Встретил в поле её. Ковыляла, культями-ножками прокалывла землю, пронизанную травяными корнями, и из земли сочилась кровь. Цеплялась всё да спотыкалась. Хлюпала и чавкала в сторону Города.
"А далече до людей?" - спросила с присвистом.
Кивнул я, так и не разогнувшись (савьюр нашёл, так выдёргивал). Слышал, как сердце затарабанило; чуял, как жаром лихорадковым от неё веет.
"Не ходила б ты к нам," - осмелился выкашлять.
Та рассмеялась: затряслась мешковинная ветошь, под которой - ничто, роняя комья глины в траву.
"Я-то, менху, не пойду, так ты пойдёшь, - прокаркала. - Дай, одарю за помощь!".
И обняла. Загустел воздух, в глазах зелено стало. Как проморгался - уж и не было никого.
"Не то морок, не то снова шабнак явилась!" - подумал так и, скомкав сочные листы, помчался к себе: мёртвую кашу мешать на собственной крови, пить настойку, а потом... потом - письма писать, вязать Линии. Время моё из горстей вытекло в часы - как опустеет небесная колба, так и голову сложу, что же... медлить нельзя!
Сына бы увидеть, да не успеет, как ни мчаться будет на поездах, ни лететь серым соколом. И Даню, парня столичного, надо бы. Голова у него на месте, пусть приедет... Горе ведь, горе страшное... Как же справятся без меня? Как же выдюжат?
Что же, старый, не оплакивай себя - времени меньше и меньше, дел зато ворох. Пусть болят на грозу суставы - уже не важно, нечего жалеть их. Вперёд, старый, вперёд, письма слать, сплетая в последний раз Линии в защитный узор...