Охромов спешил вернуться в училище, не смотря на начало ноября стояла морозная погода, что для Украины было редко и странно.
Увольнение как-то не задалось. Было скучно. Никого из девчонок на этот раз "подцепить" не удалось, и раздосадованный этим, он стоял и мялся на троллейбусной остановке у центрального универмага, где всегда было полно народу.
Вдруг кто-то схватил его за рукав и бесцеремонно потащил в сторону из самой гущи толпы.
"Патруль!" - пронеслось в голове у Охромова.
По манере обращения было похоже на то, и он стремительно, одним беглым взглядом окинул себя, выискивая в своём внешнем виде изъяны, за которые его сейчас могли бы "дёрнуть".
Странно, но он не нашёл ничего, к чему можно было бы придраться.
До конца увольнения оставалась ещё пара часов, внешний вид его был идеален, во всяком случае, так ему казалось.
Он обернулся, ожидая встретиться с сердитым лицом какого-нибудь подполковника или майора из училища, которое уже шипело бы из-под усов: "Товарищ курсант!..", но вместо этого увидел какого-то гражданского дядьку, позволившего себе вот так беспардонно и нагло тащить его за рукав на виду у всего честного народа.
Возмущению Охромова не было предела. Со стороны гражданского это была непростительная наглость, которая требовала ответа.
Однако человек в длинном кожаном пальто с меховым воротником продолжал волочь его всё дальше от толпы, уже набивавшейся в двери подошедшего троллейбуса и потерявшей, если он и был, интерес к этой немой сцене.
-Ты чего себе позволяешь, мужик?! - возмутился, наконец, Охромов, пытаясь выдернуть руку из захвата, но "мужик" крепко держал его за локоть шинели.
Наконец, он остановился и повернулся к нему лицом.
Рука незнакомца быстро юркнула под отворот плаща, мимо дорогого мохерового, явно импортного, шарфа, и тут же показалась обратно, блеснув перед глазами на секунду открывшейся небольшой красной корочкой, сразу же исчезнувшей обратно.
-Зверев! - представился незнакомец, серьёзно и пристально глядя в глаза ошарашенному курсанту, и утонил для пущей убедительности. - Полковник Зверев!
Охромов хотел что-то ответить, потом решил с испугу козырнуть, приложив руку к шапке-ушанке. Но Зверев, ничего не дав ему сделать, остановил его движение и, приложив палец в дорогой лайковой перчатке к губам, произнёс:
-Тсс! Следуйте за мной, юноша!
Через пару минут они сидели в "Снежинке", кафе на Сотне, таком знакомом Охромову.
-Знаю, ты тут часто бываешь! - произнёс Зверев, усаживаясь напротив него за небольшой столик. - Поэтому решил поговорить с тобой здесь!
Гриша был заинтригован и всё ещё не мог прийти в себя. Не каждый день тебя выдёргивает из толпы незнакомец в чёрном кожаном плаще, представляется полковником, а потом тащит в кафе.
Охромов, вообще, привык к тому, что полковники ходят в форме. Нет, ну, конечно, он допускал, что дома и вне службы они в форме ходят вряд ли. Но тогда зачем вот так вот себя вести?
-Удивлён? - словно угадал его мысли Зверев, потом, словно оправдываясь, сказал. - Ты уж прости, что вот так вот!.. Просто времени на церемонии у меня нет.... Ты ж ведь не девочка, чтоб с тобой цацкаться, правда?!..
Охромов неуверенно, едва кивнул головой, как бы подтверждая, что он, действительно, "не девочка". Впрочем, и не мальчик тоже, чтобы с ним вот так вот обращаться. Но то, что это был целый полковник, как-то сглаживало обиду.
-Буду краток! - тем временем, не давая опомниться собеседнику, продолжал Зверев. - Я полковник КГБ, занимаюсь вопросами в весьма щекотливой, но, тем не менее, секретной области, которые, можно сказать, находятся на пределе человеческого понимания и мироощущения.
Он пристально посмотрел на всё ещё ошарашенного и всё больше раздувающегося от перехватившего в удивлении дыхания курсанта, стараясь оценить его адекватность, потом вдруг отрезюмировал, видя, что Охромов в таком состоянии вряд ли способен к дальнейшему восприятию информации:
- Да, без ста грамм, вижу, разговор не склеится!
Полковник сделал в воздухе какой-то, как показалось Грише, привычный для него, как для знакомого всем местным официантам завсегдатая здешнего заведения, жест, и к нему, как по мановению волшебной палочки подскочил официант, которого Охромов иной раз по полчаса не мог дозваться.
-Пол-литра сумской рябиновой и что-нибудь на закуску! - бросил ему небрежно Зверев, и через пять минут на их столе стоял запотевший от холода графинчик с ледяной настойкой, пара тарелок салата и по порции домашних колбасок с гарниром из картофельного пюре.
-Вот теперь можно говорить!..
-Но, товарищ полковник! Мне нельзя пить-то! - запротестовал Охромов, наконец, опомнившись, хотя частенько прикладывался к чарке прежде, в другой, дружественной компании. - Вы что хотите, чтобы я с увольнения прямиком на "губу" загремел?!
-Отставить пререкания! - скомандовал полковник как заправский вояка. - Как старший по званию, я здесь решаю, что тебе делать! Пить или не пить, вот в чём вопрос!.. И я приказываю - пить!.. Ясно, товарищ курсант?!
-Так точно, товарищ полковник!
-Так-то лучше!
Несмелое, больше наигранное, сопротивление было сломлено, и Зверев разлил по стопкам первую порцию рубинового напитка.
-Ну, за знакомство! - протянул он бокал Охромову.
Тот робко чокнулся с ним и признался:
-Товарищ полковник, мне как-то по форме неудобно с вами тут выпивать!
Зверев наклонился через стол к курсанту и спросил:
-Знаешь, сколько раз я тебя здесь наблюдал за употреблением?!..
Охромов сконфузился, осознавая, что встреча случайной не была.
Полковник опрокинул стопку и затем, не закусывая, долго смотрел на курсанта строгим орлиным взглядом из-под нависших бровей, пока тот, наконец, не последовал его примеру.
-Вот и правильно! - отрезюмировал, подобрев лицом, Зверев, когда Охромов, наконец, преодолел свой страх и выпил. - О! Буратино! - добавил он.
-Что?! - не понял Охромов, морщась от спиртного.
-Буратино! - повторил полковник.
-Не понял!
-Придумал!.. Кличка твоя будет - Буратино! - серьёзно произнёс Зверев, но тут же прыснул, зажав ладонь рукой, не в силах сдержаться от смеха.
-Это почему? - удивился и обиделся Гриша.
-Не знаю! - продолжал теперь уже открыто заливаться негромким, ухахатывающим смехом полковник. - Ты мне почему-то Буратину напоминаешь!..
-Прикалываетесь?! - ещё сильнее обиделся Гриша.
-Да нет! - покачал головой, стряхивая с глаз слёзы и пытаясь прекратить смех, Зверев, потом, успокоившись, наконец, тронул за плечо курсанта и сказал. - Ладно, прости! Расслабился!.. Иногда надо!
-А вы тогда Папа Карло?! - съехидничал в ответ Охромов, пытаясь избыть обиду, но шутка не удалась. Получилось как-то смазано и коряво.
-Ага!.. - принял игру Зверев, потом, словно поймав волну идеи, добавил. - О! Точно!.. Как раз!.. И тебе надо будет найти Золотой Ключик!
-Очень интересно! - примирительно, но всё ещё обиженно покачав головой и пожав плечами, заметил Гриша. -А Джузеппе?! Карабас Барабас?! А Артемон с Пьеро?! А Мальвина?!.. Тоже имеются?!..
Охромов рассмеялся своей удачной шутке, но Зверев не поддержал его веселья.
-Представь себе, да! - ответил полковник то ли серьёзно, то ли с притворством, и вдруг принялся чертить по льняной скатерти стола ножом из обеденных приборов, словно пытаясь что-то нарисовать, линии какой-то схемы, при этом бубня себе под нос какие-то едва различимые Гришей слова. Среди них Охромов услышал фамилию своего приятеля по курсу. - Так!.. Вот!.. Яковлев - Артемон!.. Гладышев - Пьеро!.. Бегетов.... Наверное, Карабас.... Или Дуремар.... Впрочем, надо подумать!.. М-да.... А вот с Мальвиной я тебя прямо сейчас познакомлю!..
На секунду у Охромова закралось подозрение, что перед ним сумасшедший. Но Зверев обернулся в зал и поманил кого-то призывающим жестом руки.
Теперь было похоже, что вся эта вечеринка, как спектакль, репетировалась и готовилась не один день, и уж точно не была случайной.
-Вот!.. Вот, моя красавица! - протянул в ожидании куда-то в зал руку полковник.
Вдруг к их столику из пёстрой толпы зала проявилась девушка, прелестней которой Охромов прежде не встречал, хотя повидал он за годы своей курсантской жизни многих, а город Сумы всегда славился красивыми девицами.
Не веря своим глазам, он помотал головой, словно силясь прогнать мираж.
-Это вот моя племяшка!.. Вероника! - представил её Зверев Охромову, обхватив как-то то ли по-родственному, то ли по-приятельски, но очень вульгарно для своего возраста и внешности красавицу сзади рукой за узкую талию её умопомрачительной фигурки. - Прошу любить и жаловать, так сказать!..
Девушка, немного помедлив, словно порисовавшись во всей своей красе перед мужчинами, мило улыбаясь, присела к ним за столик.
Она была как ангел, спустившийся с небес в хмурый день курсанта Охромова, который ещё полчаса назад не предвещал никакого праздника. Но теперь, когда он увидел её, Гриша готов был на всё.
Прелестней Вероники он до сих пор не встречал никого на свете. Ему даже было удивительно, как это он, прожив четыре года в городе, в котором было не так уж и много населения, ни разу её не встречал не то чтобы вот так вот, вблизи, но даже издалека. Такую прелестную девушку, он был уверен, нельзя было бы не заметить даже издалека. И в самый яркий день её красота ослепила бы всех прохожих.
И хотя Охромов считал себя прожжённым ловеласом, неподражаемый взгляд этого создания в один миг прожёг насквозь его душу и пригвоздил его к стулу.
Охромов сидел ни жив, ни мёртв, зачарованный тем стремительно завладевающим им сумасшествием, которое в поэзии называют любовью.
-Что?! Нравится?! - бесцеремонно, словно продавец о вещи спросил Зверев.
Но его замечание, которое должно было бы подействовать, как холодный душ, нисколько не отрезвило Гришу.
Вероника продолжала молча сидеть рядом, смущённо переводя взгляд то на стол, то на своего дядю, то на него. И Охромову теперь казалось, что, бросая на него исподволь робкие взгляды, девушка проявляет к нему неподдельный интерес, но стесняется это показать. И всякий раз теперь, когда она, словно нечаянно, взглядывала на него, застенчиво поднимая свои очи, точно молния отчаяния пронзала Гришу, а потом, когда она опускала глаза, он весь исходил негой обожания, которая истаивала, словно дым после выстрела, медленно рассеиваясь до тех пор, пока Вероника не взглядывала на него снова.
Этот расстрел её взглядами Гриша готов был терпеть теперь бесконечно долго, чувствуя одновременно щемящую боль в сердце и неизгладимую радость, подкатывавшуюся комком куда-то к горлу и мешавшую дышать. Он чувствовал, как с каждой секундой, проведённой рядом с этой прелестницей, всё больше влюбляется в неё, и хотя давно уже, с первых своих знакомств с местными дамами различного возраста и положения, пару раз сильно обжегшись, зарёкся позволять себе это, теперь с какой-то стати попросту отпустил на произвол судьбы вожжи своих чувств, поплыв по течению несказанной неги обволакивающей его прелести....
Казалось, что ею, её красотой, шедшей откуда-то изнутри, потому что с виду она вряд ли была так уж красива, чтобы вмиг превратиться от вида её в соляной столб, можно было бы любоваться до бесконечности, столько, сколько бы позволила она, эта прелестница.... Полковник говорил что-то дальше, они ещё выпивали. Но всё это было неважно теперь, когда она была рядом. И Охромов был согласен теперь на всё. И всё продолжал смотреть и смотреть на неё.
-Ну, всё понял?! - спросил Зверев, прервав его грёзы. Он потрогал Гришу за плечо, словно пытаясь привести его в чувства.
-Нет! - помотал головой, честно признавшись Охромов. Он с трудом выпутывался теперь из паутины любви, оплетшей его, прорываясь к реальности, чтобы понять, что происходит.
-Ладно! Тебе пора! - Зверев посмотрел на часы и поднял его из-за стола.
Только теперь Охромов ощутил, насколько он пьян.
Зверев повёл его за руку к выходу, а Вероника так и осталась сидеть за столиком. Он даже не понял, попрощался ли он с ней или нет.
-Зачем вы меня так напоили, товарищ полковник?! - поинтересовался Охромов, когда они оказались на морозе, только теперь осознавая, что здорово набрался.
"Сотня" была залита яркими огнями витрин магазинов и кафе и светом фонарей со столбов. Но у Гриши всё плыло перед глазами. И теперь любовный дурман сменился алкогольным опьянением, всё больше вступающим в свои права.
Полковник медленно вёл его к троллейбусной остановке, держа под руку.
-Слушай, ты что, втюрился что ли?! - участливо, но как бы с интересом поинтересовался он. - От меня такое не скроешь!.. Я понимаю, что она сногсшибательная девочка!.. Но ведь тебе, Буратино, с Мальвиной ещё работать!.. Держи себя в руках!..
Охромов ничего не отвечал. Он теперь в ответ мог только мычать, смутно пытаясь сообразить, сколько же они выпили.
"Буратино" теперь почему-то звучало оскорбительно, но у Охромова даже не было сил отреагировать на слова полковника. Думать совершенно ни о чём не хотелось, и даже то, что теперь с ним будет в училище, Охромова как-то совсем не волновало. Его интересовал лишь банальный по своей простоте вопрос, и напоследок, когда полковник заталкивал его в подошедший к остановке поздний троллейбус, он только спросил его:
-Сколько мы выпили?!..
-Да не много, литра два! - успокоил его Зверев. - Ладно, бывай!..
Двери троллейбуса закрылись, и Охромов вдруг подумал, что лучше бы ничего, из того, что случилось с ним сегодня вечером, и не было.
До училища Охромов добрался "на автомате", уже не осознавая происходящего вокруг, и очнулся только на следующее утро на гауптвахте.
Серые, грубые, неровные, шершавые, из бетона с крупным гравием, отчего к ним невозможно было прислониться, стены, железная дверь с небольшим зарешёченным смотровым окошечком, маленькое, как амбразура, с решёткой окно под потолком, тягучая головная боль, жуткий озноб и жажда были первыми утренними впечатлениями Гриши.
Его разбудил грубый толчок срезанным наискось конусом пламегасителя автомата сбоку в рёбра.
-Подъём! - скомандовал выводной, караульный, отвечающий за арестованных на гауптвахте.
Гриша глянул на него спросонья.
Это был первокурсник, и Гриша хотел возмутиться таким наглым к себе обращением, но не смог произнести ни слова пересохшим ртом.
Едва он поднялся, пьяно пошатываясь, как выводной поднял его "шконку", полку из грубых досок, обитую железным уголком, грустно и глухо звякнувшую цепями, служащими ей подвесками, и застегнул накоротко за звенья этой цепи навесной замок так, что полка оказалась прижатой к стене.
-Три минуты на туалет! - недружелюбно буркнул выводной с таким выражением в голосе, словно Охромов был теперь по гроб жизни осуждён сидеть в этой камере и не начистил бы ему фэйс, встретив по выходу отсюда.
Тесный узкий туалет в дальнем конце коридора был таким же холодным, как и камера. Отопления нигде не было. И здесь было едва теплее, чем на улице. Только теперь Охромов ощутил, как он продрог и промёрз за ночь. Его колотила крупная дрожь.
Он едва справил нужду, как выводящий скомандовал:
-В камеру! Туалет закончен!
Гриша, не реагируя на суровый голос первокурсника, присосался к крану над низкой пожелтевшей эмалированной раковиной. Его мучила жажда, а вода в кране была так холодна, что, прежде чем глотнуть, её надо было держать во рту не меньше полминуты, и от этого ломило зубы, словно их выбивали молотком.
-Арестованный! Пройдите в камеру, я сказал! Туалет закончен! - повысил голос выводной.
Гриша хотел огрызнуться, но сдержался. Он сам не раз ходил в караул выводящим на гауптвахту и знал, что до конца смены судьба арестантов всецело находилась в руках выводного.
Никогда прежде он не попадал на гауптвахту в качестве арестованного, и только теперь ощущал всё, что происходит здесь, с другой, неведомой ему прежде стороны.
По дороге в свою камеру Грише почему-то стало интересно, кто ещё делит с ним арестантскую долю. В душе запели какие-то новые, неизвестные прежде, босяцкие нотки. Идя по узкому, тесному коридору, в котором едва хватало пространства, чтобы настежь открыть дверь в камеру, Гриша с любопытством заглянул в каждый из двух глазков остальных камер между его дверью и туалетом. Там тоже кто-то сидел, но понять, кто Охромов не смог.
"Интересно, сколько мне дали?" - промелькнула у него в голове первая здравая мысль, когда дверь в камеру с лязгом закрылась за ним, и он оказался внутри тесного серого и мрачного куба, в котором не было ничего, кроме бетонных стен, цементного пола, железной двери и двух "шконок", торчком пристёгнутых амбарными замками к стене.
В камере можно было только ходить, меря её от стены к стене вдоль, поперёк и по диагонали.
Время потянулось медленно так, что казалось, прошла целая вечность, прежде чем, наступил обед. В первый день ареста, пока он был с похмелья, на работы его не выводили. И это было похлеще любой работы.
Сидеть было негде. Даже сесть по-турецки на пол было невозможно, поскольку цемент был ледяной. Прислониться к стене удавалось лишь на краткое время, пока его неровные стены с выступающими из бетона, как крупные угловатые, острые шишки, камнями крупного гравия, не начинали доставлять боли.
На обед выводной откинул "шконку" и принёс алюминиевую тарелку с едва тёплым супом и пару кусков хлеба.
Гриша ел медленно не только потому, что хотел потянуть время, когда можно было посидеть и насладиться простой человеческой радостью жизни, но и потому, что, не смотря на голод, еда была настолько противной, что едва лезла в рот.
При смене наряда новый начальник караула, командир взвода с четвёртого курса, с параллельной батареи их дивизиона, построил арестантов на дворике для прогулок и устроил им строевой смотр.
Только теперь Охромов увидел, что арестованных четверо. За неопрятный внешний вид начкар добавил Грише и ещё одному курсанту с третьего курса по двое суток ареста, и оказалось, что сидеть ему осталось ещё десять дней.
Выводные сменялись, дни тянулись мучительно, и Охромов потерял им счёт. Всё оставалось по-прежнему: закрытые шконки, едва тёплая баланда, тягучее, как смола, время. К новым ощущениям добавились только клопы и работа после завтрака и обеда под конвоем выводного.
В первую ночь, поскольку был пьян, Гриша клопов не заметил, но вскоре понял, что нестерпимый ночной зуд по всему телу доставляют именно эти твари, которые, не смотря на низкую температуру, каждую ночь появлялись откуда-то, заползая в нижнее бельё, и изрядно надоедали своими укусами, которые чесались уже гораздо позже того, как они кусали.
Вскоре Охромов расчесал себя во многих местах до крови, и от того клопы стали грызть его еще сильнее.
Надежды на то, что будет легче, когда в караул заступят "свои", его батарея, не оправдались. Конечно, выводной не поторапливал его так, как другие, но сильной разницы в отношении Охромов почему-то не заметил.
Гауптвахта действительно изматывала. И Гриша не раз пожалел, что встретил полковника Зверева, который зачем-то напоил его, хотя прекрасно знал, если, в самом деле, был полковником, что с ним будет по возвращение в училище в таком виде.
А Вероника.... Что Вероника? Она теперь казалась лишь сказочным сном, появилась и исчезла, как прекрасный мираж, и теперь виделась ему лишь плодом его воображения. Временами Охромов думал, что её и не было вовсе, и ему она просто привиделась в пьяном угаре.
Длинными холодными ночами, пытаясь согреться под короткой и узкой, как теперь вдруг оказалось, шинелью, которую выдавали на ночь, Охромов пытался понять, откуда вообще взялся этот "полковник Зверев". Иногда ему казалось, что это был какой-то непонятный розыгрыш.
В самом деле, если "полковник Зверев" был действительно полковником КГБ, то как он мог устроить такое, во-первых. А во-вторых, он мог бы запросто сделать так, чтобы Охромов не угодил на гауптвахту, а отделался бы лёгким испугом, или, хотя бы, отсидел чисто символически денёк-другой, пока не протрезвел и не пришёл бы в себя после той внезапной и неожиданной пьянки.
Но шла уже вторая неделя, а признаков могущества "полковника КГБ Зверева" никак не ощущалось, и потому Охромов всё больше приходил к выводу, что тот незнакомец - вовсе не "полковник КГБ Зверев", а всего лишь какой-то странный и довольно наглый тип, неизвестно зачем его столь гадко разыгравший. И этот нечаянный, довольно щедрый ужин в кафе "Снежинка" не стоил тех страданий, которые теперь приходилось ему терпеть.
Но сожаления были бесполезны, ими помочь было нельзя, и Охромов стоически переносил тяготы и лишения двухнедельного заключения на гауптвахте, которые всё никак не заканчивались и, казалось, длились вечность.
После завтрака арестованных выводили на работы. Под присмотром конвойного они работали недалеко от караульного помещения, отдалбливая ломами и роя лопатами до самого обеда ставший словно броня от мороза асфальт и промёрзлую землю, прокладывая траншею то ли для трубы, то ли для кабеля от винтовочного артиллерийского полигона до колодца посередине дороги между зданием ВАПа и караулкой. Когда траншея была выкопана, работы переместились внутрь "винтаря", на мишенное поле. И хотя оно находилось под сводом высокого потолка, висевшего бетонным купольным сводом на высоте девяти метров над головами, здесь было ничуть не теплее, чем на улице. Разве что не было ветра.
Самым обидным было то, что несколько раз арестанты работали, когда в классах стрельбы и управления огнём шли занятия, и его товарищи по учёбе, видели его внизу, на мишенном поле, орудующего ломом и лопатой в группе арестованных, тогда как они осваивали управление огнём артиллерии, наблюдая с высоты семи метров через широкие и высокие окна классов, выходящие на мишенное поле ВАПа, как четверо обречённых долбят и роют промёрзлую землю в то время, как они занимаются в тёплых и светлых классах.
Охромову было стыдно смотреть на своих сокурсников, хотя некоторые на перерывах между занятиями и стучали в стекло, стараясь подбодрить его своим вниманием.
До этого рокового увольнения он никогда не был нарушителем дисциплины, и хотя допускал всякие вольности, но вёл себя прежде так аккуратно и осторожно, что ни разу не попадался.
К слову сказать, арестантов не всегда было четверо. Их становилось то трое или даже двое, то количество посаженных на училищную гауптвахту снова увеличивалось.
Конечно же, никто не отмечал отвальную по выходу с "губы". Освободившись, они просто тихо исчезали, впрочем, так же, как и появлялись, и на вечерней поверке, которую ежедневно перед отбоем проводил лично начкар, реже помощник начальника караула, их уже не было.
Сидели на "губе" не только курсанты, но и "срочники" из дивизиона обеспечения учебного процесса училища. С ними на "губе" было труднее всего. На работах они обособлялись от курсантов, тех всегда было больше, работали с ленцой и никакого, даже маломальского рвения в рытье траншеи не проявляли. Начальник караула постоянно грозил "сачкам" лишними сутками ареста, а потом, разозлившись, добавлял их всем без разбора. Видимо, у него тоже существовал какой-то план, норма по отрывке траншеи, и с него спрашивали за медленную работу. Но на солдат, в отличие от курсантов, это практически не действовало. И Охромов за компанию с ними получил ещё несколько раз по дополнительным суткам ареста, которые всё дальше отдаляли окончание ареста. Казалось, что это мучительное время никогда не кончится.
Охромов уже сбился со счёта ужасным дням и промозглым, холодным, с неизменными клопами в белье ночам, числу добавленных суток ареста и уже не надеялся выйти на свободу, когда его вдруг освободили.
Пару раз, а это для арестанта было уже очень много, столько редко кто сидел, его уже сводили в баню. Но клопы в свежем белье гнездились ещё быстрее, а зуд от их укусов на вымытом теле был ещё противнее.
Впрочем, сносить тяготы ареста Грише помогала какая-то странная вера.
С первого дня, как протрезвел, он не оставлял надежды на чудо, которое должно было случится.
Сперва он верил, что его новый знакомый, "всесильный полковник Зверев", прознав, раз он за ним наблюдал, что Охромов сидит, позвонит начальнику училища и скажет, чтобы "этого курсанта" освободили, потому, что он не то просто пьяный вернулся с увольнения - такого Охромов никогда прежде не допускал и, хотя и мог выпить, в училище приходил "как стёклышко" или типа того - а выполнял особое задание под его, "полковника Зверева", руководством.
Потом, когда он понял, что никакой помощи от "полковника Зверева" не будет, рассчитывал, что срочно понадобится по каким-нибудь делам командиру батареи - он ведь был основным батарейным художником, который оформлял все стенгазеты. Но никому его услуги, почему-то, не требовались, либо нашлись другие "художники", как известно, у нас незаменимых нет.
В конце концов, Охромов понял, что его художественные таланты не настолько сильны и авторитетны, чтобы перевесить тяжесть совершённого проступка. И потому он стал надеяться уже просто не понять на что, на какое-то отстранённое чудо, которое всё-таки должно было произойти, чтобы всё это закончилось.
Дни и ночи, проведённые на "губе" слились в одну беспросветную канву, обрамляющую серым, беспросветным полотном его жизнь, которая тянулась, как вязкая липучка. И стылой, опостылевшей "губе", казалось, не будет конца.
И когда ему уже не верилось, что это когда-нибудь закончится, его вдруг выпустили.
Причина оказалась банальней некуда - арестованных амнистировали по случаю Дня артиллерии, который наступил на двенадцатый день его пребывания на гауптвахте.
Вернувшись в подразделение, Охромов почувствовал себя так, словно попал домой, а не в казарму. После двенадцати дней гауптвахты общежитие четвёртого курса и казарменный распорядок дня, казалось ему раем земным, где было полно времени и возможности для самого разнообразного отдыха.
Можно было найти время сходить в библиотеку и взять там что-нибудь почитать, или покачаться в спортуголке общежития, где стояли турник, параллельные и разновысокие параллельные брусья, были гири и гантели и скамейки для силовых упражнений.
И, вернувшись с гауптвахты, Охромов пообещал себе, ощущая несказанное облегчение от избавления от тяжкой участи, что никогда больше не ввяжется ни в какие странные авантюры, вроде той, что приключилась с "полковником Зверевым".
И несмотря на то, что образ Вероники, как яркая звезда, как награда за пережитое, всё ещё смутно освещал воспоминание о том далёком вечере, он всё сильнее превращался в ослепительный мираж, которого как и не было вовсе.