Память подсказывала мне, что когда-то... Не помню, где и почему я уже пытался высечь огонь из камня... Бесполезное занятие... У меня тогда ничего не получилось... А вот сухие щепки и палочки... Если хорошо и долго тереть одна о другую и подуть на них... Два молодых воина, не сохранившие этой ночью огонь в плетёнке, с печальными лицами наблюдали за тем, как я деловито и спокойно готовлю пищу для огня, место для которого я привычно, подсказанным мне чутьём бывалого таёжника, устроил между отвесной стеной скалы и огромным камнем. Они с молчаливым любопытством взирали на мои приготовления развести огонь, что я и делал с полной уверенностью, как если бы у меня в кармане были спецназовские спички или зажигалка. С пучком сухого мха, добытого под нависшим над землёй обрывом, я остановился как вкопанный... Какие карманы?! Какие спички?! Какая зажигалка?! Я же сплю... Я в каменном веке... И эти нагие люди, и река, и костёр, которым занят я - это всё снится мне... Или нет? Река явственно шумит... И молодые воины смотрят на меня широко открытыми глазами. В них испуг и удивление. - Что делает Вар? - спрашивает один из них. - Вар потерял память... Вар думает, у него есть огонь, - качая головой, ответил другой. - Сын Тигра говорит, Вар мудрый лан... - Старый Лу всегда знает, что говорит... Вар сложил большую кучу хвороста... Где Вар возьмёт огонь? Я не обращаю внимания на разглагольствования молодых ланов. Усаживаюсь на ель, на которой приплыл сюда, и быстро-быстро начинаю тереть щепка о щепку, с силой прижимая одну к другой. Прошло совсем немного времени, от щепок потянуло дымком, они чуть обуглились, а кончик верхней покраснел. Я поднёс к нему сухой мох и осторожно подул. Травинки вспыхнули, и я, прикрывая дрожащий огонёк ладонью, чтобы не загасил ветерок, подложил его под смолистые сосновые ветки. Они занялись весёлым пламенем, и мне опять стало так горячо, что я отошёл от костра, но жар его продолжал жечь тело, опаляя меня. Я не мог больше терпеть и, разбежавшись, бросился в реку. Но вода в ней клокотала кипятком... Я в ужасе выскочил из горячей воды и вернулся к ярко пылавшему костру. Вокруг него уже собрались многие ланы. Они бурно выражали свой восторг дикими криками, ужимками, веселыми кривляньями. Два молодых воина, не находя слов, тёрли палки, показывая, как Вар добыл огонь из дерева. Их удивлению не было предела. Человек, впервые увидевший телевизор или сотовый телефон, удивлялся намного меньше этих ополоумевших от радости людей. "Как мало надо человеку для счастья", - подумалось мне... Где-то я уже слышал такое, но мысль о кипятке, обдавшем тело, уже заняла меня всего. И опять я знал, что надо делать. Картины чего-то давно виденного во сне вставали в моей памяти... А может, не во сне, а в далёком детстве? Впрочем, меня совершенно не интересовало, почему я знал то, чем вскоре занялся с той же уверенностью, с какой развёл костёр. Я нарыл глины под обрывом, выкопал на берегу, рядом с рекой, ямку, сложил в неё глину, размешал и вылепил из неё нечто, похожее на горшок. Ланы, затаив дыхание, следили за мной. Охотники уже возвратились из лесу. Они добыли куропатку и оленёнка. Дети принесли свёртки с ягодами и грибами. Рты их были черны, красны от малины, брусники, черники, смородины. Женщинам удалось проткнуть дротиками двух больших щук, гревшихся на мелководье Ужин обещал быть обильным и сытным. Сын Оленя, удивлённый больше всех пылавшим костром и выразительными жестами соплеменников, объяснявших, как Вар заставил огонь выйти из дерева, склонив голову набок, недоверчиво и боязливо смотрел на меня, как на необъяснимое чудо. - Вар взял огонь из дерева, - говорили ему. - Огонь был в дереве... Вар достал его из щепки... Нет... Всё увиденное было выше понимания Ма... - Вар пришёл с неба, - сказал старый Лу, - он сын его... И все ланы согласились с ним.
. Все взрослые ланы научились трением сухих палок добывать огонь. Племени больше не угрожала гибель огня. Скоро они забыли, кто научил их этому искусству, но ещё многие века плетёнка с углями служила им для быстрого разжигания костра. Сказал ли старый Лу правду, утверждая, что я пришёл с неба... Может, это и так... Сам я не знаю, откуда я здесь, почему и зачем? Где я был до этого? Я помню лишь, как бежали мы, сломя голову, от людоедов... Мой горшок подсох. Я сунул его в самый жар, огрёб раскалёнными углями. От глины пошёл пар. Ланы не отрывали глаз от меня. Люди цокали языками, переглядывались, тихо переговаривались. Так, почти не дыша, смотрят на руки мастера, под кистью или под резцом которого рождается шедевр. Ланы недоумевали: - Вар зарыл глиняную корзинку в угли... Зачем? Обожжённый горшок я палкой выковырнул из
красных углей, чувствуя, как жжёт и печёт всё моё тело. Дал изделию остыть, а потом взял его, подошёл к реке, зачерпнул в него воды, принёс и поставил на те же угли. Вода в нём почти тотчас закипела. Я бросил в неё кусок мяса от оленёнка, приправил вымытыми в реке грибами, диким луком и щавелем. Мясо скоро сварилось. Горшок исходил паром, распространяя благоуханный аромат. Я оттащил горшок от костра, остудил бульон и дал отхлебнуть вождю. Ма глотнул, округлил голубые глаза, не в состоянии словами выразить восхищение, передал горшок другим воинам. И все испили из него с видимым удовольствием. Старый Лу глубокомысленно произнёс: - Вар пришёл с неба. У ланов всегда будут огонь и пища. Да... Может так... Нет мне радости от похвалы старого Лу. Всё моё тело горит адским огнём. Глава пятая. Вар приносит радость Тихая, тёплая ночь на берегу полноводной реки под защитой огня... Яркое пламя костра незримой, но могучей силой отгоняет свирепых хищников от становища ланов. Рыщут вокруг в непроглядной темноте ночи злые волки, бродят свирепые тигры, медведи и леопарды, но не сунутся они сюда. Не посмеют приблизиться к освещённому становищу и двуногие враги. Обжигающие красные языки больно лижут и хватают острыми невидимыми зубами каждого, кто приближается к нему. Огонь - спаситель ланов, но когда пожирает траву саванны или вековые деревья леса, он становится опаснее людоедов-нгумов. Огонь накаляет камни, помогает раскалывать их для нужд племени, согревает холодными ночами. На горячих углях можно запекать мясо, коптить и высушивать его в горячем дыму. На огне можно кипятить воду в горшках, вылепленных мудрым Варом, и бросать в неё мясо, грибы, ягоды, душистые травы. Раскалённые угли обжигают глиняные свистульки и фигурки зверей, птиц и рыб, наделанных из мягкой глины умелыми руками Вара. "Этот слабый воин с белой кожей и короткими волосами приносит ланам радость". Так думали взрослые ланы, сидящие вокруг костра и поедающие сочное мясо, запивая его вкусным, жирным бульоном. Никто, однако, не задумывался над тем, когда пришёл к ним с неба этот разумный человек, равно как не озадачится табун диких лошадей, невесть откуда прибившимся к нему жеребёнком. Насытившись, некоторые ланы улеглись спать на подстилки из трав и веток. Другие обжигали в огне толстые палки, делали их острее, готовились к предстоящей охоте. Женщины острыми каменными скребками соскабливали со шкуры оленёнка оставшийся на ней жир и то, что удавалось наскрести, отправляли в рот. И только неугомонные дети, не желая спать, с криками носились вокруг костра. Неясные их тени плясали на отвесной каменной стене базальтовой скалы, нависшей над песчаным берегом. Ребятня скакала, прыгала, кричала, боролась, изображала из себя зверей и охотников. Старый Лу блеклыми слезящимися глазами смотрит на огонь, думает. Морщинистые грязные ступни натруженных ног он зарыл в горячую золу подле себя, греет. Много жил он, много видел, но не знал, что огонь прячется в сухих сосновых ветках и смолистых щепках. Вар заставил выйти огонь из дерева и зажечь мох. Если храбрый и сильный Ма погибнет на охоте или в битве с людоедами, Вар станет вождём племени ланов. Вар не может поднять палицу Ма, размозжить лобатую башку медведю и бегать быстрее лани, но Вар мудр как парящий в небе орёл, хитёр как лис. Вар добыл огонь и спас племя. Он лепит корзинки, из которых не вытекает вода. Вар называет их горшками. Вар делает для забавы детям глиняные фигурки всяких зверей, лошадей, птиц. Вар называет их игрушками. Они понравились не только детям, но и взрослым. Особенно, женщинам. У всех ланов болтаются на шее украшения из обожжённой глины. Вар называет их амулетами. Племени хорошо рядом с Варом. Он ещё молод, но Сын Оленя скоро станет старым как Лу. Вар будет вождём ланов. Вар приносит им радость... - Вар пришёл с неба... Он сын его... Вар знает тайну огня, - после долгих раздумий произнёс Лу, вынимая ноги из остывшей золы. Он почесал ступни корявыми надломленными ногтями, зевнул и головнёй подгрёб ближе к себе ещё горячей золы. Сын Оленя сидит напротив Лу и как многие другие неотрывно смотрит на огонь. В одной руке он держит кленовый прут с насаженным на него куском оленьей грудинки, другой ворошит угли. Глядеть, как ненасытный огонь пожирает хворост, никогда не скучно. Гудящее пламя завораживает, очаровывает необъяснимой притягательной силой, прекрасной и страшной, живительной и смертельной одновременно. Ма знает, что огонь костра, если его не кормить, зачахнет и погибнет, но если его накормить вволю и не следить за ним, он побежит и дальше по сухой траве, разбросает искры и тогда он превратится в огромный лесной пожар. Ма знает, что огонь костра легко убить, затоптать, залить водой. Если не дать ему пищи, он умрёт. Но от огня в саванне бегут даже мамонты. И ничто не может остановить огонь, всё пожирающий на своём пути. Ма был ещё мальчишкой, но помнит пожар в саванне, который не победила даже река. Горящие листья, подхваченные ветром, перелетали через неё, разносились по лесу на другом берегу. Быстроногим зайцем, без оглядки, нёсся маленький Ма вместе со всем племенем, убегавшим всё дальше и дальше от огня, охватившего их полукругом. Спасаясь от лесного пожара, обезумевшие от страха люди наступали на горящие головни и листья, не чувствуя боли от ожогов, задыхаясь в дыму, стремглав неслись к светлеющему вдали горизонту. В том паническом отступлении от настигавшего их огня будущий вождь племени ланов потерял мать. Бушующее пламя и дым поглотили её. Ма не плакал, потому что не умел рыданиями выражать боль и страдания. Тихо, чтобы не получить затрещину от взрослых, он жалобно скулил, забившись в углу пещеры под кучу листьев. Крохотный огонёк в плетёнке умер под проливным дождём, не получив пищи, но опять жив. Он родился из сухой сосновой щепки, потёртой мудрым Ва. Этот слабый воин с гладкой, как у лягушки, кожей, стал хранителем огня. У ланов всегда будет огонь. Им нечего бояться острых зубов, когтистых лап зверей и дротиков людоедов. Ма держит грудинку оленёнка над кучей раскалённых углей. Дразнящий запах жареного мяса щекочет ему ноздри. Капли стекающего жира вспыхивают, шкварчат, возбуждают аппетит. Грудинка зарумянивается, покрывается хрустящей корочкой. Сын Оленя откусывает от неё и протягивает мясо мне. Ропот одобрения поступком вождя слышится впереди за пламенем и за моей спиной. Я страшно голоден и с нетерпением вонзаю зубы в нежную мякоть, пахнущую дымком. Я отрываю зубами, сколько могу, и передаю грудинку старому Лу. И опять слышу одобрительное бормотание косматых, бородатых, волосатых охотников. Я довольствуюсь пучком дикого лука, который запиваю душистым настоем из трав. Близость костра становится невыносимой... Жар его усиливается. Я встаю и отхожу в темноту, в прохладу, но здесь меня знобит, тело покалывают иголки. Сражённый дремотой и усталостью, я валюсь на влажный песок, показавшийся мне нестерпимо горячим. "Наверно нагрелся солнцем... Хорошо бы сейчас упасть в холодный снег", - подумал я, ворочаясь с боку на бок, и погружаясь в тревожный сон... ...Пушистая, ослепительно белая снежная пороша тает под моим разгорячённым телом. Я лежу на опушке заиндевевшего ельника, зеленеющего за поворотом студёной реки... Лодка синеет крашеным бортом на песчаном берегу... Высокий холм темнеет скалистым утёсом... В корнях старого, ободранного когтями, обломанного бурями кедра, разрытая берлога... У меня распорот живот... Болит грудь... Вата клочьями торчит из разодранной куртки. Ягоды калины алеют на притоптанном снегу. Почему такие крупные? Нет... Это не калина... Это пятна моей крови из раны на животе... Они растекаются подо мной липкой лужицей... В двух шагах от меня чёрная туша медведя... Вспоминаю, как ударил медведя каменным топором по носу... Он взревел, бросился на меня, цапнул лапой... ...Где Ма? Где остальные охотники? Бросили меня... - Никто не бросил тебя... Держись, Дима... Сейчас отнесём тебя в лодку... Моё ружьё дало осечку... Пока перезаряжал, белогрудый мишка успел хватануть тебя... Да вот Никита, молодец, добил его, - слышу чей-то знакомый потусторонний голос. - Дима, ты слышишь меня? Очнись, Дима! - Вар ударил медведя каменным топором по ноздрям... - Какой Вар? Всё шутишь? Нельзя самому снаряжать патроны... Не доверился заводским, и вот результат... - Как он, Павел Петрович? Перевяжите его, а я займусь носилками... Доплывём до деревни, а там на машине в город увезём, в больницу... Лишь бы успеть довезти... Голоса чужие, а как будто знакомые, слышу их откуда-то издалека. Не пойму, сплю или вправду медведь ранил меня... Как больно в животе и в груди... Огнём печёт спину... - Что с медведем делать, Павел Петрович? Пропадёт ведь мясо... Жалко бросать... Шкура сопреет... Вороны, сойки расклюют, колонки и мыши погрызут... Такая невезуха... И надо же было такому случиться! - Когда снимать её и потрошить зверя? Надо спасать Димку... Руби, Никита, вон те две сосенки... Верёвками обвяжи... Брезент набрось... Дотащим Димку до лодки, а там вся надежда на мотор... Лишь бы не заглох... - Где кремнёвый топор? Вар убил двух людоедов-нгумов и взял их топор... Вар победил Гама... - Всё чудишь? Это хорошо... Юмор помогает выстоять в трудную минуту, преодолеть боль... - Хороший топор... Крепко насажен на палку... Пусть ланы найдут кремнёвый топор Вара... - Ты что несёшь, Дима? Не узнаёшь меня? Я - капитан буксира Малахов... Мы на охоте в уссурийской тайге... Ты выстрелил в гималайского медведя, когда он выскочил из берлоги... Не надо было так близко подходить к ней... Моя двустволка дала осечку... Прости, что так вышло... - Найла... Что с ней? Она спаслась? - Не пойму... Про кого ты? Про нашу судовую собачонку, что ли? Так её Найдой кличут... На "Алмазе" она гавкает... С этой дворняжкой только на медведя ходить... - Оставьте его, Павел Петрович... Бредит он... Не в себе... Много крови потерял... Поспешать надо... Меня тащат, спотыкаются какие-то люди в полушубках, в ондатровых шапках. От их разгорячённых, потных лиц валит пар. Мне тоже горячо. Хочу подняться, повернуться, нет мочи терпеть горячие угли под спиной. Не могу шевельнуть ни рукой, ни ногой... Они, что, связали меня? Нгумы несут меня? Смутно вижу человека впереди, словно в тумане плывут, качаются неразличимые деревья... - Проклятые людоеды! Развяжите Вара! Не хочу... - Виктор Алексеевич! Кажется, глюки у него проходят... Просит развязать... - Пожалеешь, душечка, не вылечишь... Посрывает с себя все повязки... Поставьте ему капельницу с глюкозой... Опять озабоченные голоса, блеск никелированных банок, сверканье ламп, звяканье пинцетов, мелькание зеленоватых рубах, суетливая возня... Приподнимаю тяжёлые веки и сквозь прищуренные глаза вижу то, что слышу. "Операционная", - соображаю я, но всё происходящее в ней и со мной меня странным образом не касается. Вроде бы это не я, а кто-то другой лежит и молча наблюдает за тем, что делается здесь. Я всё ещё под впечатлением только что виденной мною сцены из медвежьей охоты и, закрыв глаза, усилием воли пытаюсь вспомнить все подробности, понять, сон то было или явь. Мысли, возникающие в затухающем сознании, неясны... "Да, конечно, всё так и было, - думаю я, - чувствуя, как огонь припекает мне тело... Медведь напал на ланов... Я ударил его каменным топором... И капли крови на снегу как ягоды алой калины... Но где мой топор? Они нашли его? А Найла? Ей удалось доплыть до тех ивовых кустов?" ...Я проснулся утром на берегу... Скала надо мной... Всё так же шумит река. Огонь костра, багровый в сумерках, побледнел при дневном свете. Два воина с длинными волосами, подвязанными на затылке ремешком, возятся у костра, подкармливают его мелкими ветками сосны. Дети лазают по мелководью, ловят раков и съедобных моллюсков. Женщины и мужчины ушли в лес добывать пищу. "Деревянные палки с обугленными концами и кремнёвые копья ланы не могут метнуть далеко, - подумалось мне. - Вар сделает лук и стрелы". Каменным топором я срубил тонкий ствол черёмухи, содрал с него пахучую кожицу, изогнул в дугу и концы стянул оленьей жилой. Стрелу изготовил из сухой и прямой ветки молодого клёна, один конец которой расщепил, вставил в него тонкую пластинку кремня и крепко обвязал шнурком, свитым из конопляной пакли. Я не задумывался над тем, почему знаю и умею, как сделать лук. Сделал и всё, как прежде добыл огонь. Я взял своё новое оружие и отправился в лес. Дичь долго искать не пришлось. Зайцы, куропатки, сурки, кролики, куропатки, рябчики в изобилии водились здесь. Никем не пуганные, они выпрыгивали, выпархивали из-под ног, но подпускали не ближе двух-трёх десятков шагов, потом убегали или взлетали. Так что попасть в них брошенным копьём или камнем всегда было не просто. Осторожно приближаясь к зверькам и птицам, я настрелял их столько, что с трудом смог унести. Возвратившиеся вечером из лесу охотники с небогатой добычей - молодой ланью и куропаткой, были изумлены не меньше, чем при виде разожжённого мною костра трением щепок. Не умея объяснить радость словами, они восторженно визжали, прыжками выражали свои эмоции. Хватали за уши битых зайцев, поднимали за крылья куропаток с криками: - Э-хе-е! Э-хе-е! - Вар дарит ланам радость, - повторял старый Лу, принимаясь за разделку тушек. Ребятишки крутились возле него. Старик баловал их сырыми потрошками.
Но ещё больше удивления у ланов вызвало моё невиданное оружие. Они боязливо трогали лук, а Сын Оленя попытался просунуть голову между согнутой палкой и тетивой. Женщины, принесшие полные корзины спелых ягод, тоже не скрывали восхищения. Они не могли взять в толк, каким образом этой согнутой палкой я мог добыть столько дичи. Наконец, чтобы успокоить всех и удовлетворить их нетерпеливое любопытство, я взял стрелу, отошёл подальше, натянул лук, прицелился и выстрелил в лежавшую у костра тушку лани. Стрела мгновенно пронзила её насквозь. На минуту воцарилось молчание онемевших от испуга людей. Поражённые необыкновенным зрелищем, они с трепетом взирали на только что свершившееся на их глазах чудо. Убедившись в простоте изготовления, многие с воплями кинулись в лес, где затрещали ветки черёмух и клёна. Взрослые, женщины, дети выламывали палки, сгибали их, стягивали полосками кожи, оленьими жилами или витыми верёвочками из конопляных волокон. Хуже обстояло дело со стрелами. Не всем достало тонких кремнёвых пластинок. Их отдали самым лучшим воинам. Остальные подбирали у реки мелкие камни, разбивали их, откалывали от них острые осколки и приматывали к тонким и ровным палкам. Долго не могли уснуть в тот поздний вечер взбудораженные ланы. Даже куски горячего мяса и жирный, наваристый бульон в глиняных горшках не могли остановить их безудержного веселья. - Людоеды не страшны ланам! - потрясал Сын Оленя самым большим луком. - У ланов всегда будет много мяса, - говорил старый Лу, выбирая для стрелы камень поострее. - Мудрый Вар приносит радость... Все последующие дни проходили в изготовлении луков, наконечников к стрелам, в стрельбе по шкуркам зайцев, набитым травой. Этому увлекательному занятию предавались все. Теперь почти каждый охотник возвращался из лесу с добычей. Мягкие оленьи, волчьи, рысьи, лисьи шкуры прикрывали тела женщин, детей, мужчин. Никто не голодал. Опавшие листья с деревьев, пожухлые травы, улетавшие на юг стаи птиц напоминали о приближении зимы. Нужно было готовиться к предстоящим вьюгам, метелям и жестоким морозам. И однажды вождь Ма, Сын Оленя, сказал: - Ланы пойдут в горы. Там они найдут пещеру, разведут в ней огонь и будут жить до весны. Когда растает снег, ланы снова придут сюда. Что думает Сын Тигра? - Пусть скажет слово Сын Неба мудрый Вар, - уклончиво ответил старый Лу. - Если ланы не отыщут пещеру, что тогда? Здесь много дичи. Найдут ли они её в горах? - Да, пусть скажет слово Сын Неба! - закричали женщины, которым так не хотелось покидать мирное, спокойное становище. - Говори, Вар! - обратился ко мне вождь. Мне тоже не хотелось уходить из этих благодатных мест, изобилующих дичью, рыбой, ягодами, орехами, грибами, красной глиной и твёрдыми камнями. - Вар не хочет уходить от скалы, от реки... Охотники одобрительно зашумели. - Сын Неба умрёт здесь от холода... - Нет, вождь... Вар сделает пещеру здесь... Из глины... Сын Оленя, старый Лу, толстый Ром, Сын Кабана и другие воины переглянулись, вперились в меня долгим вопрошающим взглядом. Мой ответ удивлял и пугал их. Что задумал мудрый Вар, Сын Неба? Если он останется здесь, плохо без него придётся ланам. - Пусть Сын Оленя даст Вару на один день столько воинов, сколько пальцев на двух руках... Я поднял обе руки с растопыренными пальцами. - Вар сделает глиняную пещеру, - сказал я. Вождь кивнул головой в знак согласия. Мы принялись за работу, лишь только первые проблески утреннего света пробились сквозь густые, но уже голые ветви деревьев. По моему указанию несколько сильных юношей начали рыть продолговатую яму на опушке ельника. Два воина таскали от скалы плоские камни и сваливали возле ямы. С остальными охотниками я отправился в лес. Кремнёвыми топорами, сбросив с себя одеяния из шкур, мы свалили десятка два сосенок, обрубили на них сучья и притащили к яме, уже достаточно глубокой, но не очень просторной. Поразмыслив, я решил расширить её шагов на пять-шесть в длину и шага на четыре в ширину. К сожалению, день уже заканчивался, осенью рано темнеет, а до окончания работы было ещё далеко. Вернувшийся с охоты Сын Оленя, подстреливший из лука косулю, кажется, понял, что я задумал. - Пусть Сын Неба делает пещеру столько лун, сколько надо. Ма даст ему ещё воинов, - сказал вождь. Весь следующий день прошёл в рытье ямы костяными лопатками от съеденных оленей. Землю и глину выносили наверх в ивовых корзинах. Но вот яма готова глубиной в рост человека. Мы выровняли в ней стены, утоптали пол. Сосновыми стволами, очищенными от коры, накрыли сверху. В середине крыши, утеплённой ветвями, присыпанными землёй, оставили дыру для дыма. Ланы, охотно выполнявшие эту изнурительную работу, торжествовали никак не меньше далёких потомков, возводивших дворцы и храмы. С затаённым дыханием следили они за каждым моим движением, готовые подать нужный камень, скребок или большой горшок с разведённой в нём глиной. Я строил очаг, главное, что должно быть в доме. Под дырой в крыше сложил в круг камни, щели между ними замазал вязкой глиной. Внутри камней оставалось пустое пространство, которое я заполнил дровами. Пол в землянке я застелил звериными шкурами. Одна из них, самая большая, снятая с матёрого волка, прикрывала вход в жилище. Ланы с нетерпением ждали, что будет дальше. Применительно к потомкам можно сказать, что их современники с таким же нетерпением наблюдали за первым полётом на воздушном шаре братьев Монгольфье. "Полетят - не полетят?!" - бились об заклад обыватели. По лесенке я выбрался наружу и вернулся с охапкой сухого мха. Один из воинов понял, что требуется, стремглав выскочил из землянки, принёс горящую головню и с радостно сияющими глазами подал её мне. Я поднёс огонь к кучке хвороста, сухой мох тотчас вспыхнул, и яркое пламя осветило мрачное подземелье. Белесый дым потянулся через дыру, столбом поднялся над земляной крышей. - Э-хе-е! Э-хе-е! Сын Неба сделал глиняную пещеру! - закричали, запрыгали мои старательные помощники. В жилище набралось столько людей, что негде было ступить. Все, как зачарованные смотрели на новое чудо мудрого Вара. В землянке было светло от огня в очаге, и с каждой минутой становилось теплее. От сырых стен, от камней, обмазанных глиной, шёл пар, дым ел глаза, но это неудобство, столь привычное первобытному человеку, ни коим образом не умаляло достоинств нового жилья. Сын Оленя с восхищением осмотрел землянку, нашёл её вполне подходящей, прикидывая, сколько людей она может вместить. - Ланы ещё будут делать такие пещеры, - повелительным тоном сказал вождь. ...Река подёрнулась тонким ледком. Десятка полтора земляных хижин чернели на поляне бугорками свежей земли, припорошенные первым снегом. Над ними вились дымы становища ланов. - Вар, Сын Неба, принёс радость ланам, - промолвил старый Лу, подвигая ноги к очагу. - Что ещё сделает Вар? - Вар хочет огородить пещеры ланов острыми кольями, заплести их ивовыми ветвями, - ответил я. Высокая изгородь, послужившая укреплением, была сделана. Племени не страшны стали ни хищные звери, ни людоеды, ни холод. Началась долгая зима. Ударили морозы, завыли вьюги, метели укрыли становище первобытных людей. Чтобы пережить зиму, нужны были запасы мяса. Следы охотников, уходящих в лес за добычей, протянулись в глубоких сугробах. Сизые дымы не угасающих ни днём, ни ночью очагов, вились над заметёнными снегом земляными хижинами. Глава шестая. Большая охота Я откинул полог из волчьей шкуры, прикрывавший вход в землянку, и выбрался наверх. Светало... Сквозь плотную завесу слоистых облаков пробивались скупые лучи утреннего солнца. Вот они выглянули из-за холма, осветили становище первобытных людей, ограждённое от огромного и враждебного мира частоколом вбитых и вмёрзших в землю палок, оплетённых ивовыми прутьями. От первого прикосновения солнечных лучей вспыхнули, заискрились снежинки на выпавшей ночью пороше, нарушенной тонкими ниточками мышиных следов, ямками от лап зайцев, лис, колонков, горностаев, соболей и птиц. Озабоченное стрекотанье сорок, недовольное карканье ворон, дробный перестук дятлов, цоканье белок, попискиванье каких-то пичужек вносили неосознанную радость в это ясное утро. Новый день во всём своём морозном блеске и зимнем великолепии вставал над уснувшей подо льдом рекой, над угрюмо-притихшим лесом, обещая быть спокойным и благополучным. Но внешнее спокойствие и незримое благополучие - всего лишь отсутствие снежной круговерти и сильного ветра. Каждый человек в становище знает, как опасен близлежащий лес, вокруг изгороди по ночам рыскают голодные, злые хищники, готовые растерзать одинокого, запоздалого охотника, утащить ребёнка или подвешенное на дереве стылое мясо. Немного лун прошло с тех пор, как племя не досчиталось молодого охотника, не сумевшего отбиться от стаи волков, и одной женщины, собиравшей неподалеку хворост и разорванной бродячим медведем. Дети выходили во двор поиграть, подышать свежим воздухом под присмотром взрослых, вооружённых копьём, луком, дротиком, палицей или обыкновенным камнем. Взрыхляя пушистый снег грубо сшитыми обутками из оленьей шкуры, я иду по узкой, протоптанной в снегу тропинке, ведущей к хижине вождя племени. Обутки - предмет моей особой гордости. Я сшил их сам, пользуясь костяной иглой и тонкими жилами, украсил верхи голенищ беличьими хвостиками. При свете огонька в плошке с жиром, колеблемого сквозняками, я долго и терпеливо снимал стружку с косточки от птичьей ножки, проковыривал в ней маленькое отверстие, делал иглу. Чулками мне служат вывернутые наизнанку соболиные шкурки. Мягко ногам, удобно, а главное - тепло. Голову мою прикрывает лохматая шапка-треух из барсучьей шкуры. Пара серых волчьих шкур в виде просторных штанов и куртки спасают тело от холодов. Подпоясан я широким кожаным ремнём из шкуры зубра. На нём в чехле из рыжей колонковой шкурки подвешен кремнёвый нож. В руке у меня кремнёвый топор, с которым я никогда не расстаюсь. За спиной лук и десяток стрел с каменными наконечниками в колчане из лёгкой заячьей шкурки. Мой охотничий наряд дополняет заплечный кожаный мешок. В нём мотки верёвочек, кусочки речного льда, которые я бросаю в рот, когда хочу пить. Не лежат в мешке беличьи тушки, внутренности зайцев и куропаток, тухлая рыба и мелкие кости с остатками на них мяса, ещё в начале зимы носимые мною для приманки. Всё съедено голодными людьми. Горсть кедровых орехов, пригоршня сушёной малины составит сегодня мои съестные припасы на весь охотничий день. Но, быть может, мне повезёт и вновь удастся порадовать себя и племя жирной косулей, пойманной в петлю. Или, на худой конец, под самострел попадёт заяц. Я с удовольствием съел бы сырыми его потроха, выпил бы горячей заячьей крови, но не хочу участи толстого охотника Рома, сына Кабана, не стерпевшего мук голода и принёсшего в становище наполовину съеденную куропатку. Ром нарушил закон племени, запрещающий съедать добытую дичь в одиночку. - Толстый сын Кабана приносит меньше всех дичи, а ест больше всех, - сказал Сын Оленя. Озлобленное племя с глухим, угрожающим ворчаньем отняло у охотника копьё с кремнёвым наконечником, лук, стрелы и каменный топор, изгнало Рома из становища. Где сейчас, сын Кабана, неизвестно. Но в печальном конце несчастного охотника сомневаться не приходится, вокруг столько волков, тигров, медведей, а он в морозной ночи один, без огня, без жилища, без пищи. Мне было жаль Рома, но я не посмел вступиться за него. Закон племени суров и беспощаден к нарушившим его. И даже умирающая от голода женщина не посмела протянуть руку к оленьей требухе, оставленной для маленьких детей, которые грызли её, повизгивая, как волчата. Много в лесу наставлено мною петель на зайцев и косуль, силков на рябчиков и куропаток, давилок на пушных зверьков, и я не терял надежду, что вернусь с охоты не с пустыми руками. Ходить в лесу по глубоким сугробам мне помогают снегоступы, изготовленные из свёрнутых кольцами ивовых веток, обёрнутых мехом. Подвязывая их к ступням, я легко, не проваливаясь, передвигаюсь по снегу. Глядя на мои приспособления, охотники не скрывали восхищения. Скоро все они, соревнуясь в мастерстве, сделали себе такие же, медленными шагами, но с радостью прошли по непролазным снегам. Чувство, которое они при этом испытывали, сравнимо, разве, что с восторгом далёкого потомка, севшего за руль первого внедорожника. Я не задумывался над тем, почему, откуда знаю, как плести снегоходы, верёвки, сети, ставить петли и давилки. Просто шёл в лес, прислонял к упавшему бревну другой ствол, подпирал его сторожком с подвязанной к нему приманкой. Дёрнет зверёк за кусок мяса или рыбы, сорвёт сторожок, бревно упадёт и прихлопнет шустрого лесного проныру. Петлёй, свитой из оленьих жил и поставленной на тропе, натоптанной косулями, я недавно поймал рогатого козла. И опять ланы дивились моей находчивости. - Не было ещё охотника хитрее и мудрее Вара! - говорил старый Лу, и все соглашались с ним. Охотники приносили из лесу мелкую дичь. С утра до поздней ночи в горшках кипело варево вперемежку с грибами, кореньями и ягодами, жарилось на камнях мясо, которого не доставало досыта всем, даже детям и кормящим женщинам. Орехи, грибы, ягоды и коренья не могли возместить недостаток мяса здоровым и сильным мужчинам. Уходя в лес за добычей, охотники бросали в мешки несколько горстей сушёной малины, плодов шиповника, кедровых орехов. От такой скудной пищи бородатые их лица, скрытые под космами густых волос, осунулись, заострились скулами. При виде мяса, поедаемого детьми и женщинами, они, готовые выхватить у них куски, поспешно отводили жадные глаза. Вождь Ма собрал мужчин племени, чтобы сообща обсудить, как добыть мясо для всего племени. Я подошёл к землянке вождя. Здесь уже толпились многие охотники. Они с жаром что-то доказывали Сыну Оленя, отчаянно жестикулируя и размахивая оружием. - Ланы убьют мамонта. У них будет много мяса, - громко предлагал молодой охотник Хор, Сын Барсука. - Мамонты ходят на водопой к незамерзающему ручью... За две луны ланы дойдут до ручья... Они выроют глубокую яму на пути мамонтов..., - поддержал его Нук, Сын Соболя. - Ланы забьют мамонта камнями и копьями. Вождь терпеливо выслушивал каждого. - Земля стала как лёд на реке, как камень скалы... Ланы не смогут быстро рыть землю... Мамонты увидят и не пойдут по тропе... Ланам не убить мамонта, - глухо произнёс старый Лу, Сын Тигра. Охотники замолчали. В самом деле... О том, что землю сковал мороз, они как-то не подумали. Не вырыть им яму... - Вар научил ланов ходить по снегу так же легко, как по нему бегают белки... Ланы тихо подойдут к стаду бизонов и убьют их больше, чем пальцев на одной руке, - высказался Мун, Сын Леопарда. - Кто видел бизонов? Они ушли в тёплые долины, где могут находить корм. Ланы не знают, где искать бизонов... Ланам не пройти так далеко без пищи, - возразил старик. Опять удручённое молчание. - Вук видел берлогу медведя в корнях толстой липы... - несмело выступил вперёд молодой охотник, сын Рыси. - Ланы разожгут вокруг берлоги большой костёр. Дым и огонь выгонят медведя из берлоги... Ланы убьют его своими копьями... Радостные восклицания, громкие, почти звериные выкрики и воинственные кличи заглушили последние слова Вука. Охотники подбрасывали вверх копья и палицы, ловили их, крутили над головой. Иные, словно медведь уже убит и притащен в становище, пустились в пляс, кривлялись, хлопали себя по бокам. Хороший план у Сына Рыси! Ланы убьют медведя! У них будет жир для плошек-светильников, для смазывания лица перед выходом на мороз, много мяса и шкура. - К берлоге! Ланы идут к берлоге! - потрясая обожжённой палкой, выкрикнул худой, длиннорукий Мэл, Сын Волка. Охотники дружно соглашались со словами Сына Волка. - К берлоге! Ланы убьют медведя! - чувствуя поддержку, Мэл продолжал потрясать дротиком, призывая немедленно отправиться на схватку с медведем. Оскалив зубы, Ма угрожающе поднял руку, обвёл всех устрашающим взглядом. Никто не осмелился противиться и перечить вождю в эту минуту. Закон племени обязывал каждого замолчать, когда начинал говорить вождь. Нарушивший его однажды охотник незамедлительно поплатился разбитой головой. Все испуганно замолчали, надвинули на глаза лохматые шапки. - Сын Волка стал вождём племени ланов? - строго спросил Ма. - Он будет говорить, когда идти к берлоге? Долговязый Мэл боязливо спрятался за спины других охотников. - Подожми, Сын Волка, свой трусливый хвост Ещё не сказал своего слова Сын Неба. Говори, Вар! - Охота на медведя унесёт жизни некоторых ланов... - начал было я, но охотники громко и возмущённо зашумели, затопали ногами, выражая недовольство моими словами. Я не был вождём, со мной они могли не соглашаться. - Ланы не боятся медведя... Они храбрые воины и смело сразятся с медведем... Они убьют медведя, снимут с него шкуру и отдадут её Сыну Оленя... Они принесут в становище много мяса... Его хватит на столько лун, сколько пальцев на двух руках... - заявил Мун, Сын Леопарда. Ма снова поднял руку, требуя тишины. - Это так... Ланы убьют медведя... Но кого-нибудь медведь ранит или убьёт... Так всегда случалось на медвежьей охоте... Пусть медведь спит... Он никуда не денется... Ланы потом убьют его... Они опять не дали договорить... Старый Лу отвесил оплеуху Сыну Барсука, кричавшему громче других, от которой тот запахал носом в сугроб, и повернулся ко мне: - Что хочет Вар? - Вар вчера ходил ставить ловушки на ту сторону холма. Там, на склоне его Вар видел большой табун рыжих лошадей... Они выбивают копытами траву из-под снега... Пусть ланы обойдут табун и погонят его на скалу. Лошади упадут с неё и разобьются об острые камни. У племени будет много мяса, шкур, конского волоса для плетения рыболовных сетей... У ланов на этой охоте не будет ни раненых, ни убитых... Глаза Ма и других охотников просияли. В подслеповатых глазах Лу заблестели живительные огоньки счастья от предвкушения обильной и сытной пищи.
- Э-хе-е! Э - хе-е! - раздались возгласы торжества, как будто охота уже закончена, и все вернулись в становище, нагруженные добычей. В становище начался переполох. Ланы, включая женщин, стариков и подростков, закутались в шкуры, вооружились, кто, чем мог, прыгали и кричали, выражая таким образом радость предстоящей охоты. Сын Оленя разделил всех загонщиков на три группы. Одной предстояло обойти холм слева и не пропустить лошадей к лесу. Другая должна была гнать их справа, отрезать бегство в прибрежные заросли, где рыжеватые бока и спины лошадей сольются с высокими и густыми стеблями камыша, станут неразличимыми. Последней группе из более сильных и выносливых охотников во главе с Ма выпала самая трудная часть охоты: скрытно зайти в тыл лошадям, вспугнуть и громкими криками погнать табун вверх по склону холма на скалу. Для этого требовалось сделать большой крюк. Вся надежда была на снегоступы. Ведь идти предстояло по глубокому снегу и как можно быстрее, чтобы успеть окружить лошадей до того, как они уйдут с зимнего пастбища. Ещё несколько охотников, метателей копий и дротиков, затаились у подножия скалы, готовые добивать упавших вниз животных. Я шагаю позади Ма. От нестерпимого жара у меня огнём горит спина, трудно дышать. Задыхаясь, рву с себя тяжёлые грубые шкуры, но не могу от них освободиться. От жажды пересохло во рту. Помню что в мешке кусочки льда. "Хорошо бы приложить лёд к спине, - подумалось мне. - Так жжёт... Так жжёт..." Я остановился, чтобы развязать мешок. Пальцы не слушаются меня. Долго никак не распутаю узел. Бегущий следом толстый, жирный охотник наскочил на меня, сбил с ног, навалился тучным телом, вдавил в снег. Дурно запахло спиртным перегаром... Меня чуть не стошнило... - А, это ты, Роман? Всё глушишь свой коньяк? - зарываясь лицом в сугроб, спросил я, ощущая горячим лбом приятную прохладу снега. - Тебя же изгнали из племени... - Я не Роман... Я Ром, сын Кабана, - ответил толстяк и расхохотался. - Всё пучком, братан! - пробасил Сын Кабана. Я хватаю ртом снег, но почему он такой горячий? Чувствуя, что умираю от жажды, кричу изо всех сил... Так думалось мне в тяжёлом бредовом сне. Еле слышный стон вырвался из потрескавшихся губ. - Пить... Пить... - прошептал я. - Виктор Алексеевич! Больной просит пить! - услышал я чужой, но показавшийся мне знакомым женский голос. - Ни в коем случае, душечка... Пожалеешь - не вылечишь... Всегда помните этот постулат врача. Не вам, хирургической сестре, объяснять, что у нашего героя, помимо всего прочего, железным прутком арматуры проткнут кишечник... Увлажните ему ротовую полость и губы, протрите спиртовым тампоном лоб... Введите обезболивающее средство и димидрол... Пусть продолжает спать... Во сне легче переносится боль... Эта девушка... Марина... Стюардесса... Почему отдыхает на диване в коридоре? Её выписали два дня назад... - Пожелала остаться сиделкой при нём... У него в нашем городе никого нет... - Вот как?! Похвально... Не возражаю... Пусть ухаживает... Он достоин заботы такой очаровательной девушки... Она обязана ему своей жизнью... - Виктор Алексеевич! Вы видели её лицо после снятия повязки? Какой-то ужас! Оно всё красное, в шрамах... Наверное, косметологи и пластические хирурги уже не в силах будут ей помочь... Бедная девушка! А была, говорят, такая красавица... - Напрасно, душечка, вы так считаете... Красавицей она как была, так ею и осталась на всю жизнь, потому что душа у неё прекрасная... Кстати, я просил коллег Приморской краевой больницы сканировать и переслать мне электронной почтой историю болезни Дмитрия Шевчука, что они и сделали без всяких проволочек... И откуда, думаете, у него глубокие борозды на животе, которые вас так заинтересовали во время операции? - Хотелось бы знать из чисто профессионального интереса, Виктор Алексеевич... - Как вы тогда и предположили, медведь подрал нашего славного героя на охоте... Залатали его приморские коллеги, в полном смысле с того света вытащили парня... Да опять чуть не очутился там снова... Ничего, вырвем его из цепких лап смерти... Организм молодой... Справится... - Не повезло бедняге... - Да как сказать, душечка... Быть может, ради такой девушки, как Марина, стоит претерпеть муки адовы... Переломы, ушибы, разрывы тканей, ожоги... Но, судя по результатам лечения последних дней, состояние его улучшается... Кризис миновал... Врачи... Говорят обо мне... Теперь я это знаю точно... Чьи-то чуткие пальцы смачивают рот и губы... Лёгкое укалывание вены иглой... Шлепок ладони по ягодице... Ещё укол... Боль, жжение уходят... Марина... Стюардесса с белыми волосами и глазами-озёрами... Девушка моей мечты... ...Лошади... Мы гоним их на холм... Толстяк Ром, сын Кабана, устало сопит за моей спиной. - Рома-Кабан! - задорно кричу ему. - Не отставай! Пыхтишь, как паровоз! Все уже на холме, а мы с тобой еле тащимся... Поддай пару! - Не могу, Дима... Сердце сейчас выскочит из груди... - Пить, Рома, надо меньше... И бросай курить... - А я и не курю... Где ты видишь? - Дышал ты никотином на меня в самолёте... В руках у толстяка и в самом деле не сигарета, а сучковатая дубина, на ногах у него снегоступы, одет он в жёсткие доспехи из сыромятных шкур. Откуда-то появляется Ма. Вождь размахивает палицей и громко кричит: - Гой-а-а! Гой-а-а! Мохнорылые рыжие лошади, привыкшие полагаться на быстроту своих ног, мирно пасутся, разрывая снег шерстистыми копытами, пофыркивая, медленно спускаются с холма, приближаясь к спрятавшимся в засаде людям. Вдруг раздался воинственный клич Сына Оленя, и тотчас из-за камней, из кустов и ложбинок выскочили загонщики и охотники. Женщины, дети безбоязненно размахивали ветками, изо всех сил кричали. Что могут сделать им пугливые беззащитные животные? У них нет когтей, клыков и рогов. Охваченные азартом и страстью люди с трёх сторон гнали табун всё выше на холм к губительной скале. С кольями, палками, с кремнёвыми топорами и копьями, с дубинами и с камнями в руках
Первыми неторопливо переставляли массивные ноги вожаки стада, самые сильные мамонты. В середине вышагивали самки с детёнышами. Шествие замыкали старые и более слабые животные. В необъятной степи, зеленовато-жёлтой от иссушенных солнцем, прибитых осенними ветрами растений, бурые спины мамонтов колыхались морскими волнами. Покинув опустошённые, вытоптанные пастбища, стадо исполинов спустилось в долину реки, широкой лентой светлеющей в предрассветном тумане. В лесной чаще, на болотных плёсах хлопали крыльями птицы, собиравшиеся в стаи для отлёта в тёплые края. У реки стадо остановилось на водопой и кормёжку. Бледное осеннее небо осветилось яркими лучами поднявшегося над холмами солнца. Молодые мамонты, резвясь, гонялись друг за другом, радуясь утру, свободе передвижения и новому месту, богатому сочными травами. Взрослые великаны не спеша вырывали из прелой, влажной почвы коренья, грызли жёлуди, обрывали побеги растений, доставали из речной заводи стебли кувшинок. Неприхотливые, могучие животные находили корм везде: в лесу, на равнине, в чаще кустов, в зарослях камыша. Они свободно передвигались по воде и по суше на гигантских ногах, способных раздавить, как лягушку, льва, медведя, тигра, зубра, бизона. Все звери боялись их огромных изогнутых бивней. Своими волосатыми хоботами они ощупывали препятствия и удаляли их с пути, душили нападавших на них людей-охотников, срывали листья, траву, стебли и ветви. Никто, кроме человека, не осмеливался нарушить покой гигантов, встать на их дороге. Под ногами колоссов, напоминавших колонны или стволы вековых деревьев, гудела земля. С приближением осенних холодов ланы всё чаще заводили разговоры о предстоящей зиме, о заготовке съестных припасов. Лошадиное мясо частью было съедено, частью протухло, плохо провяленное и прокопченное, часть мяса растащили росомахи. Жалкие, сухие куски его годились в пищу лишь после долгой варки в горшках. Сын Оленя отправил в разные стороны нескольких охотников, которым было поручено отыскать следы бизонов, зубров, оленей. Всему племени запомнилась удачная охота на лошадей, но табуны рыжих скакунов больше не появлялись в саванне. Большие надежды возлагались на разведчиков, ушедших в верховья реки. Именно оттуда ожидался приход копытных зверей, медленно следовавших в её низовья на новые пастбища, где ещё сохранились не вытоптанные травы и мелкие кустарники. ...Осторожно раздвигая ветки, прислушиваясь к шорохам и треску сучьев, я пробираюсь сквозь непролазную лесную чащу. Чуть поодаль, крадучись, настороженно вглядываясь в просветы между деревьями, идут Хор, Нук и Ром. Толстый Сын Кабана беспрестанно двигает челюстями, жуёт сухое лошадиное мясо. Наступил на валёжину, она хрустнула под его грузным телом. Хор, оглянулся, угрожающе зашипел, потряс копьём перед носом Рома. И вовремя: впереди послышался треск сучьев, шлёпанье массивных ног по топкой хляби болота, шуршанье камышовых стеблей, тяжёлая поступь каких-то огромных зверей. Мы замерли, присели, испуганно глядя друг на друга. Вдруг это пещерные медведи безбоязненно бродят по берегу реки... Или носороги, которые, ослеплённые яростью, бросаются на любого противника... Извиваясь змеями, ползём вперёд, подогреваемые жгучим любопытством и страхом. Редколесье, кустарники, высокие заросли шиповника кончились. Подняв головы из травы, мы видим перед собой большое стадо мамонтов, заполнивших долину у реки. Поедая стебли кувшинок, побеги растений и ветви деревьев, они спокойно пасутся, уверенные в своей могучей силе, не обращая внимания на молодых сородичей, беззлобно боровшихся, ударявших друг друга мягкими, длинными хоботами. Ветер относит наши запахи в сторону. Мы лежим в густой, высокой траве и наблюдаем за великанами. И хотя чувствуем себя в безопасности, готовые в любой миг сорваться и со всех ног умчаться прочь отсюда, нервная дрожь колотит наши тела. Вид мохнатых чудовищ повергает в ужас. Их ноги, толстые как стволы деревьев, растопчут кого угодно. Не поздоровится ни пещерному льву, ни медведю, ни бизону, ни зубру. Молодые мамонты, резвясь, вырывают с корнем деревья, швыряют их, опрокидывают широкими лбами. Затаив дыхание, заворожённые невиданным зрелищем, мы некоторое время любуемся могучими животными. - Хор никогда не видел мамонтов так близко, - шепчет Сын Барсука. - Хор теперь знает, что нет на земле никого сильнее мамонта... - Нет, Хор... Человек сильнее мамонта, - тихо отвечаю я. - Мамонт - владыка на земле... Разве сравнится с ним человек? Мамонт наступит на него, как на червяка... - Ма, Сын Оленя, вождь ланов, сильнее мамонта... Однажды, это было очень давно, он загнал его в болото и прикончил своим копьём... Пусть мамонты пасутся здесь... Хор, Нук, Ром и Вар побегут в становище и расскажут о них... Племя выйдет на большую охоту... У ланов опять будет много мяса, жира и тонких жил. У охотников чуть было не вырвался радостный вопль. Я приложил палец к губам. Нук и Хор замерли, а Ром перестал жевать. Мы отползли в дубовую рощу, поднялись и побежали по низкорослой траве открытой саванны, где было меньше опасности встретиться с хищником. Палицы, кремнёвые топоры, копья и луки мешают быстрому бегу... ...Вот уже два солнца и две луны бежим мы по бесконечной саванне, простёршейся перед нами. Над пожухлыми травами, трепещущими от холодного ветерка, вьются клубы голубоватого тумана. Вспотевшие от долгого и утомительного бега, мы торопимся сообщить в становище радостную весть о стаде мамонтов. На пути ни ручья, ни озерка... Мы изнываем от жажды... Солнце светит ярко... Оно то вспыхивает надо мной ослепительными лампами в блестящей огромной тарелке, то сверкает в призрачной синеве неба... Моя спина горит огнём... Хриплое дыхание вырывается из моей груди. Мне кажется, что от напряжения и боли она вот-вот разорвётся... Надо бежать ещё быстрее, чтобы племя успело подготовиться к охоте на мамонтов. Нелегко и другим охотникам. С высунутым языком бежит Хор. За ним надрывно дышит Нук. Чуть живой с трудом поспевает за нами толстый Ром. Мы бежим, обливаясь потом, не тратим силы на слова. Быстрее... Ещё быстрее... Следы пещерного медведя, тигра, льва, нередко видели мы на голом, выжженном солнцем песке, и круто сворачивали от них в сторону, избегая встречи со страшными зверями. Спускаясь с холма, толстяк Ром подвернул ногу, вскрикнул и упал. Он попытался встать, но болезненно скривился и застонал. Не только бежать, но даже идти самостоятельно Сын Кабана не мог. Утомлённые безостановочным бегом, мы удручённо стояли над ним, не зная, что предпринять. Наконец, Хор, отдышавшись, поднял с земли брошенную им палицу, давая понять, что нам надо бежать. - Ром останется здесь... Ланы не могут из-за него бежать быстро... Ланы не убьют мамонта... У племени не будет зимой мяса... Все ланы погибнут из-за Рома... - Хор, Нук и Вар сообщат о мамонтах Сыну Оленя и вернутся за Сыном Кабана, - пообещал я. Похватав оружие, мы снова, не оглядываясь на Рома, побежали, поводя взмыленными боками, словно загнанные лошади. Нас не тревожила судьба оставленного в одиночестве Рома. Быть может, его загрызут волки, съедят людоеды... Или он погибнет без пищи и воды, корчась от боли вывихнутой ноги. Мы не думали об этом... Мысль о мамонтах, о предстоящей охоте, сулившей богатую добычу для всего племени, гнала нас всё дальше и дальше. Суровы и жестоки законы саванны... Каждый зверь в стаде, птица в стае, человек в племени беспокоятся, заботятся о стаде, о стае, о племени. Стадо, стая, племя не беспокоятся, не заботятся об одном каком-то звере, о птице, об отдельном человеке. Обессиленные, мы кое-как дотащились до становища. Племя встретило нас громкими криками. Ликованию не было конца, когда ланы узнали о стаде мамонтов. Пляски и прыжки от восторга были такие, как будто поверженный мамонт уже лежит на берегу, и остаётся лишь разделать тушу. Весть, принесённая разведчиками с верховьев реки, вызвала оживление среди всех жителей становища. Там и здесь слышалось: - Большое стадо мамонтов! - Мамонты идут сюда! - Будет большая охота... - Ланы заготовят в зиму много мяса и жира... Безумное ликование охватило всех. Сын Оленя, Сын Леопарда, старый Сын Тигра и другие опытные охотники, которым уже приходилось вступать в схватки с мамонтами, не разделяли всеобщего веселья. Они знали, чем заканчивается охота на владыку земли. Помнили, как рассвирепевшие могучие животные топтали толстыми ногами нападавших на них охотников, подбрасывали волосатыми хоботами высоко вверх, протыкали бивнями. И не было от них спасения ни в чаще леса, ни в густой траве, ни среди деревьев. Мамонты, не встречая на пути препятствий, приминая лес, разбрасывая большие камни, легко отыскивали спрятавшихся от них беглецов и давили, как насекомых. Старые охотники не прыгали вместе со всеми от радостных вестей разведчиков, выследивших мамонтов. Сообщение о том, что к становищу движется стадо животных-великанов, сначала вызвало у них бурю ликования, но скоро заставило задуматься, как сразиться с ними и победить в неравной схватке. Приход мамонтов ещё не означал верной добычи. В битве с ними всегда гибли, получали увечья и раны многие охотники, но не всегда им удавалось убить этого огромного зверя... Сын Оленя помнил мамонта, которого племени удалось загнать в болото. Владыка земли увяз в трясине, где его добили копьями и палицами. Давно это было... Ма тогда ещё не был вождём... Сын Оленя поднял руку, требуя тишины. - Тихо, племя! - крикнул старый Лу. - Вождь будет расспрашивать воинов, ходивших вверх по реке... - Пусть скажет самый молодой воин, - сказал Ма. - Говори ты, Сын Барсука... Когда мамонты будут здесь? - спросил старый Лу. - Солнце столько раз взойдёт над горой и спрячется за лесом, сколько пальцев на двух руках... Собравшиеся вокруг люди одобрительно загудели: - Ещё есть время подготовиться к охоте... - Теперь ты, Сын Соболя... - Мамонты придут сюда, когда ночь столько раз спрячет всё вокруг, сколько пальцев на одной руке и ещё немного на другой... С этими словами Нук поднял обе руки с растопыренными пальцами. Три из них на левой были прижаты. Племя обеспокоенно зашумело. Мало Сын Соболя даёт времени на подготовку к охоте. - Пусть скажет слово Сын Кабана... Где толстяк Ром? - Сын Кабана повредил ногу в саванне... Он остался там, где покинули его... Там нет воды... Ром умрёт, если не напоить его... Пусть Сын Оленя пошлёт Хора и Нука за ним... Они знают, как найти Рома... - сказал я. Племя встретило мои слова глухим молчанием. В становище не любили ленивого и толстого Сына Кабана. - Он один поедает столько мяса, сколько его не съедают и пять воинов, недовольно заметил старый Мун, умевший считать до пяти. - Пусть он погибнет там... Племя поддержало старика одобрительными возгласами. Никому не нужен лодырь и обжора. - Ланы хотят знать, что думает мудрый Вар? Сколько дней и ночей есть у них, чтобы подготовиться к охоте? - Вар обещал Рому прислать за ним охотников... Пусть Сын Оленя выполнит обещание Вара... Тогда Вар скажет, когда ждать здесь мамонтов... - Пусть Хор и Нук возьмут с собой воду в горшке и отправятся за Сыном Кабана... Они принесут его на связанных копьях, покрытых шкурой волка, - сказал вождь. Недовольная решением вождя толпа загудела. Послышался приглушённый вскрик молодого охотника, получившего затрещину от старика Лу. Нук и Хор отправились выполнять приказ вождя. - Говори, мудрый Вар, когда ланам ожидать мамонтов? Все притихли, ожидая моего ответа. О том, как долго придётся ждать мамонтов вблизи становища, я думал ещё во время двухдневного изнурительного бега по саванне. По моим догадкам выходило, что стадо будет здесь дней через пять. Я поднял одну руку с растопыренными пальцами. Племя опять загудело растревоженным ульем. - Мало даёт Вар времени на подготовку к охоте, - слышалось ворчание охотников. - Мамонты долго не задержатся на тех пастбищах... Подготовку к охоте надо начинать сейчас... Совет старых охотников во главе с вождём решил вырыть в земле на пути мамонтов, неподалеку от реки, глубокую яму-западню. Накрыть её тонкими стволами осин, очищенными от сучьев, забросать травой и листьями, присыпать песком. Наступит огромный зверь на хлипкий настил и вмиг провалится в тесную яму, из которой ему не выбраться. Множество копий вопьётся в бока обречённого животного, тяжёлые камни обрушатся на его огромную голову. Тщетно будет пытаться разъярённый мамонт обвить мохнатым хоботом кого-нибудь из проворных обезьяноподобных двуногих существ, громко кричащих на краях ямы и впивающихся в него длинными жалами. Такие слабые и ничтожные в сравнении с ним, властелином саванны, они, тем не менее, причиняют невыносимые страдания. Так муравьи, комары, мошки могут искусать, высосать всю кровь, растащить по частичкам, живьём сожрать запутавшееся в силок животное или связанного по рукам, по ногам человека. Обглоданный до белых костей скелет напомнит путнику о страшных мучениях жертвы. Всё больше слабея от потери крови, попавший в ловушку мамонт тревожно затрубит, призывая на помощь сородичей. Подминая кусты и деревья, примчится стадо, ведомое умным вожаком, примется обнюхивать, ощупывать хоботом раненого сородича. Не в силах вызволить его из беды, принуждаемое позывами голода, оно скоро удалится от него в поисках пищи. Перепончатые уши-лопухи гигантов не перестанут вслушиваться, маленькие, но зоркие глаза ещё долго будут вглядываться в чащу леса, в заросли высоких трав и кустарников, высматривая обидчиков собрата. И горе тем, кого обнаружат они вблизи раненого сородича. Так думал старый вождь, прежде чем распорядиться начать подготовку к охоте. И подняв палицу, он сказал: - Пусть все ланы идут на берег реки... Они будут рыть большую яму... Мамонт упадёт в неё... Ланы убьют его камнями и копьями... У них будет добыча, которой хватит племени на всю зиму, - распорядился вождь. Становище опять пришло в движение. Женщины, дети, старики, молодые и сильные мужчины похватали подручные средства, которыми предстояло копать землю. У многих в руках были корзины для выноса глины, песка и галечника. Посовещавшись, охотники выбрали место, где копать яму - западню. И работа закипела. Заострёнными палками, кольями, каменными топорами и копьями, широкими костями съеденных лошадей, плоскими камнями и просто руками ковыряли землю, вгрызаясь в неё всё глубже. Женщины относили наполненные землёй корзины подальше от ямы, высыпали и бегом устремлялись обратно к реке. Несмотря на общие усилия, дело подвигалось медленно. Вождь велел развести возле ямы большой костёр, чтобы при свете огня работать и ночами. Каменным топором я вытесал несколько деревянных лопат, что заметно ускорило рытьё ямы. На исходе пятого дня глубина западни равнялась трём человеческим ростам. Её перекрыли тонкими жердями, забросали травой. - А если мамонт не подойдёт к яме? Как заставить его пройти именно здесь? - задумчиво проговорил Лу. - Ланы станут бросать в него камни, метать копья и дротики... Они погонят его к яме, - предложил старый, длинноволосый Мун, Сын Леопарда. - Так делали ланы, когда загнали мамонта в болото... - Мамонт убил на той охоте много воинов, - сказал вождь. - Он задушил хоботом храброго Сына Бизона, отца Найлы... Растоптал братьев Мава и Хара, сыновей Лошади. И ещё нескольких женщин... Что хочет сказать мудрый Вар? - Ланы пойдут к болоту и нарвут много стеблей кувшинки... Набросают большие охапки на яму и перед ней. Мамонты станут поедать их и постепенно подойдут к яме, - высказал я своё предложение. - Почему Вар так думает? - Вар ходил вверх по реке... Он видел там много мамонтов... Они заходили в воду за стеблями кувшинок... Голоса одобрения были ответом на мои слова. Все бросились к болоту и торопливо начали рвать стебли кувшинок. Кучки мокрых растений длинной, узкой дорогой устлали землю на подходе к яме, сокрыли западню. Высланные в дозор юноши Лар и Нум прибежали с громкими, истошными криками. - Мамонты идут! Их так много, что не хватит пальцев на руках и ногах, чтобы сказать сколько... Они скоро будут здесь! - в сильном возбуждении кричали юноши. Вот так удача! Всё племя давно ждёт большую охоту! Весть юных дозорных вновь взбудоражила всех. Вопросы посыпались на них со всех сторон. - Где Лар и Нум видели мамонтов? - Мамонты идут берегом реки? - Мамонты заметили Лара и Нума? - Лар и Нум хорошо прятались? Юноши начали рассказывать о своих впечатлениях увиденного ими небывалого зрелища гигантских зверей. Сегодня их рассказ показался бы театрализованной сценкой-пантомимой из жизни первобытных охотников. Лар и Нум, полуобнажённые, мускулистые, длинноволосые, с повязанными вокруг бедер обрывками шкур, прыгали, бегали, падали на землю, зарывались в листья, извивались, принюхивались, кривлялись, корчили рожицы, растопыривали пальцы, размахивали руками. Телодвижения, обозначавшие действия юных дозорных, заменявшие им слова, сопровождались восторженными восклицаниями взрослых ланов, широко открытыми глазами наблюдавшими за жестами Лара и Нума. Ничего нельзя пропустить из этого молчаливого, красочного рассказа. Каждая мелочь в долгие зимние вечера с мельчайшими подробностями будет много раз повторена собравшимися у очага охотниками. Когда волнение улеглось, охотники стали совещаться, как лучше организовать охоту. - Если мамонт не станет есть стебли кувшинок и не упадёт в яму, ланы загонят его в болото и убьют копьями... - Ланы все вместе нападут на одного мамонта... - Ланы погонят мамонтов на яму... Сколько охотников, столько разных мнений. Каждый из них громко доказывал, что надо поступить именно так, как он считает нужным. Пора было сказать своё слово вождю. Ма поднял палицу. Его свирепый взгляд не сулил ничего хорошего оппонентам. Спорщики притихли. - Если мамонт не упадёт в яму, ланы нападут на того, который отстал от стада, и воткнут в него все свои копья... Мамонт потеряет много крови... Тогда он умрёт... Сын Оленя произнёс эти слова в сильном возбуждении и с трудом. Он давно так много не говорил. Глаза вождя блестели. На бородатом лице выступили капельки пота. Сыну Оленя хотелось напомнить охотникам, что схватка с могучими зверями будет опасной. Разъярённый мамонт растопчет зазевавшегося охотника толстыми ногами-стволами, задушит длинным волосатым хоботом-удавом, подбросит им высоко или ударит о землю, запорет массивными бивнями. Эти мысли вождь выразил несколькими жестами, представляя из себя мамонта: топтал ногами воображаемую жертву, душил себя, распластывался на земле. Его предупреждение, понятное даже детям, лишь раззадорило охотников. Они жаждали битвы и в нетерпении судорожно сжимали в руках копья и дротики. Много метательных кольев и палок, заострённых и обожжённых на костре для прочности, было заготовлено для этой охоты. Нести их за мужчинами поручалось женщинам и подросткам. Они же должны были громкими криками, бросанием камней отвлекать мамонта от нападавших на него охотников. Кроме Сына Оленя, Сына Тигра, Сына Леопарда, Сына Соболя и ещё нескольких старых охотников, никто в племени не только не имел представления о битве с косматыми чудовищами-великанами, но даже никогда не видел этих исполинов. В ожидании охоты ланы прыгали и веселились так, будто богатая добыча уже в становище. Рассчитывая на лёгкую победу, они высоко подбрасывали копья и палицы, ловили их на лету с криками: - Гой-а-а! Мамонт упадёт в яму! Гой-а-а! - Нет ничего проще убить мамонта в яме! Гой-а-а! Вождь Ма, злобно оскалившись, грозным рыком заставил всех замолчать. - Мамонты - не зайцы, не олени, не куропатки, - сказал он, старательно подбирая слова. - Мамонты - не лошади, не бизоны, не зубры, не волки... Они даже не пещерные львы и медведи, не тигры и носороги... Эти звери высоки и огромны... Их ноги - стволы деревьев... Хоботом мамонт поймает и быструю мышь... Ланы могут погибнуть в битве с ним... Пусть совет старых охотников решит, когда и как нападать на них. Ма смахнул пот со лба. Ему легче одним ударом палицы свалить с ног зубра, чем говорить столь долго. - Мамонт пойдёт по тропе, поедая стебли кувшинок, и упадёт в яму... Ланы бросятся на него всем племенем... Ланы убьют его копьями и камнями, почёсывая грязными ногтями волосатую грудь, проговорил Нук, Сын Соболя. - Да, это так, - поддержал его Мун, Сын Леопарда. - Лу согласен с Нуком и Муном, - взмахнул копьём Сын Тигра. - Напасть всем племенем - таков закон охоты... - Что думает мудрый Вар? - спросил вождь. - Вар говорит ланам: "Не надо сразу убивать мамонта в яме... Пусть стадо уйдёт далеко от него... Раненый мамонт тревожно затрубит, привлечёт к себе внимание, - уверенно ответил я, совершенно не удивляясь своим любительским познаниям в занимательной палеонтологии. Прочитанные книги, просмотренные фильмы на темы этой науки, не могли не оставить в памяти какой-то след, проявившийся в бредовом сне. - Пусть ланы пропустят стадо, спрятавшись в зарослях, грозно глядя на охотников, прорычал вождь. - Если мамонт не упадёт в яму, Сын Оленя громко закаркает вороном... Ланы все вместе бросятся на одного, отбившегося от стада... Ланы знают, как охотятся волки... Вождь передохнул, собираясь с мыслями, и сказал: - Сын Рыси и Сын Волка пойдут в дозор... Когда мамонты подойдут близко, они прокурлычат журавлями... Подняв палицу, Сын Оленя издал воинственный клич племени ланов: - Кхе-е! Кха-а! О-хо-о! - О-хо-о! О-хо-о! - громко прокричали в ответ охотники, готовые немедленно броситься в схватку. Сгущавшиеся сумерки понемногу охладили боевой пыл охотников. Уже темнело, а ещё нужно было найти и занять удобные позиции для засады, хорошо укрыться и терпеливо ждать рассвета. Убрав остатки костра возле ямы, потушив огни в очагах становища, ланы попрятались, чтобы поутру, как появится стадо, охватить его полукругом, прижать к реке, загнать мамонта в яму, в болото или отбить от стада. Многие охотники разделились на группы, втайне надеясь убить своего мамонта и потом долго восхвалять свои подвиги перед соплеменниками. Они уже забыли о плане, намерении и предупреждении вождя пропустить стадо, выждать время для нападения, действовать сообща. Мышление ланов в ту осеннюю ночь двадцать тысяч лет до нашей эры отличало их от своры волков лишь тем, что, ожидая начала охоты, они уже терзались честолюбием и тщеславием. Становище первобытных людей у подножия холма, скала, нависшая над песчаной косой, прибрежный лес - всё потонуло во мраке ночи. Шумевшая на порогах река блестела во тьме призрачно-лунным светом... Глава девятая. Битва с колоссами - Нет... Я не сплю... Какая Марина? Стюардесса? Разжать пальцы? Оторвать руку от спинки кровати? Мамонты скоро будут здесь... Сегодня будет большая охота... Найла понесёт мои копья... Нет... Я не сплю... ...Явственно осязаю в руке холодное буковое топорище с подвязанным к нему острым камнем... ...Острый запах спирта, смешанный с присущим всем больницам запахом лекарств, препаратов и средств дезинфекции, бьёт в нос... ...Пахнет сырыми водорослями, свежими стеблями кувшинок, прелыми листьями, мхом... ...Нет, я не сплю... Нельзя охотнику спать в засаде... Я помню: Ма послал вперёд дозорных Вука и Мэла. Если мамонты двинутся, они прокурлычат журавлями... Я знаю: везде в прибрежных кустах попрятались ланы. Стойкий, неприятный для зверей запах потных человеческих тел может выдать их присутствие тонкому обонянию животных, но ветер дует с реки, и мы не опасаемся, что мамонты обнаружат нас. Рядом со мной тяжело сопит Сын Кабана. Как всегда, Ром что-нибудь грызёт и жуёт. У него в заплечном кожаном мешке съедобные корни аира. Сына Кабана вчера принесли на копьях Нор и Нук. Старик Лу вправил Рому вывихнутый сустав, и толстяк, прихрамывая, тотчас отправился в засаду. Он попытался высказать свои предложения о том, как лучше организовать охоту, и даже выразил желание расставить охотников в местах засады, но вождь так посмотрел на него, что Ром, ни слова ни говоря, плюхнулся рядом со мной в густую траву, достал из мешка кусок сушёного лошадиного мяса и обсыпал себя листьями. Конечно, толку на охоте от хромого толстяка будет мало, но, несомненно, потом он будет долго рассказывать, как лишь благодаря ему убили мамонта. Да... Но где Найла? Осталась в саманной хижине? А копья Вара? Найла понесёт их за Варом? - Отодвинься, Рома... От тебя дурно пахнет... - Всё пучком, братан... Лады... Купи у меня микроавтобус... "Ниссан"... Недорого продам... Без пробега по СНГ... Клёвая тачка! - Зачем мне микроавтобус? - спрашиваю. - Я на "Урале" гоняю... Вот если бы ты мне "Хонду" предложил... - Будешь тёлок катать... - хохотнул Сын Кабана. - Виктор Алексеевич! Шевчук опять заговорил! - слышу далёкий голос откуда-то из вне... - То про мамонтов бредил... Теперь, вот, про микроавтобус... ...Сквозь тяжёлые свинцово-серые тучи сочится бледный свет скупого осеннего солнца. Холодный ветер рябит поверхность реки. У берега залива торчат из воды осоковые кочки, среди них плавают листья кувшинок. Сизые клубы тумана нависли над песчаной косой, к которой тянется тропа, устланная свежими стеблями водорослей и съедобными корнями. Хлопанье крыльев и кряканье уток нарушают утреннюю тишину. Даже острые глаза пролетавших ворон и сорок не различают охотников, затаившихся под опавшими листьями дубов и тополей. Они укрылись в зарослях ольхи и шиповника, под большими валунами и выворотнями, в ветвистых вершинах деревьев. Старики, дети, больные ланы притихли в земляных хижинах, ожидают завершения охоты, когда соплеменники принесут им куски вкусной мамонтовой печени. Но вот растаяли последние клочки тумана. Солнце вышло из-за холма, осветило саванну, прибрежный лес, реку за ним, согрело остывшую за ночь землю. Новый осенний день за двадцать тысяч лет до нашей эры вставал во всём своём блеске и великолепии. Уже не столь унылыми показались нескончаемые степи саванны, не столь зловещим выглядел дремучий лес, не столь коварно поблескивали болотные топи и плёсы. Ослепительно-яркие лучи пригрели насекомых, нашедших приют под ещё не опавшими листьями и лепестками, и в воздухе запорхали бабочки, зажужжали пчёлы и жуки, засуетились стрекозы. Серебряно-трубными звуками перекликались лебеди. На камнях, ещё влажных после инея ночных заморозков, грелись змеи. Но никто в природе не ожидал с таким нетерпением утреннего тепла, как ланы, мужественно переносящие ночной холод, назойливость гнуса, нещадно вгрызавшегося в незащищённые тела охотников. Мошка, слепни, комары, оводы впиваются в кожу, и нельзя пошевелить рукой, чтобы прихлопнуть мерзкую тварь, почесать укушенное место. Присыпанные сухими листьями, лежим, не шевелясь. Вождь Ма зорко следит за каждым охотником. Одно неосторожное движение, и застрекочут сороки и сойки, закаркают вороны, завоют волки и шакалы, чуя добычу. Беспокойное поведение птиц и хищников, понятное мамонтам, встревожит и насторожит их. Вожаки стада за свою долгую жизнь уже не раз встречались с двуногими существами, маленькими и слабыми, но от укусов их летающих зубов и клыков не спасают даже толстые ноги и огромные бивни и хоботы. У мамонтов не было врагов, кроме страшного человека. Они инстинктивно боялись его и старались обойти стороной, как и человек боязливо избегает встречи с ядовитым скорпионом, ничтожно малым, но смертельно опасным. Старый, умудрённый суровой жизнью вождь Ма хорошо знает повадки мамонтов. Не задумываясь, перебьёт он палицей хребет тому, кто отпугнёт могучих мамонтов и тем самым лишит племя пищи на всю зиму. Я лежу на животе... Всё тело занемело в одной позе... Спина горит так, словно к ней приложили угли из жаровни. Наверно, это меня так жалят комары... Кожу грызут ненасытные мошки... Трудно дышать... Лицо уткнуто в листья... Больно в груди и в животе... Ощущаю холодные прикосновения к телу... Лягушки прыгают по мне или скользкие ужи ползут по плечам? А, может, мыши? Острые коготки их лапок впиваются в спину... Вот побежали по шее, по локтю... Задевают хвостиками... Нет, я с детства не боюсь мышей... Они такие миленькие, пушистенькие... Я безбоязненно брал их в руки, приносил в школу, пугал девчонок... А вот крыс, как тараканов, терпеть не могу... Но здесь, в листьях, крыс нет... Они там... В подвалах, в трюмах, в трущобах... Пылает спина... Нет мочи терпеть... Хочется закричать... Но палица Ма перешибёт меня, как соломину. Скорее бы уж пришли мамонты... Как?! Они разве не вымерли в ледниковый период?! Глупости! Конечно, нет! Похолодало на севере, пошло оледенение... Мамонты двинулись на юг... Они свободно мигрируют по берегам рек в тёплые края... Не скоро ещё вымрут они... Толстяк Ром придвинулся ко мне... - Всё пучком, братан... Держись... Лады... "Хонду" я тебе подгоню... За базар отвечаю... - Дима! Это я, Марина... Стюардесса... Если слышишь, пожми мою руку... Роман Евгеньевич пришёл навестить тебя... Это пассажир, которого ты вынес из огня... Его недавно выписали... Не слышит нас Дима... Не жмёт руку... - Всё, уважаемый Роман Евгеньевич... Пора обрабатывать больному швы и раны, делать перевязку... Вы, Марина, можете остаться... Поможете мне... Я шевельнулся... Дикая боль молнией пронзила тело... Что это?! Палица Ма пригвоздила меня, или острый шип воткнулся в спину? Кто перевернул меня в листве, обвился вокруг груди? Как же я сразу не догадался? Руки Найлы обнимают и ласкают меня... ...Курлычат журавли... Странным образом они напоминают скрип немазаных ржавых дверных шарниров... Это дают сигнал дозорные Вук и Мэл... ...Стадо мамонтов приближается. Уже можно различить отдельно и неторопливо идущих впереди колоссов, вожаков стада. За ними качаются чёрные, мохнатые спины других гигантов. Поблескивают на солнце круто загнутые белые огромные бивни. Волосатые хоботы великанов длинными гибкими удавами извиваются над деревьями, размахивают обломанными ветками и сучьями. Вожак ведёт стадо, срывая с макушек деревьев молодые побеги. Мотает толстым хоботом из стороны в сторону, обмахивается им, как огромным помелом, хлопает непомерно большими плоскими ушами, отгоняя надоедливых мух. За ним важно шествуют другие исполины, и там, где прошли они, остаётся широкая дорога, утоптанная массивными стопами гигантов. Некоторые исполины чешутся о вековые деревья, сгибают и ломают их, как сухой дудник. Не подозревая об опасности, спокойно идёт мамонт, с каждым шагом исполинских ног приближаясь к яме-западне. Вот он остановился, поднял с земли пучок водорослей, отправил его в рот, медленно разжевал. Гиганту понравились валявшиеся под ногами стебли кувшинок. Он подхватил другую охапку и сунул её в чудовищно-широкий рот. Ланы, следившие за ним из укрытий, в сильном волнении сжимали в руках копья. Их тела лихорадила нервная дрожь. С трудом сдерживая себя, чтобы не выскочить из засады и не броситься всей оравой на великана, они ждали, затаив дыхание, когда мамонт, поедая дармовые стебли, наступит на тонкий настил из жердей. Вдруг вожака опередил другой мамонт, такой же великан. Торопясь подобрать кучку стеблей раньше вожака, он быстро шагнул к ней и моментально провалился в яму. Туча пыли и сухих листьев поднялась над ним. Вожак словно в раздумье постоял неподалеку, но стеблей на земле больше не было видно, и колосс направился к речной заводи, заросшей камышом. За ним потянулись остальные звери, в то время, как сородич напрасно тыкался хоботом, упирался могучим лбом и бивнями в края тесной западни. Он упал в неё на колени и прилагал неимоверные, но безуспешные усилия, чтобы встать на ноги. Могучий зверь всё ещё надеялся подняться, молча, в одиночку, боролся с неожиданно возникшим на его пути неодолимым препятствием. Привыкший полагаться на свою несоизмеримую ни с чем силу, мамонт не подавал тревожных звуков, и стадо постепенно удалялось. Но ещё оставались неподалеку два молодых мамонта, чавкающих побегами камыша и болотной травы. Они-то и стали причиной разыгравшейся здесь жуткой трагедии за двадцать тысяч лет до нашей эры. Охотники сочли молодых мамонтов лёгкой добычей. Не дождавшись призыва вождя начать охоту, они выбежали из леса, из зарослей, с оглушительными криками бросились на зверей. Несколько копий вонзилось в их тела. Испуганные, легко раненные животные, не ожидавшие нападения, отпрянули, выскочили из воды на берег и устремились к далеко ушедшим сородичам. Они помчались с высоко задранными хоботами, чем вызвали смятение стада. В их косматых, поросших длинной шерстью телах, торчали копья. Вожак затрубил отход, и звери, собравшись в пеший порядок, двинулись вперёд, чтобы поскорее уйти от злых двуногих существ. Мамонт, попавший в западню, почуял, что стадо покидает его и отчаянно затрубил. Охотники поняли, что убегавших молодых мамонтов им не догнать, с радостными криками окружили мамонта в яме. В несчастного животного полетели копья, дротики, камни. Пляску сумасшедших напоминали прыжки ланов. С неистовыми криками они бегали вокруг ямы, обрушивали на зверя удары дубовых палиц и каменных топоров. Трубный рёв, наполненный безысходной тоской умирающего гиганта, доносился с берега реки, далеко вокруг оглашая окрестности.
Всё племя устремилось туда...
Меченая банкнота - Ить, какая скверная история случилась в нашем доме, Полина... - В какой квартире? - В семнадцатой... - Первый этаж... Так... Погоди... В ней живёт Валентина Григорьевна Соколова... Муж у неё военный был... Лет десять назад схоронили его... - Она самая... - Неужто преставилась? - Бог с тобой! Жива и здорова... - Тогда что? - Обдурила её мошенница... Сказывают, на цыганку похожая... Пять тыщ выманила... - А Соколова-то куда смотрела? - Так вот... Мошенница бумаги с печатями показала... Будто бы из пенсионного фонда... ...В июньский солнечный день пенсионерка Валентина Григорьевна Соколова распахнула окно, выходящее в сквер улицы Овражной, затенённое высоким, раскидистым кустом черёмухи. Ветви её заслоняют свет, и в комнате царит полумрак. Валентина Григорьевна просила дворников срубить не в меру разросшийся куст, но те отмахивались, находили причину. То у них топора, пилы нет с собой, то не на чем ветви увезти... Черёмуха, вся в белой кипени душистых соцветий, пахнула на неё тонким, пьянящим ароматом, напомнила о пришедшем лете, о далёком девичестве, когда гуляла она в обнимку с весёлым, кудрявым, светлоголовым Васечкой. На выпускном вечере они выбежали в школьный сад и под цветущей черёмухой признались друг другу в вечной любви, поклялись до конца жизни сохранять верность. Вася Соколов, спортсмен-лыжник, участник школьной самодеятельности, прекрасный танцор и гитарист, любимец учителей, вскружил голову отличнице Вале Крысиной, самой симпатичной девчонке их школы, победительнице математических олимпиад, обладательнице длинной русой косы. Но и сам он, один из лучших учеников школы, без памяти влюбился в застенчивую скромную одноклассницу во время школьного спектакля, в котором Валя с распущенными волосами, волнами облегавшими её спину и плечи, играла роль Катерины из пьесы Александра Островского "Гроза". Вася Соколов поступил в военное училище. Валя стала студенткой металлургического института. После третьего курса приехал Василий Соколов в родной Златоуст. Недолго любовались отец и мать подтянутым, стройным курсантом, его выправкой и тщательно отглаженным мундиром. Поспешил отпускник обнять невесту, горячо им любимую, бережно хранящую все его письма. А скоро сменила Валя свою не совсем удобную и малоприятную фамилию на благозвучную. Ещё через два года лейтенант-пограничник Василий Соколов, щеголяя хрустящими кожаными ремнями новенькой портупеи, зелёной фуражкой, золотыми погонами с зелёными просветами, и сам, образно говоря, ещё "зелёный", увёз молодую жену на Шикотан. Этот скалистый живописный остров, пропахший тошнотворными парами рыбоконсервного завода, окружённый субтропической растительностью, самый южный в цепи Курил, издавна зовут Краем Света. В чемодане офицерской жены под единственным нарядным платьем из трикотина, лежал завёрнутый в клеёнку красный диплом инженера-сталевара Валентины Григорьевны Соколовой. На Шикотане, омываемом волнами Японского моря и Тихого океана, в маленькой комнатке общежития неподалеку от погранзаставы, началась их супружеская жизнь под штормовыми ветрами и под грохот прибоя. Здесь, на Курилах, молодожёнов постигло несчастье. Василий получил назначение на близлежащий остров Кунашир. Он уехал вступать в новую должность, а Валентина позже отправилась к нему на небольшой самоходной барже. Спускаясь по крутому трапу на пирс, беременная Валя поскользнулась и упала животом на бетон. Несколько дней провалялась в постели, надеялась, что ничего страшного не произошло. Ей становилось всё хуже, и обеспокоенный Василий отправил её на вертолёте в Южно-Сахалинск в областную больницу. К сожалению, время было упущено, она впала в беспамятство. Погибший во чреве матери плод, начавший разлагаться, грозил заражением крови и неминуемой смертью. Врачи, возмущённые запоздалой доставкой к ним беременной женщины, долго и упорно боролись за её жизнь. Когда опасность летального исхода миновала, медики объявили Валентине беспристрастное заключение: - У вас никогда не будет своих детей... Что может быть страшнее этих казённых слов, прозвучавших как приговор, для женщины, только что потерявшей ребёнка, так и не увидевшего свет? В тот день, в ожидании обхода, она ещё надеялась на благополучный исход операции, но когда увидела потускневшие, усталые глаза вошедшего доктора, сразу поняла всё и отвернулась к стене... ...Облокотившись о подоконник, глядя на улицу, Валентина Григорьевна машинально поглаживала дремлющего возле горшка с геранью рыжего, сытого кота Ваську, названного так в пику мужу. Выйдя в запас, а потом и в отставку, полковник пограничных войск Василий Соколов получил по сертификату трёхкомнатную квартиру в панельной "хрущёвке". Освободившись от опостылевшей военной службы, он целыми днями просиживал на диване у телевизора, не желая копать грядки на даче, клеить обои, заниматься другими домашними делами. Бутылка водки, стакан, колбаса, огурец составляли его досуг, скрашивали тоску и скуку. Валентине Григорьевне кто-то подбросил к дверям жалобно мяукающего котёнка. Она подобрала его и, желая досадить мужу-лежебоке, недолго думая, назвала рыженькое заморенное создание Васькой. Котёнок подрос, отъелся, превратился в жирного, толстого котяру. Ленивец с полосатой, как у тигра, рыжевато-коричневой шерстью, довольно постукивал хвостом по руке хозяйки, блаженно мурлыкал, следя жёлтыми глазами за воробьями, порхающими в ветвях. Валентина Григорьевна в подробностях помнит тот злополучный день, когда в обшарпанную больничную палату с хмурыми лицами вошли седой хирург и молоденькая медсестра. Врач, много повидавший таких пациенток, сухо объяснил причину, почему она не сможет родить ребёнка, и не проронив больше ни слова, ушёл. Конечно, для него этот случай - не первый в практике, для него - это работа, обычное дело. Если из-за каждого человека, умершего, ставшего инвалидом после операции, в которой было сделано всё возможное и даже больше, хирург будет глубоко страдать и переживать, винить себя, у него дрогнет рука со скальпелем, перестанет верить в свои способности и знания врача. И только медсестра, девчонка совсем, недавняя выпускница медучилища, со слезами в глазах, размазывая тушь под ними, подошла к Валентине, сочувственно прикрыла простыней её забинтованный живот. Согнувшись, обхватив себя руками, как от мучительной боли, сжав зубы, чтобы не застонать, воспринял ужасную весть Василий, приехавший навестить Валентину. Они сидели в больничном парке. Обильно цвела черёмуха, напоминая родной Златоуст, и в листве её вот так же, как сейчас, чирикали неугомонные воробьи. Валентина тихо плакала, промокая глаза платочком, уставившись в пространство перед собой, выговаривала: - За что Бог покарал меня? Что грешного я сделала? Крещёная в церкви я... Пасху всегда чествую, Рождество... Матерь Божию почитаю... За что мне горе такое? Василий, не в силах терпеть стенания и всхлипывания, вскочил со скамьи, с жаром возмущённо воскликнул: - Да что вы всё на Бога валите?! Как что ни случись - Бог виноват! При чём здесь Бог?! Голос у него дрогнул, прервался... Василий вдруг упал на колени перед Валентиной, схватил её руки, стал их целовать со словами: - Прости родная... Прости... Не Бог... Я во всём виноват... Не встретил тебя на пирсе... - Ты не мог оставить службу, - пригладила она его курчавые светлые волосы, пахнущие "Шипром" - У меня на связи был оперативный дежурный округа... - Вот видишь... - Но я мог прислать двоих надёжных солдат... Они бы на руках принесли тебя... - Не сомневаюсь... У тебя на заставе все бойцы за командира готовы пойти в огонь и в воду... Но я сама виновата... Чего, в самом деле, Бога винить? Не поостереглась на трапе... От радости, что скоро увижу тебя, заторопилась поскорее сойти, запнулась... Соколов поспешно поднялся, посмотрел по сторонам, стесняясь минутного слабодушия, отряхнул галифе, заправленные в хромовые, до зеркального блеска начищенные сапоги. Поправил портупею, заложив пальцы за ремень, согнал складки на кителе, надел фуражку и уже спокойным, волевым голосом командира сказал: - Собирайся... Летим на Чукотку... Я получил назначение на должность начальника заставы... Все твои документы при мне... Багаж отправлен морем... Самолёт... Василий поднёс к лицу руку с часами: - Через три часа... четырнадцать минут... Офицера погранвойск Василия Соколова переводили из части в часть, и вместе с ним, следуя житейскому правилу, куда иголка, туда и нитка, моталась по заставам его верная боевая подруга. Военных хлопот и забот у мужа было хоть отбавляй. Зато бездетной супруге, помимо надоевшей кухни, однообразной приборки в комнатах, часто меняемых из-за "чемоданной" жизни, оставалось лишь смотреть вечерами чёрно-белый, с помехами, телевизор, дожидаясь Василия со службы. Либо проводить диспуты, самодеятельные концерты в солдатской столовой. Работы, кроме общественной, на заставе или в гарнизоне не было никакой. Устроиться библиотекарем, учительницей, няней в детсад, продавцом в ларёк, даже уборщицей в солдатский клуб, не представлялось возможным. Все рабочие места были заняты ещё до неё выпускницами разных вузов страны. Преподаватели иностранных языков мыли посуду в школах и яслях, инженеры-геологи стояли за прилавками магазинов, но чаще всего эти высококвалифицированные специалисты катали у подъездов детские коляски, обсуждая успехи и неудачи своих мужей. Они знали в гарнизоне всё про всех и про каждого в отдельности. При новом назначении Василия и прибытии четы Соколовых к месту службы, жёны офицеров и прапорщиков искоса посматривали на Валентину с немым вопросом: "Не подсидит ли кого-нибудь из них жёнушка начальника?" Не востребованным оказывался её диплом с отличием, так ни разу и не развёрнутый из клеёнки. Нигде на погранзаставах и в военных городках не требовался инженер-сталевар. После заполярной бухты Провидения был северный порт Тикси... Потом Диксон... Ещё какой-то аул в Дагестане и кишлак в Туркмении... Опять Дальний Восток... На сей раз это была пограничная часть в Благовещенске, на берегу Амура, и подполковник Соколов был её командиром. Каждый вечер, перед поверкой и отбоем, проходя строем мимо жилых домов, отгороженных высоким деревянным забором, солдаты пели: На границе тучи ходят хмуро, Край суровый тишиной объят, У высоких берегов Амура Часовые Родины стоят. Там врагу заслон поставлен прочный, Там стоит отважен и силён У границ земли дальневосточной Броневой ударный батальон... Господи! Как давно это было! Да и было ли?! Сорок с лишним лет минуло с тех пор... И сегодняшний, июньский, знойный и душный, чем запомнится он вдове, с тоской наблюдавшей за игрой детей в песочницах сквера? Валентина Григорьевна уже не сожалела о нерадивости дворников, не срубивших черёмуху. Напротив, она даже порадовалась прохладе в комнате, напоенной волнующим ароматом. Эх, Василий, Василий... Не выдержала печень частого употребления горячительных напитков. Выйдя на пенсию, затосковал полковник. Горечь и боль из-за отсутствия детей и внуков заливал чем придётся: водкой, коньяком, вином, спиртом, самогоном, домашней малиновой настойкой... - Может, возьмём ребёнка из детдома? - робко предлагала Валентина, с лица которой всю жизнь не сходила печать виноватости. - Что?! Никогда! Не будет этого! - вспылив, отвечал Василий и немедленно уходил. Возвращался хмельным. Ложился на диван и подолгу лежал, не разговаривая. Что творилось в душе отставного полковника, можно лишь догадываться... Дети! Из-за них переживают, льют слёзы, треплют нервы те, у кого они есть... И порой, в сердцах, доведённые до отчаяния обидными словами детей, их неблаговидными поступками, правонарушениями своих любимых чад, измотанные морально и физически родители восклицают: "Господи! Как хорошо было бы не иметь их! Жили бы сейчас для себя, в своё удовольствие... Отдыхали бы у моря... Всю кровь высосали... Правду говорят: "Маленькие дети - маленькие заботы... Большие дети - больше забот..." А те, у кого их нет, огорчённо вздыхают: "Господи! И почему так случилось? Почему остались мы без наследников, без внуков и правнуков? Пусть бы прыгали и кричали в квартире, топтали грядки на даче, царапали мебель, рисовали на обоях и выпрашивали деньги на игрушки, мороженое, на сотовый телефон и компьютер, на тренажёрный зал... На пиво и сигареты..." Отойдя от окна, Валентина Григорьевна тяжело перевела дух. Переставила на комоде рамку с фотографией мужа, запечатлённого в военной форме при медалях, и стала готовиться к поездке на кладбище. Недавно посадила на могиле Василия его любимые лесные незабудки и теперь переживала: не завяли бы... "Поеду, полью... День жаркий... Земля, поди, высохла... Дождь не обещают...", - подумала она, складывая в рюкзак-тележку пару пластиковых бутылок с водой и лопатку-рыхлитель. Вдруг прощёлкал, залился трелью "Соловей" - звонок. - Кто бы это мог быть? - удивлённо произнесла она, поспешно подходя к двери и заглядывая в "глазок". Женское незнакомое лицо возникло перед ней. Валентина Григорьевна торопливо открыла дверь. - Вам кого? - Вы Соколова Валентина Григорьевна? - Да... А в чём дело? - Очень хорошо, что вы дома... До других пенсионеров не дозвониться, не достучаться... Лето... На дачах все... Я из пенсионного фонда... Вам, как вдове офицера, полагается надбавка к пенсии... Нужно оформить некоторые формальности... Заполнить договорные бланки... - Приятно слышать... Прямо не верится... Помнят, значит, о моём Васечке... Он ведь охране государственной границе жизнь посвятил... Всю отдал ей... Проходите... Вошла черноволосая жгучая брюнетка с живыми, задорно поблескивающими глазами. Сочные, чуть припухлые губы броско накрашены тёмно-вишнёвой помадой. В ушах незнакомки золотые серьги-замочки. На шее золотая цепочка и на шнурке болтается сотовый телефон. На пальцах перстни, кольца. На левом запястье массивный браслет. "Тоже, наверно, золотой", - подумала Валентина Григорьевна, впуская посетительницу. Одета экстравагантная девица по-летнему и со вкусом, согласно нынешней моде. На ногах дорогие туфли на шпильках. Все эти прибамбасы и тонкости в наряде девицы, переступившей порог квартиры, Валентина Григорьевна отметила быстрым взглядом женщины - вдовы полковника, знающей цену дорогим и хорошим вещам. И если бы не ухоженные лакированные ногти смуглой незнакомки, аккуратно уложенные в причёске густые волосы, опрятный, даже изысканный внешний вид, её вполне можно было принять за цыганку, предлагающую за "очень дёшево" набор сомнительной косметики. К тому же, строгость, официальность ей придавала кожаная папка, набитая, надо полагать, офисными бумагами. - Будем знакомы: Лариса Пахомовна Саядян... Ваш менеджер пенсионного фонда из отдела по накопительной части пенсии... Незнакомка без робости, как у себя дома, сбросила туфли в прихожей, присела на диван. Раскрыла папку, достала бумаги, отпечатанные на принтере со многими синими печатями. Деловито разложила их перед повеселевшей женщиной. - Здесь распишитесь, где галочка... И ещё вот тут... - А за что расписываться? - Как? Вы же не будете возражать против повышения вам пенсии? - Нет, конечно, - ответила Валентина Григорьевна, неуверенно принимая из рук девицы шариковую ручку. - А на сколько будет прибавка? - На тридцать процентов от вашего вклада... Больше вклад - больше и прибавка... Это и школьнику известно... - Какого ещё вклада? Девица вскинула на хозяйку квартиры округлённые от удивления глаза. - Ох уж мне эти пенсионеры! Как дети малые! Валентина Григорьевна! Таких простых вещей не понимаете! Ясное дело... Люди пожилые всё осторожничают, боятся быть обманутыми... Пожалуйста... Это ваше право... Можете отказаться... Распишитесь вот здесь, что вы не желаете делать первичный взнос, с которого пойдёт прибавка к пенсии... - Да... Но я не против... Я не отказываюсь... Как-то необычно... Вклад.... Проценты... Почему нельзя без вклада? - Вот... И так в каждой квартире... Трудно мне с вами, с пенсионерами... Ну, сделайте вклад на сто рублей... Чем вы рискуете? Тридцать процентов в месяц с них... Получите прибавку на тридцать рублей. - Всего-то?! - Вносите больше, если есть наличные... - На днях получила пенсию... Ещё не все потратила... Надо заплатить за коммунальные услуги, оставить на прожиточный минимум... На дачный автобус... Есть у меня заначка... Пять тысяч... На пожертвование Храму... Валентина Григорьевна пересчитала деньги, отложила пятитысячную купюру, помеченную синей короткой росписью банковского служащего. - Ладно... В церковь со следующей пенсии деньги отнесу... Строительство часовенки прихожане задумали... Всем миром жертвуем, кто сколько может... Вот, всё что могу... Лариса Пахомовна... С этой суммы, как я понимаю, мне набежит за месяц полторы тысячи этих самых процентов? - Совершенно верно! Чувствуется, вы грамотный человек, - не торопясь брать деньги, подтвердила Лариса Пахомовна. - Вот здесь распишитесь под суммой, которую вы определили первым вкладом... Не себе же я беру деньги. - А что, надо будет ещё делать вклад? - насторожилась Валентина Григорьевна. - Это на ваше усмотрение... Получите надбавку на целых полторы тысячи рублей... Возможно, захотите увеличить сумму вклада и получить больший доход... - Да... Пожалуй... Валентина Григорьевна задержала на купюре взгляд. - Какой-то кассир, наверно, расписался на деньгах... - Это ничего... Это бывает... Банк не сочтёт купюру испорченной, - с нарочитым равнодушием кладя деньги в папку, безразличным тоном проговорила девица, якобы занятая записью суммы в приходную ведомость. - Минуточку, Валентина Григорьевна... Срочный звонок... Девица, назвавшая себя менеджером Ларисой Пахомовной, потыкала длинным перламутровым ногтем клавиши мобильника и вежливо произнесла: - Эмилия Валерьевна... Занесите в базу данных фамилию клиента... Так... Диктую: Соколова Валентина Григорьевна... Овражная, пять, квартира семнадцать... Номер паспорта и пенсионного удостоверения... Сейчас... Да вот она сама вам подскажет... Девица отняла телефон от уха, сунула его немного растерянной пенсионерке. - Быстро сообщите свои данные... Что? Не помните номера удостоверения и паспорта? Ну, так, найдите их... Лариса Пахомовна забрала телефон, поднесла к уху. - Извините, Эмилия Валерьевна... Заминка с документами... Ага... Всё... Нашли... Давайте сюда... Лариса Пахомовна продиктовала паспортные и пенсионные данные Валентины Григорьевны, вернула документы. Всё строго официально. - Ну, вот... Теперь всё в порядке... Одна живёте? Трудно вам... Прибавка к пенсии не помешает... - Да кому же она будет лишней? - улыбнулась Валентина Григорьевна, всё ещё мучимая сомнением. Какое-то внутреннее беспокойство за судьбу переданных неизвестно кому денег тревожило её. Она стеснялась признаться в этом самой себе, боялась показаться напористой представительнице нынешней деловой молодёжи своей скаредной застарелостью. Она хотела попросить девицу предъявить документы, удостоверяющие её личность, но вместо этого сказала: - Пенсионеры возмущены мизерными прибавками... Одной рукой президент даёт, а двумя отбирает... Цены-то вмиг подскакивают на всё... - Мы даём высокий процент лишь вдовам военнослужащих... Благодарите своего покойного мужа... У вас в доме ещё есть такие? Фамилии знаете? - Лидия в третьем подъезде... Фамилию и квартиру не знаю... Да там соседи подскажут... Муж у неё, контрактник, в Чечне погиб... - Она работает, учится? - Юридический университет заканчивает.... Дознавателем в полиции работает... Лариса Пахомовна голову опустила, губу закусила. - Наш фонд не резиновый... У них там, в ментовке... В полиции, то есть, свои надбавки... Впрочем, я посоветуюсь с Эмилией Валерьевной... Может, что-то изыщем... Менеджер Лариса Пахомовна перевела разговор на другую тему. - Жарища сегодня... Дождя бы... А то вечером опять на даче капусту и помидоры поливать... "Какая умница... Не гляди, что ногти длинные да в лаке... Старательная, обходительная... И работа у неё престижная... Повезло кому-то с дочерью" - подумала Валентина Григорьевна. Вслух сказала: - Молодец! Родителям надо помогать... - Ладно... Побегу... Засиделась у вас... Приятно было пообщаться... Но надо идти... Мне ещё три квартиры оформить... Хорошо, если хозяева такими, как вы, с понятием окажутся... А то ведь такого, порой, наслушаешься... Как будто я для себя стараюсь... Лариса Пахомовна, не торопясь, собрала бумаги в папку, подкрасила губы у настенного зеркала в прихожей, всунула ноги в туфли, и вдруг спохватилась: - Простите, Валентина Григорьевна, забыла вам свою визитку вручить... Звоните в наш офис по этому номеру, если какие вопросы, сомнения возникнут... Или пожелаете увеличить вклад... До свидания... Она ушла, а Валентина Григорьевна в раздумье присела на диван, разглядывая визитку. - Саядян Лариса Пахомовна... Менеджер пенсионных вкладов, - вслух прочитала она. Спокойная рассудительность девицы лишила её всякой бдительности, позволила довериться незнакомому человеку, выдать ей крупную, по мерке пенсионеров, сумму. И всё же что точило её изнутри, вызывало смутное беспокойство. Подозрение вызывал высокий процент. Ну, три процента, пожалуй, не заставили бы её тотчас после ухода менеджера взять телефонную книгу и начать поиски абонента "Пенсионный фонд". Но тридцать процентов! Валентина Григорьевна нашла нужный номер, позвонила, и затаила дыхание в ожидании ответа. - Слушаю, - раздался в трубке сдержанно вежливый мужской баритон. - Вы действительно делаете надбавку к пенсии в размере тридцать процентов от вклада? - дрожащим от волнения голосом спросила Валентина Григорьевна. - Что?! У вас эта аферистка? Задержите её немедленно! Она мошенница! - срываясь на крик, ответил работник пенсионного фонда. - Вы уже не первая звоните нам... - Как я... задержу её? Она ушла... Забрала у меня пять тысяч... - призналась Валентина Григорьевна. - Как давно это случилось? - Минут десять назад... - Немедленно сообщите в полицию! Она не могла далеко уйти... Где-то в вашем дворе ошивается, пытается ещё кого-нибудь облопошить... Эх, вы, пенсионеры... Дурят вас, дурят, а вы, как дети... Верите всяким проходимцам... Валентина Григорьевна схватилась за грудь. Достала из аптечки валидол... - И правда дура я... Старая набитая дура, - приговаривала пенсионерка, выпивая успокоительное. На кладбище в этот день она решила не ехать. Что скажет она там своему Васечке? ...Двое полицейских патрульно-постовой службы, разморенные полуденной жарой, лениво брели по улице Овражной. Серые кепи с длинными козырьками, похожие на зэковские, стражи порядка заткнули за отвороты расстёгнутых форменных рубашек, топорщившихся над пистолетными кобурами. Обвешанные наручниками, дубинками, газовыми баллончиками, полевыми сумками, портативными рациями, прапорщик и сержант, цокая подковками, не сговариваясь, молча свернули в сквер у дома номер пять. Прошкрябали подошвами тяжёлых ботинок к скамейке, устало присели в тень старого клёна, закурили сигареты. Ослепительные лучи знойного солнца не проникали сквозь густую листву раскидистого дерева, чуть шевелимую дуновениями лёгкого ветерка. На чистом асфальте, опустившись на корточки и высунув от старания язык, девчушка в трусиках и маечке, в белой панамке, рисовала цветными мелками страшилку с растопыренными руками-палками, широким, зубатым ртом, с торчащими волосами и большими круглыми глазами. Юная художница, видимо, изображала любимую куклу или маму, сидящую напротив на скамейке. Молодая мамаша размеренно покачивала детскую коляску с младенцем. В белой блузке и коротко обрезанных, разлохмаченных и продранных на коленях джинсах - крик моды - она негромко разговаривала по сотовому телефону, прижатому к уху плечом. Две бабушки в ажурных широкополых шляпах с бантами и лентами, удобно примостившись на лавочке под кустом сирени, вязали носки, о чём-то живо беседуя. Иногда одна из них, забыв о вязании, всплескивала руками, и тогда слышалось: - Да что ты говоришь, Наталья! Неужели? - Истинный Бог, Полина! Ить, сказывают, что... Тут голоса судачивших бабуль понижались почти до шёпота, но некоторые фразы в пылу откровений, произносились громче, донося суть обсуждаемой темы. - Представляешь! У этой старой клячи любовник молодой... Какой-то студент... Ить, юнец совсем... - Отстала ты от жизни, Наталья... Сейчас это сплошь да рядом... С её-то деньжищами! Не даром парень охаживает... Пожилой мужчина, в светлых брюках и клетчатой, навыпуск, рубахе, накрывшись зонтом и сбросив с ног сандалии, разгадывал кроссворд. Рядом с ним на разостланной газете лежал пакетик с орешками и стояла наполовину выпитая бутылка тёмного пива. Он увидел усевшихся неподалеку полицейских и, прикрываясь зонтиком, поспешно поставил бутылку под лавку. Полуголый малыш, нажимая на педали яркого трёхколёсного китайского велосипеда, гонял по дорожкам сквера голубей, шумно перелетавших из одного их конца в другой. Его отец, нацепив наушники, устроился на пне спиленного тополя, сломленного весенним ветром. Пальцы делового папаши, изредка бросающего мимолётный взгляд на сынишку, быстро бегали по клавиатуре ноутбука. Торгуясь в невидимый у него микрофон о ценах на майонез, он вскакивал, нервно ходил и снова садился на пень. Лицо коммерсанта, одетого в стального цвета блестящий костюм, распустившего синий галстук на вороте сиреневой сорочки, то принимало озабоченный вид, то становилось улыбчиво-смешливым. Дворничиха в жёлтом фирменном жилете с крупной надписью на спине "Вымпел", поливала из лейки пионы на клумбе - сложенной из камней "альпийской горке". Тинькали синицы, чирикали воробьи. На каком-то застекленном балконе, изнывая от духоты, мяучил котёнок, забытый нерадивыми хозяевами. А может, они специально заперли его там, чтобы не нашкодил в квартире во время их отсутствия. Из открытого, зашторенного окна на пятом этаже дома слышалась однообразная рок-музыка. И если не брать во внимание эти монотонные "тын-тык-дын", надоедливые вспархивания голубей, взметающих с асфальта пыль, в сквере у дома номер пять всё было тихо. - А хорошо бы сейчас искупаться, - мечтательно проговорил полицейский с погонами сержанта. - Да... Не плохо бы... - согласился напарник-прапорщик. И добавил: - Не смотри, что солнце палит. Вода в реке всё равно ещё не прогрелась... Кайфу мало будет... Задубеешь в ней. - Тогда пива бы... холодненького... Пол дня бродим, и ни на кого ни одного протокола не составили... Жаль, что мужик, который бутылку с пивом под лавку заныкал, не водку пил... Можно было бы привлечь за распитие спиртных напитков в общественном месте... - Ничего... Вечером у кафе "Аэлита" пьяных надыбаем... Запрещавшая рация прервала их разговор. - Седьмой! Седьмой... Голос дежурного по городскому управлению внутренних дел строгий, внушительный. - Седьмой на связи! - торопливо ответил прапорщик. - Слушаю, товарищ майор! - Примите меры к задержанию мошенницы-аферистки... Действует под видом работника пенсионного фонда... Сигнал поступил из квартиры семнадцать дома номер пять по улице Овражной... Сообщаю приметы... - Так, записываю... Внешность лица кавказской национальности... Или цыганки... Кожаная папка при ней... Короткая чёрная юбка... Так... Браслет... Туфли на высоком... Всё, записал, товарищ майор... Пошли, Никита... Она где-то здесь шныряет... Подойдём к тем бабулям... Давно сидят... Может, видели эту бестию... Подошли, представились, спросили про черноволосую девицу. Бабули руками развели, весьма огорчённые тем, что мимо них прошло что-то важное... И как пропустили?! - Нет, не видели такой... А что случилось? Но стражи порядка, поглядывая по сторонам, уже дальше пошли, присматриваясь к прохожим, но никто не вызывал подозрений. Вдруг сержант остановился, воскликнул: - А помнишь, Славик, ту чернявую заразу, что мы с тобой позапрошлой зимой задержали в ночном клубе?! Она тогда норковую шубу свистанула в гардеробе театра... - Гаврилова?! Дочь главы администрации? Точно! По всем приметам подходит... Ей два года за кражу давали... Год в колонии общего режима отбыла... Условно-досрочно откинулась... Видать, за старое взялась, непутёвая... - Адресочек известен... На хату к ней нагрянем, там и повяжем её... - Чудак, ты, Никита... Папаня у неё депутат областной думы... Под охраной закона... В элитном доме живёт... Бизнесмен крутой... К нему без спецназа и разрешения прокурора не войдёшь... Что предъявит ей следователь? Приметы? Нет... Эту прохиндейку надо брать с вещдоками... С уликами... С липовыми документами и деньгами потерпевших... Будем задерживать её на улице... - А если она не при делах? Может, за ум взялась, встала на путь исправления, а мы на неё напраслину возводим? - Горбатого, Никита, могила выправит... Так, и Гаврилову... Видал её как-то... Как ёлочка золотыми украшениями обвешанная... На какие шиши? Ведь нигде после зоны не работает... - Так папаша у неё, башлей нахапал не меряно... Недвижимость на Кипре имеет... По моему мнению, все богачи - жулики и узаконенные грабители... И отродье их такое же, воровское... Папаша мэр, а чиновники сплошь и рядом так и норовят запустить лапу в городской бюджет, в наш с тобой карман, Славик... - Это так... Деньгу Гаврилов лопатой гребёт, как мусор... И чего девке не хватает? Зачем воровать? - Я же сказал: отродье такое! В крови у них жадность и страсть к чужому... Наследственные гены... - Крутой папаша, думаю, отмазал девку из заключения. Хотя... Как знать? Может, и впрямь, зря подозреваем её... ...Супруги Гавриловы были очень привязаны друг к другу сердечной, как им казалось, любовью, и никогда не заводили разговоров о разводе. А причина к тому была, и очень существенная. Каждый из них в душе вынашивал мысль о ней, втайне переживал, боясь высказать вслух. А всё дело в том, что у Гавриловых не было детей. Они прожили вместе двенадцать лет, но просторная их квартира в элитном высотном доме так и не огласилась звонким голосом ребёнка. Многие на их месте после обидных упрёков, скандалов и взаимных оскорбительных тирад давно разбежались бы в надежде найти более подходящую партию. Гавриловы, люди интеллигентные, представительные, не могли себе позволить грубости и бестактности, молча страдали, не выговаривая напрасных обвинений в неспособности зачать ребёнка... ...Пётр Ильич Гаврилов в сопровождении мордоворотов-охранников подошёл к служебному чёрному "Вольво" с затенёнными стёклами. Водитель услужливо распахнул перед ним дверцу автомобиля. - К губернатору, - коротко бросил ему Гаврилов. Охранники попрыгали в другую иномарку, и кортеж главы города, разгоняя встречные машины сиренами и мигалками, двинулся по трассе. За окнами салона мелькали тополя и сосны, стояли, боязливо прижавшись к обочине, грузовики, автобусы, легковушки, мотоциклы... Все пропускали его, Петра Ильича Гаврилова... Коротая время езды, Пётр Ильич думал о предстоящей беседе с губернатором, терялся в догадках: "Зачем вызывает? Неужто прознал о хищении бюджетных денег, выделенных на ремонт дорог? Пора завязывать с махинациями... Да как остановиться, когда деньги так и плывут в руки...? А толку-то в них? Жизнь проходит в суете, в вечном страхе... Не повязали бы за взятки, за жульничество, не убили бы конкуренты..." Незаметно для себя Пётр Ильич предался размышлениям о прожитом... ...Свадьба в ресторане "Версаль"... Как давно это было? Сейчас Ярославне двадцать один... Стало быть, тридцать три года минуло... Летит время! Мысль о дочери неприятно отозвалась в нём, кольнула в сердце. Взрослая уже Ярославна, а надо признать, никчемной выросла. Как такое случилось? Не занимался её воспитанием... Жена всё время в школе, на конференциях, на городских заседаниях... А он, ссылаясь на занятость, не водился с подрастающим ребёнком, отделываясь дорогими игрушками и подарками. Целыми днями Ярославна просиживала в наушниках, оглушая квартиру и соседей бабахающими звуками зарубежной музыки, а позже у компьютера. Предоставленная сама себе, Ярославна из капризного подростка, прихоти которого исполнялись безоговорочно, превратилась в самовольную, вызывающего вида девицу, постоянную посетительницу шумных дискотек, ночных клубов и баров... Глядя перед бритьём на себя в зеркало, Пётр Ильич искал на своём лице черты схожести с дочерью. "Странно, - размышлял он всякий раз, надувая щёки под электробритвой. - Ничего, абсолютно ничего моего в ней нет... На мать похожа.. И то лишь чёрными волосами и прямым, с горбинкой, носом... Но глаза... Уши... Брови... Скулы... Эта её ямочка на подбородке... Настырность..." Пётр Илич Гаврилов, глава муниципального образования города, депутат областной думы, владелец сети магазинов-супермаркетов, откинувшись на спинку заднего сиденья в роскошном салоне служебного "Вольво", вспоминал беспокойные дни в семье, в стране... Перестройка, разборки с конкурентами, рождение дочери... Двадцать лет назад, Пётр Ильич Гаврилов, тогда ещё главный инженер управления коммунального хозяйства, конечно же, неполноценной считал жену. У него, как у преуспевающего чиновника, имелась молодая любовница, с которой он развлекался на пикниках, в номерах гостиниц, на загородной даче, в саунах, имел все основания считать себя здоровым и крепким мужчиной. В глубине души имел Пётр Ильич червоточинку, связанную с разгульными годами молодости. Будучи студентом, он, выражаясь образным языком тех лет, "намотал на винт" от особы сомнительного поведения, лечился в кожно-венерологическом диспансере и очень переживал о возможных последствиях болезни. К тому же, неуверенность в себя вызывала продолжительная связь с любовницей, так и не забеременевшей. Пётр Ильич, что называется, втихушку, прошёл личное медобследование. Положительные результаты анализов давали ему право так думать. О том, что у него "всё нормально", Пётр Ильич, разумеется, не стал говорить жене. - Зачем её расстраивать? Это причинит ей боль, - возвращаясь из клиники на чёрной "Волге", решил он. Достал из кармана дорогого пиджака заключение врача, порвал на мелкие клочки и выбросил из окна автомобиля. Ветер подхватил письменные доказательства половых возможностей Петра Ильича, развеял их по обочине дороги. Камень душевных мук, давивший его, словно упал с него. Все сомнения давно остались позади... ...Пётр Ильич вспомнил, как тогда от радости засвистел бравурный марш, вздохнул легко и свободно. Он знал: причина бесплодия не в нём. А любовница не в счёт... Она же не дура беременеть... На что ей было рассчитывать? Разводиться с женой из-за неё он не собирался... Наверно, пользовалась противозачаточными средствами... Впрочем, это его уже не беспокоило... Он был здоров, и надо было думать о наследнике... Он тогда так и подумал: "Кому передать правдами и неправдами накопленные сбережения? Для кого сколачивал капитал?" И ещё ему вспомнился совет давнего приятеля по браконьерской охоте на лосей Вадима Никипелова, тогдашнего начальника горотдела милиции. За выпивкой в таёжном зимовье тот доверительно посоветовал "сделать ребёнка на стороне". - Как, на стороне? Он же будет не от моей жены... От слов Вадима Пётр Ильч чуть было не поперхнулся выпитой водкой. - А что? Раз твоя Ольга не может - какая, Петруха, к хренам, тебе разница, кто родит его? - пьяно бормотал Вадим, сдёргивая с шампура шашлык из оленины. - Это же будет твой сын... Или дочь... Понимаешь? Тво-ой... родной ребёнок... Будешь растить и воспитывать его... Главное, найди бабёнку приличную... Есть у меня на примете одна... - Да, пожалуй... Вадим, ты прав... Какая, и в самом деле, разница? Ведь это будет мой ребёнок! - согласился он. Пётр Ильич хорошо помнил удачную охоту и зимний вечер, проведённый в таёжном зимовье. Помнил, как наутро, после дружеского откровения с полковником милиции, насвистывал он свой любимый марш тореадора и давил на акселератор "Волги", прибавляя скорость... ...Жена Петра Ильича, Ольга Николаевна Гаврилова-Шматко, директор средней общеобразовательной школы-лицея, в недалёком прошлом - преподаватель биологии, по совету врачей неоднократно проходила курс лечения в санаториях, на курортах, в здравницах на берегах Чёрного, Азовского и Балтийского морей. Но проходили годы, а долгожданная беременность не наступала. И тогда Ольга Николаевна, по совету врача, прошла медицинское обследование, однако, тайны из этого не сделала, а счастливая и гордая выложила перед мужем справку-заключение врача. - Вот, Петя... Я здоровая, полноценная женщина... Могу иметь детей... Извини, дорогой, но причина бесплодия, как подтверждает справка, не во мне... Супруг, сгоряча, чуть было не выпалил, что у него тоже "всё нормально", но мысль о ребёнке, рождённом "приличной бабёнкой на стороне", заглушила самолюбивый порыв. "Если причина бесплодия не в ней, то почему она не родила до сих пор? - подумал Пётр Ильич, повязывая перед зеркалом синий, "как у президента", галстук. - Нет уж... Ждать с моря погоды больше не намерен... Года идут, а там, глядишь, состаришься... Пусть Вадим познакомит со своей знакомой... С приличной бабёнкой... Ольга Николаевна в скором времени после нелицеприятного семейного разговора отправилась на областной педагогический семинар. В холле роскошной гостиницы "Жемчужина" она встретила Нину Дмитриевну Хижняк, давнюю подругу по институту, тоже директора одной из районных школ. Обнялись, разговорились. Ольга Николаевна поделилась с подругой давно наболевшим. С затаённой завистью сказала: - Счастливая, ты, Нинка... Трое детей у тебя... Нина Дмитриевна, худая, напомаженная, напудренная, с белыми, протравленными перекисью водорода и высоко взбитыми волосами, разносила вокруг себя стойкий запах духов. Крупные янтарные бусы свисали с тонкой красноватой шеи на излишне приоткрытую невыразительную грудь. Она представляла собой тип административно-хозяйственных женщин, про которых обычно говорят: "Нафуфырилась, как обезьяна в зоопарке... Не знает чувства меры в косметике..." Муж Нины Дмитриевны, учитель физкультуры, чемпион области по боксу в тяжёлом весе, сокрушил бы любого соперника на своём пути, но таковые не попадались ему, и вероятно по этой причине все трое детей, не похожих на отца, разительно отличались один от другого. От весёлой улыбки на впалых, нарумяненных щеках Нины Дмитривны обозначились ямочки. Рукой взмахнула: - Дети - цветы жизни, но лучше, чтобы они росли в чужом огороде... Вяжут по рукам, по ногам... Никакого продыху с ними... А хочется любви... Помнишь, как у Зощенко? "Романтизьму не хватает..." - А ты всё такая же... Ни одного мужика мимо себя не пропустишь... - А тебе кто не даёт? Забеременеть, видите ли, она не может... Фи-и... И ты не знаешь, что делать? - Не знаю... Лечилась... Прошла обследование... Признали полноценной... А что ещё? К знахарке идти? - Не к знахарке, а к знахарю, - рассмеялась подруга. - Не поняла... Объясни... - Смени мужчину, дорогая... На время... - Как это? Изменить мужу?! Да ты в своём уме? - Не переживай, не принимай близко к сердцу... У твоего суженого-ряженого наверняка есть молоденькая прошмондовка... Уж поверь моему опыту... - У моего Пети?! Не может быть! Он так любит меня... - Я тоже люблю своего Эдика... Но это не мешает мне... - Ну, подруга... Ты предлагаешь такое... - с наигранным возмущением проговорила Ольга Николаевна... - Это же безнравственно... - Как знаешь, дорогая, - несколько обиженным тоном ответила Нина Дмитриевна. Достала из сумочки помаду, зеркальце, подкрасила губы. Полюбовалась собой. - Но если тебе и впрямь нужен ребёнок, воспользуйся моим советом... Найди достойного, приличного мужика... Кстати, есть у меня один знакомый... Красавец! Я и сама непротив пофлиртовать с ним, но Рафик никакого внимания на меня не обращает... Ты, я уверена, придёшься ему по вкусу... - Что значит: "по вкусу"? - переспросила Ольга Николаевна. - Я же не салат "оливье"... - Ты, скорее, сойдёшь для него за десерт, - расхохоталась Нина Дмитриевна. - Рафик любит таких как ты, полненьких, пухленьких спелых персиков... - Рафик? Он, что, чурка? Не терплю черномазых... - Саркисян Рафик Арамович... Начинающий художник-экспрессионист... Завтра мы посетим выставку его картин в подземном переходе. Очень экстравагантный молдаванин, который, якобы, выдаёт себя за армянина... А кто говорит, что он вообще цыган... - Достойного кандидата предлагаешь в отцы моему будущему ребёнку, ничего не скажешь... Ну, спасибо... - Напрасно так считаешь... Николай Сличенко в сравнении с ним отдыхает... Та-акой мужчина! Не сомневаюсь: он тебе понравится... Если забеременеешь от него - с тебя шампанское, подруга! И женщины весело рассмеялись... ...Несколько бурных ночей, проведённых в гостинице "Жемчужина" в обществе жгучего кудрявого брюнета Рафика Саркисяна, дали свои результаты. Через месяц, когда у Ольги Павловны начался сильный токсикоз с приступами тошноты, и её потянуло на "солёненькое", врач-гинеколог, осмотревший её, с удовлетворением сообщил ей радостную новость. - У вас будет малышка! Счастливой вестью Ольга Николаевна поделилась с ничего не подозревающим супругом. Он обнял жену, поцеловал, нисколько не сомневаясь в своём отцовстве. - Наконец-то! - обрадовано вздохнул он и подумал: "Не придётся растить ребёнка на стороне... Конечно, лучше, чтобы родился мальчик, но и девочка хорошо..." Ольга Николаевна очень бережно относилась к своему ещё не родившемуся чаду. Ложилась в больницу на сохранение плода, где ей, как уважаемой в городе женщине, предоставляли отдельную комнату. Проходила профилактические обследования, не перегружала организм. Её рацион питания состоял из продуктов, рекомендованных врачами-диетологами и педиатрами. Само собой, исключалиь из него горячительные напитки. Ольга Николаевна старалась быть спокойной, сдержанной в общении с преподавателями школы, не трепала нервы на нерадивых учеников и безответственных родителей, разговаривала вежливо и тихо. Она бережно вынашивала ребёнка с безмерной материнской любовью, ласково поглаживала живот, с предосторожностями ложилась в кровать. Пётр Ильич, окружив беременную жену теплом, заботой и всем необходимым, часто уезжал в "служебные командировки". И хотя от него разило чужими духами, столь противными скорой роженице, Ольга Николаевна не обращала на это внимания. Измены супруга уже не имели для неё значения, ведь и её собственная совесть была не чиста. Внутреннее чувство вины, тем не менее, не покидало её, постоянно возвращая к одному и тому же вопросу: "Чей ребёнок во мне? А вдруг он Петин? Это было бы намного приятнее... А если отец - Рафик?" Она отгоняла от себя беспокойные мысли, занятая приготовлениями к появлению на свет дочурки. Ей уже имя придумали: Ярославна! На полках шкафа, в ящиках комода будущее новорожденное дитя ждали разные распашёнки, простынки, одеяльца, подгузники, памперсы, наборы детского мыла, мазей, кремов, пудры, присыпок и много других предметов по уходу за нежным тельцем младенца. Отдельно ждали своего звёздного часа погремушки, соски, розовые колечки, которые так любят тащить в рот малыши, когда у них прорезываются зубки. И долгожданный день настал... У крыльца роддома хлопали пробки шампанского. Счастливую маму встречали с букетами роз и белых лилий коллеги Ольги Николаевны. Заискивая перед мэром, чиновники администрации дружно поздравляли супругов с рождением Ярославны, желали им и малышке всякого благополучия, незаметно переглядываясь между собой с хитрыми улыбками. Нина Дмитриевна, специально приехавшая из района по столь важному событию, что-то заговорщически шепнула на ухо Ольге Николаевне, и та приложила палец к её густо накрашенным губам. Родители души не чаяли в черноволосой, черноглазой смуглянке. - В твою породу пошла, в украинскую, - несколько расстроенный несхожестью малышки с собой, замечал Пётр Ильич. - Твоя хохлятская кровь перебила... На меня совсем не похожа... Ничего моего в ней нет... - Не говори ерунды, - поспешно перебивала мужа Ольга Николаевна... Что же, по-твоему, я её от соседа дяди Вани родила? Ты только посмотри... Носик твой длинноватенький... И ушки чуть оттопырены... Губки бантиком у неё... Как же не похожа на тебя? Ну, глазки, волосики мои, конечно... - Оно так... - неуверенно соглашался Пётр Ильич. - Но никак в толк не возьму: почему она такая смуглая, будто загорелая под южным солнцем? Ольга Николаевна и тут нашла весомый аргумент. - Триста лет Русь под игом татарским была... Великое кровосмешение народов произошло, а ты всё свои чистые корни ищещь... Гены наследственные нашей Ярославне от предков передались... Вот недавно по телевизору показывали, как у одной женщины негритёнок родился... Оказывается, как призналась её бабушка, в молодости у той была связь с африканцем... После таких убедительных разъяснений "загорелости" маленькой Ярославны, Петру Ильичу ничего больше не оставалось, как, передёрнув плечами, согласиться с доводами жены. - Может, и в самом деле, в наш род какой-нибудь грек, кавказец или еврей затесался... Проклятые гены... - бормотал он поутру, завязывая галстук. С годами, по мере того, как росла Ярославна, у Петра Ильича не прошла привычка, склонив голову и прищурившись, вглядываться в личико девочки. Искал и не находил в нём схожие черты своего, как он считал, "чисто русского лица". И всё больше чёрные мысли о неверности жены лезли в голову, занимали его воображение. Но Пётр Ильич отгонял их от себя, как назойливых мух. "Чтобы такая, как она, да где-нибудь? С кем-нибудь из черномазых, которых она терпеть не может? Нет... Это трудно представить... Серьёзная женщина... Сухарь, а не баба... Принципиальная, деловая... Одна школа на уме... Какая из неё любовница? Кто польстится на строгую, начальственную женщину? Девчонка, несомненно, от меня... Но, слишком чернявая... А Ольга бела лицом, как я", - закусив губу, размышлял Пётр Илич во время заседаний, рассеянно слушал выступавших докладчиков. Проблемы с Ярославной начались в детском саде. Воспитатели и няни стали замечать воровитость воспитанницы. То она украдёт из соседней кабинки дешёвую заколку для волос, то сунет в карман чужую куколку, то, как бы невзначай, прихватит не принадлежавшую ей мини-книжку, то припрячет под матрац в спальне принесённую кем-нибудь из детей мягкую игрушку. Работники детсада переговаривались между собой, не находя причину столь непонятного им поведения ребёнка. Беседовали с Ярославной, спрашивали, зачем она взяла чужую вещь. Пятилетняя девочка, или молчала, насупившись, или начинала плакать, всхлипывая: - Я больше не буду... Сказать о воровстве Ярославны её родителям, высокопоставленным в городе людям, воспитатели не решались из боязни навлечь на себя беду. Те правильно не поймут, обвинят в наговорах на их ребёнка, сошлются на обеспеченность в семье, где Ярославна игрушками завалена чуть не до потолка, где все прихоти её незамедлительно выполняются. Но однажды, когда Ольга Николаевна пришла в детсад за дочерью, одна из девочек группы громко расплакалась. - Ялославна уклала мои часики... Она воловка... - Ты что такое говоришь, Олеся? - возмутилась Ольга Николаевна и обратилась к воспитателю: - Безобразие, Надежда Витальевна! Чему вы здесь детей учите? Клевете? Что они себе позволяют? Надежда Витальевна, не зная, что сказать, в растерянности терпеливо выслушивала замечание жены главы города, но выручили дети. - Да-да, Яр-рославна вор-ровка, вор-ровка, - старательно налегая на букву "р", подбежал бойкий рыжий бутуз. - Часики у неё в кур-ртке... Я видел, как она прятала часики в кар-рман... - А ес-сё она ворует у меня машинки, - плаксиво подтвердил худенький мальчик. - Гаврилова всегда что-нибудь ворует в группе, - закричали наперебой ребятишки. Пришлось Надежде Витальевне рассказать высокомерной мамаше о неблаговидных поступках её дочери. Ольга Николаевна, совершенно ошеломлённая случившимся, извлекла из карманчика дочерней куртки игрушечные часы, со смущением отдала их Олесе. Та взяла, показала Олесе язык и убежала в группу. - Не знаю, что и подумать... Если бы я знала раньше... У нас дома так много детских вещей, что я не могла заметить среди них чью-то чужую... - оправдывалась Ольга Николаевна. Грубо дёрнула Ярославну: - Как тебе не стыдно? Дома я с тобой поговорю... Потом начались проблемы в школе. Ярославну изобличали в кражах чужих шариковых ручек, линеек, фломастеров, тетрадок, пуховых варежек. Её брали, что называется, за руку, запущенную в сумочку учительницы математики, ловили, когда она выворачивала карманы курток и пальто в раздевалке, прихватывала из кабинета химии препараты. - Ну, зачем, Ярославна, тебе химреактивы? - недоумевая, допытывалась седая учительница. Ярославна, понурив голову, плечами пожимала. Она и самой себе не объяснила бы, зачем сдались ей пробирки с едкими, неприятно пахнущими веществами. - Не знаю... Я больше не буду, - размазывая по лицу слёзы, обещала она. Совещааясь на педсовете, преподаватели высказывали разные мнения о неадекватном поведении школьницы. - Всем хороша девочка... И умница... Учится хорошо... Прилежная... На уроках ведёт себя примерно... Общительная... Одно плохо - воровитая очень. Не честная, не искренняя... Артистична... Жеманщица, обманщица... Рассказать о проделках ученицы директору школы Ольге Николаевне Гавриловой-Шматко, заслуженному педагогу, ни у кого смелости не хватило. Кто же заявится к ней в кабинет и заявит во всеуслышание, как могли себе позволить сказать плохое про других детей: ваша дочь склонна к совершению краж личного имущества граждан? Нет, уж... Увольте... Когда-нибудь и сами узнаете о проделках не чистой на руку дочери. Да поздно будет... И Гавриловы узнали... Правда, слишком поздно... Ярославна успешно закончила среднюю школу, поступила на юридический факультет госуниверситета. И надо отдать должное её знаниям: сдала вступительные экзамены на "отлично" и была зачислена на первый курс престижного учебного заведения без протекции влиятельных друзей её отца и матери. Учёба студентки-юристки, призванной в будущем стоять на страже закона, длилась недолго. В Ярославну, красивую, броскую модницу, изысканно и со вкусом одетую, влюбился пожилой декан, семейный человек. Она стала его любовницей. Однажды лысеющий лавелас со сморщенным лицом, пользуясь отъездом жены в деревню к маме, имел неосторожность пригласить юную обольстительницу к себе домой. После любовных утех, покидая квартиру профессора, Ярославна не удержалась от соблазна полазить по шкафчикам и шкатулкам хозяйки, украла её золотые кольца, перстни, серьги и другие ювелирные украшения. Пропажа скоро обнаружилась. Перепуганный до смерти профессор, не зная, как выкрутиться из незавидного положения, в котором очутился столь нелепо, и оправдаться перед женой за исчезновение драгоценностей, инсценировал кражу неизвестными злоумышленниками. Взломал замок в собственной квартире, вытряхнул из шкафов вещи, оборвал телефонный провод и не нашёл более ничего лучшего, как заявить о краже в милицию. Знаток римского права не мог предположить, что в уголовном розыске тоже работают люди, не пальцем деланные и не лаптями хлебавшие щи. Дело своё оперуполномоченные и следователи знают, скудную зарплату получают не даром. Они без особых хлопот расчухали, что к чему, "раскололи" любовника-неудачника, и вытащили в народный суд любительницу поживиться чужим добром. Гавриловы, используя знакомства и своё служебное положение, пытались замять неприглядную для них историю с кражей драгоценностей у профессорской жены, но шило в мешке не утаишь, гласит народная мудрость. Дело получило огласку. Декану юрфака пришлось развестись с женой, а несостоявшуюся студентку, которой прочили карьеру прокурора, исключили из университета. Однако, адвокаты и деньги Петра Ильича заметно повлияли на вердикт суда. "Два года лишения свободы... Условно" - такой вынесли они приговор. Ольга Николавна в отчаянии заламывала руки, ругала дочь, теряясь в догадках её криминального поведения. - Ярославна! Почему ты ворушь? Как тебе не стыдно? Нам с таким трудом удалось выхлопотать тебе условное наказание... Ведь могли посадить в тюрьму... - Ну, и что? Не всех сажают... Каждый день по телевизору рассказывают про то, как миллионы воруют генералы, губернаторы, члены правительства, депутаты Госдумы, чиновники всех мастей... Виллы, поместья в Испании, на Кипре имеют... А вы? То же мне честные нашлись! Думаю, не понимаю, откуда у нас эта двухуровневая квартира, итальянская мебель, машины? - нисколько не стесняясь, отвечала Ярославна. А позапрошлой зимой в драматическом театре Ярославна выкрала номерок из сумочки дамы, красящей губы в туалетной комнате. Без всяких подозрений у седовласой гардеробщицы получила из её рук норковую шубу, надела на себя и направилась к выходу. - Что рано уходите? - просто так поинтересовалась женщина, проработавшая в гардеробе театра всю свою сознательную жизнь. - Спектакль не понравился? - Да, нет... Почему же? Интересная пьеса... Хорошая игра актёров... Душно в зале, а я, знаете ли, в положении... Хочется на свежий воздух... - Понимаю... Может, минералочки выпьете? - сочувственно предложила "старая крыса театра" Ярославна торопливо ушла, уверенная, что всё провернула чисто, дорогую шубу умыкнула "шито-крыто" Как преступники всех мастей, Ярославна тоже не учла одной "мелочи" - профессионализма оперов из угро. В боковом кармане старенького пальто на синтепоне, оставленного похитительницей в гардеробе театра взамен шубы, ушлые ребята нашли чек из кафе "Аэлита". Официанты и повара без колебаний назвали постоянную посетительницу, придирчивую Ярославну Гаврилову, дочь мэра, известного в городе бизнесмена, имевшую обыкновение заказывать дорогие японские блюда: "скуяки" и "суси". Её задержали по оринтировке в одном из ночных клубов. На этот раз условным наказанием нельзя было отделаться несмотря на усилия Петра Ильича и его деньги. Всё же срок по приговору суда был минимальным - два года лишения свободы с содержанием в колонии общего режима. ...И вот она свободна и вольна, как птица в полёте. Уверенно цокает шпильками по тротуару к дорогой машине, припаркованной у сквера на улице Овражной. Спешит, торопится Ярославна домой... Переодеться в вечернее платье, навести марафет, прежде, чем отправиться в лучший ресторан, просадить там деньги какой-то старой дуры... Увидела милиционеров, ускорила шаги. И вдруг позади резкий выкрик: - Славик! Это она! Которая в театре шубу украла! Ярославна, словно от своры злых собак, спущенных с цепи, бросилась убегать. Модные туфли вмиг слетели с ног. Она босиком метнулась в какую-то подворотню. Пробегая мимо мусорных контейнеров, швырнула в один из них кожаную папку, пробежала дворами, выскочила на проезжую часть и... носом к носу столкнулась с преследователями-полицейскими. Один из них, рослый сержант, утирая одной рукой потное лицо, в другой держал туфли Ярославны. Его напарник, худоватый, прыщавый прапорщик, запыхавшись, проговорил: - Попалась, голубушка... Больше не убежишь... Давай сюда рученьки... Мы их украсим стальными браслетиками... Полицейский застегнул наручники, вызвал дежурного по городскому управлению внутренних дел. - Товарищ майор... Пришлите машину... Подозреваемая в мошенничестве задержана... - Всё равно ничего не докажете... При мне ничего нет... - Доказывать мы вам ничего не собираемся... Это прерогатива следователя... - ответил прапорщик. - Вы не знаете, с кем связались... - Как же не знать? Вы - Гаврилова... Дочь мэра, владельца сети супермаркетов... Тем хуже для вас... - Это вам даром не прокатит... - Разумеется, голуба... Премию нам выпишут за поимку столь очаровательной особы... Хватит на пиво разок посидеть на речке после работы... Верно, Никита? - Ещё на солёные орешки останется... И на пачку лёгкого "Бонда", - ухмыльнулся сержант. Он поставил перед Ярославной её элегантные туфли. - Быстро, однако, бегаете, госпожа Гаврилова... Обувайтесь... Неудобно будет на очной ставке босиком предстать перед пенсионеркой, обманутой вами... Не забыла вас, наверно бабуля, как думаете? Ярославна пренебрежительно фыркнула: - Да пошли вы... На понт берёте? Менты поганые... Волки позорные... Козлы вонючие... Ничего не пришьёте... - Это мы уже слышали... Старо... Скажите что-нибудь новое... Нет? Тогда будьте любезны в кабриолет! - со смешком в голосе сказал прапорщик, открывая дверцу полицейского "Уаза". Легонько подтолкнул девицу к машине. - Прошу, мамзель! Карета подана! Теперь вам часто придётся в ней кататься... Прямо, как принцесса... С личной вооружённой охраной... - Руки убери, мусор дешёвый! Фуфло не гони... - процедила она сквозь зубы, дёрнув плечом. Влезла в машину, попросила закурить. Прапорщик дал ей сигарету, чиркнул зажигалкой. - Давай, Никита, вези красавицу в отдел, а я пройдусь по дворам... Пока никто не подобрал, поищу папку с липовыми бумагами, которую она выбросила... Отпечатки нежных пальчиков на ней обязательно найдутся... ...В тот же вечер какой-то добропорядочный гражданин принёс в полицию кожаную папку с документами, забытую кем-то, как он сказал, в зале ожидания железнодорожного вокзала... Страсть коллекционирования военных мундиров у Алексея Фролова зародилась ещё в школьные годы. Вернувшийся из армии старший брат, служивший механиком в авиации, подарил ему фуражку с голубым околышем. С неё всё и началось. Загорелся мальчишка мечтой иметь головные уборы танкистов, пограничников, артиллеристов, моряков и других представителей разных родов войск и флотов. Друзья по школе, знакомые родителей, родственники, зная о необычном увлечении подростка, привозили и приносили ему пилотки, бескозырки, береты, шлемы, папахи, кубанки, шляпы-афганки, фуражки. Чёрным морским мичманкам, зелёным солдатским и офицерским фуражкам уже не хватало места в шкафу. А раритеты военной одежды и амуниции всё прибавлялись. На полках появились ремни с бляхами, портупеи, полевые сумки, револьверные и пистолетные кобуры, вещмешки, фляги, сапёрные лопатки, противогазы, плащпалатки. Дальше, больше... Коллекция стала прирастать шапками, шинелями, бушлатами, тельняшками, голландками, форменками, гюйсами, водолазными свитерами, солдатским бельём, портянками и носками, сапогами хромовыми, яловыми, кирзовыми, офицерскими туфлями и солдатскими берцами. Здесь можно было найти флотские ботинки с крючками, сандалии подводников, полусапожки морпеха или даже серые валенки курсанта общевойскового училища. А коллекция с годами всё росла, ширилась в ассортименте всё новыми атрибутами. Теперь уже Алексей не просто собирал всё подряд. Он выискивал редкие экземпляры одежды, чудом сохранившиеся у кого-то старинные вещи прадедов. Так, однажды, ему принесли серую долгополую шинель русского солдата, участника русско-японской войны тысяча девятьсот четвёртого года. Особую гордость коллекции составляют накидка гусара со шнурами и эполетами, будёновка с красной звездой, гимнастёрка красноармейца, воевавшего с японцами на Хасане, парадный мундир сержанта-танкиста, участника парада Победы в мае сорок пятого. Многие из этих бесценных, с точки зрения коллекционера, атрибутов военной одежды и амуниции, Алексей подобрал на городской мусорной свалке. Почистил, выгладил, подштопал, пришил недостающие пуговицы, прицепил соответствующие погоны, звёздочки, галуны, эмблемы, петлицы, знаки отличия, подшил белые подворотнички и определил на вешалку или на полку стеллажа. А то и под стекло витрины - в зависимости от ценности экспоната, потому что о коллекции известно не только собирателям военных раритетов, но и работникам театров, музеев, Домов культуры, выставочных залов. На выставках Алексея не протолкнуться от посетителей, с интересом рассматривающих шлемофоны лётчиков, танкистов, моряков-катерников, десантников. Никто не пройдёт мимо генеральского кителя, увешанного орденскими планками. Все прикасаются к истории в прямом смысле этих слов, а именно - трогают, мнут в руках шевиотовую гимнастёрку колчаковского поручика или поглаживают картуз офицера лейб-гвардии. Сорок лет минуло с того времени, как любовался Алексей первой фуражкой будущей обширной коллекции. За эти годы многое переменилось в его жизни. Отслужил срочную на Тихоокеанском флоте на подводной лодке, откуда, кстати, привёз в дембельском чемодане две пары матросской робы - белую - надводников, и свою кровную синюю - подводников. Окончил институт железнодорожного транспорта. Работал диспетчером. Женился. Будущей супруге, студентке факультета путевого хозяйства, задолго до свадьбы было известно о необычном увлечении её избранника. Она не назвала его хобби никчемным занятием, превратившим квартиру не то в склад обмундирования, пропахший нафталином, не то в музей или в отдел продажи военной формы. Напротив, Аня, инженер пути, поддержала, изъявила желание помогать в уходе за раритетами. А работы за предметами коллекции много: чистить, хлопать от пыли, ремонтировать вещи, пополняющие и без того огромное собрание. Именно, Анна подала идею разнообразить коллекцию военной формой иностранных государств. Алексей расцеловал невесту. О такой жене он мечтал. Ведь не каждая хозяйка согласится загромоздить трёхкомнатную квартиру в обычной панельной "хрущёвке" стеллажами и витринами. Теперь они вместе проводят выставки, готовят вещи для театров и студий, обмениваются по Интернету с другими коллекционерами. Надо сказать, увлечение Алексея переросло в основное его занятие, приносит ему неплохой денежный доход. Теперь он уже Алексей Иванович... Сын Артём военно-морской офицер, живёт с семьёй на Камчатке, приезжает раз в год в отпуск с внуками Алёшкой и Серёжкой. Мальчики просто обалдевают от увиденного в квартире деда. Дочь Светлана врач-терапевт, замужем за хирургом. У них есть маленькая Настя. Живут в Петрозаводске. К родителям в гости никак не соберутся, говорят некогда... А может, не на что ехать, нет денег... Если читателю ясно, кого из себя представляет наш герой, то станет понятно, почему этот пожилой человек, прилично одетый, роется в мусорных баках, перебирает выброшенное тряпьё. Вот и в этот день, о котором, собственно, идёт речь, Алексей Иванович Фролов, возвращаясь с гаража, привычно завернул на свалку бытовых отходов, ограждённую сеткой-рабицей. Намётанный глаз завзятого коллекционера заметил пятнистый рукав камуфляжной куртки, болтающийся на стенке мусорного контейнера. Крадучись, словно сеттер, почуявший дичь, или охотник, предвкушающий добычу, Алексей Иванович в радостном возбуждении перешагнул через кипы выброшенных книг, газет, журналов, вороха тряпичного рванья. За висячий рукав грязной куртки он взялся столь же аккуратно и бережно, как истинный филателист с благоговением берёт пинцетом почтовую марку. Извлечь находку сразу не удалось. Что-то придавило её в баке. Алексей Иванович осторожно потянул, но боязнь повредить будущий экспонат вынудила его заглянуть в контейнер, чтобы освободить куртку. Он посмотрел в него и замер: глазам коллекционера предстала шикарная кожаная папка с блестящей кнопкой и застёжкой-молнией. "Ни фига себе... Жаль, что не военная, - мелькнула мысль. - Любопытно... что там в ней..." Он посмотрел по сторонам, убедился, что никого поблизости нет, вытащил её и раскрыл. Договора с печатями, подписями, бланки, ведомости, справки... Из внутреннего кармашка краснела пятитысячная купюра... Алексей Иванович присвистнул от удивления, озираясь, выдернул куртку, завернул в неё найденную папку и заторопился домой. "Пять тысяч... Да на эти деньги..." Алексей Иванович давно присмотрел в киоске "Военторга" вышитые малиновыми нитками "штаты" - нарукавные нашивки матросов с изображениями якорей, гирокомпасов, арторудий, торпед, стрел радистов, электриков и других символов флотских специалистов. Он знал точно, что, наконец, осуществит давнюю мечту и купит нашивки на эти халявные деньги, о которых не знает Анна. Чем ближе подходил Фролов к своему дому, тем неувереннее становились его шаги. Наконец, всё более замедляя их, он остановился совсем. "Что-то здесь не так... Не чисто... С такими деньгами хорошие кожаные папки просто так не выбрасывают... Надо сообщить в полицию... Но пять тысяч?! Отдать и прощай нарукавные штаты? Так, что ли? Ждать меня в киоске они не будут... Кто-нибудь купит раньше меня... Морскую символику сейчас многие собирают..." Решение пришло быстро. Вытащил купюру, сунул в карман и пошёл... "Куда?! В полицию?! Но тогда придётся рассказать там о деньгах... А отдавать их так не хочется... Пять тысяч! Не только на штаты хватит... Можно будет прикупить несколько метров золотистого галуна... Нет... Надо просто избавиться от папки... Чего доброго, поймают с ней..." Ноги привели его в вокзал. Электричка только что отправилась, и в зале ожидания пригородных поездов было пусто. Алексей Иванович положил папку на сиденье для пассажиров и быстро вышел. Пятитысячная купюра, засунутая во внутренний карман пиджака, вызывала в нём смутное чувство тревоги. - Дознаются... Беды не миновать... Польстился на чужое... А ну их к чертям собачьим эти деньги... Может, замараны они... Зачем выбросили? Положу обратно в папку, отнесу в полицию, - вслух убеждал себя Алексей Иванович. Поразмыслив, он вернулся в вокзал и ещё издали увидел, что кожаной папки на сиденье не было. Кто-то взял её... Это было ясно с первого взгляда. - Позарился, старый дурак... Может, горе кому-то... А я взял чужие деньги... Нет бы сразу в полицию... А теперь как идти туда без папки? Вот осёл... Он вынул из кармана купюру, раздумывая в нерешительности, что с ней делать. Была бы разменена на более мелкие деньги, наверно, не удержался бы, купил мороженого или пепси-колы... Фролов поймал на себе взгляд человека, стоящего на автобусной остановке. То был молодой священник в сутане и с картонной коробкой в руках. Аккуратная светло-русая бородка и длинные волосы обрамляли его открытое, доброе лицо. Ощущение было такое, как будто служитель церкви видел в руке Фролова деньги и догадывался о причине его смятения. "Нет... Далековато... Ничего не видел он... Да и откуда ему знать, что я нашёл эти деньги...? Он и сам не мог объяснить себе, почему вдруг взял и подошёл к священнику. На груди молодого иерея болтался на цепочке православный крест. На коробке синела надпись фломастером: "Пожертвуйте, Христа ради, на строительство часовни святого Великомученика Георгия Победоносца". "Вот, на благое дело, Богу угодное", - подумал Фролов, разворачивая купюру и борясь с самим с собой: "Отдавать - не отдавать..." На какой-то миг задержал банкноту в руке, переспросил с надеждой: "Вдруг батюшка признает её не пригодной, не примет..." - Ничего, что кто-то расписался на деньгах...? - Это нормально... Роспись кассира при пересчёте... Фролов, сожалея в душе, что погорячился, хватило бы рублей пятьдесят пожертвовать, мысленно назвал себя растяпой, что не разменял деньги. Однако, под ждущим взглядом священника, разжал пальцы, опустил пятитысячную банкноту в коробку. Вздохнул, перекрестился с поклоном, и торопливо зашагал прочь. Алексей Иванович не видел, как священник трижды окрестил его вслед с благодарственными словами. Шаги его были широкими и всё более уверенными. Алексей Иванович уже не вспоминал о меченой банкноте, причинившей ему столько ненужных волнений. Мысли пенсионера-коллекционера были заняты приятным душе приобретением - потрёпанным, изодранным "комком". Так солдаты-срочники называют пятнисто-зелёный камуфлированный костюм... Прошлой зимой в городской музыкальной школе случился пожар. Примчались пожарные, залили водой из брандспойтов обуглившееся деревянное здание с рухнувшей крышей и выгоревшими окнами. Построенное из лиственничных брусьев, оно много лет служило разным хозяевам. До революции это был дом богатого купца, владельца мельниц и пароходов. В довоенное время здесь располагались, сменяясь, исполком совета народных депутатов, отдел НКВД, военный комиссариат. Позже сюда вселились мелкие организации и учреждения: отделы торговли, образования и здравоохранения, контора общепита, стройуправление, водоканалхозяйство и, наконец, музыкальная школа. Все обитатели канцелярских трущоб оставляли после себя толстые слои обоев, краски и набелов на стенах, обилие фанерных перегородок и мебельной рухляди. Бушующее пламя, охватившее внутренние помещения глубокой ночью, неистово пожирало богатую добычу. В яростном огне одинаково ярко полыхали старинный рояль и новенькое пианино. С треском и звоном лопались туго натянутые струны. Сгорели балалайки, гитары, домры, мандолины, контрабасы, виолончели. Поплавились медные трубы духовых инструментов. Жаркое пламя в считанные минуты уничтожило столы, стулья, скамьи, сцену зрительного зала, шкафы с нотами и музыкальной литературой. Музыкальная школа перестала существовать. Народная молва утверждает, что её подожгли. Слишком лакомым для воротил города явился земельный участок, занимаемый школой рядом с рынком. Гастербайтеры вмиг растащили обгорелые брёвна, убрали мусор, огородили освободившуюся площадь бетонными плитами, поставили на ней башенный кран. Не прошло и полгода, как на месте школы, обсаженной тополями и оглашаемой звуками голосистого баяна, вырос торговый центр "Универсам", окружённый павильонами, киосками, площадками для парковки автомобилей. Музыкальной школы вроде как никогда здесь и не было. Горожане о пожаре вскоре забыли, если не брать во внимание тех, кто бегал в музыкальные классы со скрипкой в чехле или с нотной папкой. Мамы и бабушки, распознавшие в своих детях и внуках талант к музыке, в мечтах видевшие их лауреатами международных конкурсов, наняли частных учителей из числа бывших преподавателей музыкальной школы, волею судьбывыброшенных на улицу без средств к существованию. Одним из тех, кто оказался уволенным без гроша в кармане, был аккордеонист Юрий Павлович Левинский. В бюро по трудоустройству населения ему предложили работать в общеобразовательной средней школе учителем пения. Юрий Павлович, дипломант всероссийского конкурса самодеятельных коллективов, будучи человеком высокого о себе мнения, встал в позу, наотрез отказался, счёл эту должность недостойной его уровня профессионала-виртуоза. Позже, сожалея о поспешном отказе, передумал, отправился в бюро, но там ему объяснили, что свято место пусто не бывает. Школьным учителем пения стал саксофонист Артюхин. Левинский дал объявление в газету: "Обучаю игре на аккордеоне". Никто не позвонил ему. Он повторил, изменив текст: "Даю уроки музыки на дому по классу аккордеона". Телефон по-прежнему молчал. Странно: в городе не нашлось желающих учиться игре на таком замечательном инструменте. Юрий Павлович разыскал своих прежних учеников, но и те отказались под разными предлогами. У Юрия Павловича двое детей: близнецы Оля и Коля. Они пятиклассники. Жена Клавдия - продавец-кассир. С тех пор, как сгорела "музыкалка", прошла два месяца, а он всё ещё ищет работу, "соответствующую его высокому уровню и образованию... Как-никак, консерваторию окончил..." Клавдия корит мужа: - Бездельник... Оленьке сапожки надо купить, а Коленьке курточку... За квартиру заплатить, за электричество... Продукты нужны... Шёл бы в ресторан... Или в кафе... Музыканты исполняют там заказы пьяных посетителей, хорошо зашибают... Они, не в пример тебе, не ставят из себя Ван Клиберна и потому всегда при деньгах... Юрий Павлович возмущённо противится: - Что бы я, Левинский, в кабаке играл?! Клавдия "руки в боки", бьёт в самое больное место. - Ой, надо же! Возомнил из себя деятеля искусств! То же мне, Маланин выискался... Тот хоть и слепой был, а получше твоего играл... Колкое сравнение с известным всей стране баянистом Иваном Маланиным неприятно задело творческое самолюбие Левинского, но вдруг навело на мысль. Он поднялся с дивана, на котором возлежал в полном отчаянии, в раздумье погладил футляр, в котором бережно хранил своё бесценное сокровище - немецкий "Weltmeister", сияющий малиново-красным перламутром. - А что? Прикинуться слепым... Неплохая идея... Никто не признает... Приклеить усы, надеть чёрные очки... ...В переполненном вагоне электропоезда шумно и тесно от пассажиров - дачников, рыбаков, туристов, спешащих выбраться за город, на природу. Раздвижные двери салона со стуком развинулись, впустили двоих ревизоров-контролёров, обративших на себя взоры всех пассажиров. - Приготовьте, пожалуйста, билеты! Захлопали двери в другом конце вагона: то удирали извечные "зайцы"-безбилетники. И сразу освободились многие места. Пожилые люди со вздохом облегчения уселись, открыли книги, развернули газеты, принялись за вязанье, коротая утомительный час езды в духоте. Двери, однако, не переставали хлопать. Первыми пошли барахольщики, торговцы носками, футболками, косметикой, бельевыми прищепками... За ними двинулись немые, раскладывающие на сиденьях церковные календари, детские книжки, кроссворды... Потом в салон ворвались голосистые разносчики газет и журналов. Их сменили торговцы мороженым, пивом, прохладительными напитками, жареными семечками, орешками, кириешками... Прошёл давно всем примелькавшийся "соотечественник", в разных вагонах припадавший то на левую ногу, то на правую. От самых дверей он громко заявлял: - Дорогие соотечественники! Подайте инвалиду первой группы кто чем сможет... И начинал сбор пожертвований в облезлую кроличью шапку, не обращая внимания на реплики: - Коттедж строит в Кудряшовском бору, бессовестный. -Придуривается, мерзавец... Не хромой он вовсе... Ещё не успела громыхнуть дверь за "соотечественником", как в салон вломились два гитариста, сразу начавших горланить дуэтом блатную песню из репертуара Вилли Токарева. На плечах молодых людей, видимо, студентов, висели широкие сумки для сбора денег за принудительный концерт. Находились пассажиры, бросавшие им рубли, пятаки и десятки. Очевидно, им пришлось по душе "творчество" халтурщиков, невпопад бьющих по струнам. Какой-то отставной моряк в потёртом военно-морском кителе без погон, в чёрной фуражке с белым кантом и без "краба", бесцеремонно дёрнул ближнего к себе гитариста, сердито спросил: - А ты подумал, салабон, хочу я слушать твоё бреньканье, от которого в ушах звенит? Гитарист и бровью не повёл, продолжая безжалостно бить по струнам, подвывая под оглушительный аккомпанемент и нисколько не огорчаясь тем, что военмору не нравится песня. - Не давали бы им, не шлялись бы по вагонам эти лоботрясы. На корабль бы их ко мне палубу драить, - сказал военмор и уткнулся в чтение журнала, прерванное вторжением гитаристов. Прошли двое полицейских из транспортной полиции. В тамбуре, в чёрных очках и в чёрной шляпе стоял "слепой" с аккордеоном, подвешенным за ремни на плечах. В руке "слепого" была палка, на боку висел открытый портфель. "Слепой" долго не решался войти и начать играть попурри из вальсов. Он потрогал приклеенные усы, проверяя, надёжно ли держатся, а то, чего доброго, отпадут во время игры, и шагнул к двери, но его опередила "слепая" старушонка. Она бойко стучала палкой впереди себя и безошибочно взялась за ручку двери. В левой руке "слепая" держала жестяную банку из-под зелёного горошка. Тонким, плачевно-жалобным голоском старушка заунывно затянула: Динь-динь-динь, Колокольчик звенит... Пение согбенной, высохшей старушки имело больший, чем у "блатников", успех. Сердобольные граждане, проявляя сочувствие, вздыхая и охая, торопливо рылись в карманах и кошельках в поисках мелочи. - Бедная бабушка... Наверно, злая сноха не кормит её... Или сын-пьяница выгнал престарелую мать.... Вот недавно, в телепередаче Андрея Малахова показывали одну такую, - тихо переговаривались пассажиры. Монеты, звякая, падали в консервную банку, пока "несчастная слепая" медленно шла между рядами сидений, ритмично, в такт песне, постукивая кулачком по жестянке. Для убедительности "слепоты", она "отыскивала" путь палкой, точно останавливаясь напротив сидящих и поднося банку то влево, то вправо, выжидательно взирая чёрными очками на тех, кто не спешил подать ей милостыню. Так дошла певунья до конца вагона, уверенным движением зрячего человека открыла дверь в тамбур. Тоненький голосок жалобно и скорбно затянул в другом вагоне: Динь-динь-динь, Колокольчик звенит... Юрий Павлович Левинский, а это был, конечно, он, поправил ремни аккордеона и, набравшись духу, шагнул в салон. Он хотел сразу заиграть, но электричка остановилась, зашипели, открываясь, двери, и в салон повалили новые пассажиры. Они загородили проход, но увидев человека в чёрных очках, с аккордеоном, с лыжной палкой, висящей на левой руке, почтительно расступились перед ним. Развернув красные меха "Велтмейстера", он рванул "Севастопольский вальс"! Вот это была музыка! Куда до неё вам, паршивые недоноски, со своими блатными песенками! Юрий Павлович играл с таким волнующим воодушевлением, с каким не выступал со сцены Дома культуры. Главное, чтобы поверили, чтобы не заподозрили в слепоте... В салоне моментально стихли разговоры, свернулись газеты, перестали мелькать вязальные спицы. Все сидели зачарованные прекрасной мелодией, мастерски исполняемой профессиональным музыкантом. Чистые, бархатные звуки вальса лились плавно, словно морские волны, с плеском набегавшие на Графскую пристань. И вдруг, к удивлению Юрия Павловича, в салоне грянула песня. Дружно, весело, с задором: Севастопольский вальс помнят все моряки, Разве можно забыть мне вас, Ваших глаз огоньки? А электропоезд уже прибывал на конечную станцию. Пассажиры засуетились, задвигали сумками, тележками, рюкзаками, вёдрами. Песня прервалась. Юрий Павлович запоздало двинулся между рядами. Кто-то бросил ему в портфель горсть монет. У лавочки, на которой сидел военмор, Левинский остановился, постукивая впереди себя лыжной палкой. Скосив глаза за очками, он видел, как тот перехватил его скрытый очками взгляд, вынул из кармана сотенную купюру, бросил в портфель со словами: - Это тебе за "Севастопольский вальс", слепой! Спасибо, погрел душу! Но нечего прикидываться инвалидом... Подло это... У меня товарищ на подводной лодке глаз лишился... Аккумуляторная батарея взорвалась... Ты его несчастьем спекулируешь... Сними очки и выбрось палку... Играй открыто... Ты отличный музыкант, и люди всегда отблагодарят тебя... Толпа выходящих задвинула Юрия Павловича в тамбур. Он вышел на перрон последним. Постоял, пока все разошлись. Снял очки, потолкался на вокзале в ожидании обратной электрички. Возвращаясь домой, украдкой пересчитал "выручку". Сто двадцать три рубля... Не густо... С чем воротиться домой? Сказал ведь Клавдии, что пошёл играть на свадьбе... В городе, у каменных ступеней супермаркета, как у церковной паперти, угрюмые попрошайки просили милостыню. Седая женщина, бывшая учитель начальных классов, сидела на ящике, выложив перед собой носовой платок. На нём сиротливо лежали несколько монет. Рядом с ней, усевшись на голый асфальт, безногий инвалид напоказ выставил лилово-красные культи. Лучше бы он прикрыл их. Ведь и так понятно, что нет ступней. Прохожие, не в силах смотреть на них, торопливо проходили мимо. Серая от пыли бейсболка страдальца была пуста. Грязные, рваные шорты составляли всё его одеяние. Обнажённые руки, грудь, спина и плечи инвалида синели множеством татуировок. Ступни он отморозил, валяясь в парке в сорокаградусный мороз и будучи мертвецки пьяным. Хромой, однорукий бомж, опершись на костыль и с кепкой в протянутой руке, стоял неподалеку. Юрий Павлович ещё на вокзале решил "поработать слепым музыкантом" на бойком месте в городе. Бродить по вагонам, пробираясь через толпы пассажиров с дорогим аккордеоном, ему больше не хотелось. Ещё поцарапают... "Пожалуй, место возле супкермаркета будет более подходящим... Люди ходят там всегда при деньгах", - подумал он. Достал из кармана чёрные очки, водрузил на нос. Темнота сразу окружила его, и он почувствовал себя менее заметным в ней. Прикрылся шляпой и, постукивая палкой о бордюр, смело пошагал к магазину. Возле хромого, худого, однорукого бродяжки он бросил к своим ногам шляпу, нацепил на себя аккордеон и заиграл душевно и с большим искусством. "Офицерский вальс", "Берёзка", "Осенний сон", "На сопках Манчжурии", "Дунайские волны, "Амурские волны" собрали на площади у магазина толпу праздно шатающихся людей. Они сбились в пары, начали танцевать, подходили к нему и ложили в шляпу деньги. И как тогда, в электричке, скосив глаза под очками, он видел, как к бродяжке подошёл молодой священник, вложил ему в кепку красную банкноту, перекрестил его и с поклоном удалился. "Пятитысячную, кажется, дал он ему... Везёт же дуракам", - позавидовал Юрий Павлович. От завистливой мысли ему стало совестно. "Идиот я последний... Нашёл кому завидовать? Безрукому, хромому человеку..." - выругал он себя, наблюдая за танцующими. Он чуть было не сбился с такта, когда инвалид, кособочась, подошёл к нему и молча положил в шляпу пятитысячную банкноту. Юрий Павлович хотел было воспротивиться столь благодушному поступку инвалида, но вспомнил, что он "слепой"... Он же зрячий... Как может он выразить свой протест? Ведь он же "не видит", что положили ему! Пока Левинский с минуту и в сильном замешательстве раздумывал, инвалид, постукивая костылём, удалился в сторону пивнушки "Держава". Левинский поиграл ещё немного, свернул аккордеон. Наощупь - он же "слепой" - поднял шляпу, сунул деньги в карман... Отметил про себя: "Неплохой навар... В кафе за вечер столько не схалтурить". Постукивая палкой, ушёл за угол магазина. Выбрал момент, когда поблизости никого не было, снял очки, и щурясь от солнца, ударившего в глаза, оторвал из-под носа театральные усы, сорвал с головы шляпу и всё это вместе с палкой забросил в густую траву газона. Краска стыда заливала его лицо. - Позор! Позор... До чего дошёл! Бедный инвалид, не притворный, как я, а самый что ни на есть горемычный, пожалел меня, принял за несчастного слепого... Стыд! Срам! Тьфу! Бог накажет меня за такую насмешку над истинными страдальцами... Нет прощения моему кощунству! Уподобился той, явно зрячей, бессовестной старухе, распевающей "колокольчика"... Я, Левинский, дипломант всероссийского конкурса... Боже! Какой позор! Надо во что бы то ни стало вернуть эти злосчастные деньги... Но где теперь найдёшь хромого? В "Державе"? А как объяснить ему свою "слепоту"? Была и другая причина не идти в "Державу". Юрий Павлович частенько наведывался в эту забегаловку, оставляя в ней последние гроши, и страх перед Клавдией явиться домой без денег удержала его. Левинский, как и многие люди, был суеверным человеком, и банкнота, поданная ему инвалидом за "слепоту", наводила на ужасные мысли. "А ну, как и вправду стану слепым... Нет... Лучше отдам пятитысячную кому-нибудь из этих... возле супермаркета..." Так, коря себя и ругая на чём свет стоит, Юрий Павлович нерешительно зашагал к магазину. - А ну, как признают меня? Да не должно... Без усов, без шляпы, без очков, без палки... Нет... Не признают... - успокаивал он себя, глядя на банкноту, меченую на уголке чььй-то синей росписью. Жаль было отдавать её. Пять тысяч! Но мысль о возмездии за кощунство придала решимости. "Глаза дороже этих халявных денег... Кому отдать7 Бабушке с платочком или безногому алкоголику? Отдам ей... Тот всё равно пропьёт... Бабке нужнее будет" Левинский подошёл к старушке, прикрывая лицо ладонью, будто от солнца, протянул ей купюру и, не оборачиваясь, зашагал прочь. - Мил человек! Мил человек... Вы не ошиблись? Может, вы хотели положить сотенную бумажку? - слышался позади старческий скрипучий голос, но Юрия Павловича уже и след простыл... Закусочная "Держава" давно стала в городе своеобразным ориентиром. Спрашивает кто-то улицу, дом, учреждение, ему объясняют: "Дойдёте до "Державы", а там прямо и налево..." Или: "От "Державы" поверните направо" И если все дороги мира ведут в Рим, то в городе, возглавляемом Петром Ильичём Гавриловым, все тропинки и стёжки-дорожки сходятся у "Державы" От рынка и швейной фабрики, от мехзавода и реммастерской, от вокзала и комбината бытовых услуг, от ворот воинской части и даже от городской свалки мусора протоптаны они любителями "зелёного змия" к питейному заведению со столь громким названием. Переиначивая на свой лад слова героя фильма "Белое солнце пустыни", выпивохи шутят: - Нам за "Державу" не обидно... С ними, мягко говоря, расходятся во мнении жильцы старого двухэтажного дома, к которому болячкой прилепилась неказистая кирпичная пристройка, собирающая под свою шиферную крышу немало желающих "расслабиться" после трудового дня. Время от времени, особенно, в поздние часы, из окон второго этажа на головы завсегдатаев забегаловки летят гнилые помидоры, сырые куриные яйца, выливаются помои, а однажды, у ног одного из них, справлявшего за углом нужду, вдребезги разбилась тыква. "Партизанские" методы борьбы с пьяницами, орущими и гадящими под окнами, не возымели на них действия. Жильцы, возмущённые неприятным соседством "Державы", послали письменные жалобы в разные инстанции, и даже "били челом" у главы города господина Гаврилова, но мэр и пальцем не шевельнул, чтобы помочь согражданам, мирный покой которых рушит "Держава". - Зачем сдались ему простые труженики? Он решает проблемы богачей, - говорили одни. - Не подмажешь Гаврилову - не поедешь, - вторили другие. - А что мы дадим ему? У нас ничего нет... - Как он уберёт "Державу", если сам разрешил сделать к дому пристройку... Вот будут выборы - не проголосуем за Гаврилова... Единороссы - партия олигархов... Коммуниста надо... Или эсэра, - шумно заявляли третьи... Мнения в вопросе переизбрания мэра, как всегда, разделялись, и тогда кто-нибудь из проходящих соседей останавливался, охлаждал разгорячённый пыл спорщиков: - Наивные взрослые дяди и тёти! Верите в сказки о демократических выборах? Да в аппартаментах губернатора давно решено, кому быть главой города! Кто больше отстегнёт губернатору из нашего с вами кармана, тот и будет рулить городом... Пока жильцы демагогически дискутируют и дебатируют о закрытии пивнушки и ведут с ней непримиримую борьбу, бросаясь в пьяниц картофельными очистками, в самой "Державе" решаются задачи иного, более возвышенного толка и многоуровнего плана. О чём говорят здесь? Какие глобальные проблемы обсуждаются? Что тревожит и беспокоит соотечественников - постоянных посетителей "Державы"? На эти и другие вопросы не трудно ответить, если взойти на шаткое деревянное крыльцо, толкнуть обшарпанную, скрипучую на петлях дверь под облезлой, выцветшей вывеской, и шагнуть внутрь. У вошедшего, впервые переступившего порог "Державы", поначалу перехватит дыхание, закружится голова от винных паров, густого табачного дыма и кисло-солёного запаха обрыдлых закусок. Мало-помалу, новый посетитель забегаловки, затащенный сюда приятелями, принюхавшись к "ароматам" питейного заведения, не претендующего на изысканный сервис, привыкает к обстановке и находит её вполне приличной его статусу, занимаемой должности и общественному положению. Всё зависит, как сами понимаете, от количества выпитого спиртного... Новичка уже не шокирует вид грязного бомжа, распивающего пиво рядом с человеком в белоснежной сорочке с запонками, с ослабленным на шее галстуком. А главное, заглянувшего сюда случайного посетителя приятно удивят низкие цены, разительно отличающиеся от запредельных в супекрмаркетах, в ресторанах и кафе. Никто здесь не предъявляет претензий на разбавленное, горьковато-кислое пиво, на палёную водку, отдающую денатуратом, на то, что вместо марочного вина нальют какой-нибудь дешёвой бормотухи. Оставляют желать лучшего и закуски из просроченных по срокам хранения кальмаров, креветки, заплесневелых лимонов... Ещё одно немаловажное достоинство "Державы" - как голые в бане, здесь все равны, нет чинов и чинопочитаний, разделений по "табели о рангах". В "Державе" нет стульев, нет гардероба и стойки бара. Розовощёкая девица в замызганном переднике, ловко уклоняясь от шлепков по округлому заду, лавирует с подносом между высокими столиками, расставляет на них спиртное и закуски, убирает посуду. Приглядевшись сквозь сизый дым, исходящий от папирос, трубок и сигарет, не затухающих с утра до поздней ночи, можно увидеть представителя интеллигентной профессии с козлиной бородкой, в очках золотой оправы, потягивающего пиво и с жаром что-то доказывающего своему оппоненту - хмельному грузчику с продбазы. За этим же столиком, стоя напротив друг друга, пьют вино два офицера, обсуждают перипетии военной службы. В перекрёстном разговоре, не обращая внимания на рядом стоящих, собеседники изъясняются громко, иначе они просто ничего не услышат. За соседними столиками столь же разношёрстная публика. Электромонтёры, строители, водители автобусов, преподаватели профтехучилища, мелкие чиновники, таксисты, жедезнодорожники и прочие горожане не прочь наведаться в "Державу", пропустить стаканчик-другой розливного пива, дешёвого красного вина и сивушной водки. Среди них в поисках места, где приткнуться на краешек столика, толкутся грязные побирушки, страховые агенты, риэлтеры, авторемонтники со станции техобслуживания - да кого здесь только не встретишь! Приходят в одиночку, компаниями... Шум, гам, непристойная ругань, пьяные разборки внутри забегаловки и на улице, звон разбиваемых бутылок, брошенных из окон второго этажа озлобленными жильцами, шлёпанье об асфальт летящих сверху куриных яиц и даже капустных кочанов... Небезопасно выяснять отношения у стен "Державы"! Те, кому уже шмякался на спину раскисший помидор, предпочитают не быть в ненужное время и в ненужном месте. Знакомые не понаслышке с "партизанщиной", они общаются, не выходя из пивнушки. Их интересуют не падающие со второго этажа отбросы, а метеориты и астероиды. Они озабочены повышением налога на вклады миллиардеров в банки Кипра, переживают за освоение нефтяного шельфа в Арктике. Не равнодушны посетители "Державы" к военному перевороту в африканской стране. Высказывают свои соображения относительно правдивости сообщения об останках динозавров, обнаруженных на Марсе. Взволнованно высказываются об экологических последствях расселения на планете мамонтов, клонированных из капли крови комара, впившегося в доледниковый период в мамонтёнка, найденого в мерзлоте Заполярья. Разумеется, не обходится без выражения политических взглядов на мировую экономику. По полной программе воздаётся президентам, министрам, генсекам, руководителям партий и фракций. Вот какие проблемы мирового масштаба занимают умы посетителей "Державы"! Вот она где: гласность, свобода слова! В забегаловке "Держава"! Орут, кричат вдосталь, до хрипоты, смакуя сомнительного копчения леща и запивая его разбавленным пивом, заедая портвейн сухой конфетой, закусывая выпитую водку сморщенной лимонной долькой. А где ещё можно безбоязненно высказаться о наболевшем? Например, о том, зачем миллиардеру Роме Абрамовичу английский клуб "Челси"? Дома не поймут... Там запросто получить кухонной тряпкой по шее... Проблемы мирового масштаба не волновали лишь двоих небритых, непричёсанных мужчин средних лет и довольно неопрятного вида, стоящих за столиками в дальнем углу зала. Один - рослый, широкоплечий, с пучком спутанных волос, связанных сзади шнурком, в потёртых джинсах, в рваной клетчатой рубахе, облокотился на столик. Про таких обычно говорят: "Пахать на нём... Или мешки ворочать в одесском порту..." Другой - худой инвалид, в сереньком пиджачке, наброшенном на голые плечи, в кепке, опёрся на костыль. На шее болтается на суровой нитке алюминиевый крестик. Про таких тоже есть привычная фраза: "И в чём только душа держится? Дунь на него и улетит" - Эй, подруга! - щёлкнул пальцами здоровяк, подзывая официантку. Он был настроен кутнуть с шиком и не скрывал своих амбициозных намерений. - Шесть кружек "Жигулёвского", по бутылке водки на рыло, два пакетика вяленых кальмаров и лимон... Годится, Степан? - обратился верзила к приятелю. - Чем башлять будем, Михаил? У меня только сотка... - обеспокоенно ответил Степан. - Не тормози - сникерсни! - хохотнул Михаил. Официантка, записывая в блокнотик заказ, смерила их презрительным взглядом, сердито спросила: - Морды у вас от выпивки не треснут, бродяги? Кто мешает пиво с водкой? - Пиво без водки - деньги на ветер, - шутливо ответил рослый бродяга, выставляя на столик локти, торчащие из прорех на рукавах. - Знаю... Слышала... Все вы повторяете одно и тоже... - Тебе-то какое дело, что и как мы пьём? - Ну, да... Обрыгаетесь... Убирай потом за вами... - Не боись за нас... Мы привычные пить вашу мочу детскую... Разве это пиво? С него не закосеешь... - Так и шли бы в ресторан... Чего сюда припёрлись? - Тебя не спросили... Гони наш заказ да поживее! Спускай лайку лучше вон на того чморика в очках и при галстуке, - бродяга показал на интеллигента, бормочущего бессвязные слова, икающего за соседним столиком. - Вот с ним у тебя будут проблемы... Официантка ушла и скоро вернулась с подносом, уставленным пенящимися пивными кружками, откупоренными бутылками с водкой, двумя стаканами, двумя блюдечками с лежащими на них лимонными дольками, и парой пакетиков с вялеными, подсоленными, мелко изрезанными кальмарами. - Лакайте, алкашня чёртова, - "обласкала" их официантка. Намётанным глазом она безошибочно определяла, от кого можно ждать подачки. Знала: от этих забулдыг чаевых не дождёшься, и потому не церемонилась с подобными посетителями. Бродяги, не рассчитывавшие на почтительное отношение к своим персонам, не обиделись, наоборот, даже обрадовались спиртному. Хлобыстнули по полному стакану водки и с жадностью сдули пену с кружек, сделали по несколько глотков. - Холодное... Хорошо, Степан... Фартовый был день, - сказал бродяга в клетчатой рубахе. Утёрся рукавом, добродушно похлопал приятеля по плечу. Ещё отхлебнул из кружки, отправил в щербатый рот щепотку кальмара. - Сегодня я угощаю, Стёпа... И не спорь... Три мешка бутылок насобирал и сдал в пункт приёма стеклотары... Такая везуха, Стёпа... Гуляй, рванина! - Где ты надыбал враз столько стекла? - спросил инвалид, отставляя в угол костыль. - Места знать надо! - рассмеялся Михаил. - После свадьбы в "Аэлите пустые бутылки выставили в ящиках во дворе, как спецом для меня... Оттуда и сбондил их... Так что не парься с оплатой... Я угощаю! Мало будет водяры - ещё возьмём! Оторвёмся по полной... Я сегодня при бабках... Ну, а ты как? Всего сотку наклянчил? Степан, худой, однорукий и хромой, помедлил с ответом. Мальчишкой, когда жил в деревне, попал под колёса телеги, переломавшей ему руки и ноги. Левую руку подростка врачам спасти не удалось, а правая нога стала короче и кривилась. Шкандыбает теперь Степан по улицам на костыле, выпрашивает у прохожих копейки. Незадолго перед тем, как встретиться с Михаилом в "Державе", с ним приключилась история, которую иначе как чудом не назовёшь. Степан осмысливал случившееся в этот день происшествие, и не знал, что сказать. Единственной правой рукой инвалид извлёк из-за подкладки пиджачка пачку "Marllboro", ловко перебирая пальцами, открыл её. - Закуривай, Миша... Не поверишь... Парень на шикарной иномарке остановился возле меня, вылез из машины, бросил мне в кепку сотку и эту самую пачку... - Да ты что?! Я же говорю - фартит нам сегодня... - Всё это фигня, Миша, по сравнению с мировой революцией и даже с тремя мешками бутылок... А вот, что я тебе скажу... Послание было мне от Господа... Степан поцеловал крестик, пробормотал короткую благодарственную молитву и перекрестился. - Ты, что, друган? В натуре? Или свистишь? - недоверчиво покосился на приятеля рослый бродяга Михаил. Его рука, вся в наколках, замерла у рта с кружкой пива. Из-за отворота рубахи виднелась татуировка: изображение православного собора с крестами на куполах. - Я верующий христианин, Стёпа... Тюльку не гони... - Какая тюлька? Не к чему мне свистеть... Вот те крест... - Степан опять набожно перекрестился. - В западло мне корешу тюльку гнать... За базар отвечаю... - Ну, так не мучай Муму... Чё было-то? - Погодь, Миша... Осади... Не гони лошадей... Я и сам ещё в себя не пришёл... Давай вмажем... Выпили водки, закусили дольками вялого лимона. Степан закурил, и блаженно затягиваясь лёгким дымком дорогой сигареты, сказал убеждённо: - Я верю: послание это было от Бога... - Да что было-то? Скажи толком... - Я не рассказывал тебе, как стал бомжем? А вот как... Был у нас в деревне хороший дом... Отец строил... Он трактористом работал... Лес возили... Дерево на кабину упало, придавило батю... Мать с горя слегла и больше не встала... Остался один... Приехали какие-то люди, стали уговаривать меня продать дом. Дескать, трудно мне, инвалиду, будет дрова готовить, печи топить, воду носить из колодца... В городе, оно, конечно, лучше... Коммунальные услуги... Паровое отопление, электроплита... Уговорили меня... Подписал я документы... Всё по форме, по закону... Деньги мне привезли в чемодане... Пол миллиона рублей! - Да ну-у! - вырвалось у Михаила. - Пол миллиона? - Вот те и ну! Каральки гну! Да... Пол миллиона... На эти деньги те люди пообещали мне комнату в городе купить... А ночью напали грабители в масках, дали мне по башке и всё... Очнулся... В голове гудит, как с похмелья... Денег, понятно, нетути... Договор купли-продажи тоже пропал... Пришли новые хозяева, вытурили меня... А что? У них законные бумаги... Сделал заяву в милицию... Да что толку? Ходил в суд, к прокурору... Везде одно и тоже: сделка оформлена без нарушений... А деньги? Может, говорят, ты их пропил, а теперь дом свой воротить хочешь... Вот так, Миша, я и стал человеком без определённого места жительства... - А у меня, не так, что ли? Пока торчал в зоне, старики умерли... Сёстры мои разлюбезные продали их квартиру, деньги между собой поделили... Пятерик мне давали отсидки... Киоск продуктовый с голодухи бомбанул... Откинулся, а жить где? Бомжую... Есть у меня идея... Лето пройдёт, а там? Надо нам, Стёпа, о зиме подумать... Ну, да ладно... Ты о послании Божьем рассказать обещал... Выпили водки, запили "Жигулёвским". Пена осела. В двух ещё не начатых кружках пива оказалось до половины. Михаил хотел было позвать официантку, упрекнуть за жульничество, но Степан удержал его со словами: - Зачем нам лишний шум? Мы же бомжи... Люди без прописки... А ты, вдобавок, ещё и судимый... Приедут менты... Они же крышуют "Державу"... Что ты им докажешь? Что буфетчица пены нагнала вместо пива? Скажут: выжрали, а теперь права качаете... Ну, так вот, слушай... Стою я, это, значит, у дверей магазина с кепкой в руке... Никто ничего не подаёт... И такая меня, Миша, тоска взяла... Копейки, что мне по инвалидной пенсии выплачивают, давно кончились... Есть, пить хочется... Ночевать негде... Думаю: за что мне такие страдания? Киосков, не в обиду тебе будь сказано, не бомбил, никого не обманывал, Бога не хаил погаными словами... Хотел на себя руки наложить... - Ну, это ты брось, друган... Мы ещё с тобой так заживём, дай срок... Есть у меня идея... Выбрось из башки свои дурные мысли... Руки он хотел на себя наложить... - Это просто... Встал на пути поезда, глаза зажмурил и баста... Конец всем переживаниям и мукам... Так бы и сделал, но крещёный я... Большой грех перед Богом убивать себя... Только знай, Миша, на нечестивое дело подписываться не буду... - Завязал я с тёмными делишками... Уедем в заброшенную деревню... Много таких в Томской области... Выберем себе любой дом с заколоченными окнами и станем жить, поживать... Огород разведём, птицу, скотину... Грибы, ягоды, орехи, охота, рыбалка... Красота! Вот какая моя идея! Ну, как, согласен? Глаза инвалида стали мокрыми. От дыма сигаретного или от бодрых, вселяющих надежду, слов товарища, проникнутых о нём, безруком, хромом инвалиде. В душе Степан не очень верил в реальность их воплощения... Мало ли чего наговорит Михаил спьяну... Потом забудет о них и снова примется бутылки собирать... Однако, всё равно приятно... А ну, как и вправду всё сбудется? Степан засуетился за столиком, задвигал посудой, отвернулся, смахнул навернувшиеся слёзы. - Знаешь, Миша... А я могу! Ты не смотри, что я на костыле и с одной рукой... Печку протоплю, пока ты сено будешь косить. Гусей, кур покормлю, в доме приберу... Знаешь, какую ушицу я могу сварить?! Грибов, ягод насобираю... Я много чего могу, Миша! - Ты хотел о послании Божьем рассказать... - А, ну, да... Так, вот, значит, стою я, это, у дверей супермаркета... Никто не подаёт... Может, денег у людей нетути копейку нищему подать... - Нетути! - передразнил Степана Михаил. - В супермаркет идут просто так, без денег! Валяй дальше. - Может, они думают, зачем оборванцу подавать? Всё равно пропьёт... А у меня с голодухи живот подвело... Больше всего курить хотелось... Помолился я тогда и к Богу обратился. "Господи, сказал я, помоги, мне. Ниспошли немного денег, чтобы на еду и на курево хватило..." Только сказал так, подъехал парень в иномарке, дал сто рублей и пачку сигарет... Я просто обалдел... Помолился и возблагодарил Господа за содеянное Им, ибо не сомневаюсь, что парня в иномарке направила ко мне рука Господня... И не успел я возрадоваться, как вдруг подошёл ко мне молодой священник, открыл картонную коробку, вынул из неё красненькую пятитысячную банкноту и отдал мне. "На, говорит, Божий человек, и возрадуйся... И возблагодари Господа... Приходи в Храм... Там найдёшь ты приют и приличную одежду, что приносят для бедных прихожане... Молись Спасителю нашему, Иисусу Христу и Он не оставит тебя... Помоги тебе, Господи!". Сказал так, освятил меня крестным знамением и ушёл... - Пять тысяч?! Ёкарный бабай! Покажи! - А нетути... - Не понял... Как это: "нетути..."? - вытаращил глаза уже захмелевший Михаил. - Где же бабки? - А так - нетути! Взял я те деньги, стою и прикидываю в уме, что купить. Смотрю: стоит мужик слепой, на аккордеоне вальсы играет... Шляпа возле ног его... Рубли в ней, смятые десятки... Всё, как у меня... Но только я зрячий, а он нет... И такая меня жалость взяла... Не поверишь... Я вижу небо голубое... Зелёные листочки на деревьях... Цветы на клумбе, бабочек, шмелей... Голуби ходят, воробьи прыгают... Всякие витрины кругом... Люди ходят, машины красивые едут... Зажмурил я глаза, и страшно мне стало... Какая темнота вокруг слепого музыканта! Ведь ничего он не видит... И захотелось мне хоть чем-нибудь помочь ему... - И ты отдал ему пять тысяч? Да я за целый месяц на такую сумму не насобираю бутылок... - возмутился Михаил. - На благое дело Бог послал мне ту пятитысячную... Иначе почему банкнота была такая новенькая, хрустящая... Помню роспись на ней... Пометил кто-то... - Да... Такие бабки! - покачал головой Михаил. - Лады, Стёпа! Я тебя уважаю... Выпьем за наш домик в деревне! Звонок в прихожей долго заливался соловьиными трелями, прежде чем поднял с кресла задремавшую у телевизора пожилую женщину. Валентина Николаевна поспешно всунула ноги в тапочки-"кролики", боязливо подошла к двери, заглянула в "глазок". После случая с мошенницей, выманившей пять тысяч рублей, Валентина Михайловна решила не впускать в квартиру незнакомых людей, кем бы они не представлялись. Но на сей раз на лестничной площадке возникло искажённое оптикой лицо соседки из однокомнатной квартиры на первом этаже Дины Игнатьевны Марковой, тоже пенсионерки, бывшей учительницы в начальной школе. Валентина Михайловна сбросила цепочку, повернула ключ в замке, распахнула дверь. - Входите, Дина Игнатьевна... Извините, заснула... Сейча поставлю чай с клубничным вареньем... - Здравствуйте, Валентина Михайловна! Я на минутку, - сбрасывая обутки и присаживаясь на краешек дивана, сказала соседка. - Слышала, что какая-то аферистка обманула вас на целых пять тысяч... Так я решила поскорее вернуть вам долг... Считать не придётся... Одна бумажка... Пятитысячная... Вот, возьмите... И она подала Валентине Михайловне красную банкноту, меченую синей росписью банковского счетовода. Та взяла и ахнула, всплеснув руками: - Господи! Не может быть! Ведь это та самая купюра, которую у меня подлым образом увела мошенница... Вот и роспись памятная на ней... Дина игнатьевна! Каким образом она у вас оказалась? Неужто вы и эта девица...? Она не успела договорить. Дина Игнатьевна вскочила с дивана, затряслась в негодовании. Запальчиво ответила: - Да как вы смеете заподозрить меня, заслуженного учителя? Вот уж никак не ожидала от вас, Валентина Михайловна, что вы так можете подумать обо мне! А денежку эту памятную, как изволили выразиться вы, мне пожертвовал сегодня один уважаемый джентльмен в виде спонсорской помощи, уповая на мою бедность... Прощайте! - Простите, Дина Игнатьевна.. Но сами подумайте... Просто чудо какое-то... Воистину сказано: "Всё возвратится на круги своя". А мошенницу уже задержали... Мне обещают через суд удержать с преступницы мои пять тысяч... Подумать только: дочь нашего мэра Гаврилова! - Что вы говорите! Мало, видно, папа нахапал, что доченька тоже старается объегоривать честных тружеников... Вот паразиты! Да и раньше слыхать было про неё, что не чиста на руку девица... А ещё... Дина Игнатьевна снова присела на диван, приклонилась ближе к Валентине Михайловне. Тихо, как будто ещё кто-то мог её услышать, произнесла: - Сказывают, не родная она дочь Гаврилову, а от цыгана её нагуляла жёнушка его... Вот и бродит в девке кровь цыганская... К воровсту, к махинациям склоняет... - Получается, что и не при чём она... Генетика во всём виновата... Так что - ли? Такое оправдание в суде не признают, размотают ей на всю катушку... А меченая банкнота не случайно ко мне воротилась. Ведь я хотела пожертвовать её Храму на строительство часовни... Заодно свечечку поставить в церкви, службу заупокойную по Васечке заказать... И вот сам Бог велит так поступить... Вернулась денежка, отложенная мною на богоугодное дело... Чай вскипел, Дина Игнатьевна... Прошу к столу... - Покорнейше благодарю, Валентина Михайловна... Мне ещё в аптеку сбегать за лекарствами... Бывайте... - Тогда я тоже скоренько в церковь пойду... Денежку эту меченую, которую, верю я, сам Бог послал мне, пожертвую Храму... Спасибо вам, Дина Игнатьевна... Храни вас Господь! ...Ещё когда священник отец Фёдор был семинаристом, было ему во сне видение: красивая белокаменная часовня, воздвигнутая его собственными руками. "Не иначе, Господь надоумевает меня", - подумал он тогда, и благостная мысль эта долго не давала ему покоя. Но вот он стал священником и решил воплотить давно задуманное, соорудить часовню на въезде в город, на развилке дорог, на месте пустыря. Сейчас там пока лежит освящённый камень, но пройдёт не уж много времени, и вместо него вознесётся к небу золочёным куполом красавица-часовня в честь Великомученика Георгия-Победоносца. С каждым днём увеличивается сумма пожертвований, вносимых прихожанами Храма на её строительство. И в этом немалая заслуга самого отца Фёдора, в миру - Фёдора Ермолаевича Дружинина, совсем ещё молодого священника. Отец Фёдор открыл картонную коробку с деньгами, собранными за день, принялся их пересчитывать. На глаза ему попала пятитысячная купюра, запомнившаяся синей росписью на ней. Он даже вспомнил человека, нерешительно жертвовавшего её. Но ведь затем отдал эту купюру инвалиду-нищему... И вот она опять в коробке... Отец Фёдор с молитвою воздел руки к иконе Христа-Спасителя, осеняя себя крестом, в волннии проговорил: - Воистину велики чудеса Твои, Господи!
1