смутился, не зная, что ей ответить, но она не долго мучила меня молчаливым ожиданием объяснений и сказала:
-Ну, ладно, коль уж приехал, так живи. Сколько тебе надо будет, как понравиться, столько и гостевай. Но одно только, раз ты здесь. Будешь помогать мне по хозяйству: воды наносить, дров нарубить, за коровой когда посмотреть. Понял, внучек?
-Понял!
-Ну, вот и хорошо...
Глава 3.
В Москве я пробыл недолго, хотя рассчитывал на то, что буду служить в столице: ведь на моём предписании пункт дислокации части значился "Москва".
Частью оказался какой-то штаб, на поиски которого я потратил целый день, оббивая пороги военных комендатур.
В конце концов я попал в кабинет к какому-то полковнику, который забрал моё предписание, и оно тут же исчезло в ящике его стола.
--
Так как, значит лейтенант Яковлев? - Негромко произнёс полковник, перелистывая моё удостоверение. - Холостой, вижу - это хорошо... Так-так.
Я не понимал, куда гнёт полковник, но шестое чувство подсказывало мне, что чем больше знакомится с моими данными этот военный за большим полированным столом, тем незавиднее становится моё положение.
Один из телефонов на его столе вдруг зазвонил.
-Да! - Поднял трубку полковник. - Так точно, товарищ генерал-полковник! Вот, как раз есть тут у меня одна кандидатура! - Он бросил взгляд на меня. - Да, так точно, сейчас иду.
Полковник поднялся из-за стола, надел фуражку и бросил мне:
-Выйди, покуда. Я сейчас схожу на доклад и вернусь. Ожидай меня и никуда не уходи.
Я остался под дверью его кабинета. Мимо по коридору туда-сюда шныряли полковники и генералы, и у меня рука устала то и дело отдавать им честь, хотя в ответ меня никто не приветствовал, и лишь изредка говорили: "Здрасьти". Вскоре я понял всю бесполезность и даже глупость своего "козыряния" и встал на всякий случай лицом к стене, будто что-то там изучаю.
Наконец-то, после довольно продолжительного отсутствия появился "мой" полковник.
-Ты что, уснул что ли? - Тронул ли или толкнул слегка меня в плечо он. -Заходи в кабинет.
Я снова оказался перед его большим полированным столом. Он что-то быстро "зачёркал" по бумаге, а потом вызвал по селектору, как я понял, секретаршу.
-Так, браток, - обратился, наконец, он ко мне, - сейчас тебе нашлёпают бумажки, и поедешь.
-Куда? - Невольно поинтересовался я.
-Дальше! - Изумлённо подняв брови и пожав плечами, ответил полковник, -дальше, мой мальчик. - Неожиданно сфомильярничал он. - Вы что, не знаете, куда попали?
-Нет, - озадаченно произнёс я.
-Ого-го-го, - воздел полковник голову к верху, закатив глаза, - вы попали, мой юный друг в такую организацию, которая посылает оч-ч-чень далеко!
-Но у меня-то в предписании значится Москва! - Недоумённо воскликнул я.
-Ха-ха, мальчик. Москва - это наш штабец. А уж мы-то зафутболим тебя туда, куда нам надо.
-Да, но я ... я не готов... я не хочу, куда вам надо. Я даже вещей с собой-то не брал много. Думал - в Москве буду служить...
-Ну, во-первых, товарищ дорогой мой лейтенант, вас никто и не спрашивает, будем так говорить, готовы или не готовы вы куда-нибудь ехать, хотите вы тем более того или нет. Вы, наверное, ещё не понимаете по причине юности своих лет, что попали, мой друг, в армию. В ар-ми-ю! Ну а коль уж вы имели честь здесь оказаться, то выполнять будете то, что вам прикажут. В армии основа всего - приказ. Ну, а что касаемо ваших вещичек, то я думаю, что их у вас должно быть не так уж и много. Тем более, что холостой у нас товарисч. Что не взяли - пишите домой. Мама вышлет.
-Нет у меня мамы! - чуть не плача ответил я.
Полковник неожиданно запнулся: сказанное сбило его с мысли, но терялся он не долго:
-Ну нет, так нет. Мало ли что на свете бывает. Как-нибудь ваш вопрос решится...
-Вот именно, что как-нибудь, товарищ полковник! Что же мне делать?! Вы сейчас зашлёте меня в какую-нибудь холодрыгу, а потом? Хотите чтобы я заболел там или дуба дал? Я же тёплых вещёй совсем не взял, да и формы половину дома оставил: не поместилась...
Полковник сел за стол и долго молчал и пристально смотрел на меня большими рыбьими глазами навыкат. Потом он снова включил селектор:
-Маша, Африка отменяется, - он залистал какой-то большой блокнот на своём столе. - Выпиши этому товарищу отпуск на десять суток...Так надо, значит, и сразу номер части прибытия запиши...Станция, станция, станция...Ах, вот нашёл, пиши...
Он произнёс какое-то название, и через несколько минут уже вручал мне документы, принесённые секретаршей:
-Вот тебе отпускной билет на десять суток: решишь все свои багажные вопросы, вещи отправишь вот по этому адресу и туда же поедешь сам. Билеты и квитанции багажные не теряй - в части её тебе оплатят...
-Но, товарищ полковник, я же думал, что буду служить в Москве...
Полковник выставил меня, собственноручно проводив под локоть:
-Всё, чем мог помочь - отпуск на десять суток. Больше ничего сделать не могу. Прощайте, товарищ лейтенант, и не советую вам начинать службу так, как вы её начинаете: с каких-то претензий. Не могу, не хочу! Смотрите, а то вам быстро отыщу местечко на гауптвахте. Тут у нас особо не церемонятся, где солдат, где офицер: раз, раз - и в дамки! И будете вместо десяти суток отпуска десять суток загорать на нарах.
Он затворил за собой дверь, и я остался один, предоставленный самому себе, покинутый и брошенный, в коридоре с бегающими туда-сюда полковниками и генералами.
-Козёл! - мною овладел приступ бессильной ярости.
Конечно, я обманул полковника, сказав, что не взял с собой вещи, правда, и сам не мог взять в толк, зачем это сделал. Но теперь у меня было десять дней свободы перед рутиной буден службы и, самое главное, пугающей неизвестностью впредь лежащей судьбы, которая готовила мне явно не медовый пирог. В тоже время до жути хотелось поподробнее узнать, что это он там говорил про Африку. Но с этим я уже опоздал, и теперь не знал, радоваться или огорчаться, что всё так получилось. Надо было признаться самому себе, что мне и раньше не верилось, что я останусь служить в столице, уж слишком сказочно хорошо тогда бы началась моя офицерская жизнь...
Таксист долго крутил меня по Москве, пока я, наконец, не возмутился:
-Эй, дядя, тебе не кажется, что мы заблудились?
После этого замечания не прошло и пяти минут, как я выходил из машины на вокзале. Я отдал ему половину того, что он накатал со мной, и он даже не возмутился.
Мы ещё не успели подъехать, как машину сразу облепили желающие уехать, я едва пробился через их кольцо.
Народу на вокзале было много, очень много. Просто какая-то запруда из человеческих тел. В залах ожидания яблоку негде было упасть. Урны были завалены кучами мусора, уборщицы, видимо, не успевали убирать полы, и несмотря на жаркую сухую погоду, на вокзале стояла вонючая грязь и слякоть.
Я спустился в камеры хранения, где оставил свои неподъёмные чемоданы, а потом очень долго таскал их в багажное отделение, где сдавал их для отправки на станцию своего будущего назначения. По той сумме, которую взяла с меня за багаж кассирша, я понял, что это где-то очень далеко.
Вечером, намучавшись, натолкавшись в очереди за билетами, я покидал Москву, я уезжал в город, где потерял всё, и куда уже не чаял вернуться когда-нибудь ещё. Что звало, что манило меня туда после стольких бед, разом навалившихся на меня там за такое короткое время? Я не мог ответить, но только с какой-то безумной радостью надеялся, что стоит мне оказаться в нём, и всё потерянное мной вернётся.
Эти десять неожиданно свалившихся на меня, как манна небесная, суток вдруг вскружили мою голову хорошее лёгкое шампанское, и теперь казалось, что всё непременно будет хорошо. Мне так хотелось этого. Я так надеялся на то, что счастье вдруг выпрыгнет откуда-то из засады, где оно, оказывается давно уже поджидало меня, и дальше жизнь моя вдруг станет, как сказка, легка и беззаботна. Мне так хотелось верить, что вот, может быть с этого чудесного происшествия, судьба моя потечёт совершенно по другому руслу, и старые проблемы и заботы останутся где-то в прошлом, как дурные воспоминания, и ничто уже не будет омрачать мою счастливую жизнь. Ведь я тоже имею полное право быть счастливым, так же, как и многие люди вокруг меня...
Утром следующего дня я был уже там, куда рвалось моё сердце. Здесь ничего не изменилось. Да и что могло произойти с городом за один месяц? Хотя...
Сразу же с вокзала я направился к Веронике, даже не зная, что скажу ей при встрече. В душе моей не осталось ничего от её образа кроме нескольких мимолётных и смутных интимных переживаний, которые ещё ни разу не удерживали меня прежде рядом с женщиной. Да ещё то, что произошло с нами... Хотя после того, что случилось со мной в течение этого месяца, проведённого в деревне, всё, что мы вместе пережили с Вероникой, теперь казалось детской забавой. Всё, кроме одного. Того, что произошло в церкви...
Вероники не оказалось дома. Никто вообще не открыл дверь её квартиры. И я долго бродил под домом, размышляя, где бы она могла сейчас запропаститься, и в тайне всё же надеясь, что непременно встречу её. Закончилось всё тем, что Веронику я так и не дождался, зато увидел довольно-таки знакомое лицо, правда долго не мог припомнить, где же это мне доводилось с ним видеться.
Я подошёл к парню, шедшему вроде бы мимо, но в то же время будто бы собиравшемуся зайти в один из подъездов дома.
-Привет! - Сказал я, протягивая руку и мучительно пытаясь при этом вспомнить, когда и где мы с ним встречались, и кто он таков.
-Здорово! - ответил он мне без особого восторга, заметив меня раньше, но сделав вид, что произошло это только сейчас. -Какими судьбами?
-Да вот, - неопределённо ответил я, соображая, что нас с ним может связывать.
И тут я глянул прямо в его бездонные очи и с пронзительной ясностью предстал передо мной тот вечер в ресторане, где я видел их уже однажды.
-Слушай, не знаешь, где Вероника? - Поинтересовался я тут же, будто только вчера с ним вместе сидели в подворотне и щёлкали семечки.
-Вероника?! - Протянул он. -Точно не знаю, но где-то в круизе.
-В каком ещё круизе? - Удивился я.
-В международном, с Бегемотом вместе. Он её с собой уволок.
-Давно?
-Да вот, скоро вернуться, наверное... А вообще, я не знаю...
-А ты куда идёшь? - Поинтересовался я.
-Да так, гуляю мимо.
-Мимо чего?
-Мимо всего... А вообще-то, я сейчас домой. А ты куда?
-Да я не знаю... Хотел Веронику вот увидеть. А сейчас...
Теперь я вспомнил и его фамилию: Гладышев. Точно, точно, именно так мне представила в тот день Вероника: Гладышев. Он сочиняет стихи и даже мне написал тогда несколько на память. Куда только они запропастились? А то сейчас ещё обидится. Странный тип. Вот только имени его не помню.
-Ну, пошли ко мне домой, - неожиданно вдруг предложил Гладышев, словно угадав, что мне деваться было некуда.
-Ты что же вот так шёл, шёл, и всё для того, чтобы предложить мнепойти к тебе домой, совершенно случайно меня встретив? - На всякий случай поинтересовался я.
-Да нет, это хорошо, конечно, что я тебя увидел, но понимаешь... У меня сейчас такое состояние, что мне просто необходимо, чтобы кто-то ...в общем, чьё-нибудь присутствие. Я всё равно кого-нибудь пригласил бы... Пойдём?
Он задал этот вопрос так, что мне непонятно от чего сделалось неловко.
-Ну пойдём, - согласился я. Идти в этом городе теперь мне было больше не к кому.
Гладышев пошёл немного впереди меня, и я никак не мог догнать его, к тому же не зная, куда собственно говоря, надо идти. Мы петляли по кварталам минут двадцать, уйдя довольно далеко от дома Вероники. Гладышев всё время шёл молча, сосредоточенно и задумчиво ссутулившись, как будто бы никого рядом с ним и не было. Временами он почему-то сильно походил на сумасшедшего маньяка, сосредоточившего своё сознание на единственной навязчивой идее, чтобы она вдруг не уплыла куда-нибудь в сторону в его затуманенной голове, не дождавшись самой цели пути. Тогда мне вдруг почему-то делалось страшно, но я всё же обречёно продолжал идти следом за ним.
Наконец-то, когда я уже и думать перестал обращать внимание, где я собственно говоря нахожусь, мы оказались в квартире у Гладышева. Во всяком случае, дверь он открыл своим ключом.
Предложив мне присесть на диван в большой комнате, Гладышев направился на кухню. Однако я не воспользовался его предложением, а стал изучать обиталище его семьи. Впрочем, ничего особо примечательного я не обнаружил, но по роскошной мебели, богатой библиотеке и некоторым другим приметам я сделал кое-какие выводы о его родителях. Во всяком случае люди они должны были быть довольно образованные и близкие к тому, чтобы считаться состоятельными на фоне всеобщей бедности нашего народа. Впрочем, я мог ведь и ошибаться...
Гладышев позвал меня на кухню, где он сделал чай
Отхлёбывая горячее с чашки мизерными глотками, я между делом вставил, чтобы развеять неловкость внутри себя, будто бы я только затем сюда и пришёл, чтобы налопаться варенья и пирога с чаем:
-А я твои стихи до сих пор сохранил...
-Какие стихи? - Изумлённо поднял одну бровь над своими бездонными глазами Гладышев.
-Ну те, что ты мне в ресторане подарил...
-А-а-а, - он махнул безразлично рукой, как будто бы речь шла о самых настоящих пустяках. -Выкинь их.
-Чего? - Не понял я, едва не обжегшись чаем.
-Выкинь - говорю... а лучше сожги. Так будет вернее. О-о! - Он вдруг поднял вверх указательный палец, как будто бы нашёл разрешение мучительного вопроса.
-Что: О-о?! - Не понял я.
-Да нет, это я так, про своё. А вообще, я не пишу больше стихов: в них не хватает изобразительности. Человеческий язык, даже русский, - весьма громоздкое и неповоротливое средство передачи информации. Он много проигрывает по сравнению с изображением и может служить лишь комментарием к основному носителю идеи искусства: изображению. И потому теперь стихов я не пишу, зато рисую картины.
-Картины?! -Я чуть не выронил чашку из рук.
-Да, картины, а что? Пойдём покажу...
Мы прошли через большую комнату и оказались в небольшой комнатушке. Здесь совершенно не было мебели. По полу в беспорядке валялись разбросанные листы бумаги и холщёвое полотно кусками. На них что-то было намалёвано. По стенам тоже были развешаны самым невероятным образом листы бумаги и полотна, видимо с тем, что Гладышев называл картинами. Посреди всего этого стояло несколько мольбертов, готовых для работы, валялись тюбики и баночки с краской, палитры, сухие краски.
-Вот это всё я нарисовал, - окинул хозяин свою комнату придирчивым, оценивающим взглядом.
-Но что именно? - Мой взгляд не находил ничего особо достойного внимания. Всюду была какая-то странная мазня. Я даже пожалел, что плохо, быть может, совсем никак не разбираюсь в современном искусстве и живописи.
-Сейчас, сейчас, - произнёс Гладышев и стал что-то искать на полу, разгребая ногами холсты и листы бумаги со своими странными произведениями.
В руках его один за другим появились несколько тюбиков и пузатых одеколонных пульверизаторов. Он свалил всё это на табурет, затем откопал где-то большую бутылку с прозрачной жидкостью, и, выдавливая в пульверизаторы краску из тубов, разбавлял их ею, помешивая старой зубной щёткой.
-Сейчас, сейчас, повторил Гладышев, как бы уговаривая меня подождать немного.
Порывистым движением он развернул к себе мольберт так, что тот едва не упал со своей треноги, и тут же, хватая то один, то другой пульверизатор, принялся поливать из них холст, делая разноцветные пятна, похожие на кляксы. Вскоре всё полотно оказалось заполнено ими. Тогда Гладышев остановился вдруг, схватился рукой за лицо, отошёл немного назад и несколько минут разглядывал так получившееся. Потом в руке его появился толстый чёрный фламастер, и он что-то стал рисовать поверх всей этой лепни.
В комнате нестерпимо запахло то ли эфиром, то ли ещё какой-то летучей дрянью.
-Слушай, открой хоть окно, что ли: дышать нечем, - попросил я его.
Он посмотрел на меня, точно не понимая, откуда это я здесь взялся, потом подошёл к окну и распахнул его настежь.
В комнату ворвался свежий воздух, который вскоре вытеснил резкие запахи, вызвавшие у меня лёгкое головокружение.
Гладышев вернулся к холсту, взял палитру и, мешая краски, продолжил работу кистью. Минут через двадцать он отошёл от своего произведения, понять которое мне было невозможно.
-Вот, смотри! - Сказал он мне. - Видишь? Это называется: "Полёт окрылённого таракана вовремя жены соседа с любовником".
Гладышев с размаху метнул кисть в угол, где возвышалась груда размалёванной подобным образом бумаги и полотна. "Бред, - подумал я. -Точно чокнулся парень!" На ум мне стал приходить давний разговор в ресторане:
-И зачем ты это?
-Что зачем Это? - Переспросил меня Гладышев.
-Зачем рисуешь-то?
-А тебе что, не нравится?
Не знаю. Непонятно как-то. По-моему к этой "картине" можно пришпандёрить любую надпись, и она будет подходить.
-Ну и что?
-Как что?! Разве это правильно?
-Эх ты, ничего ты не понимаешь в живописи. Важно ведь не что можно пришпандёрить, а как я назвал картину в момент её создания, как мне захотелось её назвать.
"Ну точно псих!" -подтвердил я свою догадку, и от ощущения присутствия при тихом помешательстве, способном вдруг, одним энергичным взрывом перерасти в буйство, мне сделалось нехорошо.
Не успела проскочить в моей голове эта мысль, как Гладышев пришёл в движение, собирая посреди комнаты огромную кучу из своих разбросанных по всем углам произведений.
-Полушай, а как же поэзич? - Спросил я, чтобы что-то спросить. Какие-то нехорошее предчувствие кошмара затеребило мне душу, и все животные инстинкты, которые во мне существовали, стали настойчиво требовать, чтобы я бежал отсюда. И как можно быстрее.
-К чёрту поэзию! К дьяволу! - Гладышев снова показался мне одержимым как тогда, когда мы шли по улице. Он явно распалялся. - Я как Нерон, я как Нерон. Сначала разрушаю, а потом описываю процесс разрушения, свидетельствую его...
-Что ты собираешься делать?! - Ещё больше испугался я.
-Человек не способен к настоящей поэзии. Он лишь плюгавое подобие настоящего поэта. Только стихия может писать стихи! Пусть она пишет их! А я напишу её портрет.
-Что ты собираешься делать?!! - Ещё громче заорал я, обращаясь к Гладышеву, яростно сгребающему в кучу свои картины. Но он не слышал меня, и продолжал это делать.
Тут вдруг он отпрянул от образовавшейся кучи и кинул сверху мольберт с только что сотворённой картиной, подошёл к другому и снова принялся поливать его из пульверизаторов. Потом сразу же пузырьки полетели туда же, в кучу. Туда же угодила и бутылка с растворителем.
Гладышев взялся за палитру, долго искал кисть, а, найдя её, подошёл ко мне, достал из кармана рубашки сигарету, сунул её в зубы.
-На, держи! - Он протянул мне свободной рукой коробок спичек.
-Чего?! - Не понял я, чувствуя, что на лице моём написан испуг, и это ему нравится наблюдать.
-Дай прикурить! - Крикнул он, показывая жестом, чтобы я зажёг спичку.
Я чиркнул спичкой о коробок, поднёс её к сигарете в его зубах. Но он не подкурил её, а взял спичку из моих пальцев, прошёл по комнате до кучи и поднёс к лежащей поверх всего свеженарисованной картине.
Она тотчас же вспыхнула, ещё пропитанная растворителем. Глянув на меня, Гладышев дико расхохотался:
-Я буду писать портрет настоящего поэта, а ты будешь моим благодарным зрителем!
Я не успел опомниться, как пламя охватило с проворством и живостью всю кучу.
-Что ты делаешь, придурок?! - Воскликнул я, но Гладышев спокойно, почти медленно отошёл к мольберту и взялся за кисть.
-Идиот, ты что, с ума сошёл?! - Я бросился к нему.
Комната уже наполнилась едким дымом, от которого запершило в горле. Теперь пламя отделяло нас от спасительной двери. Я попытался схватить Гладышева и потащить к окну, но он, точно безумец, с силой оттолкнул меня и снова вернулся к мольберту. Через несколько секунд моего замешательства клубы дыма скрыли его от меня, и от охватившего меня животного ужаса я уже не мог сообразить, что же мне делать.
Однако, видимо определённая подготовка и собранность в минуты опасности, привитые в военном училище, заставили меня собраться с мыслями, и принимать меры к своему спасению, уже ни на что не отвлекаясь. Я бросился сквозь дым на память к окну, нащупал проём и высунулся наружу. Но мне глаза застилал удушливый, едкий, разъедающий слизистые оболочки дым. Ничего не было видно, поэтому я понял, что прыгнуть вниз более менее успешно не удастся. Слезть тоже. Оставалось только одно, на первый взгляд самое безумное, но на деле единственно верное и спасительное: пробиваться на выход через пламя. А оно уже вовсю трещало и гудело сквозь дым, добравшись уже до линолеума и досок пола.
Накрывшись сверху рубашкой, я бросился в дым, навстречу жару, уже не разбирая дороги, но тут же наткнулся на Гладышева и вместе с ним и его мольбертом повалился на пол...
Глава 4.
К вечеру о моём приезде в деревню знало чуть ли не всё взрослое население, в основном старики, да бабки. Они то и дело подходили к возившейся в огороде "Пантелеихе" и интересовались, кто я таков. По причине того, видимо, что сама про меня толком ничего не знала, бабка отвечала им всем односложно, и эти немудрёные разговоры доносились до меня через распахнутое небольшое окно, возле которого после небольшого обеда она силой уложила меня отдыхать с дороги, бросив на какой-то не то короб, не то сундук толстый ватный матрац, постелив на него простынь, и накинув одеяло.
Не смотря на то, что я хорохорился и не хотел ложиться спать, сон вскоре сморил меня, и проснулся я уже под вечер, часов в шесть от того, что Пелагея толкала меня в бок:
-Ну-ка, вставай, дорогой мой, вставай!
Я поднялся с импровизированной кровати.
-Вон, тут народ тобой интересуется. Кто. Откуда. А я и сказать-то толком ничего не могу. Вечером в гости ко мне все напрашиваются. Что отвечать людям?
-Не знаю, - потянулся я. - А как у вас заведено?
-Значит - приглашаю тогда всех... У тебя бутылка-то есть?
-Есть одна, - я почесал затылок, припоминая содержимое своего чемодана.
-Ну, одной, конечно, не обойдёшься. Ладно, я ещё самогону достану.
Я вышел не крыльцо дома. Солнце уже клонилось к закату, и от того, видимо, вся освещённая им неродная, незнакомая местность, горбатенькая деревенька показалась мне пронзительно чужой, и захотелось вдруг отсюда сейчас же убежать. Но куда... Куда бежать. Дома меня давно уже никто не ждал. Тот далёкий город, где я учился последние четыре года, тоже стал мне чужим. Осталась лишь тоненькая паутинка, связывавшая меня с ним: Вероника.
"Вероника!" - прошептал я про себя, и горькое что-то, щемящее сердце, закралось вдруг в мою грудь и разлилось по ней расплавленным воском. От этого мне захотелось вдруг зарыдать. Но в горле стоял сухой ком, и слёз не было.
Меня охватило мучительное и напрасное желание. Захотелось вдруг вернуться в прошлое, такое знакомое и уютное от этого, из этого неуютного настоящего. Оно вдруг вырвалось из меня сухим, приглушённым стоном и стало вдруг засасывать в себя, овладевать мною.
Я не знал, как мне избавиться от этого наваждения. Я даже попытался наперекор одолевающей меня сладости вспомнить всё плохое, что было связано с ней в моей жизни. Но от этого почему-то имя её, как белое пятно на тёмном фоне, стало ещё ярче и притягательнее, сделалось вдруг ещё роднее, словно частью меня самого. Жестокая и холодная тоска навалилась на меня. И было только одно средство, чтобы заглушить её. Оно гарантировало если не полное выздоровление от моей любовной хандры, то хотя бы временное забвение. Надо было срочно в кого-нибудь влюбиться. Но в кого?..
Туту в голову мне пришла мысль об Алёне. Она была недурна собой, и при некотором старании с моей стороны я мог бы заставить себя загореться к ней страстью. Другое дело, что она была-то ещё совсем ребёнком. Так мне показалось при встрече...
К вечеру Пелагея Пантелеевна занялась стряпнёй. Проворно, прямо на глазах у меня она быстро приготовила ужин на целую ораву. Я немного помог ей. Растопил печь, достал из ледника мясом.
К десяти вечера, когда стали подходить первые гости, нехитрая крестьянская снедь была уже на столе, который собрали из нескольких полотен, что стояли в сарае.
Бабка спустилась в погреб, и минут через пять крикнула мне оттуда:
-На, держи! - Подавая на лестницу большой бутыль с белесоватым, мутным самогоном.
К ней я добавил ещё свою бутылку водки, прихваченную из дома, но бабка всё равно покачала досадливо головой:
-Ой, маловато штой-то ль!
...Гостей собралост довольно много, но в основном старики, да старухи. Было несколько пар лет по тридцать пять-сорок, и никого моложе. Я с грустью подумал, что вечер не обещает ничего интересного.
Все заходившие здоровались с Пелагеей так, будто бы не видели её очень давно. Не видь я их сегодня утром, у меня сложилось бы впечатление, что они прибыли издалека на какой-то большой и важный для них праздник.
Вскоре я устал стоять в сенях у порога и как дурак здороваться с каждым входящим, будто бы я его знаю лет триста. Почти все мне приходилось к тому же ещё представляться и особо любопытным отвечать на докучливые вопросы, к примеру, кем я прихожусь Пелагее Пантелеевне. Но я продолжал стоять, втайне надеясь, что среди гостей будет и Алёна, и вечер не будет для меня окончательно потерян. Но она не пришла.