...
Хозяин только что зажег висячую керосиновую лампу, издававшую
нечистый, но какой-то уютный запах. Это был человек лет шестидесяти,
щуплый, сутулый, с длинным дружелюбным носом, и глаза его за толстыми
линзами очков казались большими и кроткими. Волосы у него были почти совсем
седые, а брови густые и еще черные. Очки, добрая суетливость, старый пиджак
из черного бархата -- все это придавало ему интеллигентный вид -- не то
литератора, не то музыканта. Говорил он тихим, будто выцветшим голосом и не
так коверкал слова, как большинство пролов.
...
-- Я не знал, что это церковь, -- сказал он.
-- Вообще-то их много осталось, -- сказал старик, -- только их
используют для других нужд. Как же там этот стишок? А! Вспомнил.
Апельсинчики как мед,
В колокол Сент-Клемент бьет.
И звонит Сент-Мартин:
Отдавай мне фартинг!
Вот дальше опять не помню. А фартинг -- это была маленькая медная монета,
наподобие цента.
-- А где Сент-Мартин? -- спросил Уинстон.
-- Сент-Мартин? Эта еще стоит. На площади Победы, рядом с картинной
галереей. Здание с портиком и колоннами, с широкой лестницей.
...
-- Вам не приходилось слышать один старый стишок с таким началом:
"Апельсинчики как мед, в колокол Сент-Клемент бьет"?
О'Брайен и на этот раз кивнул. Любезно и с некоторой важностью он
закончил строфу:
Апельсинчики как мед,
В колокол Сент-Клемент бьет.
И звонит Сент-Мартин:
Отдавай мне фартинг!
И Олд-Бейли, ох, сердит.
Возвращай должок! -- гудит.
Все верну с получки! -- хнычет
Колокольный звон Шордитча.
-- Вы знаете последний стих! -- сказал Уинстон.
-- Да, я знаю последний стих. Но боюсь, вам пора уходить.
...
Джулия подошла к гравюре поближе. ...
-- Что это за дом? Я его где-то видела.
-- Это церковь -- по крайней мере была церковью. Называлась -- церковь
святого Клемента у датчан. -- Он вспомнил начало стишка, которому его
научил мистер Чаррингтон, и с грустью добавил: -- Апельсинчики как мед, в
колокол Сент-Клемент бьет.
К его изумлению, она подхватила:
И звонит Сент-Мартин:
Отдавай мне фартинг!
А Олд-Бейли, ох, сердит,
Возвращай должок! -- гудит.
Что там дальше, не могу вспомнить. Помню только, что кончается с: "Вот
зажгу я пару свеч -- ты в постельку можешь лечь. Вот возьму я острый меч --
и головка твоя с плеч".
. . .
-- Дом окружен, -- сказал Уинстон.
-- Дом окружен, -- сказал голос.
Он услышал, как лязгнули зубы у Джулии.
-- Кажется, мы можем попрощаться, -- сказала она.
-- Можете попрощаться, -- сказал голос.
Тут вмешался другой голос -- высокий, интеллигентный, показавшийся
Уинстону знакомым:
-- И раз уж мы коснулись этой темы: "Вот зажгу я пару свеч -- ты в
постельку можешь лечь, вот возьму я острый меч -- и головка твоя с плеч".
. . .
-- Нет. Я просто верю. Я знаю, что вас ждет крах. Есть что-то во
вселенной, не знаю... какой-то дух, какой-то принцип, и вам его не одолеть,
-- Уинстон, вы верите в Бога?
-- Нет.
-- Так что за принцип нас победит?
-- Не знаю. Человеческий дух.
-- И себя вы считаете человеком?
-- Да.
-- Если вы человек, Уинстон, вы -- последний человек. Ваш вид вымер;
мы наследуем Землю. Вы понимаете, что вы один? Вы вне истории, вы не
существуете. -- Он вдруг посуровел и резко произнес: -- Вы полагаете, что
вы морально выше нас, лживых и жестоких?
-- Да, считаю, что я выше вас.
. . .
Уинстон перестал плакать, но слезы еще сами собой текли из глаз. Он
поднял лицо к О'Брайену.
-- Я не предал Джулию, -- сказал он.
О'Брайен посмотрел на него задумчиво.
-- Да, -- сказал он, -- да. Совершенно верно. Вы не предали Джулию.
. . .
В музыке, лившейся из телекрана, что-то изменилось. Появился
надтреснутый, глумливый тон, желтый тон. А затем -- может быть, этого и не
было на самом деле, может быть, просто память оттолкнулась от тонального
сходства -- голос запел:
Под развесистым каштаном
Продали средь бела дня --
Я тебя, а ты меня...
...