Плотный, тяжелый воздух давил на едва тлеющий костер и тот, не выдержав, разбрызгивался искрами - надевая на пепельное кострище яркую шапку увенчанную едва ли не разрядной дугой. Однако утверждение, что воздух давил на огонь нельзя признать верным - оттого, что кроме редких вспышек и дуги, признаки реакции окисления отсутствовали, да и собственно электрическая дуга лишь с огромной натяжкой может быть названа признаком окисления. Если же коснуться груды скрюченных сучьев сваленных на почве - рука рисковала обморозиться и столь несоответствующее название - "костер" приводило к недоуменно-яростным пожиманиям плечами - что грозило многочисленными вывихами - предположим, что именно боязнь вывихов, а более общее травм и привела к столь не соответствующему действительности названию, но быть может и то, что как раз груда эта (напомним изредка увенчанная ярчайшей разрядной, а быть может и электросварочной дугой) и давала ту толику тепла - что и позволила назвать груду костром.
И перед этим костром я - со всех сторон осаждаемый логическими и филологическими тонкостями, что по правде мало занимают меня, столь мало, что даже отсутствие Эверила волновало сильнее, хотя его (Эверила) отсутствие не беспокоило меня вовсе. А в мыслях, словно рябь на бездонном озере - зеркале из ртути - живого и стремительного серебра - сменялись эфемерные сцены. Впрочем, предположить, что сцены эти имели отношение к реальности, пусть былому или грядущему не позволяла их иллюзорность. Правда, не забуду отметить непременную деталь, присутствующую в каждой из стремительно исчезающих сцен, но опять же из-за этой капитальности в иллюзрно-эфемерном течении сцен складывалось подозрение, что чаша с тончайшими фарфоровыми стенками, определенно не существует. Парадокс. Ведь именно эта чаша, утерянная чаша, и привела меня сюда - в всепоглощающую ночь, пронизывающий холод, где плотный, тяжелый, колкий воздух не мог добрался до груди и успокоить сердце.
Впрочем, реалии дня были таковы, что практически заканчивалась ночь, а Эверил, о отсутствии коего, я не беспокоился вовсе - отсутствовал и я даже не мог высказать ему свое отношение к его отсутствию. А стоило беспокоиться? Возможно стоило... К примеру, из-за всевозрастающей иллюзорности реальности. А скорее наоборот, иллюзии разума врывались в мир, реальность которого он не вполне был готов подтвердить. И тогда, сознание, раскололо витраж воспоминаний, что противоречили картине мира. И поправ осколки воспоминаний, установило, что реальность такова, что... Вероятно, такова,.. Возможно, если сделать скидку на некоторое обострение чувств, то... Если только эта реальность не обман чувств (скорее разума) вызванный холодом, невозможностью приготовить горячую пищу на костре (оговорено с самим собой, что эту груда ветвей будет зваться - костром, и даже о подобной договоренности было сообщено в пространственно временной континуум), крайне ограниченном количестве холодной пищи - собственно отсутствия пищи вовсе, так как Эверил, перед тем как начать отсутствовать, то крайне ограниченное количество, о котором я было, вспомнил - съел, да еще усугубленное ночной темнотой (впрочем, до рассвета осталось вполне немного, не более трех дней)... Впрочем, уже из-за некоторой прогрессирующей эсхатологичности предположений беспокоиться стоило. И стоило вдвойне от того, что время от времени за полуразрушенным утесом в футах двустах от костра второй день мелькал хвост.
Посему определенно усматривая в наличии хвоста козни с неимоверно дальним прицелом и дабы впоследствии избежать злонамеренных подозрений, я сделал вид, что принял хвост за одного из обретших плоть фантомов, (но обретших плоть не обще, а, безусловно, лишь в моем воображении) и его заметил. Точнее, конечно не его, а лишь ту иллюзию, что в моем разуме обрела реальность и в действительности, иллюзия эта могла походить сколь угодно мало, или вовсе не походить на хвост, который я заметил. И таковым своим шагом, во-первых, легализовал свой интерес к хвосту, которого я, безусловно, заметил, но лишь фигурально, а во-вторых, убедил, несомненно, в высшей степени злонамеренных особей в успехе первой части их коварнейшего плана, всю низость которого я пока даже не мог представить. Но, впрочем, то что я оказался не в состоянии представить всю низость коварнейшего замысла придуманного злонамеренными завистниками или ревнивцами, не мешало ужасу охватить меня, пробираясь по скованным морозом членам вверх к горлу, к которому он (ужас) доберется еще не скоро, начни он с легких, пусть желудка, вцепился бы уже ужас в горло, и не стало бы чем дышать, но опрометчивый и непонятливый ужас начал с левой ступни, там, где на подошве образовалась предосаднейшая при данной погоде прореха. И следя за замедляющимся продвижении ужаса к моему горлу, можно было бы подумать, что в действительности не ужас от тщательно скрываемых низких намерений неизвестных недоброжелателей, а обыкновенный холод врывается в столь, кстати, подвернувшуюся прореху и пытается пронзить меня насквозь. Но я знал твердо - это неправда, ведь намеренья недоброжелателей, столь низки и подлы, что я все еще их не понимал и от того растерянно обдумывал свой второй шаг, после столь удачно совершенного первого.
И пытаясь изобрести второй блистательный шаг, я успевал вскользь отметить десятки несуразиц, что более беспокоили, чем прибавляли понимания ситуации. И главной из несуразиц оставалась то, что хвост еще не вполне мог осознать эфемерность окружающей его среды. В последнем я так же не был уверен.
Вероятно, именно недостаток уверенности столь печально сказывался на разработке второго блистательного шага - но поздно было метаться среди неотчетливых догадок и предположений, раз уж определился я в гениальной блистательности первого шага, и определенность эта должна, не должна была позволить моим мыслям путаться и сомневаться. Я понял именно яд низости и ревнивой подлости недоброжелателей отравлял мои мысли, и одурманенный мозг путался в дедуктивных цепочках, не догадываясь применить индуктивные методы. Но времени на эффективнейшие и эффектнейшие индуктивные методы не оставалось - на сцене появился третий, помимо меня и хвоста. Я еще не видел его, но заметил, как дернулся хвост, да и сам неосознанно попытался расслышать в ревущем ветре шорох подкрадывающегося третьего. И не было определенности в его намерениях, как с хвостом, чьи намерения были пусть непонятны, но неизменно коварны и подлы, и здесь я был спокоен, но намерения третьего определенно оставались загадкой. Что и настораживало. Ведь хвост, при всей подлости и коварности сил, что стояли за ним, лишь следил за мной, чтобы позже известить эти силы об успехах моих поисков либо же провале. Но неизвестный... И моя рука скользнула в мешок за вальтером. Из-за скалы сзади меня раздался отчетливый шорох и хвост не выдержал и метнулся вперед, чтобы утес оказался между ним и неизвестным. А я чтобы не оказаться между двух огней выстрелил дважды в раскрывшийся и видный как на ладони хвост. И пока хвост медленно заваливался набок, я уже развернулся, чтобы встретить мчавшегося ко мне третьего.
Это был Эверил. Он подбежал ко мне и обнюхал сапог. И мне оставалось только удалиться, ведь необходимость делать вид, что я обнаружил бесценную чашу, отпала.