Он проснулся, как всегда, первым и, как всегда, с восторженной нежностью принялся разглядывать лежащую рядом с ним девушку. Или, пожалуй, не разглядывать - гладить взглядом: от мягких тёмно-каштановых завитков на её лбу, через гранёный профиль симпатичного носика, через мягкие губы, утомлённые ночными поцелуями, через плавно-очерченный подбородок, через манящую своей беззащитностью шею, через кромку покрывала, а дальше - по складкам этого покрывала, резво взбегающим вверх и неохотно спускающимся вниз, и дальше - к плоскому животу, и дальше к новым соблазнительным складкам, и долго-долго дальше - по её ногам, ревнуя к приникшей к ним материи...
А девушка, словно почувствовав его невесомую, но такую горячую ласку, потянулась в сонной истоме, потянулась, и покрывало, жадно облизав её правую грудь, полностью обнажило навстречу солнечным лучам, дерзко подглядывающим сквозь полуприкрытые жалюзи.
Он наклонился и тоже лизнул эту грудь, но уже снизу вверх, не спеша, наслаждаясь мягким подрагиванием юного тела под языком. Отодвинулся и снова залюбовался, как любуется художник, нанеся на картину последний мазок. А этот мазок изменил всю картину: капелька влаги на её соске засияла в солнечном блике, и оказалось, что это сосок маленьким маячком рассылает лучи в бурный мир, указывая дорогу к пристани радости и наслаждения. Он нахмурился, осторожно обхватил губами маячок и затушил его: сам он прекрасно знал дорогу к этой пристани и не собирался делиться тайной своих стоянок... какой забавный каламбур... забавный...
Ох! Надо успеть, пока она не проснулась!
Он тихонько встал, тихонько натянул джинсы, тихонько влез в шлёпанцы и крадучись засеменил на кухню, где предстояло воплотить первый этап тщательно проработанного плана. Прежде всего, он порылся в специях, вытащил баночку с корицей и, покопавшись в ней указательным пальцем, извлёк на свет божий заранее припрятанное обручальное колечко с маленьким бриллиантиком. Машинально обсосал и колечко, и палец, поморщился: слишком много корицы, достал тарелочку с тёмно-фиолетовой каймой и золотистыми завитушками, положил в центр колечко, поставил на кухонный столик, после чего занялся холодильником. И вот уже извлечено на свет новое чудо: ванильное мороженое, её любимое, купленное снова-таки заранее, тщательно укрытое среди продуктов, слегка подтаявшее к утру - всё для неё!..
А в плане обнаружилась фатальная ошибка: он стоял с открытым мороженым в руке и объяснял сам себе, чей он сын, если забыл о такой необходимой мелочи, как специальная ложка для шариков! Только золочёная чайная ложечка с длинной витой ручкой сиротливо лежала на столе. Все остальные ложки, в том числе и та - специальная - остались в старом выдвижном ящике, который при открытии визжал на весь дом о своей нелёгкой кухонной доле. Решение пришло быстро: схватив половник, парень лихо зачерпнул и также лихо опрокинул на тарелку - прямо на кольцо - холодную сливочно-ванильную массу.
Что-то послышалось. Вернув тарелку на столик, а коробку в холодильник, он выскочил из кухни и осторожно заглянул в спальню. Девушка ещё не проснулась. Просто перевернулась, выставив на обозрение ему и солнцу волнительное полукружие попки. Парень ласково усмехнулся и вернулся на кухню.
Полукружие, лежащее на тарелке, тоже было волнительным, но походило не на попку, а... он достал засахаренную вишню и положил её сверху, ближе к более крутому склону... да, а на грудь. Такую же белую, как у неё, такую же идеальную, такую же аппетитную, как у неё, с красным гордым соском, который, даже покоряясь ласкам, лишь становился всё более гордым.
Перехватило дыхание. Он стоял и любовался, представляя себе и будущее предложение узаконить совместную жизнь, и эти самые ласки, вслед за согласием, и следующее за ними продолжение ночи, и сладкую усталость, и снова ласки, и снова...
Снова послышался шум. Парень опять поспешил к спальне и залюбовался оригиналом: девушка снова перевернулась, натянула на себя покрывало, но теперь уже левая грудь не хотела скрываться и тянулась пресловутым соском к длинным горячим проказливым пальцам солнечного утра.
Она сегодня заспалась. Утомилась, родная, их взаимной ночной ненасытностью. Можно, конечно, поставить блюдце с мороженым в холодильник, но нетерпение схватило за сердце и резко трясло, подгоняя к решительным действиям. Ладно-ладно, иду. Плавным, но несколько нервным шагом он по-новой направился к кухне.
И застыл, уставившись на блюдце с ванильно-фривольным лакомством. Что-то изменилось. Почти неуловимо, но изменилось. Лакомство немного подтаяло. Совсем чуть-чуть, но уже не казалось невинно любопытным и доверчивым. Ещё нельзя было сказать, что это грудь "умудрённая опытом", но вишнёвый зрачок смотрел на него уверенно, ожидая привычных, хотя всё ещё сладостных манипуляций.
Он вновь усмехнулся, представляя эти манипуляции. Представляя утренние пробуждения, когда проснувшийся первым будит другого, может и не страстными поцелуями, но словом: "Дорогой... дорогая... ". А после - рабочий день, наполненный новым смыслом - предвкушением встречи. И встреча. И разговоры. И завершением дня - любимые ласки.
А мороженое снова подтаяло и слегка осело в сторону вишенки.
Грудь меняется, когда рождаются дети, вспомнил он. Дети - это хорошо, думал он. Дети, это замечательно. Первой девочка. Помогать ей в познании мира, игрушки, первые слова (ещё одна девочка), первые игры, отвечать на смешные вопросы (а теперь мальчик), видеть, как они вырастают, становятся личностями, (ещё мальчик)...
Не слишком ли много детей?! Мороженое таяло, пологий склон стал более пологим. Нет, это всё ещё было соблазнительным, влекущим, но уже не вызывало дрожь нетерпения во всём теле.
Он сел, сложил руки на столе, упёрся о них подбородком и с подозрением принялся наблюдать за оседанием ванильного холма, который уже и холмом не являлся в том, страстном, смысле этого слова. Только вишенка каким-то чудом держалась на почти сгладившемся гребне.
Ну, допустим, я тоже не молодею, продолжал он анализировать ситуацию. Природа возьмёт своё, мы не будем хотеть друг-друга каждый день... он взглянул на тарелку... может, и не каждый месяц... Но останется нежность... общие интересы... и всплески безудержного желания - неожиданным подарком двум уставшим немолодым людям...
Вишенка начала оседать. Она больше не казалась гордой крепостью, которую так приятно было подвергать неожиданным набегам и долговременным осадам. Скорее, развалинами этой крепости, устало покорившимися времени, уже страшащимися и этих набегов, и этих осад, и лишь изредка вспоминающими о былой славе.
Мороженое расползалось по тарелке.
Не это главное, думал он. Любовь - это не только ночные (и прочие) забавы. Это ещё понимание, поддержка, тепло, это...
Вишня наполовину погрузилась в вязкую массу, а больше погружаться ей было некуда: мороженое растеклось плоским блином, форма которого (издевательски) отдалённо напоминала форму самого прекрасного в мире чуда, имя которому - женская грудь.
--Дорогой! -- девушка наконец-то проснулась и томно приглашала вернуться к этому чуду, пока ещё время не взялось за него по-настоящему.
--Дорого-о-ой!...
Он не реагировал. Оцепенело смотрел на тарелку, фиолетовая кайма которой подчёркивала белое содержимое. Это здесь оно белое, думал он. И ванильное. И всё ещё гладкое. И блестящая сладкая вишня. Но она побуреет, и лишь память поможет её отличить от таких же бурых старческих пятен. Раскиданых по серому, помятому, пахнущему старостью ужасу.
Он вздрогнул и отмахнулся от привидевшихся кошмаров:
--Сейчас, милая, иду! -- крикнул он, чувствуя подкатывающее возбуждение.
Выплеснул содержимое тарелки в раковину. Выудил из раковины обручальное кольцо и снова машинально обсосал. На секунду задумался...
--Перебьёшься.
И утопил колечко обратно в корице.
Шмякнув на тарелку новую порцию ванильного мороженого и усыпав его десятком засахаренных вишен, всё больше загораясь в предвкушении безумных любовных затей, он решительно направился в спальню.