Дмитрию Орлову.

Если он существует.

Интерлюдия.

31 декабря года 916 - зима по большей части на планетишке - асимметрия этой самой планетишки не может не сказываться, больше - заставляет верить лишь эта асимметрия, что 31 декабря - зима, - не считать же Австралию (жалкую и засушливую) законодательницей мод. Даже задавай моду именно эта Австралия в превосходной степени жалкая (площадь, климат, зверье - несть черт вызывающих слезы жалости) и бесспорно засушливая (ибо не найти жаждущих спорить по столь ничтожному поводу), кто из заснеженных, запорошенных окопов от Балтики до самого Черного моря поверил бы, что поземка засыпающая эскарпы, контрэскарпы, редуты и бастионы - к лету. Скажи - не поверят. Не поверят же. Попробуй, убеди. Значит: боши, юнкера да казаки приказали декабрю зимой быть. Ныне приказали, ежели не издал подобный указ один из блистательных цезарей, заиндевев в отороченной багрянцем тунике среди германских лесов. Десятикратно благословенны цезари, десятикратно благословенны боши. Благословенна стократно зима, засыпающая снегом все мерзости рода человеческого, подготавливая планетишку к новому году, что, безусловно, будет (не может не быть) лучше.

Готовилась к новому, лучшему году, не только зима - снежнокожая Россия застыла пред зеркалом - застыла, не понимает, растерянна - не может решиться. Дело к полуночи - пора уж примерить новогодний наряд. Жестяная птица в ходиках ерзает от нетерпенья, сквозь щелку, нарисованным глазом поглядывает на вечный календарь напротив - неужто выскочит из механического гнезда и завопит, предвещая праздник, не дождавшись полуночи? Потерпи уж, жестяная птица. Вон хозяйка - она ведь не торопится, застыла перед зеркалом - любуется обнаженным отражением, к тому же платье не может выбрать. Да и кто смог бы легко выбрать из груды разбросанной на кушетке - два, может три десятка нарядов, от привычных платьев, бальных, белоснежных - вздрагивает хозяйка, взглянув на заметенное снегом окно, до кроваво-черного домино и даже бутафорского кумачового.

Хозяйка растерянна, механическая птица ерзает от нетерпения, и лишь вьюга знает, чего ей нужно - усилие - разлетелись хлипкие запоры на окне и заполоскали тяжелые портьеры в комнатенке, пересыпая колкими снежинками наряды. Портьеры полоснули, вновь рассекая комнатушку - раскололась лампа, ходики немузыкально звякнули, сминая угол стола - и в них опрокинутых, разбитых ходиках, из распахнутых дверец выглянул нос искалеченной птицы. Выползти из часов полностью сил у нее не хватало и, лишь при необычайно болезненном воображении, можно было принять звук, отдаленно напоминающий вопль агонизирующей вороны за ку-ку.

Так наверно начал бы я описывать ту памятную Новогоднюю ночь... Впрочем, нет - никогда не стану я описывать ту ночь - быть может за давность лет, а вероятней из-за горечи, горечи воспоминаний. Время милосердно - только не нашлось мне бальзама забвения - временами во сне мелькнет детская с покалеченной в ту памятную ночь кукушкой - куда мы ворвались чуть позднее, лишь едва напуганные грохотом, немного заинтересованные, но более празднующие - с бутылками шампанского - я завладел даже двумя (та, что держал в правой руке почти опустела и мне было несколько неудобно перед моей левой рукой: я, только я, заставляю ее таскать тяжести, - и, насколько мог, помогал ей). Вьюга освежала и мы, прихлебывая шампанское, расселись в моей старой детской - кто на кресло, кто на пол, а кто и на крохотный детский стульчик, случайно не убранный прислугой в чулан. Время, где твой хваленый бальзам забвения? Где? Почему мне не досталось его? Отчего на мою долю выпало ощущать на губах горечь памяти и не привелось испытать сладости забвения? За что ты испытываешь меня, вливая в мою раскалывающуюся от воспоминаний голову еще и яд знаний? Я знаю ныне - в тот вечер, и в ту ночь начал вертеться привычный мир, и раскручивался, пока с размаху, вдребезги, как тогда жестокая вьюга птицу - пусть механическую, но в целом милую, в чем-то очаровательную и, главное, необычайно пунктуальную.

Для чего мне попали в руки те бумаги, а я еще не раскрыв их поклялся из разрозненных и перепутанных воспоминаний сделать книгу? Что бы теперь застыть посреди, самого русского места на земле - кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, стоять и плакать, а мелкий дождь, набухая на моем лице каплями, смешивался со слезами, и даже эта адская смесь не могла разбавить горечь напитка памяти, который разъедал губы, и дождь, растворяясь в слезах, продолжал катиться по щекам?

Вместо пролога.

С кладбища Сен-Женевьев-де-Буа, здесь хоронили генерал-майора Богаевского, я не сразу направился домой - порядочно просидел под мелким моросящим дождем. Каким издевательством звучат здесь слова - Liberte, egalite, fraternite ou mort. Особенно ou mort. Да и равенства, даже здесь не наблюдалось. Но сил смеяться не было, просто не осталось сил. Только стыд, да именно стыд остался мне, да еще горечь воспоминаний. Здесь, рядом, лишь в двух рядах, уж с месяц назад расположился свежий крест. Встал тот крест над могилой малоизвестного инвалида лет сорока - здесь, в Париже эмигранты знали его под именем Ильи Андреева - мелкого питерского чиновника. Так и написано на кресте. Я же в 912 году работал в соседней канцелярии с настоящим Ильей Андреевым (qui le monde est petit), но полтора года назад познакомившись с инвалидом, я не и не подумал, что тот выдает себя именно за того Илью - мало ли на свете Андреевых...

Если честно, je suis homme des lettres. Работал тогда сразу в нескольких эмигрантских газетах и журналах, вернее сказать сотрудничал, но достаточно давно, и успел подцепить профессиональную болезнь - необходимость к частым и бесполезным словоизлияниям. Здесь могли помочь лишь новые знакомые, n'est-ce pas, вот они доставляли мне истинное наслаждение. Так знакомству Илье Андрееву - человеку хоть замкнутому и нелюдимому (что, впрочем, легко объясняется изуродованным лицом да покалеченной рукой - раны полученные в гражданскую войну - pauvre homme), но весьма неординарным, но опять же скрытным, я обрадовался - все же аудитория. Un bon matin мне удалось напроситься в гости, а там я стал наведываться к нему на чай по четвергам и вовсе без приглашения. Собеседником, а точнее аудиторией, он был великолепной. Маленькая его квартира, знаете из разряда chambres garnies, нашпигованная образами святых, распятиями, иконами, представляла собой лучшую кафедру из всего, что я когда-либо видал... не то чтобы я был не согласен с деканом, но опробовать бочку и лобное место не довелось. Le jeudi soir - традиция, уже ставшая обычаем дарила мне еще пятерых слушателей. Немногочисленные знакомые Андрея (cinq, из Сибири) не пропускали четвергов. За чаем (часто пустоватым - что поделаешь, хозяин не отличался богатством, жил в misere) вспоминались лихие годы - эти люди застыли на 20 году, когда вместе с остатками войск Каппеля они пробрались на станцию Манчжурия, оттуда до Харбина, а затем и сюда - pour voir Paris. Со слов гостей я узнал лишь, что Андреев нагнал их в Верхнеудинске, собственно с Верхнеудинска и удалось мне восстановить его жизнь более чем обыденную, эмигрантскую жизнь. Была она столь обыденной, заурядной - une existence manquee,.. слишком и казалось не вяжущейся с ним самим, хотя объяснить, что и с чем не вязалось, надо быть знакомым с Андреевым. Сразу не понять, выяснить сложно, в силу особой молчаливости хозяина - что бы он встрял в разговор - чудо, второе пришествие штука лишь немногим более редкая, чем хозяин произносящий речь (тут я вполне готов считать тосты, поздравления, цитирование А. С. Пушкина и зачитывание передовиц из васильевской "Газеты" речами, вот только ни разу не удалось поймать хозяина на подобных речах, но, бывало, он исправлял неточности дат, событий, духа эпохи - за эти года события скомкались). Исправления его, действительно крайне детальные, делались лишь, когда разговор о считанные темы, именно разбивался - вмешивался хозяин и уж больше не находилось желающих продолжать беседу. Так выяснилось, что он имеет более чем полное представление о литературной и поэтической жизни обеих столиц, знает самые, что ни есть поразительные подробности о второй революции и Октябрьском перевороте, упомянывал о действиях в Поволжье в 919 году, в Сибири он, похоже, воевал в каком-то партизанском отряде и на своей шкуре испытал все превратности гражданской войны, вероятно при этом не добыл gloire militaire, от чего его шкура не стала целее... Где-то в Сибири он и был изуродован - загорелся поезд, говорил он. Я спросил про руку - отмахнулся левой - руку, давно уж, еще в Питере. Однако под прошлое рождество, когда он исправил на этот раз меня, я возразил, - точно помнил, как мне чудом удалось тогда выжить в Чите, хорошо помнились, как советы взяли город, (я тогда прятался в заброшенном доме), а затем, когда партизаны Пепляева взяли город, покинул свое убежище. Андреев закашлялся и сквозь кашель прохрипел, что первыми вошли тогда в Читу части Галайды - был тогда такой инфернальный командир партизанского отряда. Я сослался на свою память, а он забрался в альбом с фотографиями и, порывшись, вынул карточку Анатолия Пепляева на фоне читинского вокзала с подписью "На память, Галайде, с благодарностью за взятие Читы". Тут я действительно удивился, и когда хозяина гости вытащили прогуляться, я зарылся в альбом.

Альбом поразил полнейшим несоответствием уже сложившемуся у меня облику хозяина. Я быстро пролистал его, закрыл и отложил. Etrange. Странный альбом. Фотокарточки беспорядочно переложены какими-то бумагами, письмами, вырезками газет. Alors, я открыл его вновь и понял, чем он странен - казалось, что он служил двоим хозяевам, двум совершенно разным хозяевам. Я снова раскрыл альбом, разлепил слипшиеся листы в начале и ошарашено уставился на первую фотокарточку, ранее пропущенную. С нее на меня смотрел старый сослуживец Илья Андреев. Sur, некоторое сходство между хозяином квартиры и Ильей Андреевым было - оба высокие, грузные, не толстые, но со склонностью к полноте... A propos, человек ранее не знавший Илью легко бы согласился, что на карточке запечатлен именно хозяин квартиры двадцатью годами ранее. Я принялся изучать бумаги - отложил два письма Ильи, а затем наткнулся на характеристику Ильи составленным в третьем управлении, поверх карандашом был сделан список знакомых Ильи с краткими пометками, на следующем листе перечислялись родственники Ильи. Вновь несколько писем, затем выписка с датой бракосочетания родителей Ильи, где родился, где жил, где учился, далее следовали карточки дома родителей Ильи с подписанным адресом, фотография гимназии, список каких-то книг, фотография выпускного класса, на которой большая часть фигур была зачеркнута, фотокарточка невесты Ильи, charmant femme, на обороте подписано - умерла от тифа. Три четверти альбома отведены под документы так или же иначе связанные с Ильей Андреевым, с настоящим Ильей Андреевым. Оставшаяся четверть за исключением четырех карточек пустовала. Первая - вид Читы. На второй на фоне висящих гроздьями на бронепоезде ликующих солдат стояло четверо - второго справа я узнал - хозяин квартиры, хотя узнал с трудом - шрамы преобразили его до неузнаваемости. На третьей карточке на фоне Адмиралтейства с достаточно худым незнакомым мужчиной стоял хозяин - рука его (droit) тогда действительно была цела. Четвертая запечатлела прелестную женскую головку. Qui est cette chermante jeune fille?

Тем же вечером я задержался позже прочих en fragrant delit и пригрозил разоблачением... Qui ne risque rien n'a rien. Однако хозяин квартиры назвал мои доводы бредом, более чушью и выставил за дверь. Ou revoir!!! Ecourtez - ou revoir!!! Однако в понедельник я получил письмо, в котором мнимый Илья Андреев (в чем я более не сомневался) приглашал меня на беседу.

Он согласился, рассказать кое-что из прошлого, с условием, что я, как журналист, оформлю его рассказ в книгу. Я согласился. Он потребовал, чтобы я поклялся - я поклялся. Он сказал, что не верит мне. Но все же, когда я не исполню обещанного, то стану клятвоотступником, что его вполне устраивает. И достал из стола толстенную папку, набитую бумагами, передал ее мне, со словами, что к документам ему нечего добавить - здесь не только его бумаги, но и дневник Александра Хренникова, записи Виктора Шульги, а также протокол допроса Хренникова.

- Того самого Хренникова? - удивился я.

- Да, того самого, - подтвердил хозяин.

Я стал изучать бумаги, но хозяин попросил меня удалиться. И я ушел, так и не выяснив, как зовут моего знакомого. Ознакомившись с документами, я заподозрил, что был знаком с Виктором Шульгой, но узнать это точно уже не возможно - некого более спросить - он следующим утром собрал вещи и уехал. Через полгода я имел честь быть приглашенным на его похороны.

До сегодняшнего дня я более не прикасался к тем бумагам, но теперь решился исполнить клятву неизвестному - mieux vaut tard que jamais. Хотя в дневниках, что он мне предоставил полно пропусков и даже вырванных страниц, а воспоминания самого неизвестного крайне фрагментарны. А потому заметную часть мне пришлось домыслить.

Опять же, вполне понятные коммерческие соображения заставляют сделать главным героем, не Виктора Шульгу, а Александра Хренникова.

Смерть-Княжна

Часть первая

Поезд Москва-СПб

Улицы в снеге и холоде.

Декабрь. Холод. Канун нового года. Полчаса до. Прозрачный, ясный, морозный вечер. Война третий год. Москва та же, - поповская, поварско-купеческая, ленивая до омерзения. Нет. Изменилась, конечно,.. не могла (а может и не сумела) остаться прежней. Деталь заметная - полно теперь в Москве настоящих, обученных, тыловых офицеров. Деталь привычная и не заметная потому - швали так же полно - дворянской, адвокатско-профессурской,.. журналисткой. Последней прибавилось даже в эти военные годы. Но тишь - карнавалы, четверги (театральные), вечера (литературные), сеансы (спиритические), кабаре, кафешантаны, варьете, - общество не поспевает за жизнью. Но тишь. Не происходит в мире ничто. Давно уж отдали Варшаву, со всей Польшей, крики в газетах патриотические поглумились, да и утихли - нет интереса, безразлична людям Варшава, Польша, Война. Спроси первого, второго, четвертого - что теперь в Польше?

Первый испуганно сторониться - с безумным столкнулся. Молчит.

Второй, раздраженно-удивленно, - Что-что, не расслышал. Растопыренную ладонь к оттопыренному уху. - Каак? Пеельше? Хаарош - какой у негоо пааследниий гешефт был. Это что-то!!!

Четвертый, интеллигент, узнал слово - В Польше... Польша,.. - как всегда, да-да, Аполлон Бельведерский, - шедевр...

Ну а третьего не станем расспрашивать - отсутствует привычка заговаривать с агентами охранки.

Эх, далеко Польша, безумно далеко. Помню, в детстве, возили во Львов, - два дня добираться, а от Львова до Варшавы совсем ничего. Не знают географии? Не хотят знать. Мир меняется. Они - нет.

Но перемены понемногу грядут: уж появились в подворотнях первые ласточки - прямиком с фронта, (правда, редко еще встречаются ласточки эти) - временами растерянные, зато всегда в стельку пьяные солдаты. Деморализованные, опустившиеся, отбросившие дисциплину. Боевая сила? Теперь? Они? Возможно, разница между жизнью и газетными публикациями таки существует - там доблестные защитники родины, здесь банда.

Улицы кишат нищими, дезертирами, а также пьяницами (при этом первые двое имеют обыкновение одновременно являться и третьими). К тому же, даже самый оборванный и обвисший бродяга может ныне спокойно шастать перед Большим, просить на водку и клянчить у редких городовых сигареты. А те будут недовольно отмахиваться и старательно не замечать бродяг. Не для того застыли на углах, высматривают, наглыми глазищами забираются под низко надвинутые шапки прохожих, да что там шапки, даже шляпкам, головным платкам да вуалям и тем достается - вновь началась охота на политических. А может, потому городовые и не обращают внимания на бродяг, что слишком уж мало городовых на улицах - все, практически все, греются по домам да кабакам, лишь те, кому совсем уж повезло, оказались на постах, только этим, точно не до бродяг - зябко.

Улицы покрыты снегом и холодом.

Дневник Александра Хренникова.

Москва, переулок Столешный, январь, число первое 917 года

Светает, а я еще на ногах. В голову лезет мутный рассвет и прочий бред... Афродиты какие-то...

Охота жрать!

Пардон,

деликатно хочется кушать.

Но к зеркалу -

на себя посмотреть

охота:

профиль - жердь

а фас лишь треть

жерди

Сестра милосердия,

голоском елейным

спросит глаза скашивая

Милок, с тобой это, самое...

давно?

Да уж порядочно -

Дырок сколько

в ремне колото

С той среды, в сентябре последней

Хоть на погост неси:

Кожа, кости, да еще немного жил.

Исхудал.

Считай остались одни уши,

- Хожу, вслушиваюсь

вдруг в подворотне

зашуршит шепот:

Тише! Тише - есть работа!

Я по пороше

шасть следом

эвон невидаль

Догоню

- брошу:

Вот услышал

Есть работа

Нет, не слышал - просто есть

Значит, будет чего есть.

Будет на хлеб

на кусок масла

только успевай на хлеб намазывать...

намазал

осмотрел,

ощупал

Ситный. Осьмушка.

Она. Родная.

Съел.

понял -

давным-давно

Сыт!

поперек горла встало.

До поры воз пер

нет, спросить себя -

для чего?

так нет - мысли из головы стер, вошел в ступор

Опомнился на Волге

бурлачить начал

бечевой плечо растер

Чем человек не вол

Вцепился в веревку да пошел

Веревка ладони трет,

Не веревка -

Трос,

Тросище,

Неделями трос рос

дорос

перерос

вырос

достал до звезд

звяк

- заледенел меж холодными

звездами - задубел

не сумел выжить

не успел,

а у меня глаза звездят на него глядя

в глазнице звезда палая -

вчера с неба упала она

человека слепит слепнем...

и так человек смертен

этот пока живой -

да только где он -

и века не прошло,

а уж и нет его.

Борьба с ритмом определенно не дается, впрочем, ассонансы тоже, да и ... ничего не дается. Уже восемь. Предполагаю... Где-то около. Ходики встали напрочь... Какого-то чорта пытался работать! Корежился всю ночь. А результат? Табак еще кончился, впрочем, виновата здесь не победоносная война империи, а личная лень. Что сделал за ночь? Двойняшку коренную: вол-выл. Такой цена не полкопейки, ничто - такой цена. Просматривал черновики - чушь и беллиберда. Неужто существовало время, шикарное время, что дряньцо это устраивало? Сжег бы, да патетикой отдает. Сунул в мусорную корзину. Корзина забилась хламом. Даже "Афродите" нет места, на столе неприкаянная валяется, ждет.

Да, уж - по приметам всем, год одна тысяча семнадцатый от рождества Христова тяжел будет, тяжел феноменально да возможно еще и бездарен.

Дождусь полудня, оденусь и наружу. По улицам поброжу. Здесь как надоело - пора в Санкт-Петербург, на Неву, именно с ее берегов чую грянет революция стиха. Пора, закончу статейку, и в Санкт-Петербург... Решено. Больше здесь не держит ничто, даже Лида. Даже тут шансов нет... Бездоказательно? Завести дневник, вписать список дел законченных в году 916 и сравнить его с годом 915. Тот год был полон надежд, а этот тяжеленной и пустой работой, не странно, что княжна держит меня за идиота и паяца, бог ей судья, пусть он, бог и позаботится о ней, мне же забыть Лиду.

Отмечу, необходимо отметить - чтение дневника Хренникова - не развлечение, работа адова. Его (дневник) автор считал видом литературного творчества, придерживаясь не фактов, а лишь желания опробовать найденные литературные приемы и сюжетные хода. Опять же, прямо в дневник, он заносил многие заготовки (приведу пример - раскрою посредине, наугад дневник и что же - вперемешку с записями про маскарад - стилизованный под святочный рассказ, идут два набросанных двустишия, начало эссе и вновь тот же маскарад, но уже в третьем лице, в настоящем времени, а он (Хренников) уже не присутствовал на маскараде вовсе, а ему поведали о маскараде за карточным столом за партией в безик, на третьей сдаче описание обрывается, лишь для того чтобы начаться вновь, но Хренников уже лишь пассивный наблюдатель не сколь следящий за игрой, но изучающий столешницу по которой скользят истрепанные карты). Подобными формальными упражнениями дневник пересыщен.

Abiit, excessit, evasit, erupit

Рука макнула перо во флакон чернил, зависла над дневником, - задержалась, задумалась, - устала, облокотилась острием пера на лист, однако все же подломилась и Хренников встряхнулся, встал, подошел к зеркалу.

Уставился в зеркало, неторопливо и спокойно ужаснулся, - развернул лицо влево, задрал подбородок вверх, взъерошил волосы, оттянул веки, изучил покрасневшие глаза - что за рожа... мерзкая противная рожа. Что, рожа, сыграем? Нет, правда, сыграем. Видишь, рожа, я не зол на тебя, даже готов поиграть. Готова? Начали.

Хренников вынул из стола револьвер.

- Смотри, рожа, все честно. - Хренников вытряхнул на столешницу патроны, - вот патрон, один, - Хренников продемонстрировал зеркалу патрон и вложил его в барабан, - немного кажется - нас ведь двое, а патрон-то один. Но с другой стороны не так уж и мало, целый патрон, одному должно хватить.

Хренников положил револьвер на столешницу, подождал, крутанул его. Револьвер завращался плавно, не разгоняясь, не постукивая стволом по столешнице - абсолютно бесшумно и остановился, указывая стволом на зеркало.

- Ну что ж твоя очередь. Держи, - Хренников протянул отражению револьвер, но в зеркале его игнорировали, - Дело твое, не хочешь - не надо. Мне водить.

Хренников медленно поднял револьвер, подержал его в руке, выбросил кисть к зеркалу, - Да, ты не играешь. Согласен. Но очередь - твоя. Не спорь. Бесполезно. Да и поздно. - Щелчок курка - нет патрона.

- А теперь очередь моя, - Револьвер движется к виску. Дотронулся. Палец плавно давит на собачку. Щелк. Пусто. Впрочем понимает Хренников, зеркало игрой не увлечено - беда. Чтож повод убедиться в силе проповеди, в силе убеждения словом. И начинается неторопливая беседа с револьвером у виска.

- А обратила, ли ты внимание, рожа, какие нынче погоды стоят? Да и дата, какая? Новый год, грядет между делом. Подарки дарить время. Как думаешь ты, рожа, пуля, одна штука, свинцовая, полновесная - подарок хороший? Нет, неправильное слово - хороший, - хорош такой подарок, верное слово - достойный. Достоин ли тебя, рожа, такой подарок? Не молчи. Ответь. Не стесняйся... Значит, считаешь недостоен подарок? Что ж, тогда очередь моя - снова. - Щелк.

- Может ты, рожа, думаешь, что кому суждено быть повешенным - не утонет. Быть может. А я думаю, - тому, кому суждено умереть - сдохнет. Как собака сдохнет. Сейчас я умру... Ты что тогда без меня, рожа, делать будешь? Пропадешь, небось. Да нет, не пропадешь. Проживешь и без меня. Плохо ли, хорошо ли, сейчас узнаем. Узнаем-узнаем. Не дрейфь, секунды через полторы узнаешь. - Щелк. Щелк. Щелк. Ну запомни, рожа, - тебе бумаги в порядок привести.

Щелк.

Повторюсь вновь - работа с дневниками Хренникова трудна - он не считал дневники - хроникой событий, а вполне искренне верил, что они лишь форма литработы - я насчитал, по меньшей мере, три редактуры новогодней ночи. Не считая мелких, разрозненных и малосвязанных кусков. И загодя предупрежу читателя - парные события в большинстве своем вероятно лишь результат пристрастия Хренникова к парным произведениям - к разновременной тезе, к вариации.

Случайная встреча.

Хренников вышел на Сущевский вал и зашагал в метель. Снег почти скрывал его выцветшее полувоенное пальто, слишком похожее на шинель, чтобы шинелью быть. Сегодня под утро он решил уезжать. Кажется, решился, но выяснил ли есть важные, хоть насколько то важные дела из-за которых стоило задержатся? Понятно, что насколько важное бы ни было дело - бросить его и в путь. Но поразмыслить лишний раз стоило. Вот и шагал он в метель.

Да и причем тут метель, когда думать надо. Метель одно, суть - ветер, поземка, сугробы. В целом не слишком приятно. Но думать - омерзительно, потому как бесполезно. Бесполезно вдвойне - когда знаешь это. С метелью бороться можно - плотнее завернуться в плащ, пальто, дорогую бобровую шубу, в конце то концов просто не идти на улицу, в доме остаться - с мыслями что делать? От мыслей в доме хуже. Неуютно. Тесно. Разбрасываются по тесной квартирке мысли, толпятся.

Охота тесноты и толкучки - оставаться дома нужно.

Можно и такое вытерпеть, но мерзко слишком. И Хренников брел в метели. Час, два, с утра, часов с десяти как встал из-за стола. Мыслей не было. Вот и Хренников перестал даже пытаться размышлять, лишь шагал по городу. И город устал от метели, осунулся, посерел.

Сквозь дыры в метели проваливались дома, улицы, раздетые деревья. Улицы, переулки, подворотни - московские маршруты, столичные маршруты.

И только оказавшись в дождь, метель, ураган, можно начать находить прелесть в зыбкой от непогоды, обезличенной красоты города. Хренников впервые столкнулся с городом так. Забыл о намерении любоваться городом. Привычно из потока образов и мыслей начал вычленять полузаготовки-полусор, что позже переработанные и очищенные могут пойти в стих.

Хренников давно потерял ориентацию, только изредка вдобавок потеряв мысль, он останавливался и чудно' становилось - да это же Конюшенный переулок, а только что, буквально минутку назад я был в Марьино. Перед ним мелькали Арбат, тянулись Поварская, Собачья площадка, Новинский и Смоленский Бульвары, Пречистинка и Пречистинский бульвар, оттуда несло на Сивцев Вражек и вновь Арбат. И от самого Арбата впереди маячила фигура здоровенного бугая гуляющего в метель. У Арбата он (Хренников) нагнал его (бугая), лишь для того, чтобы он (бугай) развернулся и взглянул на него (Хренникова) безумными васильковыми глазами - и он (город) вновь пропал. Чтобы потом возникнуть трубами остановленных на Новый Год фабрик курившимися метелью. Замоскворечье... Не может быть такого. Кажется только, наверняка кажется - нельзя за вечер пройти сквозь всю Москву.

И здесь Хренников был прав - вечер, хоть и заканчивался, восемь - ведь вечер еще? Хоть стемнело, давно уже, да и метель освещенности не прибавляла - вечер еще, пусть даже чудит и заглатывает свет метель - вечер! Метель, из снега - возможно даже белого когда-то, может даже и сейчас белого, но именно в этот миг, как бил по лицу он (снег) был холодный, твердый, острый. Даже не сколько холодный, как твердый и острый, а цвет не входил его качества.

Ветер тащил снег по улицам, а тот лезвиями врезался в чугунные тумбы, стены домов, окаменевшие деревья. На звон снега накладывался сипящий, простуженный голос метели. Он хрипел, высоко и натужно. Вопящий шепот метели да размеренный пулеметный звон снежинок перекрывали звуки города. Потому-то у Хренникова и возник образ, неотчетливый и зыбкий, сырой - молчащая метель. И Хренников занес его в записную книжку мозга. Чтобы позже, на досуге, когда впечатления побледнеют, но систематизируются, отточить его.

Но тут очарование молчаливой метели разрушил вопль. Но, быть может, вопль этот Хренникову лишь почудился, что можно полагать верно в таком состоянии... Но все же пусть Хренникову и показалось, пусть почудилось, но тогда ему почудилось, что где-то там, направление не угадывалось, вдалеке, на болотах, где даже в морозы стынет в топях черная, тухлая вода, (так, где все-таки, конкретно, пальцем ткните на карте, а то болото - болота кругом: на севере, и на юге, вокруг всей Москвы, в конце концов. Москва - город среди болот, не меньше, а быть может просто город на болоте - взорвался внутренний редактор в голове Хренникова), так вот, на болоте выла выпь. Какофония ужасающая, завопил внутренний редактор. Ночная какофония, возразил ему Хренников.

Впрочем, верно, показалось. Не может зимой, под Москвой выть выпь. Потому как чудовищно само существование такой какофонии.

Разбор какофонии остановил Хренникова на Сущевском Валу, с которого собственно и начал свой безумно-идиотический путь. Метель приутихла, теперь в небе, если достаточно напрячься, можно пытаться высмотреть звезды (впрочем, пытаться высмотреть звезды можно было и ранее), но теперь стало возможно заметить намек на них, впрочем, самих звезд на небе... Увы и ах - пока не видать. Зато в холодном свете луны сталкивались фронты - белый фронт, снега, метели, отчуждения и черный фронт вечернего зимнего неба. На сплошном белом поле раскрывались черные провалы, затем метель упорно швыряла в них снегом, а затем пока еще старый провал, не успевал погибнуть, в полотне, намечалась очередная пара провалов. Пока перестало быть понятно, что это - частые черные провалы на жидком белом поле, или же реденькие белесые волокна на угольном фоне. Но затем метель переменилась вновь - небо посерело, покрылось равномерным бесцветным маревом - то ли равномерной смесью снега и темноты, но скорее просто затянутое новой фазой метели. Глаза перестали видеть сквозь плотную бесцветную завесь, лишь венчик неопределенного цвета (с одинаковым успехом голубой, желтый, а быть может даже и красный) отмечал горящие фонари. Хренников затряс головой, пытаясь избавиться от снега, стряхнул с шевелюры подмерзшую, слежавшуюся массу руками. После забрался в карман пальто, достал папиросы. Занятно закуривать на ветру, но в высшей степени бесполезно.

Скрип. Дверь в доме рядом, справа от Хренникова раскрылась - на мороз выскочил человек в бобровой шубе, почти до земли, впрочем, где сейчас взять землю, а вот снег она цепляла. Над дверью висела табличка. Хренников прищурился - "Аптека". Или же возможно "Оптика". Первая, огромнейшая буква была раскрасивлена многоцветным гербарием и вероятно действительно привлекала к себе внимание фантасмогоричностью растений - картина одним словом. Картиной она и была, а вот буквой, благодаря усердному декоратору, быть перестала. Человек, что вышел из непонятного медучреждения держал жестянку в руке. Не холодновато в такую погоду? И столь несложная мысль пробилась до коры головного мозга и человек стал запихивать жестянку в карман, на несколько погонных дюймов меньше жестянки.

Хренников присмотрелся, - Шульга! Здорово!!!

Шульга вздрогнул, жестянка едва не грохнулась в сугроб, но жестянку успел поймать и быстро, хотя рука дрожала, запихнуть за пазуху.

Затем Шульга стал всматриваться в метель, но лишь когда Хренников подошел практически вплотную узнал его.

- Шура. Какого черта ты здесь делаешь? - Голос Шульги несколько хрипел, да и весь он как-то стушевался, вынул жестянку из-за пазухи, еще раз попытался спрятать ее в карман, да так и остался стоять с жестянкой в руке.

- Я? Что делаю? Здесь? - Хренников, похоже, не подозревал о существовании таких вопросов и теперь всерьез пытался понять, почему он находиться именно здесь? Что он здесь делает? И почему, если он что-то и делает, то делает это именно он?

Достойным ответам - откуда взяться. Раздалось:

- Мерзну.

И действительно - мерзнуть все равно где. Поэтому он может мерзнуть непосредственно здесь. А переложить это нелегкое дело на другого, понятно не было шансов. Во-первых, такие идиоты, хоть они и встречаются, но встречаются при этом крайне редко, да и если бы нашел он себе замену, то не смог бы просто ответить - мерзну. Тогда и отвечать ему пришлось бы более распространенно. На пример, там, на Охотном ряду, мерзнет Воронцов. Я его попросил. Но ведь тогда бы ответ не объяснял бы, а что делает сам Хренников. То есть ответ вполне удовлетворительный и хоть и оставляет огромное место для домыслов, но в целом, верно описывает ситуацию.

- Действительно, зябко. Пошли погреемся, тут недалеко закусочная.

Кабак на Сущеском валу. Александр Хренников и Виктор Шульга. 2.I/917 г.

Кабак неподалеку. Нашелся свободный столик. Сели. Подбежал половой, кивнул, тут же вернулся, принес графин с водой, графин с водкой, икорки на закуску (черной икорки, безусловно, черной), два стакана, по порции бефстроганова, мягкий, душистый ситный хлеб. Посмотрел на строго одетого Хренникова и весьма расфранченного Шульгу.

- Вашбродь, ежли вы енто, девку захотите или понюшку кокаина, скажите - это мы мигом.

- Прочь пошел, надо будет - позовем, - сказал Шульга.

Затем повернулся к Хренникову.

- Ну, сам посмотри, какие нынче нравы, а люди-то какие? Не люди - людишки. Закуской не брезгуй. Низкие и гадкие. Стремлений у них - набить брюхо, да с бабой так чтобы не обрюхатить - счастья-то, - сказал Шульга.

- Ты, правда, думаешь - что век теперь такой? - ответил Хренников

- Да-да, верно, именно так - век, пошлый до безобразия. Бефстроганов рекомендую, я лично рекомендую. Вон посмотри как деды, прадеды жили. Во-первых

Хренников перестал слушать, он мысленно схватился за голову обеими руками и мысленно же взвыл.

- Боже опять он свое! А почему он? Причем тут он? Всегда и во все времена ныли - как хорошо было раньше. Раньше - рай. Ныне - прах, тлен, гроб повапленный. Упадок нравов, мужичье - потеряло веру, народ развратился, правителей не чтит, сами правители боле неправедны, земля не родит как при отцах и дедах и далее и далее, а дальше больше!.. И таких умников в каждом поколении прорва. И в каждом поколение говорит - раньше лучше было. Сейчас декаденты вспоминают о прошлых временах, в Англии воют о Викторианских временах, на Руси при татарве вспоминали Владимира Красно Солнышко, во времена реформации вспоминали 1000 год, в темные века рыдали о Римской Империи, сами римляне тоже смотрели назад и чуть-чуть в сторону - на своих предков и предков эллинов. А эллины знали точно - Золотой век был, а впрочем, чего так далеко забираться за счастьем - уже при Гомере было здорово, только сам слепой пел о сгинувшем Золотом Веке. Значит - если с каждым поколением становились люди хуже, земля хуже, нравы хуже, всё - хуже, то значит было то далекое, но безмерно счастливое, благородное, достойное поколение с которым сравнивается наша жизнь и у которого все было хорошо (нет, может и не все не хорошо, но лучше не было никогда и был тот самый Золотой Век).

Умники, философы, мудрецы - слушаешь, так право, при прадедах по рекам молоко текло, крестьяне были прилежны, богобоязненны, праведны - это мужичье и холопы-то. Ужас, больше - кошмар.

Раньше - лучше, раньше - больше. При Гомере так не люди жили, а гиганты, титаны, а еще раньше. Железой век, Серебренный, Золотой. Золотой - это когда значит, как звери жили, в шкурах бродили - не задумывались нормах морали и права - слов потому как таких не знали. Вот значит, когда не знает человек, что праведность - тогда праведен?

Хренников взвыл еще раз мысленно, мысленно же стукнул себя основанием ладони по лбу и прислушался к Шульге.

- Такого разврата и низости нравов в литературе не было никогда, ты смотри, что печатают, вон мне на редакцию книга сейчас попала - так автор вообще половой психопат, да ты ешь, бефстроганов - единственное считай, здесь есть не опасно, да и звать его как, ты послушай только

- Слушай, у тебя нет случайно понюшки кокаина? - спросил Хренников.

- Не поверишь, но есть. Купил, только что, - не пробовал еще даже! - сказал Шульга. Достал из-за пазухи жестянку. Поддел ногтем крышку. Сдвинул жестянку на середину стола. Хренников придвинул жестянку к себе, склонился над порошком, стал изучать.

- А тебе часом не подсунули аспирин? - спросил Хренников.

Жестянка отлетела к Шульге.

- Да что ты смотри, - сказал Шульга.

Его указательный палец воткнулся в порошок и пролетел через весь стол, остановившись у глаза Хренникова. Тот вздрогнул.

- По-моему не похож, по-моему, натуральный аспирин, - ответил Хренников.

Хренников вцепился в запястье Шульги и отвел назойливый палец от своего правого глаза.

- Да что ты, держи. Держи, - сказал Шульга.

Левая рука Шульги толкнула жестянку, та заскользила по столу.

- Да не кокаин это! Что ты мне суешь-то, а... - укоризненно сказал Хренников.

Свободной рукой отфутболив жестянку хозяину..

-Ты мне не веришь? - сказал Шульга.

От мысли, что Хренников может ему не верить, Шульга расстроился. Обида дернула левое веко. И крупная слеза крокодильи заскользила по щеке.

- Да, не верю, - ответил Хренников.

Он напрягся и отодвинул обаспериненный палец еще чуть-чуть от своего лица.

- Ну, тогда попробуй, чуть-чуть, - сказал Шульга.

Рука Шульги напряглась и отвоевала потерянные дюймы.

- Да, я верю, что это кокаин, я тебе вообще не верю, - ответил Хренников.

Рука Шульги отлетела в сторону, посыпая столешницу порошком.

- А почему? - сказал Шульга.

Готовый рыдать, уже не только из-за отсутствия к нему доверия, но и по причине рассыпанного порошка - который, как только что согласился Хренников, действительно является кокаином.

- Ну как можно верить человеку, который сейчас сидит в Москве, в самом центре мерзости, - ответил Хренников.

Хренников смотрел прямо в глаза Шульге честными серыми глазами, однако же его рука, похоже, сама по себе, без малейшего участия самого Хренникова, сгребала порошок со столешницы в ладонь.

- А ты сам где? - сказал Шульга.

Хренников покосился на ладонь - пыли набралось слишком мало.

- Себе я нынче тоже не верю, - хотел ответить Хренников, но сказал - мне верить нужно.

Хренников вновь посмотрел на Шульгу, глазами прямо таки лучащимися искренностью и честностью. И вновь рука его зажила собственной жизнью, добралась до жестянки, где ее и обнаружил Хренников.

И они оба замолчали. Хренников уронил голову. Шульга подпер скулы кулаками и тоже застыл. Время шло, тянулось, ползло - вполне вероятно, оно внезапно исчезло, чтобы чуть позднее появиться вновь и тогда (всего через пару минут после собственного явления, в чем легко можно убедиться по часам) Шульга приподнял голову и, продолжая опираться скулами на кулаки, от чего его глаза стали чуть раскосыми, изрек.

- Себе нужно верить. Слишком плохо, когда сам себе верить не можешь. Делать нужно что-то, - сказал Шульга.

- А я и делаю, вон собираюсь уезжать отсюда, - сказал Хренников.

- Куда? - сказал Шульга.

- Собственно, в Санкт-Петербург, теперь Питер, - ответил Хренников.

- Зачем, что там лучше? - сказал Шульга.

- Ну, если хуже чем в Москве не бывает, то в любом другом месте лучше. Ведь логично? - спросил Хренников.

- Не логично. Сейчас везде мерзко, - сказал Шульга.

- Так мне ведь плевать. Просто предчувствие у меня, что революция стиха, а впрочем, зачем так узко, слова с Невы грянет, - ответил Хренников.

- Не верится, - сказал Шульга.

- А тут верить как раз не надо. Вон до чего эта вера довела. Тут делать нужно. Вон, поучаствовать в революции слова сил хватит? У меня, у тебя... Хоть у кого-нибудь хватит? Согласись, ведь лихо бы было в таком поучаствовать? - спросил Хренников.

- Конечно, лихо. Только не вериться, что бывает, - сказал Шульга.

- А ты и не верь, ты со мной поедь, может в Санкт-Петербурге найдем кого, ну не найдем никого, так сами попытаемся. Ну не получиться у нас - так мы хоть пытались, а прочие скулили только. Так что ты? Со мной? - спросил Хренников.

- С тобой. Только не выйдет у нас ничего, - сказал Шульга.

Они снова замолчали. Затем Шульга открыл жестянку, налил воды из графина в граненый стакан, всыпал слоновью дозу порошка, выпил и наклонил голову. Когда он поднял глаза, глаза его блестели.

- Поехали. Сейчас. Встаем и на перрон. Садимся в вагон и в Питер, - сказал Шульга.

- Не торопись, хоть вещи собрать нужно, да и рано еще двигаться, поесть хотя бы надо, - заметил Хренников.

- Верно, такое решение отметить нужно, время хватит. На вокзал завтра успеем, - сказал Шульга. Допил воду из стакана, плеснул из второго графина водки и выпил.

Затем налил два полных стакана.

Водка выпита, вода разлита, тарелки опустели, час прошел. Затем кончился второй графин водки, принесенный услужливым половым, Шульга потряс головой, стал было собираться с мыслями, но сбился.

- Эй, малец, подь сюды. Чего у тебя еще найдется? - сказал Шульга.

- А что барин прикажет - то и найдем.

- Ну, что ж пойдем что ли.

И они двинулись вдвоем за половым.

Немое кино.

Вспышка - человек проснулся, заработал мозг, вернее прореагировали первые нейроны. И вот уже весь человек опутан сетью. А в сеть постепенно и неторопливо стаскиваются предметы - это факты. Факты могут убедить во всем. Сейчас они убеждают, что окружающий мир есть - он существует. Неочевидное утверждение, спорное... Достаточно только выглянуть в окно, дабы убедиться в двойственности мира: ибо сложно представить, чтобы такое солнечное, ясное утро настолько хмуро и смурно. Парадокс. Именно так это и называется.

Человек закрыл глаза - лучше не стало. Перевернулся, накрылся с головой подушкой, встал, подобрал сброшенное ночью одеяло, накрылся с головой, на этот раз одеялом, после полежал минут семь, пытаясь понять, как долго ему придется - черт его знает, если честно, - лежать под одеялом и пытаться заснуть - чтобы опять-таки лучше не стало.

Значит человеку - Александру Хренникову (что в целом не так уж и очевидно, но есть в этом смелом утверждении какая-то логика: дикая и не человеческая, но есть) нужно подыматься.

Человек пришел к выводу, сел на кровати - понял: впервые лет за много спал он одетым, а Шульга... (кто такой Шульга, откуда он взялся, почему Шульга? Но сеть цепляет все новые факты и покрывает все большую площадь и когда сеть накрывает угол стола, становиться понятно - длинногривый человек, что лежит за столом - Шульга. Что он там делает? Очередная вспышка электричества - до мозга добрался сигнал нейрона - сигнал превышает уровень шума, ниже болевого порога, мозг декодирует его - пришел ответ - Шульга спит.) уснул за столом с кружкой в руке, из которой ночью все время подливал чай и пил. Впрочем, кокаин из жестянки он подсыпал туда не менее щедро.

Следующая вспышка - мысль, скрытая шумами вопросов: "Почему чай, почему в квартире у Шульги, ведь Шульга тянул развлекаться, куда делся половой?" Из таких слабеньких хаотичных тусклых вспышек внезапно собирается одна яркости сверхновой - Что вообще вчера было кроме чая у Шульги?

Мозг кривиться - вспышка превысила болевой порог, разорвала с такой тщательностью сплетаемую сеть, зато в дыре сети проявилась картина, нет картинка, нет сценка из синема, на потрепанной временем пленке.

На грязно-сером экране мелькают беспорядочные кадры. Изображение сливается. Фокус не состроен. Оператор борется с непослушной машинкой - кадр застывает на экране, - катастрофа - рука оператора дергается и кадры начинают плыть в обратную сторону, но вскоре разум начинает одерживать верх над механизмом - пленка идет в нужную сторону и с верной скоростью, только четкости да фокусировки пока нет. Рука киношника вертит окуляр и на экране медленно проявляется изображение. Похоже на титры. Фильм только начался. Крупным планом - вывеска. По вывеске бьет снег. Надписи нет, вернее - не видно. План становиться очень крупным, теперь снег размазан, а в кадр едва влазит одна корявая буква "З", камера медленно движется, на смену "З" приходит "а", затем "к", а там и по порядку "у", "с", "о", "ч", "н", "а", "я". Камера несколько отъезжает - чувствуется - оператор неопытен - слишком восхищен трансфокатором, да и кадры затянуты, зритель успевает устать. Теперь в кадре вновь вывеска полностью и занавесь снега, внезапно снег становиться менее плотным - становиться возможным разобрать надпись "Закусочная". Зритель чуть-чуть удивлен - точно такая вывеска была прибита над кабаком, где он вчера ужинал. Трансфокатор отъезжает - общий план - стена кабака, закрытая дверь, низ вывески, сугробы. Дверь открывается, выходят трое - худая, сутулая фигура в жалком пальтишке, за ним двое оба среднего роста - полный франт в бобровой шубе и худой человек в полувоенном пальто. Сутулый оборачивается и обращается к тем двум. Мимика у сутулого атрофирована - о чем реплика - не ясно - видно на роль сутулого взяли статиста, титров нет - оператор - тот еще профессионал.

Камера смещается вправо, краем захватывает какие-то фигуры, но затем движется обратно - ну, не умеет оператор использовать крупный план, не умеет. Снова группа: сутулый, франт, третий. Стоят, ждут. В руке худого мелькает пламя - ага, худой пытается прикурить - ветер ему мешает. Группа продолжает стоять.

Перед камерой вырастают три спины, на плечах шинелей полосой погоны - офицеры. Движутся к двери. Шинели заснежены, едва заметны на экране. На экране довольно темно, да еще снег - похоже на натурные съемки, даже без искусственного освещения. Экономили? Скорее непрофессионализм. Зритель с трудом различает, как фигуры офицеров слегка покачиваются.

Офицеры подходят к дверям кабака, идут тяжело, одного вовсе придерживают - практически несут. Проходя мимо троицы, висящий вырывается и бьет франта.

Сцена свалки затянута. Снята плохо. Очень общий план. Сутулый в стороне. Рядом куча из пяти тел.

Какого черта, они, что оператора заменили?

Очень крупный план, две секунды - даже не лицо, засыпанное снегом, только глаза третьего. Затем рука, кисть, упирающаяся в землю. Крупный план - третий встал. Следующий крупный план - офицер встает на колени - в руке наган. Полторы секунды очень крупный план - ствол нагана, видно как на него падают снежинки и тают. Следующий кадр - целиком голова третьего - ежик полностью скрыт снегом, иней покрыл брови и ресницы. Лицо спокойно, очень спокойно, крайне спокойно, глаза уставились вдаль. Следующий кадр точка, на линии взгляда третьего - ствол нагана. Следующий очень крупный план - под правым глазом на щеке третьего тает снег, и талая вода собирается росинкой, а затем капля дергается и стремительно срывается вниз. Общий план - следуя за падением росинки, третий бросается вперед - выбивает ногой наган и тот эффектно летит, разметая снег. Камера двигается за наганом.

Крупный план - офицер встал с колен, идет на третьего. Кадр - лицо офицера. Кадр - кулак, левый кулак. Следующий кадр - правый. Офицер крупного сложения, навис над третьим. Стоп-кадр. Ускоренная съемка - хук третьего проходит в офицерскую челюсть. Офицер откидывается назад, однако удерживается, делает три шага - отступает. Отступает, пока не натыкается на стену. Третий, не торопясь подходит. Прыжок. Снова стоп-кадр - кулак впечатан в щеку. Офицер оседает. Третий демонстрирует все великолепие притчи про щеку вторую - приподнимает левой рукой потерявшего сознание офицера за ворот. Крупный план - голова офицера болтается, пытается опрокинуться назад, оторваться, потеряться. Третий встряхивает офицера, ждет стона, дожидается, офицер приоткрывает глаза. Общий план - третий снова втыкает кулак в щеку офицера. Тот же кадр, крупным планом - замедленно кулак неторопливо впечатывается в левую скулу офицера. Под кулаком хрустит, течет кровь - правда, в основном из рассеченной губы. Офицер обвисает.

Как же там было - поднявший меч, от меча и погибнет? Так что ли? - Третий отходит, подбирает в сугробе офицерский наган. Возвращается. Вновь встряхивает офицера, отрывает от земли, прислоняет к дому, трясет тело, наотмашь бьет по челюсти наганом, - тело не кричит, а впрочем, кричать оно уже не могло - челюсть раздроблена в четырех местах. Офицер слишком глубоко провалился в беспамятство и более не интересен. Третий отпускает офицера - тот достаточно не эстетично оседает, залив кровью пальто третьего. Общий план - третий рассматривает кровь на пальто, затем раза три пинает туфлями офицера. Новый план - третий направляется к франту. Общий план, франт вскочил, выхватил из шубы изящный револьвер, угрожая им своих двум противникам, укладывает их в сугробы и начинает методично избивать ногами.

Очень общий план: третий набирает пригоршню снега и начинает стирать с пальто кровь, франт продолжает обрабатывать офицеров. Укрупнение - в кадре полувоенное пальто и рука, оттирающая кровь - кровь красная - целлулоид раскрашен вручную. Не так уж и много работы проставить на двух метрах пленки красную кляксу. Впрочем, пятно аккуратно и даже как-то опрятно поставлено - кропотливая женская работа. Клякса бледнеет - пятно частично впиталось снегом, частично оттерлось, как результат почти сошло - краска исчезает, третий подходит к франту, оттаскивает от лежащих офицеров.

Двое уходят в ночь. Крупным планом сутулый. Он хочет кричать, но зажимает себе рот - кино немое, кричать пока нельзя, испортиться впечатление от короткометражки.

Затемнение.

Мрак.

Лента схлестывается и по экрану бегут полосы. Невидимая рука киномеханика останавливает аппарат и заправляет новую ленту. Пока длиться заминка зритель устраивается поудобней. На экране проявляются титры.

Компания Синемограф представляет: Хренников Александр в роли Александра Хренникова, Шульга Виктор в роли Виктора Шульги. В фильме. Титр аршинными буквами - "Заговор двоих".

Город дрожал, боялся выйти на улицу. Этой ночью обсудить на квартире свои грязные делишки собрались двое.

Камера смотрит на маленькую тесную темную прихожую. Видно, как в замочную скважину просовывается ключ и начинает проворачиваться там. Хозяин ключа так долго открывал двери отмычкой, что не может сразу открыть дверь дома ключом. Ужас покрыл холодным потом случайных зрителей. Текут минуты и, не устояв перед опытным рецидивистом дверь, распахивается - за дверью двое. Впереди в бобровой шубе нажитой неправедным трудом, с массивными, тусклыми золотыми кольцами на жирных, коротких поросших рыжеватыми волосами пальцах хозяин квартиры. У него оплывающее жиром лицо и грива неопрятных, слипшихся волос.

Следом идет его сообщник - впалые щеки садиста, короткая стрижка уголовника, тонкие бескровные губы маньяка, он стоит своего напарника. Мерзкие типы сошли со страниц книги Ломброзио прямо в притон на Сущевском Валу. Сейчас в притоне только двое отщепенцев - заплывший жиром и тощий садист.

Сообщники подходят к столу хищной походкой, тощий падает на стул и вонзает в оплывшего волчий взгляд, холодящий до глубины сердца, но оплывший привычен - пододвигает пепельницу и говорит, нет, не говорит этот подонок уже не может говорить по-человечески, даже голос его выдает сущность отщепенца, он хрипит и рычит: Как насчет дела?

Сообщникам не о чем более говорить, кроме как о еще не совершенных преступлениях да о тех, что уже были.

Тощий вынимает трубку и начинает ее набивать, над сообщниками нависает тишина, - ужасный момент, всего через кратчайший миг тощий поведает сообщнику о кровожадных планах, и случайный наблюдатель покрывается холодным потом, представляя о каких нечеловеческих злодеяниях пойдет речь. А тощий не торопится, наслаждается ужасом зависшим в воздухе, сильными, выверенными движениями набивает трубку - есть в нем жестокая хищная грация, делает две затяжки, и откладывает в сторону трубку, можно предположить, что сейчас в комнате собрались поболтать двое хороших друзей, пока не видно глаз отщепенцев: у оплывающего - уверенных и жадных, а у тощего решительных, холодных глаз человека полностью лишенного человеческих эмоций и чувств. Его и человеком-то называть страшно. Взматерели сволочи.

Холодно и резко тощий харкнул репликой:

- Шульга, какие могут быть дела - мы не купцы, купцы не мы. Вот действия - да. Пора уж...

Оплывший вынимает кровенящий воздух золотой портсигар:

- И что предлагаешь? Хренников, что? Ты не пьян, не игнорируй вопрос.

Вслушайтесь только в их клички - Шульга, Хренников - покатайте во рту - осадок желчи, крови - собачьи клички. Разве могут звать так приличных людей? Шульга' - никаких ассоциаций, шулер, определенно сокращение от шулер, а второй - Хре... - простите, просто не прилично, такое при дамах.

Тощий вынимает окровавленный наган и швыряет его на стол.

- Я еду и делаю все что сумею. Язык нынче застыл. Пора его расшевелить.

Конечно, у этих подонков много способов развязывать языки, один на столе.

- Хренников, что думаешь получиться?

- Я уже не о чем не думаю - просто делаю. Пора пришла действовать, завтра-послезавтра поздно...

- Что же ты сидишь?

- Надеюсь. Нельзя надеяться, но надеюсь - без меня все устроиться.

- И что и дальше так?

- Да. нет... Не знаю... устал... Ты со мной?

Оплывший хрипит:

- Как иначе?

- Не знаю, как угодно. Петлю на шею, ножом по вене - веселая ночь.

Оплывший засыпает в стакан белый порошок - белую смерть, разбавляет водой:

- Хренников не дури. Давай, правда рванем в Питер, авось выйдет что...

Титр на весь экран - "Двое этой ночью пили чай здесь - Хренников и Шульга. Один пустой и крепкий, на крутом кипятке, да и второй тоже. Только у него чай не был пуст - чем кокаин лучше сахара - тоже смерть."

Съемка становиться мягкофокусной, лица начинают расплываться, да и камере все труднее сосредоточиться на лицах, ее бросает, вертит, мутит, уже с трудом различается, что за столом двое: длинногривый человек прихлебывал похлебку из кокаина, и ежик напротив.

Камера мечется между окровавленным наганом, заросших толстых пальцев Шульги, остекляневшего взгляда Хренникова. Ее бросает с золотого отливающего кровью портсигара Шульги, на разверстую жестянку, наполовину засыпанную порошком, а затем на оскал коротких острых зубов Хренникова, на толстые мясистые расползшиеся губы Шульги. Губы раздвигаются, между блеклых зубов встряет сигара в позолоченной гильзе:

- Хренников, у нас выйдет все.

Рука оператора надвигает на объектив камеры коробку из-под сигар, и картинка медленно меркнет, а затем исчезает полностью.

Оператор выключает аппарат. Сеанс закончен. Но свет в зале еще не включен. Оператор смотрит на часы - довольно рано, да и к концу сеанса зрителей стало больше - двое. И он вспоминает о еще одной коробке, которую ненароком захватил на сеанс - в ней коротенький фильм, даже не фильм - фильмец, точнее несколько кадров, трюк. Впрочем, эффектный. И главное - старая, классическая лента. Оператору она нравиться необычайно. И он решает продолжить сеанс.

Поезд подтягивается к станции. Искры на рельсах и на колесах прожигали пленку. Повалил пар - гудок. Зазвучало танго'. Наконец-то к концу сеанса пришел тапер и принялся за работу. Тапер стучал по клавишам - черные, белые, черные, белые - белым доставалось больше, но опять же их существенно больше. А поезд поравнялся с станцией и дал очередной гудок - платформа покрылась паром. Паровоз слегка замедлился - толпа на платформе, ликуя двинулась к поезду - встречать знакомых, занимать места, продать с лотка несъедобную дрянь, просто взглянуть на приезжих, но паровоз обдал еще раз толпу дымом и гарью и помчался дальше. Толпа разочарованно отхлынула. Поезд мчался прямиком в зрительский зал. Пианист перешел на Вагнера. Зрители заволновались - может музыка встревожила их? Конечно! Да и какое отношение к волнению может иметь поезд, что прорвал экран и промчался сквозь зрительский зал, когда играет Вагнер?

Поезд мелькнул - все, нет его, только пианино продолжало звучать, да стук поднимаемых стульев, что уронил второй зритель, уворачиваясь от экспресса (смею предположить - это был экспресс, раз не остановился он на станции, мог, впрочем, быть просто скорый).

Когда последний стул принял вертикальное положение, и второй зритель снова устроился на своем месте, музыка смолкла. Затем застыл кинопроектор. Оператор снял пленку и на экране зажглось прямоугольное пятно электрического света, а затем потухло и оно - оператор удовлетворился эффектом от сеанса, отключил аппарат, сунул пленку в коробку, надел пиджак и пошел к выходу.

Когда он ушел в зале зажегся свет.

Квартира Шульги.

- Шульга, сон тут мне, такой, чудной приснился...

- Это про поезд что ли? - сказал Шульга.

- Точно... Так что ли тебе тоже?!! И тебе как, понравилось?

- Да, если мы не попали при этом под поезд. - сказал Шульга.

Хренников посмотрел на свой помятый френч и ответил

- Логично. - посмотрел на часы - Пора на вокзал.

- А ты полностью уверен - что все так плохо? - сказал Шульга.

- Конечно... Смотри - Блаватская, Безант, Ницше, спиритизм, символисты. Дальше не куда. На обрыве стоим. Шажок вперед - все, не спасти.

- Но ведь этого в СПб и больше и раньше там такое началось. - Сказал Шульга.

- Именно. Однообразным развлечениям полагается приесться. Обязаны появиться те - что заслышав "теософская доктрина" начинают плеваться.

- Чем тебе не нравиться Ницше, вон помнишь у него в литании ослу -"Осел задирает морду к небу и орет - "ДА!", громко и пронзительно. День ото дня задирает осел голову, "ДА!" повторяется вновь и вновь. Достойно ли поступает он, когда прочие только и смотрят в землю, плюют на землю и тихо шепчут "нет..."

Ведь осел достойнее их - знает лишь слово одно, но упорен и не стесняется его, да и должен же кто-то орать "ДА!", даже если этим единственным и будет осел.

Льется дождь, который месяц моросит он, ты просыпаешься, просовываешь кисть за окно и стонешь "н-ееее-т...". Ты уже не можешь - скорее и не умел никогда (можно ли такое забыть?) выйти на улицу запрокинуть лицо к тучам и гаркнуть "НЕТ!!!", да так чтобы дождь стих, как и не было его." Здорово? А?

- Ты опять все переврал - у Ницше, и совсем не так и вообще о другом и главное про другого осла. Ты даже ослов перепутал. Бегом, опоздаем на поезд.

Платформа вокзала

Хренников не понимал, от кого они убегают или же кто за ними гонится - за спиной не было организованной погони, более того не было погони неорганизованной (например, - толпы) и даже отдельных личностей при исполнении, которые внезапно не пренебрегли своими служебными обязанностями и помчались за ними, не было. Вполне вероятно (Хренников допускал такую мысль) убегали они от себя. Только зачем тогда бежать так быстро? От себя можно убегать с произвольной скорость - результат известен - он отсутствует. Впрочем, не менее (а быть может и более вероятно, (если интересовали в тот момент Хренникова вероятности, мат. ожидания и характеристические функции)) бежали они (Хренников и Шульга) на поезд Москва-СПб, точнее (если соблюдать последовательность бегущих) мчался огромный Шульга в немерянной бобровой шубе и Хренников в защитном пальто (но ежели располагать их не в порядке следования, а скажем по количеству косых взглядов городовых, то последовательность упоминания станет обратной, но опять же ежели учитывать не косые, неодобрительные взгляды городовых, а заинтересованные, восхищенные взгляды редких, все еще празднующих дам (в трех кварталах от вокзала они чудом не сбили пару, и на долю Хренникова не пришлось ни единого взгляда), то последовательность измениться вновь и станет первоначальной).

Собственно так, в последовательности неопределенной взбежали они на платформу и столкнулись с той самой толпой, которая, вероятно, могла гнаться за ними в неорганизованном порядке, но теперь стояла на платформе, встречала знакомых, ждала задержавшиеся поезда, продавала с лотка несъедобную дрянь, просто глазела на приезжих. Здорово, что мороз сильный - толпа небольшая, но и так народу не мало. Впрочем, какого народа? Народу, собственно, там и не было, зато наличествовали: поп с попадьей - две штуки, сойдут за четыре - пять, старичок еврей, без пейсов и ермолки, зато с пятью грузчиками, группа из трех подозрительных студентов - трезвые потому как, генерал-майор с бульдогом и денщиком, сухая длинная дама в траурной шляпке, из-под которой(шляпки, а не дамы) торчал не менее сухой, длинный нос, полковник с молодой женой или же с взрослой дочерью, а может и наоборот, торговки пирожками, две: у одной с капустой, у второй с мясом, железнодорожный служащий в форме, пьяный лежащий в сугробе и для полноты картины мертвяцки пьяный стоящий в центре перрона - городовой.

Хренников вынул из кармана пачку сигарет и жадно затянулся.

- Нам в начало перрона, или в конец? - спросил Шульга.

Хренников оторвался от сигареты:

- Мне плевать. Тебе не знаю, но скорее в голову состава. Ты спроси или плюнь.

- Шур, прекрати злиться, ерничать. Мы же почти уехали. Ну что может случиться? Что? Под поезд мы не попадем - значит, будем в Питере.

- Ты лучше узнай, где наш вагон остановиться. Вон спроси у кого-нибудь. - сказал Хренников и затянулся. По сигарете пополз тлеющий фронт - торопливо и безалаберно, оставляя за собой моментально стынущий пепел.

- Ну, прекрати, ладно. Все уже, кончилось, почти.

- Что кончилось? На перрон взгляни. Здесь всё. Всё здесь. Ничего не могло само кончится. Ничего. - Хренников сделал последнюю третью затяжку и резко, щелчком послал окурок в сугроб.

Ненависть, яд, злость сконцентрировались в окурке. Их было достаточно, чтобы сжечь весь город. Уже затлел снег, еще миг и сугроб полыхнет, а дальше и город. Но именно этого мига и не было у окурка - Шульга бросился в сугроб и, проваливаясь в снег, затоптал окурок.

Теперь Шульга был по колено в снегу. Идея ему не понравилась - он стал долго и терпеливо стучать сапогами по утрамбованному на тротуаре снегу. Брызги разлетелись, устремившись в небо, но на их пути оказался пьяный уснувший на улице. Жажда неба не пропала, и крошка попыталась проложить дорогу в небо сквозь тело.

Пьяный приподнял голову, заметил Хренникова и Шульгу. Две фигуры, что еще стояли на ногах, озадачили его и удивили. Он даже протрезвел настолько, что на лице проявилась боль, что так он не может. Но тут сивушные масла ударили по левому полушарию и он почувствовал себя всемогущим, а потому напрягся и почти не шатаясь, встал.

- Чь-т-о, панычи дывытэсь. Вон до чого довэли рабочу людыну. Слюсаря. В мэнэ рукы золоти, а я - як свыня на дорози.

От обиды рабочий протрезвел еще сильнее и перешел на русский.

- Думаете, раз в штиблетах лакированных, так вам беды не знать? Будет вам беда... Будет, упомните еще мои слова. Кровью умоетесь, кровью умоете... (рабочий начал заговариваться, потекли пьяные слезы) Кум объяснил мне беды все от чего. Как царя-батюшку звать. Николашкой его величать, при рождении нарекли. А кум мне и говорит, ты знаешь, что значит Николай, Мыкола, значит? Нет, - говорю. А значит Мыкола - победитель народа. А народ кто - я, кум, мы, все мы народ и вы панычи чего смотрите так - и вы народ, не гляди что понапялили костюмы дорогие - видать кость у вас черная. Вот и всех нас царь-батюшка и победил. А как с побежденными - верно, - мордою в дерьмо. При коронации, в бунт, что в 905, на русской-японской и сейчас на германской мордой по дерьму возит - мало, да?

Показался поезд и Шульга, намерился пройти к краю платформы, но пьяный попытался уцепиться за рукав шубы.

- А как мстителен батюшка то... Все Романовы такие, что Николашка, что Павлы, что Петр Великий, все как один, чуть что не так Сибирь, острог, за пустяк, хорошо, если голова на плечах останется, да какой прок от головы на плечах в Сибири.

Шульга вновь попытался прорваться к почти подъехавшему поезду. Пьяный еще раз попытался дотянуться до Шульги. Тот брезгливо отступил, споткнулся - из кармана его шубы выпала жестянка с кокаином, звякнула, перевернулась раз, другой, покатилась по снегу, но Шульга не заметил невосполнимой потери. Решительно шагнул прямо на пьяного, затем через него и прорвался к поезду, но потерял Хренникова. Шульга обернулся - Хренников пропал.

Хренников пропал.

Хренников действительно пропал. Его не было. Был бы он, не носился Шульга по перрону, не высматривал в морозном воздухе жалкое пальтишко, не выкуривал три сигареты под ветром и снегом, не пропускал поезд и в конце-концов нужды выпивать два стакана водки в вокзальном буфете, по причине телесного замерзания, интеллектуальной прострации, полной потери моральной, физической и сексуальной ориентации не было бы. Кстати, последние три так и не вернулись, но зато заметно потеплело и амплитуда всплеска мысленной активности, восхитила Шульгу собственным мозгом и заставила задуматься - а не завещать ли ему этого циклопа, что циклопа, - гиганта, нет, больше - титана, родине. Музею! Археологическому?.. Палеонтологическому?. Краеведческому? Нет, - КУНТСКАМЕРЕ!!! Тем более - едут они в Питер.

Пардон... Извините!!! Едут ли? Он сидит в буфете, а Хренников исчез. Может ли ждать кунсткамера? Будет ли? Где Хренников?!!

Шульга выскочил на перрон - до сих пор Хренникова там не было. Там продолжали стоять люди. Шульгу осенило - исчез поп с попадьей и длинная вдова, остальные были те же - трое трезвых студентов на морозе, еврей с пятью грузчиками армейской выправки, полковник и генерал-майор с девицей неопределенного семейного положения и не сдвинувшийся ни на дюйм мертвяцки пьяный городовой в центре перрона. Шульга удивился - прошло достаточно времени, виднелся хвост очередного (третьего по счету) поезда, что они здесь делают? Девица уже посинела, а ее муж, но возможно и отец ничего не предпринимает, стоит себе в парадной зимней шинели с серебряными погонами, смотрит на фонарный столб. Стоп, погоны! Серебряные погоны с черными просветами и красной выпушкой - генштаб... У генерал-майора точно такие же, - что они здесь делают, почему мерзнут третий час?

К чорту, полковника, к чорту всех, - Хренников пропал! И Шульга зашагал по путям в депо.

Гнилые шпалы местами чернели под снегом, редкими, неуверенными местами. Отсутствовали путевые рабочие, стрелочники, машинисты, в целом все, только в версте виднелся патруль - шел к вокзалу. Мало вероятно, что патруль поможет найти Хренникова - Шульга свернул в подворотню и услышал голос Хренникова:

- Так значит вот в чем дело... Не похоже. Не сходиться. Еще раз, на бис, пожалуйста.

Шульга вбежал во двор - у стены оперевшись на нее спиной стоял давешний слесарь, его пошатывало, левой рукой опирался на стену, а правой, то судорожно пытался вцепиться в дом, когда дом слишком шатало, то пытался прикурить от спички протянутой Хренниковым.

- Николаю, зачем народ уничтожать? Для чего? - спросил Хренников.

- Кровь у него дурная. Так эту кровь, - рабочий сделал неопределенный жест распахнутой ладонью, толи перепиливая, толи разбрасывая, и продолжил - выпустим, выпустим дурную кровь. Ему легче будет - успокоится. Навсегда успокоиться. Мне легче. Тебе... Тебе мало будет, наверное. Вон ты какой. А я теперь вон, - рабочий сжал указательный и большой пальцы, то ли пытаясь удержать выскальзывающую иголку, то ли пытаясь раздавить вошь, - махонький, малюсенький. А был. Был. Огромный, большой, плечи - во. Усох. Выпил меня завод. Раньше и я бы не успокоился ежели только Николашке дурную кровь пустили. А теперь? Сожрал меня завод... Всего сожрал. - пьяный зарыдал.

Шульга молча вцепился в плечо Хренникова и бесцеремонно потащил его к вокзалу. Шагов через десять он не выдержал и его прорвало:

- Смотри, пьяница и тот уже знает, как спасти Россию. Определенно, когда нищие, пьяницы, домохозяйки и кухарки знают как спасти страну, а затем управлять ею - все беда, пропала страна - не спасти. - сказал Шульга.

- Брось - он всего лишь пьян. - кинул Хренников.

- Именно, человек всего лишь выпил и уже готов спасать страну и управлять спасенной. А сам он слесарь и дело его (если он слесарь-сантехник) - чтобы трубы не текли, а если просто слесарь - то хорошо обточить свою болванку. - сказал Шульга.

- Ты же вроде писатель. Значит писать хорошо должен. Что ты хорошо написал? - Хренников начал вести допрос.

- Зато я не рвусь спасать страну. - сказал Шульга.

- Хороший довод. Достойный. - яд и злость Хренникова разливаются по вокзалу.

- Хренников, сволочь ты. Я тебе разобью морду как-нибудь. - сказал Шульга.

- Вот так что ли? - Сказал Хренников.

И Хренников мотнул головой за правое плечо. Шульга обернулся. Хренников приготовил ему сюрприз.

Сюрприз.

Хренников не любил сюрпризы - не предсказуемы, часто бесполезны, не менее часто вредны. Чушь! Бред! Никогда. Полезны, бесполезны, - чушь, повторюсь, вот вредны - да. Нет, все же не всегда вредны, есть исключения - когда лишь неприятны. Сам Хренников делать сюрпризы тоже не любил - также неприятно. Но временами был вынужден радовать окружающих.

Этот сюрприз был всем сюрпризам сюрприз - сзади от Шульги в метрах тридцати на путях стояла плотная группа - городовой и семь-восемь человек из охранки, а впереди группы три офицерские фигуры. Знакомые, между прочим, фигуры. И погода премерзейшая только помогала узнаванию. В такую же погоду с ними сталкивались, только были они в тот раз бравее, а в этот трезвее (точнее похмельней) - старые знакомые, давешние офицеры из-под закусочной. Средний вновь едва держался на ногах, только в этот раз висел он не на соседях, а на костыле.

Шульга уставился на группу - еще не узнал. Потом моргнул, повернулся к Хренникову - Это те козлы, что...

- Да, это именно те козлы.

- С ними полиция.

- Именно, полиция.

- Обрати внимание, удивительное совпадение - именно сейчас к станции подходит очередной поезд.

И они рванули вперед.

Тут один из офицеров заорал, и плотная группа бросилась к вокзалу.

- Шульга, а ты не думаешь, что они тоже торопятся на тот поезд?

- Шура, не разглагольствуй, вперед. Спасайся!!! Их слишком много!

Шульга помчался по путям, но вопрос Хренникова едва не сбил его с ног.

- Вить, куда вперед? На перроне полно охранки.

- Тогда, в депо. Уходим по путям.

И они стали уходить в метель - перепрыгивая через шпалы, поскальзываясь на обледенелых, скользких рельсах, проламывая наст на высоких сугробах. Хренников уходил профессионально - молча, экономя силы, пытаясь пропасть, исчезнуть, скрыться слиться со тьмой. Но Шульга слишком увлекся бегом. Он хрипел, задыхался, дышал ртом и в перерывах прерывисто ругался, его шатало - рельсы стали слишком опасны - поскользнись раз, обречено упадет, а там уж и не подняться.

Что впрочем, не мешало ему отвечать на крики Хренникова.

- А мы так уйдем?

- Ну, нам же нужно уйти.

- А сумеем?

- Сумеем, если не попадем под поезд. - У Шульги всплыл утренний образ, и он не удержался порадовать лишний раз Хренникова.

Хренников дернулся - поезд, вырывающийся из экрана и мчащийся сквозь зрительный зал - зрелище довольно неприятное - сбился с ноги и едва не рухнул. Выругался и припустил еще быстрее за жизнерадостным Шульгой, что теперь начал балагурить на бегу.

- Шура, как ты думаешь, чего они к нам привязались? - кричал на бегу Шульга.

Нет ответа.

- Я думаю, нас с кем-то перепутали. Чего может быть нужно охранке от меня или тебя. - Шульга старательно пытался перекричать метель.

Нет ответа.

- А может и не перепутали. Как мы вчера этих офицерчиков, а? - голос Шульги зазвенел гордостью.

Упорное, раздраженное молчание.

- А интересно, что они сделают с нами, когда поймают? - не унывал Шульга.

- Если, Шульга, а не "когда". Если! - сорвался Хренников.

- Ну, ладно, - если, значит. Но сделают что? Что сделают-то? - не унимался Шульга.

Преследователи сзади перестали бежать толпой и теперь пытались рассыпаться довольно правильной цепью и охватить Хренникова и Шульгу с флангов. А Шульга продолжал:

- А собственно нам сразу позволят позвать адвоката и куда нас поместят, когда схватят - в участок или сразу...

Сзади пальнули из пистолета, и Шульга замолк, сосредоточился на беге, и, проскочив мимо очередного вагона, юркнул за него. Хренников бежал плечо в плечо.

- Так, - прошептал Хренников, - ползем до вон того ржавого паровоза, бежим за ним, дальше под пригорком, затем за вон ту будку, а дальше длинный состав. Пошел.

И Шульга действительно пошел, точнее пополз. И полз до паровоза, вжимаясь в сугробы, и даже если из них и торчала усыпанная снегом спина Шульги, то отличить ее от сугроба было невозможно. Если конечно существуют сугробы, что умеют перемещаться.

Короткими перебежками добрались они до будки. Тут Хренников выяснил, что план его был не так хорош, как казалось. Точнее просто провальный - сразу за будкой тянулся глубокий, довольно отвесный овраг, даже не овраг, а путейная насыпь за котловиной, а потому высокая.

Хренников вполне резво рвался к вершине, находя под снегом и цепляясь за пожухлый, высохший бурьян. Шульга же застрял на склоне. Сначала добрался до середины, а затем застрял. Потом конечно он дернулся, продвинулся дюймов на двенадцать вверх, а затем начал съезжать. Вниз. (Я имею ввиду, что Шульга стал съезжать вниз. По склону. Пусть медлено, но целеустремлено. Хотя кто мог сейчас знать о целях Шульги достоверно?) Еще несколько мгновений - Шульга вжался в склон и остановлился. Хренников схватился за рельс и протянул руку Шульге. Тот вцепился, повис, едва не стащил Хренникова, что взвыл, но рельс не выпустил и Шульга поболтавшись минуту-другую начал выбираться, пока не взобрался на вершину насыпи, где рухнул на стоящий состав, прижавшись окоченевшим лицом к стылому железу. Хренников приподнял свою голову над снегом, выдернул себя из сугроба добрел до состава и тяжело прислонился к нему спиной.

- Вить, ушли. Кажется, ушли. Почти наверняка ушли.

Шульга в ответ захрипел.

- Вить, не каркай. Докаркаешься. Видишь ушли.

Шульга попытался возразить - захлебнулся в кашле и замолк.

- Вить, оглянись - нет никого. Видишь, никого нет. Мы ушли. Не спорь. Даже не пытайся спорить.

Хренников замолк, вдохнул воздух сквозь зубы и заорал:

- Понял, - ушли. Ушли, я говорю. Ушли. - и его кулак стукнул по борту вагона. Вагон отозвался глухим, дребезжащим эхом. Хренников ударил еще. Теперь вагон вдобавок еще и дернулся от удара Хренникова, а на четвертый удар вагон рвануло вперед и Шульга еле отцепил полу шубы от движущегося вагона.

- Шура, мы, конечно, уйдем, только если не попадем под поезд.

- Шульга, панику - отставить. Мы движемся к вокзалу - дворами и мелкими перебежками. - сказал Хренников.

- Подожди, - ответил Шульга и ткнул за спину Хренникову, - видишь, начались маневры, нужно подождать пока составы соберут, и они перестанут носиться по путям взад-вперед.

- Ладно, время терпит - ждем, - сказал Хренников.

И они стали пробираться вдоль забора скрываясь за товарным составом - зерно, бревна, один вагон сахар. Состав достаточно длинен, чтобы оторваться от цепи, подобраться практически к дыре в заборе. За это время крики преследователей стихли, они обнаглели и, наткнувшись на высокую кучу песка, Хренников не стал карабкаться по дальнему склону, а шагнул на пути, сразу за последним вагоном.

Хренников завернул за состав и наткнулся на городового с наганом стоящего НА НАсыпи. Смотрел он правее, и Хренникова не видел - между ними было еще полтора десятка футов, и Хренников мог вполне успеть схорониться за составом вновь. Шума он не боялся - за городовым у основания насыпи мчался состав. Грохот перекроет любой шум, даже если Хренников очень постарается. Аккуратный, мелкий шаг назад - бесшумный, плавный - не создавать лишнего движения - старается Хренников, только вот туша, что вылетает сзади и врезается в спину, а затем летит на землю и катится к городовому не учтена. Городовой оборачивается, видит лежащего в буром, масляном снегу Шульгу и стоящего за ним Хренникова. Городовой держит наган у пояса, шагает вперед и напарывается на взгляд Хренникова, утяжеленный револьвером в руке. Ствол неторопливо поднимается, пока не останавливается на уровне глаз городового и тогда Хренников шагает вперед, а городовой соответственно назад, хоть и у него есть пистолет. Шаг Хренникова в длину не длиннее шага городового, может даже короче на дюйм, но по силе - два, а то и три слабых шажка, скорее два с половиной. Городовой торопливо делает их - шаг, второй, начинает третий, обрывает, теряет равновесие и летит под откос, под колеса маневрирующего снизу состава. Городовой рефлекторно пытается вцепиться в склон, но в руке револьвер. Выстрел. Короткий вопль. Грязный бурый снег расцвечивается не менее грязными гармониями бардового.

- Шура, зачем ты его застрелил? - спросил подошедший сзади Шульга. Он лежал весь эпизод в грязи, зато все слышал - выстрел, крик, падение тела. А теперь увидал в руке у Хренникова револьвер.

- Вить. Ну просто так было надо. - Определенно нет сейчас у Хренникова времени объяснять, что все было не так. Но пытается - Шучу. Он попал под поезд. Пошли отсюда - времени нет. Уходим.

- Шур, а мы уйдем?

- Да!!! - говорит Хренников, наполняется садизмом и прибавляет - если не попадем при этом под поезд. Ладно, побежали.

- Никуда я не побегу, даже если меня так поймают городовые.

- А так я тебя пристрелю. - говорит Хренников.

- Не застрелишь. Это тебя может быть когда-нибудь расстреляют, меня - нет. - Отвечает Шульга.

- Ну, пошли, уж. Бегом!! - кричит Хренников, хватает Шульгу за рукав и тащит прочь - из-за хвоста вагона показался край цепи.

События смешались во времени, Хренников дальше и не помнил уж ничего почти, разве что - Шульгу, что отказывался бежать и его силой тащил за собой и еще кадр: из-за зданий скрытых метелью выезжает казачий разъезд, он и Шульга стоят в полный рост, он палит не останавливаясь из револьвера и браунинга - по одному на руку, а Шульга обеими руками держит револьвер. Впереди на грязном снегу залегли преследователи, или же они уже мертвы - потому как не шевелятся и не отвечают на огонь. Казачий разъезд поворачивается и начинает ехать к ним. Он прекращает палить, роняет опустевшие пистолеты и мчится прочь, Шульга следом. Вновь провал. Из него появляется поезд. Бегут. Сзади крики - нет стрельбы. Поезд ближе с каждым шагом, но паровоз уже тронулся и набирает ход. Хренников рвется вперед, обходит Шульгу и нагоняет последний вагон, вскакивает на подножку, виснет на одной руке, а вторую протягивает вспотевшему, задыхающемуся Шульге. Тот уцепился, тут же споткнулся, но сумел левой рукой с саквояжем дотянуться до поручня, подтянулся и влез на подножку.

- Так, так, так.

Хренников обернулся.

- Предъявите билеты.

Хренников залез во внутренний карман пальто,

- Держите, к сожалению, у меня только такие, купе, пожалуйста. На двоих.

Контролер развернул два казначейских билета по ста рублей, моргнул, подтянулся:

- Бусде, вашбродие! Пройдемте. Прошу.

Цепь отставала больше и больше - похоже, и она направлялась в СПб, но у паровоза получалось лучше, главное - быстрее.

Купе первого класса. Виктор Шульга. Александр Хренников спит.

Странный он все же человек - роду какого не известно, правда из какой-то Тмутаракани, закончил церковную семинарию, случайно раз проговорился, может быть даже приход получил - это уже неизвестно. Не понравилось, - бросил, приехал в Москву. От семинарии всего-то и осталась любовь к полувоенной форме, короткая стрижка, едва не налысо и вечновыбритый подбородок. В Москве что-то делал полгода (никогда не рассказывал чем тогда занимался), затем поступил в университет на юридический, получил стипендию, не доучился, снова плюнул, снова бросил и чем он занимался еще два года не известно. Когда познакомились, он только вернулся из глубинки и работал журналистом, а вскоре издали его первый сборник стихов. Ничего особенного, но неплохо. Еще через месяца три второй сборник, даже какая-то странная известность пришла - помнили все, что такой поэт есть, но никто об нем не говорил и почти не читал. Еще месяца четыре и появилась "Заснеженная весна", третий сборник, зрелый, взрослый сборник, как его называли в журналах, но не читал опять же никто. Почти никто - редактора альманахов о нем помнили - новый классик стиха, писали про него. И тогда стали появляться его критические статьи - ясные и злые. Затишье на год и снова сборник, мощный и радостный - даже не издали, три копии разошлись по рукам профессионалов, да еще экземпляр осел у меня. Снова похвалы от редакторов, за книгу, что читатель в руках не держал. За полгода еще два сборника в стол. Снова похвалы, снова новый классик стиха. И опять ни одного читателя. Впору свихнуться или бросить писать. Прошлой весной вскоре после знакомства с княжной Лидой, казалось, что он сделал и то и другое. Как он очухался, не представляю. Никто не интересовался ни как, ни где он живет, чем занимается. Все отвернулись от него и более того он отвернулся ото всех. Разве только ко мне он заходил раз в полмесяца и регулярно появлялся в гостях у княжны молчаливый и хмурый.

Странные у него знакомства. Странные - княжна та же. Весьма странные.

Неприятно думать о Лиде, нужно отвлечься от Хренникова, княжны и Москвы, достану-ка я гранки - примусь за правку.

Разговор в купе.

А Хренников все спал - лежал спокойно, дышал ровно - человек со спокойной совестью дышать ровнее не может. Может и была совесть чиста, но скорее тяжелые, необходимые шаги, на которые давно уже нужно было решиться, но мысль - "Может измениться к лучшему. Само. Без вмешательства - терпение только надо." сковывала. И возможно в самый последний момент, а может и несколько позже, он заставил себя уверовать в невозможность самолечения мира сего и начал действовать. И еще, вероятно, знал он, - любые попытки обречены. Тяжелое, выматывающее знание - вот он и спал спокойно. Поздно волноваться.

Шульга оторвался от гранок - прошло больше двух часов, а Хренников отгородился от всего мира тонким одеялом и тихо спал. Такой мирный, спокойный сон начинал его раздражать, как и мысли о княжне, от которых все не удавалось избавиться.

- Шура... Шур, просыпайся.

Хренников сел на кровати - как и не спал.

- Приехали?

- Нет еще... Пошли в вагон-ресторан - поужинаем, время давно.

- Зря не приехали. Долго еще?

- Долго, пошли ужинать.

- Плохо, что долго. Зря разбудил. Я, похоже, не усну снова.

- Ужинать идем.

- Ну пошли. Все равно не уснуть больше.

Вагон-ресторан.

Шульга мчался по поезду, время от времени ударяясь правой кистью о ручки купе. Он все еще надеялся, что смена обстановки развеет его и мерзкая накипь в душе взбаламученная единственным воспоминанием о Лиде осядет. Руку уже разбитую в кровь он не замечал.

Следом размеряно и широко шагая, шел Хренников. Он не бежал - шел уверенно и целеустремленно и потому не отставал от Виктора, а скорее даже постепенно сокращал дистанцию, возникшую в первый момент, как Шульга выскочил из купе.

Так они и зашли в ресторан - чуть впереди запыхавшийся Шульга, а чуть позади Хренников, который едва не столкнулся с застывшим в шаге от двери Шульгой.

Княжна Лида расположилась за вторым столиком вместе с подругой и белобрысым майором. Хоть и зима но Лидия снова впечатляет плотным загаром, не Крымским и уж ни в коем случае не Кавказским, а скорее малоазиатским загаром. Да и лицо загару подстать. Она сидела вполоборота к окну и внимательно рассматривала заснеженные поля. Впрочем уже через секунду ошалелый взгляд Шульги заставил ее обернуться и она увидала его и Хренникова.

- Ой - Саша, Витя. - княжна всплеснула руками - я так рада видеть вас обоих. Подсаживайтесь к нам. Это Анастаси - представила она подругу, - а это Вольдемар.

Майор встал - князь Вольдемар Эрнстович Фон Тодд.

Александр уже обогнул Шульгу, так и продолжавшего неподвижно стоять, подошел ближе к столику, но даже не пытался рассмотреть Тодда повнимательнее - впечатление уже сложилось. Потому и не торопился протянуть руку в приветствии хоть княжна и представила их друг-другу - чести много этому немецкому прощелыге. Но окажись внезапно и совершенно случайно Хренников чуть более честен, то признал бы он - в Тодде немецкого не более, чем в любом первом попавшемся человеке из чалдонской деревни - был он совершенно безнационален и космополитичен до крайности (на взгляд на первый, что так чудовищно стремился остаться последним и собственно и остался бы им вопреки всем стараниям Тодда удержать на себе редкий чужой взгляд, но Хренников осознал, что силы высшего порядка не подвластные военным, дворянам (в частности княжнам), писателям и журналистам (Виктор Шульга в лице одном) и поэтам (Александр Хренников лично) так вот эти силы в близком (если год это близко) будущем столкнут их снова.

Впрочем те же силы высшие и не осознаваемые, что часто связываются теософами с астральными планами бытия, а материалистами с нервным стрессом и недоеданием подсказывали - год срок вполне приличный... Насыщенный год будет... Начнется неторопливо, но как бревнышко в глубокий обрыв уханет - не торопясь, тихонечко, по началу останавливаясь время от времени, но затем раскочегарившись и мчась по склону к великому и громкому БУМЦ!.. Вот так и год на взлете - БУМЦ и только труха зависнет в воздухе, да и то не известно надолго ли. Тогда и Тодда самый раз встречать.

Хренников покачал головой - Московское раздражено-болезненное состояние конца декабря не прекращалось - оно даже усилилось - Эвон до чего дошло если может привидится встреча с Тоддом перед обрывом у Дона, а возможно и Кубани - впрочем такое привидится безусловно может легко и даже может не менее легко быть объяснено болезненным самочувствием и расшатанными нервами, но как объяснить то, что при сцене встречи собственно Тодд отсутствовал (но впрочем, даже такая картина объясняется чересчур расшатанными нервами и повышенной мнительностью).

Худое лицо Тодда с впавшими глазами неопределенного цвета, редкими усами, залысинами уже встречалось ранее - уверенность железная переполнила Хренникова, Но при каких обстоятельствах и где они сталкивались?

- Кажется мы знакомы, однако обстоятельства я похоже запамятовал.

- Вряд ли, но вполне вероятно.

- В Москве не были лет пять назад?

- О, за последние пять лет где я только не был, даже в Москве, но все же скорее нет.

Акцент, то пропадал, то гипертрофировался донельзя - так "нет" Тодда если не вслушиваться в звуки прозвучало как "найн". Именно по интонациями оно было "найн", но звучало "нет" - транскрипция чистая и ударения верны. Но даже внезапно всплывающий ужасный акцент и тот не оставался постоянным, при этом не расцвечиваясь от случая к случаю новыми оттенками, нет просто становясь совершенно иным - фраза с ужасающим баварским акцентом, тут же тройка чисто московских слов, что даже аборигены порой не успевают выучить потому как через несколько недель не остается людей ими (словами) пользующимися, затем фраза человеческим русским языком, в которой внезапно с середины начинается едва заметное гэканье, все усиливающееся к концу предложения и когда уже кажется, что на последнем слове речь его невозможно будет воспринимать сменяющуюся несознательным грассированием дворянина в детстве воспитываемого бонной из Бреста и говорящего лет до семи только на французском.

Речь такая не привлекала, но и не отталкивала Хренникова, даже сам Тодд при всей своей не притягательности не был ни коем образом ни мерзок, ни страшен, нет-нет, лишь безразличен как личность, как человек.

Так они и стояли друг против друга - человек еще какой-то частью мозга сонный неспокойным кошмаром и этой же частью мозга упорно разделяющий марево и реальность, но остальной, большей частью пробудившийся, собранный, решительный и фигура напротив расслабленная и безразличная к миру в котором уже ничего нового более никогда не произойдет, но может лишь повториться десятимиллионным изданием, рассеяно смотря на Хренникова неподвижным но мало что замечающим взглядом бесцветных невыразительных глаз. Сцена затягивалась - все присутствующие кроме собственно Тодда и Хренникова почувствовали себя крайне неудобно, княжна, инициатор знакомства, стала нервничать и, не к не чести ее будет отмечено, несколько радоваться, возможной вспышке ревности Хренникова. Хренников уже практически полностью проснувшийся, наконец таки стал задумываться - а зачем он вырвался из ночного кошмара (хотя раз на часах шесть, то и кошмар соответственно был дневным), весь ужас которого-то и был в присутствии княжны, если проснувшись он столкнулся с ней живой и даже в отличие от сна, где она просто молчаливо присутствовала говорящей. А Тодд размышлял и в этих размышлениях он внезапно наткнулся на такое, что заставило его глаза конечно же не зажечься. но пелена с них частично спала и теперь сквозь эту истончившуюся пелену он изучал двух вновь вошедших - Хренникова и Шульгу. Тянулись секунды - у Хренникова мелькнула мысль, что он еще спит и кошмар просто продолжается, и тут же исчезла, но лишь затем, чтобы мгновением позже вернуться и теперь уже намертво засесть в пробужденном мозгу.

Княжна наконец не выдержала - Господа, да это же просто ребячество. Право, вы ведете себя как в первом классе гимназии. Ну протяните наконец друг-другу руки.

Слова ее не изменили, да впрочем и не могли изменить картину - Тодд, похоже наконец , обнаружил, то что так стремился рассмотреть и теперь упивался своей прозорливостью, а Хренников пытался оценить насколько его теперешний кошмар хуже того, десяти минутной давности. Интересовала его здесь почему-то исключительно численная величина плохости нынешнего кошмара, к формуле которой, а впрочем как и самой сути он прийти не мог.

- Господа, прекратите немедленно - возмущение княжны перехлестнуло через нормы морали и она схватила Тодда и Хренникова за руки и попыталась насильно вложить их в друг-друга, но здесь она столкнулась с неожиданным препятствием - Хренников еще соглашался мириться с кошмаром в котором присутствовала княжна, пусть даже княжна и говорящая, но когда эта кошмарная княжна начинает хватать за руки - явный перебор даже для сна! и он не слишком сильно, но довольно грубо отодвинул Лиду в право от себя за спину. В результате княжне или пришлось бы совсем даже не фигурально уткнуться носом в правую лопатку Хренникова или же повернуться к Шульге, что стоял почти впритирку к Хренникову. И она стала разворачиваться к Шульге:

- Виктор, ну ты хоть повлияй, на Сашу. Смотри, что он вытворяет И замолкла не успев поставить после звука "т" восклицательный знак, потому как Шульга с самого своего прихода в ресторан внимательно изучал разбитую в кровь правую кисть вертя ее у самого лица, а так как стоял он с самого начала практически вплотную к Хренникову, то теперь он к тому же едва не прижимался к княжне, а окровленная кисть его близко поднесенная к глазам едва не задевала носик Лиды. Лида всхлипнула и застыла.

Хренников, еще не вполне пришедший в себя после сна, еще раз посмотрел на Вольдемара - на краю сознания мелькнуло - нас знакомят и он протянул руку.

Тодд посмотрел на протянутую ладонь, криво улыбнулся, но тут же протянул в ответ свою и ладони столкнулись ровно по центру между их телами. Хренников ожидал вялую и потную ручонку, но вместо этого в его правую кисть впилась сталь и стала разворачивать ее ладонью кверху. Глаза Александра зажглись и уперлись в щелки на белобрысом лице майора - они тоже горели - радостью и предвкушением развлечения. Худая и длинная кисть Хренникова напряглась и стала стискивать ладонь Тодда - растрощить кости майоришке, развернуть раздавленную и искореженную руку ладонью кверху и уже затем отпустить ее. Однако Тодд владел этой игрой - рука его была тоже тверда - нет, скорее она превратилась с тысячесильный паровой пресс - плющащий кости и рвущий сухожилия. Но Хренникову удалось поставить свою ладонь вертикально, но далее ему не удалось продвинуться не на миллиметр, хоть ему и показалось, что запястье разорвало и теперь там нет ничего, лишь сгусток, экстракт боли. Щели глаз князя стали уже, и он усилил натиск - но вертикаль была последняя позиция и отдать ее сейчас - поражение равносильное смерти - Хренников уже не атаковал - сил не было... Сил не осталось, просто не осталось - даже раздвигать и сжимать хрипящие легкие не было возможности - казалось отпусти Тодд руку Хренников рухнет на пол, но рукопожатие необходимо выдержать. Напор князя не усиливался - невозможно еще усилить рукопожатие. И Хренников попытался последней отчаянной попыткой вырвать победу, Тодд спокойно выдержал атаку, а затем отпустил руку.

Хренников стоял и дышал - великолепное занятие, только спертый воздух поезда не хотел попадать в легкие и они хрипели. Сердце металось пытаясь понять - два варианта остановиться вовсе или ... Не было второго варианта. Тут Хренников сумел вслушаться в беседу Лиды выскользнувшей из-за его спины и севшую за столик к окну и Тодда.

Тодд бесцветно - Милая Лида вы только задумайтесь сколько стоят для интеллигентного человека чувства и имитация.

Хренников вздрогнул - "Чистка!!! Эмиграция!!" - об чем это они - прислушался.

- А мне мать рассказывала, - говорила Лида размешивая в кофе сливки, - что когда Ники женился, она просто плакала от умиления - такой шарман. Романтик - столько преград препятствий, обычаи, законы... За них только высокое истинное чувство и вот результат - они все-таки вместе - Алис и Ники. Мне кстати обещали, что я попаду на ближайший прием и я сама увижу эту пару - пример всем монархам Европы. А я могу не успеть попасть к модистке - ужас, кошмар.

- Мне говорили, - это уже бесцветный тихий голос Тодда, - что они действительно милые люди. И не они, как бы пришлось мне тяжело в Российской Империи - великолепно, что в мире еще остались такие великолепные милые люди. Но с другой стороны, именно из-за них дела вскоре пойдут столь великолепно, что даже не потребуется мое присутствие. Это сейчас временное затишье, а после от Варшавы и до Владивостока, да что Владивостока - Урги дела пойдут на лад безо всякого моего вмешательства.

- Князь, а вы что делаете в России? Вы, кому открыты двери всех знатных домов Европы?

- Дело встало. Конечно не намертво, - несколько, несильно в общем, но нет былого энтузиазма и мое присутствие необходимо. Но я занят так сказать Россией вообще, а на места будут посланы эмиссары, Мне конечно не успеть везде одному, но здесь мне помогут эмиссары, лучше конечно три, если сумеют, смогут...

- И при этом не попадут под поезд, - слишком раздражен Хренников, схамил, не удержался.

- Конечно - необычайно точно подмечено - сумеют и при этом не попадут в России под поезд. Да и не только в Россию они будут посланы, в Ургу например. Стимулировать происходящее, даже скорее подготовить почву...

При словах подготовить почву Хренникову показалось, что Тодд хихикнул и он проснулся

Разговор в купе.

Шульга оторвал голову от гранок

- Так ты не спишь?

- Да. Мы приехали?

- Нет, еще ехать и ехать.

- Почему мы еще не на месте. Почему так близко Москва, прочь от нее быстрее , быстрее.

- Что с тобой?

- Кошмар. Точно не приехали?

- Нет, но раз проснулся пошли ужинать.

- Скорей бы Питер, он спасет меня - верю. Скоро?

- Нет говорю же, пошли ужинать.

- Плохо, весьма плохо. А засну - что снова кошмар? Пошли есть - впереди бессонная ночь. Почему я еще не на месте? - Хренников откинулся на спинку сиденья и понял, что не помнит ни единого кадра кошмара - уже легче, но даже забытый кошмар остается кошмаром

Он пропустил Шульгу вперед и стал ждать пока Шульга откроет дверь. Виктор возился с замком купе, но тот не давался - похоже замок заклинило. Шульга наклонился над замком, а затем присел - но даже это не помогло дверь заклинило намертво. Тянулись минуты и Шульга стал нервничать, по его лбу потек пот. Тогда Виктор встал и упершись ногой в косяк дернул со всей дури - дури хватило и дверь распахнулась, отбросила Шульгу к стене и он завопил, ударил левой рукой по двери , та с грохотом хлопнула по косяку, на мгновенье задумалась, - а не заклиниться ли еще разок, не решилась и приоткрылась. Но Шульга уже был у столика купе и наматывал на правую руку салфетку - по запястью текла кровь - кожа изрядно порвана. А затем он сел и стал покачиваться.

- Ну так что, идем ужинать?

Шульга скривился от боли, погримасничал в свое удовольствие пару секунд - лицо разгладилось

- Да, пошли, все в порядке.

Вагон-ресторан.

На душе у Хренникова было не спокойно - вид окровавленной руки Шульги почему-то заставлял его нервничать. Объяснить, почему вдруг кровь заставила его нервничать, Хренников не мог. Даже не так сама кровь - ну что собственно такого в крови, чтобы нервничать лишний раз, а сам факт того, что Шульга поранил правую руку вызывал тревогу (особенно тревожно было от того что Виктор повредил руку по дороге в ресторан). Да и то что он по дороге размотал салфетку и теперь на ходу любовался расцарапанной и разодранной кистью спокойствия не прибавляло. С каждым шагом к голове поезда беспокойство нарастало пока не достигло своего пика у запертой двери ресторана.

Запертая дверь ресторана скрывала столики - и неизвестность усиливала тревогу, Хренников с опаской положил ладонь на ручку и дернул - дверь легко распахнулась - пуст, вагон-ресторан был пуст - пустота легко и сразу успокоила.

Хренников выбрал столик в дальнем конце вагона, сел. Шульга расположился напротив. Пока они устраивались подбежал официант с меню. Хренников зарылся в него - коньяк или по бутылке вина - нужно определиться. Вопрос был действительно сложный. Не ошибиться бы... И чтобы не выбирать с пересохшим горлом заказал бокал вина, дождался официанта, а затем действительно глубоко и надолго задумался...

Из транса его вывел низкий, хрипловатый женский смех. Он недовольно оторвал взгляд от меню и обернулся - смеялась тонкая, мышастая девица, ЧТО только ЧТО открыла дверь и входила в ресторан. Она ежесекундно оборачивалась и говорила сзади идущими. За девицей вошел есаул в форме какого-то дальневосточного казачьего войска, а за ним княжна Лида. Хренников едва не поперхнулся вином и толкнул дремлющего Шульгу.

- Виктор, обернись, только осторожно - не повреди руку и ничего не разбей.

Шульга безынтереса покосился назад, и мигом повернулся к Хренникову

- Здесь княжна? - свистящим шепотом спросил он у Хренникова.

- Похоже. Повернись и помаши рукой, все равно заметит.

Шульга встал и замахал обеими руками.

- Лидочка, золотце, неужели это ты.

- Ой - Саша, Витя. - княжна всплеснула руками - я так рада видеть вас обоих. Сейчас мы подсядем к вам. А я не одна. Это Анна - представила она подругу, - а вот с бароном мы познакомились в поезде, знакомьтесь Роман Федорович Унгерн.

Княжна, барышня и есаул уже подошли к столику и Хренников встал и кивнул Шульге, знакомься мол, протянул руку барону. - Александр Хренников. - пожал сухую тонкую руку есаула. Шульга машинально хотел проделать тоже самое, но вспомнил о поврежденной кисти, отдернул руку, даже забыв представиться.

- Роберт-Николай-Максимилиан барон Унгерн-Штенберг. представился есаул.

- Однако, - подумал Хренников, - у меня определенно дежавю, сцену эту я уже видал. Впрочем видал только раз потому возможно и не странно слишком, что не помню деталей, а они возможно существенны. Sic!!! Впрочем скорее даже SIN - грех не помнить деталей, а ведь именно детали важны здесь. Я же не помню совершенно ничего - грешно не помнить важных вещей. Но зато четко помню - я, Шульга, княжна, ее подруга и мерзкий немец, а впрочем, какой он немец и князь говорит, что сам он появиться не сможет, зато пришлет эмиссара, а лучше трех. Странные воспоминания право, когда, человек говорит, - да сейчас, что - чепуха, встреча - какая встреча, нету никакой встречи - вот позже будет, именно эта, встреча эта - позже не сейчас. Только на встрече на той не будет меня, разве что эмиссар мой, а впрочем лучше три. И вот, я думал, да уверен был, что кошмар кончился прошел. Так, нет, ни черта - вот она эта встреча и правда нет на ней этого как его Фон Тодда, - значит эмиссар есть его или как он сам говорил - лучше три.

Кто из этой сладкой троицы эмиссар? А впрочем понятно, не княжна же, право, - есаул, этот мерзкий, да и рожа его знакома, только вот где, когда, зачем, и самое то важное для чего мы встречались? Что там Фон Тодд говорил? Не помню ну и черт с ним.

- А вы значит в Петербург, а затем в Ургу?

- Нет-нет, кто вам сказал? Хотя почти верно - сначала в Петербург - съезд Георгиевских кавалеров, а затем вероятно (весьма вероятно) куда-нибудь в Сибирь, может даже и в Даурию.

Хренников повернулся к барышне, оскалился и слегка наклонил голову.

- Анна Волкова, - негромко произнесла девушка и протянула кисть для рукопожатия, но Хренников поцеловал ее.

- Александр Хренников. Я сегодня невыносимо однообразен. Кошмар. - он уступил место Лиде и Анне, протянул руку через проход, взял стул из-за соседнего стола, переставил его рядом с Анной и сел.

- Саша, как ты тут очутился. Я вот думала остаешься ты в Москве, скучать будешь. А ты тоже в Санкт-Петербург? Мы тут развеяться решили. Я к тебе вчера заходила хотела позвать с нами, только никого не было дома. - княжна оперлась левой ручкой на стол, отодвинула штору, глянула на заснеженные леса, поправила брошку на блузке, повернулась к Хренникову, улыбнулась ему, протянула руку для поцелуя, заметила серебряную шишечку на елочной ветке торчащей из вазе, одернула руку, наклонилась, понюхала хвою, снова улыбнулась Хренникову и убедившись, что никто кроме Хренникова не видит ее лица скривила рожицу и показала ему язык.

Хренников ошарашено посмотрел на княжну, за окно, на сугробы, небо горизонтом переходящее в снег, а затем вновь на Лиду, моргнул, выдохнул воздух. Реакция достаточно обоснованная и более сильные люди рисковали получить апоплексический удар, если не видели Лиду неделю и более, а тем паче если неделя эта пришлась на зиму, - загар - плотный, малоазиатский загар жарил окружающих. Кремы и пудра - не могли скрыть загар. Да и тяжело ослабить эффект от русых волос и серо-голубых глаз на задорном, смуглом, молочно-шоколадном лице. Как ей это удается? Одна, много две недели в Коктебеле и все - на год. Хренников еще раз взглянул на княжну - губы в таком окружении едва ли не белели - забавно. Повернулся к Шульге. И стал говорить так и не решив с кем разговаривать с княжной, радовавшейся любому даже самому шапочному знакомому как отцу, матери, горячо любимому младшему брату и самой близкой подружке одновременно или Шульгой, находившемся в шоковом состоянии. Он так и не решился и начал говорить обращаясь поочередно то к Лиде, то к Шульге, разъясняясь довольно бессвязно и путая реплики:

- Шульга, да садись ты. Чего столбом стоять. Я в Санкт-Петербург по делам еду. А Шульга взялся меня проводить. Кстати, вчера меня вообще дома не было - вместе с Шульгой собирались, да в кабак один зашли - посидеть перед отъездом - Хренников только что нашел ответ на так долго мучавший его вопрос о выборе между нормандским коньяком и десятилетним токаем - ни сегодня ни в ближайший месяц ни капли. Ни единой капли - где-то там в Санкт-Петербурге, рядом, в том же городе что и он будет Лида - слишком жутко осознавать ее присутствие и пить - два не слишком приятных дела одновременно. Нет, перебор. Вот оправиться он от Москвы, да и княжна когда-нибудь уберется - вот тогда. Конечно тогда - не может же абсолютно все в мире быть великолепно и здорово. И он улыбнулся - алкогольное бессилие и княжна - совершенно не соизмеримые катастрофы - первая напоминает ураган, что пронесся и нет его, а вторая противный долгоиграющий дождичек, что каплет из месяца в месяц, а ты застрял посреди болота и оно засасывает тебя все глубже и глубже и вот уже противная жижа начинает заливаться через рот, а ты не можешь ни пошевелиться ни вырваться.

Здорово, все-таки что он избавился и от дождичка и от болота - по крайней мере в близкой перспективе (ну как выяснилось не в такой близкой уж и перспективе, но там в будущем, за горизонтом - ой, как хорошо тогда будет).

- А я, - сказала Анна, - к сестре еду. Она в Питере курсы для рабочих ведет... Обещала меня устроить помогать народному образованию. Неправильно когда рабочие безграмотны, если это единственное, что могу сделать, что ж - я сделаю это хорошо.

- Глупость. Чушь. Бред. Всеобщая грамотность - глупейшая идея, - отрезал Шульга.

- Послушайте вы ведь писатель. Вам же только лучше будет, когда все станут грамотными. А нам это поможет формировать самосознание пролетариата.

- Зачем, вы отдаете себе отчет, что собираетесь делать? Это мерзко и противоестественно. - Шульга сорвался - присутствие княжны заставляло его нервничать.

- Почему Вы на меня кричите? Почему такая бурная реакция на попытку сделать народ чуть-чуть грамотнее, образованнее, лучше?

- Шульга вздрогнул, - Знаете, девушка, что я вам скажу - навряд ли был в мире больший преступник, чем тот, что изобрел печатный станок - до него слова были непечатными и все были рады. А еще большим преступником будет тот кто введет всеобщее образования. Уже сейчас книги читаются ради удовольствия. Не пройдет и века - писать их будут тоже лишь удовольствия ради, да и читателей, тогда будет много меньше писателей. Много ныне таких кто не умеет ничего делать хорошо, но палками обучился грамоте в гимназии, а потому теперь зовется писателем. Да и грамотно он пишет - не делает ошибок, в состоянии отличить "ер" от "ять" почему же тогда он не писатель? И уже сейчас мне едва ли не стыдно придумывать новые книги, но для них никогда не будет стыдно писать.

Еду я в СПб, со мной гранки - книгу чужую редактирую, меньше трех часов работы, а над ней выспаться успел - что автор над ней работал? Что работал - не поверю, что дрожал над рукописью - не поверю, что писал чернилами - верю, а кровью - нет. Стыдно, что правлю; противно, что не становиться книга лучше. А может книга стать лучше, когда сделана она, увлекательна и захватывающа, изредка пикантна и местами экстравагантна, в меру смела. Куда лучше.

Сгинули времена, когда каждая буква ценилась и переворачивала мир - растиражировали ее миллионными изданиями - ничего уж и не стоит она теперь. Что же она будет стоить, когда каждый сможет читать да и не писать будет только слишком ленивый, да и то если только он калека без рук: правой и левой, а если есть у него хоть одна рука - уж и писатель тогда он.

Мерзко и противоестественно учить читать быдло, не важно рабочее, крестьянское или дворянское, да и нормальному человеку совершенно не зачем уметь читать - много бы мадемуазель Анна Волкова потеряла в жизни, если бы не умела читать? Какое бы благо для страны, а, впрочем, и для всей планетишки наступило бы будь народы Земли безграмотны, а писать умели бы ну сто, ну двести человек. Рай, Эдем - не меньше. Чем безграмотней человек, тем он счастливей - спит спокойней. Вон я - закончил университет - бессонница, каждую ночь бессонница, без кокаина уснуть не могу - хотите понюшку?

- Что вы говорите ужасно, но я знаю, все будет иначе - социальные преобразования неминуемы и близятся они. И я знаю - еще при моей жизни я застану великие изменения и вот тогда все будут жить здорово и счастливо: простые люди, вы, в конце-концов я...

- Если не попадете к тому времени под поезд - сорвалась у Шульги приевшаяся фраза.

Унгерн вернулся к прерванной на знакомство с Хренниковым речи:

- Революционное учение начинает проникать в верный своим традициям Восток. Мало кто понимает всю опасность этого разрушающего устои человечества учения и сознает, что путь охранения от всего этого зла один - восстановление царей. Единственно, кто может сохранить правду, добро, честь и обычаи, так жестоко попираемые нечестивыми людьми - революционерами., это цари. Только они могут охранить религию и возвысить веру на земле. Но люди стали корыстны, наглы, лживы, утратили веру и потеряли истину, и не стало царей. А с ними не стало и счастья, и даже ищущие смерти, не могут найти ее. Но истина верна и непреложна, а правда всегда торжествует; и если начальники будут стремиться к истине ради нее, а не ради каких-либо личных интересов, то, действуя, они достигнут полного успеха, и Небо ниспошлет на землю царей. Самое наивысшее воплощение идей царизма, это соединение божества с человеческой власть, как был Богдыхан в Китае, Богдо-хан в Халхе и в старые времена русские цари.

- Как вы можете так отзываться о царизме. Прогрессивные силы сметут загнивший фетиш монархии, разрушат обреченную систему и только тогда станет возможным говорить о преобразовании страны, - горячо провозгласила Волкова.

Есаул не услышал ее:

- Поэтому необходима оборона военная и моральная от растлевающего влияния Запада, одержимого безумием революции и упадком нравственности во всех ее проявлениях.

Скоро под напором растлевающих революционных идей рухнут монархии Европы. И тогда будет немыслимо думать о восстановлении царей в Европе из-за испорченности Европейской науки и, вследствие этого, народов, обезумевших под идеями социализма. Пока возможно только начать восстановление Срединного царства и народов соприкасающегося с ним до Каспийского моря.

- Барон, Вы красиво говорите, но к чему? - княжна украдкой потянулась и стремительно выхватила из вазы финик.

- Лидия, вы искренне преданы делу монархии, а с Вашим большим просвещенным умом княжна виднее возможность скорого осуществления великих монархических начал, ведущие народы к спасению и благу.

- Но что с этого, да и что вам будет с того? - вздохнула княжна, но тут же ожила, вновь увлекшись вазочкой с пирожными.

- Лично мне ничего не надо. Я рад умереть за восстановлении настоящей монархии пусть не в своем государстве, а в другом.

- Бессеребряник, прямо-таки. Только когда народ голоден до прославления царя-батюшки ему? Сгнила система. Пришло время социал-демократических преобразований. Пусть реакция в России и задушила революцию 905 года, но теперь во время бездарной войны очевидна неспособность царизма... Анна еще не поняла, что ее Унгерн не слышит (и возможно то что он не слышит ее - к лучшему).

- И учитывая глубину морального и физического падения, вывод - один: революция восторжествует, и культура высшего продукта падет под напором грубой, жадной и невежественной черни, охваченной безумием революции и уничтожения и руководимой международным иудаизмом.

Вам княжна известна моя ненависть к революционерам, где бы они ни были, и потому понятна моя готовность работе по восстановлению монархии под общим руководством вождя.

- Есаул, ну станешь ты полковником, ну назначишь себя генерал-лейтенантом - что ты сможешь сделать? - Невежлив Хренников, скептичен, а что делать...

- Необходимо бороться, действовать, собирать полки, дивизии, совершить толчок в нужное время,.. отдать приказ.

- Приказ отдать? Да отдай ты хоть пятнадцать приказов...

- И вершить правый суд. Суд над виновным может быть дисциплинарный, или в виде применения разнородных степеней смертной казни. В борьбе с преступными разрушителями и осквернителями России помнить, что по мере совершенного упадка нравов в России и полного душевного и телесного разврата нельзя руководствоваться старой оценкой. Мера наказания может быть лишь одна - смертная казнь разных степеней. Старые основы правосудия изменились. Не будет "правды и милости". Должна быть, будет "правда и безжалостная суровость". Зло, пришедшее на землю, чтобы уничтожить Божественное начало в душе человеческой, должно быть вырвано с корнем.

Анна демонстративно встала и ушла, за ней побежала княжна, возможно извиняться за барона, возможно пользуясь случаем что бы скрыться. Шульга рад бы был улизнуть... Радость - рука его вновь закровоточила, он извинился и исчез, Хренникову же идеи барона были безразличны, сам он не интересен, зато шумен - ушел и он, предварительно ознакомившись с полным словарным запасом барона и не обнаружив там интересных слов и словосочетаний, разве,.. быть может,.. наверное, да! Именно - "разнородные степени смертной казни", только использовать невозможно нигде - ритм туда не всунуть, а сама формулировка разваливается от эров и эсов. Да и разнородные уж больно похожи на народные, - а народные степени смертной казни - совсем другое. Таких разночтений нужно избегать.

Поезд Москва-Санкт-Петербург. Январь. Число третье 917 года.

Дневник Александра Хренникова.

Полночь за окном. Метет снег. Ветер. В купе тепло. Но меня трясет всего - не слишком ли я за крупное дело взялся? Сдюжу ли? Пусть даже не один... Боюсь задумываться даже.

Со мной в СПб едет Шульга. Кажется, я его убедил. Но надолго ли он со мной? Слишком осторожничает. Сейчас в Санкт-Петербург на неделю едет. Потом в Москву возвращается, чтобы как выражается закрыть некоторые дела, на месяц, говорит.

Другие бы сказали - частичкой вселенского знания овладели, если бы внезапно как я поняли - не удастся дело. А Шульга, что первый мне поверил, последним оставит. Не во вселенском знании дело и прочей транцидентной чуши, просто смотрю я на него - слишком эмоционален, загорается легко, часто на поводу чувств идет. И это еще один из лучших.

Днем как садились на поезд шевельнулось во мне чегой-то - предчувствие смерти - не увидать мне больше Москву. Странный вообще день был - вон за окном луна кровавая, в дни такие по преданиям сны вещие сняться - но не было сегодня снов. И хорошо. И предчувствия тоже наверное не было - просто сердце закололо.

Но про Шульгу верно - не предчувствие - видно, слишком лично он дело воспринимает. Обидят его - ничто не остановит.

А одному не сдюжить. Точно не сдюжить. Да и двум впрочем тоже. Только вот в Санкт-Петербурге, думаю, найдутся люди.

Раздавит думаю меня такое дело - не выдюжу. Сегодня днем отключился от нервного перенапряжения. Хорошо Шульга растолкал. Посидели в ресторане. Думал-думал, где людей взять, да так и не надумал ничего. Может на месте разберусь. (кстати, вино-то в ресторане препоганое было).

Тамбур

Хренников, Шульга, Лида, Анна и Унгерн стояли в тамбуре. Хренников курил папиросы, Шульга трубку, княжна потягивала изящную дамскую сигаретку, Унгерн глядел в замерзшее окно, а взгляд его был пуст. Анна стояла с противоположной стороны - она приоткрыла дверь и теперь в тамбур прорывался стылый, сырой Балтийский воздух. Они ждали последней остановки. В целом молчали и редко-редко княжна говорила очередную бесполезную фразу.

СПб неторопливо тянулся навстречу застывшему поезду, пригороды, фабрики, трущобы, кладбище, затем обводной канал и сразу два проспекта, правый Невский.

Поезд начал тормозить. Аня, протиснулась ближе к выходу оттеснив Унгерна, княжну, наступив Шульге на ногу (быть может случайно), тут вагон дернуло, Хренникова кинуло вперед, однако удержался, отступил на шаг, ошарашено стал водить глазами по тамбуру - что-то изменилось. Тут раздался вопль, затем вагон дернуло еще раз - поезд встал. Хренников посмотрел на право - дверь вагона была распахнута и у нее толпились Лидия, Унгерн и Шульга. Княжна села на пол и Хренников смог увидеть в просвете между платформой и вагоном перекрученное тело Волковой.

Унгерн перешагнул труп и промаршировал к вокзалу.

Шульга, что стоял за ним ни коем разом не мог поступить также. Только что чудом, буквально божеским провидением его шуба не запачкалась ни кровью, ни мозгами. Что же ему теперь вновь искушать судьбу? Глупо и не разумно. А потому он бережно снял шубу и заправским воздушным гимнастом сошел с поезда, только в правой руке он держал саквояж с гранками, а в левой тяжеленную бобровую шубу. На перроне он обернулся.

- Шур, как тебе? Лихо Волкова сыграла Каренину. Удачно! По крайней мере в каком-то смысле удачно.

И тихо, себе повторил еще раз - Если не попадете при этом под поезд... - Передернул плечами, поставил саквояж на более менее чистый снег и надел шубу.

Княжна осела в тамбуре перед Хренниковым и беззвучно рыдала. Впрочем нет, если присмотреться - глаза сухи, сама княжна даже не всхлипывала. Быть может это истерика - Лидию подкараулила истерика. Истерика и страх крови. Нет. Княжна спокойно вытащила из рукава маленький, тоненький платочек и с остервенением терла подол платья на который попало с десяток капель крови. От ее действий кровь размазывалась и превращалась в огромное, неопрятное пятно по всему низу платья. Судя по всему, смерть Анны интересовала ее мало, да и то лишь как причина гибели платья

Наверное только Хренникова хоть как-то заинтересовала смерть девушки. Правда, опять же не только его самого, а и его подсознание. Хренников любовался крохотной брошкой с изумрудом, что раньше не впечатлял на фоне коричневого платья, то теперь, когда платье расцветилось бардовым, то брошка впечатляла. - И смерть вновь породила красоту, - Подумал Хренников. А из подсознания выплыли несколько малосвязанных реплик:

- Ну вот и осталось их двое. Выбирай на свой вкус... Кто из них эмиссар князя - барон? Княжна? Скорее, конечно, барон... Да безусловно барон! Княжна она принципиально не способна не только быть чьим-то эмиссаром, но и просто к разумной деятельности. Значит, барон. Впрочем, совсем не обязательно... Анна Волкова чем не эмиссар князя? Ну сейчас она мертва... А до этого была эмиссаром князя, да и сейчас осталась. Но если эмиссар Фон Тодда остался жив, то это барон...

Хренников прервал подсознание - Да выкинуть все из головы. Барона я больше не увижу. Княжну если повезеТ Тоже.

Подсознание захихикало - А что если у Тодда, должен был быть мертвый эмиссар? Или бесполезный? Или же просто нервным истериком?

- Заткнись, - Хренников не слишком церемонился с подсознанием. - А почему Аня упала. Точно помню - поезд резко затормозил - она продолжила стоять. И только потом вскрикнула и рухнула между поездом и платформой. Черт, да ее подтолкнули. Кто? Шульга? Зачем? Поспорили, поссорились - убивать зачем? Я? Нет вроде, не собирался, не делал, не помню... Не я, уверен. Лида? Чушь! Унгерн? Бред! Расстреляет, повесит, прикажет запороть насмерть - верю. Толкнуть в спину - никогда. Кто же?

Подсознание захихикало еще противней - Так по-твоему, эмиссар Тодда мертв? Аня - эмиссар? Но тогда ее толкнул второй нумер, или даже третий.

- Заткнись, - Хренников действительно сегодня был однообразен. Еще раз взглянул на тело: Проверить пульс? Может жива?

Подсознание ухмыльнулось: Она конечно, может и жива, случайно. Но, зачем проверять пульс если у нее осталась половина черепа? Лучше пошли поедим, вон кабак, зайдешь закажешь щи с мозгами.

Хренников посмотрел на тело еще раз, стараясь запомнить все: цвет снега, юбку, что теперь задралась и приоткрывало колено, брошь на бордовом поле и вагон забрызганный снизу грязью, снегом, маслом и кровью. Когда картина впечаталась в мозг намертво он ответил подсознанию:

- Да, пожалуй пошли поедим.

Лида изумленно уставилась на него и Хренников понял, что последнюю фразу он сказал вслух.

Сон.

Только идя по перрону Хренников вспомнил - вечером, в купе ему приснился сон, нет не кошмар, - другой сон.

Он точно был. Вернее не бывает. Потому как в строю снов зияла дыра - похоже в одну из бессонных новогодних ночей слишком резвый и нетерпеливый сон пытался попасть ко мне и в результате потерялся так и не сумев прорваться в мою голову и теперь я чувствовал не хватает именно того самого главного сна, где разъясняется как и что нужно делать.

И еще почему-то в голове что-то мелодично позвякивало - динь-дон, дзинь-дон, тренкь-дон, реньк-дон, река-дон, река-Дон. И сквозь сырой Питерский воздух, сквозь болото перерытое туманами виднелась припорошенная снегом степь которой он любовался на рассвете с крутого холма.

Смерть-Княжна

Часть Вторая

Санкт Петербург - Питер

Урок географии

Невский как известно расположен в СПб. СПб в просторечье (теперь) Питер, но ранее просторечье было менее хамоватым и СПб назывался уважительно Санкт-Петербург. Так вот Питер (или же Санкт-Петербург) (но все равно при этом СПб) располагается, как известно, в самом центре ИМПЕРИИ. Даже возможно будет справедливым утверждение, что империя расположилась вокруг СПб одинаково раскинувшись в стороны от своего центра. И если найдутся такие читатели, что решат возразить - мол, сравним сколько добираться до Владивостока и сколько до шведской границы, посмеемся над такими читателями. А возражение такое назовем возражением несуразным. И даже удосужимся объяснить почему оно несуразно и удивиться насколько оно несуразно.

Объяснение:

Точно также, как ИМПЕРИЯ раскинулась вокруг СПб, границами удаляясь от оного на одинаковое расстояние (не спорьте), то СПб раскинулся вокруг НЕВСКОГО ПРОСПЕКТА удаляясь каждым домом не более чем дозволено было во время свое Петром (к сожалению теперь уже не возможно сказать точно был ли он при этом императором или всего лишь апостолом). Упорство с коим СПб заполняет отведенную ему площадь показывает, что Петр скорее был апостолом, кропотливо и бережно возводившим здание церкви в те годы и терпеливо идущему в небо по бесконечной лестнице, но величие с которым СПб рвется в небо говорит об обратном - что Петр скорее все же был императором, потому как только император может настолько величественно и горделиво представать перед подданными, коими для СПб являются все прочие города губернские, города уездные, города царства казанского, астраханского, грузинского, первопрестольная, города герцогств курляндского и лифляндского, не говоря уж про местечки, села и хутора и прочих скоплений домов, церквей, соборов, синагог, кирх, костелов, мечетей, заводов, фабрик. Особенно отметим синагоги - потому что... Да потому что... Не будем о синагогах, хотя вот о них, то стоило особо. Впрочем не сказываются синагоги на нашей истории. А потому, вернемся к Империи центром которой является СПб.

А собственно центром СПб является НЕВСКИЙ. Возвращаясь к несуразности возражения, лишь укажем, что есть на НЕВСКОМ некое серое здание в которое стекаются письма, прошения, а от туда выходят циркуляры, распоряжения, инструкции. Так вот было ли письмо отправлено из Елизаветграда, Александрова-на-Амуре, Екатеринодара, Александрова, Николаева или же самого СПб (в просторечье Санкт-Петербурга), то циркуляр из этого дома приходил в соответствующую инстанцию (будь-то земская управа или дворянское собрание) ровно через 189 дней (а если быть более точным 27 недель плюс пасхальные, рождественские дни, именины императора, что обычно и составит пресловутые 189 дней).

А раз ровно с середины Невского, который как известно расположен точно в центре СПб (см. выше), письма доходят до любой точки ИМПЕРИИ за равное время, (а письма как известно обладают завидным постоянством в скорости (см. инструкцию почтового ведомства от 1905 года Љ0901, после выпуска которой прошло почти 12 лет без трех дней)), то несложно понять, что равно как империя располагается вокруг СПб, так и спБ располагается вокруг НЕВСКОГО, а последний протянулся в две стороны от неприметливого серого здания.

Собственно поэтому до года 917 надобности в знании географии прочих городов не возникало, не было и не могло быть. Да и в самом СПб требовалось лишь знать каждый дом на Невском.

Но для чего повторялся курс географии третьего класса гимназии? А лишь для того, что бы все могли представить, где именно расположился в полдень 4 января 917 года некий человек. Человек как известно существо прямоходящее, и впадая в трюизмы можно добавить, что человек езмь птица без перьев. Да к тому же еще и без крыльев. Но если были бы у такой птицы перья и не было крыльев - странная была бы птица. Впрочем те еще птицы люди. Но тот человек действительно был той еще птицей. Хотя в данный момент вполне прямоходящим не был - потому как в данный момент не ходил и более того человек даже не был прямостоящим... Правда лишь потому, что вместо того чтобы стоять прямо, он постарался расположиться поудобнее - как говориться рыба ищет где глубже, а человек - ленив, слишком ленив, чтобы искать, потому и расположился этот человек вполне удобно.

Более того расположился он даже весьма вольготно - откинулся на стену, оперся на нее и жадно (чрезвычайно жадно) затянулся. А затем еще и еще пока не кончилась сигарета, вторая, третья. Только после он оторвался потряс головой, вздрогнул, дернулся и достал еще одну. Мучительно прикурил на обычной, обыденной, обыкновенной СПб сырости. Что впрочем было не так уж и просто зато за одиннадцать лет, что он отрубил на балтфлоте, (в какой-то момент к его радости почти краснобалте, но затем, нет, нет, и еще раз восемнадцать нет) приучился он к этой омерзительной погоде, после сухих Екатеринодарских степей и даже чем-то притерся, но все же не мог смотреть на ахвицеров, батоги, мордобитие, пропитый паек, что не добирался даже до него с двумя георгиями и самое обидное бесполезность этой проклятой войны. Войны за что - за Дарданеллы? Какие такие Дарданеллы? Можно понять за землю, за десятины чернозема, да земля - то за что стоило воевать - безусловно, обречено стоило воевать, всех смертей стоило, крови - стоило, любой крови стоило, но здесь-то за что? Не за что, просто так... За царя-батюшку... Какого батюшку? Своего - так он в станице под Екатеринодаром остался... А чужой ему не указ лет с тринадцати как егойный приучил его батогами не слушать чужих и лишь внимание обращать на то что старики говорят, но не более, а более и не стоит - труха сыпется, чего их слушать - от старости разум вовсе потеряли, только седина или же лысина осталась... Вот и не понимал он чего третий год идет эта бредовая война.

Вот потому на Невском в бушлате на распашку курил матрос.

Матрос.

У Петра Галайды шла увольнительная. Впустую растрачивалась увольнительная. Самим себе выданная увольнительная. Воспользовался что офицерье уже неделю не появлялось на палубе по случаю нового 917 года и отправился в город - развеяться, пройтись по земле, поглазеть на девок. Собирался развеяться, прогуляться, поглазеть, а как результат что? Мрачен Галайда - думает.

Может мрачен потому, что докуривает последние сигареты? Может думает, где ему их достать на матросское-то довольствие? Мог думать об этом Галайда, мог и мрачен быть по тому... Но не вериться в такое...Ой как не вериться!

Тогда может мрачен Галайда потому, что увольнительная заканчивается? И на корабль не охота?

И увольнительная заканчивалась, и на корабль было не охота, только не думал об этом Галайда. О другом он думал. Думал он:

- Чорт, давно ведь в Петрограде, с 904 года - тринадцать лет уже... Почти половину жизни. Рванул на заработки в Ростов, а попал в Петроград. Зачем? Вроде на заработки. Год ведь почти слесарил. Неплохой между делом год - денег хватало, Петроград сказкой казался, да и на Собрание Русских Фабрично-Заводских Рабочих в СПб попал как-то да и прикипел к ним. Даже читать там научился. Что для того читать научился что ли, чтоб потом в мичманской школе познакомиться с ребятами из анархического комитета? Только ребята все эти давно на каторге и если еще не померли, значит еще сдыхают. А он единственный остался на воле. Почему? Может такая же случайность по которой его бумаги перепутали и вместо кавалерийской школы направили в мичманскую школу, его ни разу не плававшего на корабле, а море видевшего только с Петербуржской набережной. В каком коммитет арестовали? Кажется в 907. Точно в 907. Седьмой год. А сколько он в Петербурге тринадцать. Полжизни считай... И из этой половины половину думай - почему всех арестовали, а тебя нет? Неужели я агент охранки? Нет, и в правду? Может он точно агент охранки, как Григорий Аполлонович Гапон, что захаживал на собрания Русских Фабрично-Заводских Рабочих в СПб, который добывал деньги, обманывал охранку, умудрялся доставать для собрания нелегальную литературу, может он тоже точно такой как Гапон? Продал всех, а затем забыл - от стыда ли, по приказу ли... Не важно...

Смешно, живот надорвать со смеху - тринадцать лет уже здесь. И семь почти не знаю почему... Смешно. Только не смеется чегой-то. - Галайда плюнул в сугроб, оторвался от стены и замаршировал вниз по Невскому.

Эх, да перва пуля, эх да перва пуля, эх да перва пуля догнала коня,

А вторая пуля, а вторая пуля, а вторая пуля в ногу ранила меня...

Отмечу забавное дополнение к дневнику и черновикам Хренникова, запискам Шульги, карточкам неизвестной принадлежности - заполненый рецепт, датированный последней неделей 916 года - прописан ацетилсалицилум асидум.

О том, что не только пули имеют тенденции попадать в ноги, тем более, когда под тобою нету боевого коня.

Грустно стало Галайде от песни - давно не скакал он на коне. На верном боевом коне. После ранения не скакал он на боевом коне. С того самого ранения после которого дали ему второй георгий и направили в кавалерийскую школу. Шрапнель тогда разорвалась под вороным Бураном, а его отбросило и контузило. Только добрался он ничего не соображая до перевернутого максима и также ничего не соображая задерживал японские цепи пока не подоспела подмога. Как просто все тогда было - мчишься на коне да рубишь шашкой с оттяжкой. Давно не скакал он коне. Жалко. Грустная, жалостливая песня. Как там было:

А вторая пуля, а вторая пуля, а вторая пуля в ногу ранила меня.

Галайда вздохнул остановился не доходя до ресторации. Вздохнул еще раз и полез в карман бушлата за портсигаром и уже даже почти обнаружил его там, но пролетка, что до этого летела по середине Невского развернулась, двинулась к ресторации, ускорилась и понеслась прямо на Галайду. Галайда бросился в сторону, к стене ресторана, но пролетка неслась почти в притирку к зданиям и тогда Галайда вцепился в лошадиную сбрую и его потащило по мостовой. На счастье ресторация был в двух подъездах, а снег смягчил удары. Пролетка остановилась, Галайда рухнул на мостовую, поднялся, ощупал правое запястье на котором он висел эти пятнадцать сажень и которое очень неудачно подвернулось и двинулся дальше вниз по Невскому протискиваясь между пролеткой и стеной ресторации. Дверь ресторации открылась и Галайда осел - тяжелая, окованная жестью дверь углом вошла ему в ногу чуть повыше сапога. Галайду отбросило на пролетку и он ударился лбом об колесо, а затем всем телом рухнул на ступеньку. От боли свело грудь, Галайда перестал дышать, и одновременно с этим оглох и ослеп - только разноцветные пятна мелькали перед глазами. Пятен становилось больше и они становились ярче - глаза начало резать, то ли от яркости, то ли от боли в ноге... Тут в бушлат вцепились руки - его приподняли, потащили по снегу, через порог, по мраморному полу, прислонили к чему-то твердому, покрытому острыми, болезненными выступами, а затем наконец отвязались. Через боль Галайда попытался вздохнуть и новая волна захлестнула его, - пятна перед глазами завращались быстрее и быстрее и он потерял сознание.

Очнулся он от того, что его трясли за отвороты бушлата. Вырываться из беспамятства было неприятно - там не было ужасающей боли в ноге, чуть повыше колена и голова не напоминала колокол. Галайда попытался потерять сознание еще раз, но его трясли слишком настойчиво. И он застонал.

- Смотри, жив... - прохрипел первый голос.

- Ну даешь. Он же мог и скопытиться.

- А я тут причем - дверь заклинило и я на нее налег.

- Еще чуть-чуть точно бы сдох. Смотри что у него с ногой.

- Ну крови немного на ноге. Чепуха. Вообще мог бы и смотреть куда идти. - хрипел первый голос.

- Ну да смотреть. Помогло бы ему, когда такая туша на двери бросается. Что у него с ногой?

- Да пустяки все - пуля бандитская... Не больше. Вот если бы он попал под поезд. Тогда - да.

Галайда открыл глаза. Посмотрел на говоривших и понял, что он ничего не видит.

- Какого чорта тебя понесло на улицу, мы же еще не отобедали?

- А проветриться, - прохрипел первый.

- Проветриться? Пьянь, чем тебе не нравиться воздух в ресторане?

- Я трезв.

- Он трезв!!! Ха! Это он - трезв! Почему тогда этот человек едва не помер? Представляешь какие были бы заголовки в газетах - "Журналист-убийца."

- Я не журналист, я - редактор.

- "Редактор-убийца" еще сильнее. Существенно сильнее. А дальше подробности - Вчера, около половины четвертого, Виктор Шульга - редактор-убийца, забил на Невском проспекте ни в чем не повинного человека створкой двери, окованной бронзой, а затем, заметая следы, затащил труп в ресторан. - Сила! Как думаешь? О тебе наконец узнает вся Империя?

- Ничего не вижу, - застонал Галайда.

- Что он говорит? - снова хрип.

- Чорт его знает, не слыхать ничего, - к Галайде, - друг говори громче, тебя совсем не слышно.

- Ничего не вижу!!! - закричал Галайда.

- Что-что он говорит, - хрип.

- Помолчи! Наподобие... Кажется, с начала идет "ече",.. потом там еще вроде "у" в конце.

- Мон ами, говорите громче. Мы просто не в состоянии разобрать, что вы говорите.

- Не вижу, - заорал Галайда в полный голос.

- Что?

- Он говорит, что не видит. Не удивительно, у него все лицо залито кровью. Протри ему лицо, может не все так страшно, как страшно.

- А если он правда ослеп? - хрип.

- Великолепная шапка - "Редактор выколол на Невском глаза прохожему!!!" Подробности вечерним тиражом.

- Брось хохмить, он ведь правда мог ослепнуть!! - теперь кричал не только Галайда, но еще и хриплый. Галайда закрыл невидящие глаза - неприятная вещь крики хриплым бульканьем, больше похожим на хрип уже умершего, но еще не знающего об этом человека.

- Ты не падок на сенсации, Шульга! Сейчас ты можешь стать одной из них.

- У тебя есть платок? Протри ему глаза, может он не ослеп! Ну что ты стоишь?

- Давай его бросим здесь, а сами пойдем доедать щи с мозгами.

- Как ты можешь так говорить? Как мы можем его бросить? Нас же потом найдут!!!

- Дурак ты, Шульга. А ну-ка что ты там несешь на подносе? Воду за пятнадцатый столик? За пятнадцатым подождут - давай сюда! А ну давай!!! Видишь труп - он тоже не дал воды. Только не мне - ему не дал воды. А тебе охота не дать воды мне? Правда? - к Галайде, - Эй ты на полу, слышишь? Зажмурь веки посильнее, попытаюсь смыть кровь.

- Ну как? - хриплый.

- Знаешь Шульга, глаза вроде есть, не вытекли. Эй парень похоже тебе крупно повезло. Открывай глаза. Ну, что тебе сказали?

Галайда открыл глаза - картинка перед глазами, хоть и прыгала и качалась, но все же была.

- Где я?

- Шульга, где мы?

- А чорт его знает, ресторан какой-то на Невском.

- Слышь матрос, ресторан какой-то на Невском.

- Что со мной?

- Шульга, как ты думаешь, что с ним?

- По виду - попал под поезд.

- Слышь Матрос, да ты под поезд попал.

- Мне плохо...

- Шульга ему плохо?

- НЕ ТРОГАЙ МЕНЯ!!! ПОНЯЛ!

- Матрос, тебе на кладбище пора.

- Где я?

- Матрос, утомил уже. Я тебе уже сказал, где ты. Хлебни - может в себя придешь, - и второй протянул ему флягу.

Галайда хлебнул, закашлялся и увидал свою окровавленную ногу.

- Ни чего себе. Это ж надо как меня.

- Заживет до свадьбы. - Второй отнял флягу и вылил на ногу. - Анестезия. Или, как ее, во! - дезинфекция. Тебе любой доктор скажет, что сейчас это тебе просто необходимо. Скажи Шульга.

Хриплый кивнул.

- Кстати, пить будешь?

Галайда не ответил.

- Шульга, хватай его. Понесли за столик.

Анестезия.

Официант в двери бросился наперерез.

- Вы куда? В таком виде нельзя.

- Отстань, - сказал хриплый.

- Он с нами. - сказал второй.

- Господа, право же так нельзя.

- Я сказал, отстань. Повторить. - Хриплый отпустил Галайду и врезал официанту, - повторить? Повторяю, - он с нами. Еще?

- Вашбродь, ну нельзя же, - захныкал официант.

Галайду внесли в зал ресторана и бросили на стул, на официанта уже не смотрели.

- Главное, в поверхностных ранениях своевременная анестезия и дезинфекция. Шульга, наливай.

Галайда проглотил протянутый стакан и отключился.

Здесь я обнаружил на полях странную приписку сделанную карандашом в столбик: Стоян - тот кто выжил, Влас - кривоногий, Мирон - плачущий, женские имена менее выразительны. См. Лада, Люба, etc...

Снижение величия

Очнулся Галайда сидя на скамейке на набережной у устья Мойки - угол Большой Невы напротив Васильевского острова...

Он приоткрыл глаза. Когда он понял что видит - глаза раскрылись, сам он подался вперед, а руки неосознанно вцепились в скамейку.

Перед ним простиралась панорама города - привычная в целом городская панорама, только здания... Дворцы, церкви, заводы, фабрики сложились. Только не как карточные домики, но как телескопическая труба. И теперь не шпили зданий пронзали небо, но острова нависали над городом.

Васильевский остров, Заячий остров, Петровский остров, Каменный остров - острова. Внезапно стали пологие сырые острова нависать над шпилем адмиралтейства, доминировать над ним. Вырвались ввысь, а адмиралтейство, таможня, биржа, дворцы - Зимний, Михайловский, Мраморный, здание сената сложились и уплощились безобразно - не то чтобы невысокие халупки теперь были - нет, подымались они то земли едва ли на вершок, да и то много. Да и вершок тот без нескольких пальцев, да и такой высоты оставаясь лишь в силу накопленной за век-два высоты.

И среди раздавленных зданий ходили люди - тоже уплощились, стали марионетками, правда марионетками разной высоты, да и качество разное. Напротив, через канал, по 27 линии шла парочка - дюймов шесть в высоту, он с негнущимися в сочленениях конечностях, а у нее на лице проставлены лишь два черных глаза, а под ними (также небрежно поставлена), но горела пунцовая точка - губы.

Они переплелись игрушечными кистями и неторопливо двигались вдоль канала, а впрочем, куда собственно могут торопиться марионетки - некуда торопиться марионеткам. Хотя кто их знает, марионеток, быть может торопились, страшно торопились марионетки, но вырывали эти жалкие мгновения - пройтись вдвоем, и вот они на расстоянии вытянутой руки, лишь кончиками игрушечных пальцев касаясь чужих пальцев (только не совсем чужие эти пальцы, ой, не чужие). А может марионетки убивали время - вот и держутся за пальцы, пока рука скользнет дальше - уже убит кусок времени, доберется рука до талии, - и здесь победа, дальше сколько этапов изобрести можно и - погибло время.

Марионетки молчали, Галайда знал это, более того видел (зрение его обострилось и даже сквозь кисельный утренний туман он легко видел каждую черточку на марионетке, трещину на игрушечных домах на той стороне канала, жилку на крохотных листиках миниатюрных деревьев, и теперь он мог видеть неподвижные губы марионеток, расслабленные у мужчины, и поджатые губы женщины, с нервным, дергающимся уголком, что так напоминал пухлый рот избалованного ребенка, внезапно наказанного, а потому с набрякшими слезинками в глазах, готовыми пролиться, но еще лишь готовыми, а потому и дергаются губы). Марионетки сделали еще шаг, слезы прорвали тонкую запруду и фигурки разом рванулись друг к другу и зашлись в поцелуе, всерьез и надолго.

Галайда повел глазами - марионетки везде.

Нет, по Васильевскому острову шли две обычные человеческие фигуры. Шли покачиваясь, неторопливо, но были они несамого обычного человеческого роста, а будь шпиль Адмиралтейства вчерашней высоты то теперь едва доставал бы им до середины груди. Фигуры обернулись к Галайде и у того заныла раненная нога. Он узнал фигуры - хриплый и второй. Только,.. быть не может!!! Нет, точно! Крест истинный. Хриплый теперь (хоть и казалось оставался обычного роста) был на голову ниже второго. А второй, второй посмотрел ему в глаза.

Галайда отшатнулся и понял, что падает. Бросил тело вперед, стремительно, сильно - голова оказалась выдвинута существенно перед скамейкой, да так, что колени почему-то взлетающие вверх въехали в подбородок. Скамейка начала выскальзывать из-под него и Галайда вцепился в доски. Но те, хорошие, крепкие, выкрашенные светло-зеленой краской, почему-то обрели жизнь и теперь, устав, за года службы, держать на своих спинах туши людей, решили отдохнуть, а потому опускались ниже, растекаясь, становясь при этом тоньше, превращаясь в фанеру, картон. Что картон - плотную бумагу. Галайда попытался осмотреться, только сложно осмотреться, когда колени уже на уровне ушей, к тому же плотно прижаты к голове - не повернуть, а равновесие такое шаткое - глазами косить страшно, не удержишься - рухнешь. Но Галайда сумел, смог - слишком уж было нужно узнать, что происходит.

А происходил бардак. Необычайно конкретный бардак. Чушь, бред, Содом с Гоморрой. Самый натуральный маразм. Галайда увидел как он удобно расположился (колени за голову, костяшки пальцев синие, дрожат от напруги) на игрушечной скамейке в высоту дюйма три с половиной, не выше, точно, но и не менее точно при этом, что ни на линию не ниже - на волос окажись ниже скамейка - рухнул бы Галайда.

Марионетки на другой стороне канала устали целоваться и женская марионетка оторвалась от мужской и пошла в глубь острова, через пять шагов остановилась обернулась. Помахала игрушечной ручкой, застыла выкатив бусинки глаз на Галайду - завизжала - пронзительно и слишком высоко, чтобы оставаться на месте. Галайда встал с игрушечной скамейки, развернулся и зашагал прочь от набережной. Только хватило его на два шага - раненая нога подкосилась и Галайда рухнул грудью на булыжник. Галайда отрубился.

Но перед тем как потерять сознание Галайда успел подумать - "Хорошо, что это только кошмар" и только после обмякнуть на мостовой.

Здесь мы сталкиваемся с неточным цитированием сразу двух черновиков - "Трепетная история любви" и "Торопливая истерия любви". Названия условны и даны по первым словам рукописей, вопрос об авторстве коих определенно остается открытым - отпечатанные на Ундервуде, скрытые под очередными псевдонимами, характеризующими новый стиль, новую атрибутику - как для Хренникова, так и для Шульги.

Праздник каждый день.

Окно выпало вместе с рамой - звон и треск. Пятый этаж. Во дворе вчера убрали снег. Так погибла рама, а на ее месте возникло лицо. Лицо радостное. Конечно радостное, пусть осунувшееся, бледное, с набрякшими веками, потрескавшимися губами, но радостное. А то!.. Как же иначе - сразу по приезде в СПб княжна потерялась! Сама потерялась!!! И теперь (вот уже шестой день) Шульга и Хренников (это он показался в окне) пили. Пили по черному, с надрывом, только бы заставить мозг отключаться - ведь не отключись мозг вовремя не выжили ни Шульга, ни Хренников, радость раскурочила бы им грудную клетку и добралась бы до сердца.

Что утро? Вопрос. Откуда он мог взяться? - мозг ведь отключен. Да и снег, в придачу сыплется вниз с неба. Не способствует мышлению. Хренников втянул в легкие сырой, мерзлый воздух и в его крови случайно появился кислород. Мышцы, да и в целом пищеварительный тракт отторгли его и направили в мозг - переработать гадость.

Хренников втянул воздух - и корка насытившись кислородом отобрала управление у мозжечка - мир покачнулся, стена дома бросилась на него снизу...

Когда глаза раскрылись снова - Хренников висел уткнувшись животом в подоконник, а прямо под ним был двор. Он сполз с подоконника, сел на пол, растер лицо снегом - утро ему определенно нравилось - оно было. Вот именно, - своим наличием нравилось оно ему. Хренников привстал, а затем запрокинул голову в окно. Взгляд его пошел вверх, вдоль кирпичной стены, мимо неба, на бесконечность. Снег не торопясь засыпал лицо. И Хренников стал наполняться уверенностью, с каждой снежинкой, с каждой нитью ветра зацепившим его - вчера княжна устраивала прием по случаю отъезда - предчувствие? интуиция? шестое чувство? Нет, просто к своему сожалению Хренников слишком хорошо знал княжну. Уезжает и пусть, даже не важно куда - на Капри или же на Соловки, не важно.

Протяжный, мучительный скрип, перед жалостным грохотом. Шульга заворочался на узкой кровати - рухнул на пол брюхом и открыл глаза. Хренников терпеливо наблюдал за развитием событий. Шульга с минуту не шевелился, а затем встал на четвереньки, помотал головой, заметил Хренникова и поздравил его:

- С добрым утром! - сказал Шульга.

- Что проснулся? - спросил Хренников

- Еще нет, но почти. Через минут пять встану. - сказал Шульга и стянул правой рукой с кровати подушку, бросил ее на пол и упал на нее лицом. Раздалось довольное мычание.

- Шульга, ты чего? - спросил Хренников.

- Ведь здорово как, смотри, простая подушка, не очень то и мягкая, а сколько может удобств для человека создать. Смотри, по большому счету тряпка, с каким-то сором внутри, а смотри я лежу на полу и наслаждаюсь: жизнью, безделием, комфортом. И всему этому я обязан какому-то мешку с трухой - загадочна жизнь право же.

Голос Шульги звучал из подушки все отчетливей и отчетливей, а когда он закончил спич, то помолчал секунды три, резко отжался на руках, а затем вскочил.

- Знаешь, мне сейчас нужно заняться некоторыми делами. - он подумал и повторил, - некоторыми делами. Срочными, неотложными. Но я вернусь. Правда. Верь мне. Все закончу и вернусь.

- Какие у тебя могут быть дела в СПб? Ты здесь шестой день. Никого не знаешь, ни с кем не знаком и ни к чему в таком состоянии не годен. - Хренников не торопился, вот и голос его тоже не торопился, хотя и не был вял, зато слова растягивались до ужаса.

- А кто сказал, что мои дела в СПб? Мои дела в Москве - остались, ждут. Работа ждет. Нет, не работа - сроки, пора сдать работу. До Нового Года не успел, а потом и не мог. - сказал Шульга.

- Сейчас что-ли можешь? - спросил Хренников.

- Сейчас могу. - ответил Шульга.

- Так ты в Москву? - На всякий случай, чтобы случайно не ошибиться в выводах спросил Хренников.

- Да, нужно - пора сдавать книгу, - ответил Шульга.

- Как ты ее сдашь? Ты же еще не преступал к редактуре? - удивился Хренников.

- Ну, скажем в поезде пока сюда ехали правил, но недолго - едва не уснул. Да и опять же обратно ехать - успею, - сказал Шульга.

- Ну смотри, смотри... Обратно когда? - спросил Хренников.

- Как позовешь, - ответил Шульга.

- А если не позову, то что? Все равно ведь приедешь, знаю я тебя. - сказал Хренников.

- Ну через месяц точно здесь буду, - сказал Шульга.

- Смотри, не опоздай, мало ли что, - сказал Хренников

- Не опоздаю, - сказал Шульга.

- Ладно, на вокзал пора, - подытожил Хренников.

Не слишком очевидно имя княжны Лида - да загаром, насурмьянеными веками продает себя дешево. Только Софья, Софочка, она ведь премудрая женственность. Почему не софочка - и тогда незабудково-маргаритковые глаза возникли бы да и остались бы малоазиатский профиль, особенно сохранилось бы малоазиатское происхождение от праотца Сима.

Да! Конечно, было бы чудно тогда бы происхождение из княжеской семьи... ювелирной, портной, равина,.. - хорошие рабочие корни

Но с корнями-то, как раз плохо - какие могут быть корни у фамилии с прозвищем Грин-бай. Ну звали бы ее как-нибудь иначе хоть Кошкина, нет, только Кошкиной она быть и не могла

Отъезд Шульги.

Вероятно Шульге на вокзал действительно было пора. Но Шульга не спешил и даже когда они определенно опаздывали на поезд, то он не ускорил шаг, а напротив практически остановился и принялся размахивать руками:

- Хренников, вот мы целую неделю черти чем занимались, а ведь могли скажем по музеям ходить...

- К чорту музеи, - сказал Хренников.

- Ну или скажем по театрам...

- К чорту театры, - прервал его Хренников.

- Не скажи. Вон в кабаре "Летучая Мышь" такие кисоньки выступают. И далась тебе эта княжна. Они же лучше, много лучше. Или вон в "Кроте"...

- Мне далась княжна? Мне нужна княжна? Зачем, объясни мне может понадобиться Лида? Для чего?

- Так вот в Кроте, там такая барышня выступала,.. такая барышня... Вон куплетики пела

Я служу в театре Крот -

Дело не мудреное.

Никто замуж не берет,

Говорят - Зеленая.

Шульга фальшивил так, что булыжники на мостовой, имей уши всенепременно лишились бы их, а так раз ушей уже не было (возможно Шульга пел на этой улице не в первый раз), то они в отместку всего лишь сумели поставить подножку Шульге, но тот удержался.

- Черт, как же ее звали? Ира? Ирочка? Нет - Ирина. И почему такую совершенно великолепную Ирину не берут замуж? Бред. Не верю. А может она врала со сцены?

- Нет, Шульга. Когда со сцены врут - это уже не вранье - это уже искусство. Там тонкая грань конечно, но она есть. Так чего там твоя Ирочка? - спросил Хренников.

- Во-первых Ирина. А во-вторых была бы она моей... - вздохнул Шульга. Тем временем они вышли к путям.

- Ну что, Шульга, пора за билетом. - сказал Хренников.

- Так у меня есть. Я сразу по приезде купил, пока ты у трупа этой, как ее Анюты валандался. Представляешь, какая у меня сила воли? - сказал Шульга.

Хренников не стал распространяться ни про силу воли Шульги, ни про валандался, ни уж тем более про свои сомнения об эмисаре фон Тодда, который и сам за последние дни несколько выветрился из головы, но теперь всплыл снова вместе с навязчивым запахом сомнений.

- Что ж тогда пошли, на перрон. - сказал Хренников.

- А еще я как-то столкнулся в театре с типом таким, по фамилии Хенкин... Имени убей не помню. А по характеру вылитый ты - такой мерзавец...

- Когда ты это выяснить успел?

- Шур, ну тебя, не первый год знаю. Отнюдь не первый год. - сказал Шульга.

- Не про меня. Я мерзавец - ну и чорт с ним - жизнь такая. Хенкин почему? Ты его, что тоже много лет знаешь? Или так интуиция. А вдруг нормальный человек, а ты про него ни за что ни про что такое...

- Так я же говорю - морды у вас одинаковые. Ну и что, что я его раз, да и то на сцене видел. Так морда она какой была, такой и останется. А по морде он твой брат близнец. Да что близнец, просто ты, только прическа другая и все. Так что мерзавец он мерзавец и есть, - сказал Шульга.

- Вить, ну есть разница, наверное, между мной, которого ты знаешь действительно чорт знает сколько лет и абсолютно незнакомым человеком. Нельзя же так сразу с места галопом, - сказал Хренников.

- Можно, морда она мордой и останется, - отрезал Шульга. Они вышли на перрон и стали ждать паровоза.

Шульга торопился, а от того мог ждать. Хренников же радовался, не потому что не мог ждать - нет, но радостное утро. Короткий взгляд на неподвижное, вязкое сурьмьяно-кисельное небо. И тусклые обычно глаза Хренникова обессмыслились и зажглись - глаза младенца в первый раз увидевшего небо - восхищенного и заинтересованного трансформациями недвижимого неба. А может наоборот восхищенного статикой новой съедобной вещи. Но какой такой статикой - не знает младенец таких слов - "статика". Слово "дай" - знает, слово "статика" - нет. Только Хренников забыл похоже слово "дай". Бессмысленность глаз захлестнула его, перрон, немного погодя вокзал, а после и Город. И только тогда миниатюрные ручки обхватили Хренникова за талию и чей-то холодный носик уткнулся ему в шею. Очень холодный, крайне холодный носик едва дотянулся до воротника Хренникова и уткнулся под тонкий шарф прямо в разгоряченную бессмысленностью шею.

Глаза Хренникова обессмыслились еще более, но тут громкий, удивленный голос Шульги вышиб резким болезненным ударом из его глаз бессмысленность болью - "Лида?!!". Что Лида? Для чего Лида? Какая Лида? Почему Лида? Глаза Хренникова стали бесцветными, бесцветность глаз сменилась блеклой серостью, серость обострилась - радужка стала серо-стальной, а взгляд пронзительно-резким. Оплывшее бессмысленностью лицо подтянулось, собралось, обострилось, глаза запали, под ними возникли сосредоточенные, густые, усталые тени. Нахлынуло понимание, мгновение - сменилось болью - Лида? Мгновение прошло и вновь лицо лишь устало.

- Здравствуй, Лида.

- Саша! Сашенька! Откуда ты здесь? Мило... Знакомься, моя подруга - княжна повернулась чуть направо, в сторону высокой, нескладной мышастой жерди, запнулась на миг, - Инга - замялась - Торвяну, из,.. из,.. Ревеля, сейчас живет в Москве, ездила в Питер на Новый Год.

- Лида, какими судьбами? - Шульга удивлен сверх меры.

- Проводы. Затянувшиеся проводы. Инга знакомься, это Саша, а этот солидный господин Витя.

Хренников размышлял - пытался найти факты, сопоставить и попытаться понять, что же творится - на перроне появляется княжна с подругой, - подруга похоже уезжает. Уезжает ли княжна? Если да, то Шульге не повезло, а если нет? Все равно кому-то не повезло: либо там, либо здесь. Кому-то,.. чорта с два кому-то, - конкретно ему и не повезло. Но ведь княжна должна была уехать... Что могло случиться?.. Или же случиться сейчас?

- И я уезжаю. Как удачно - поедем на одном поезде. Кстати, о поездах, Инга мне рассказывала... - Лицо княжны внезапно засияло пониманием и болью - точно такое выражение встречается, но достаточно редко, да и понятно чего редко - встречается лишь у йогов в то единственное мгновение, когда после десятилетий самосовершенствования у них раскрывается третий глаз, - Так! Так Сашенька, мне необходимо поговорить с тобой наедине.

- Невозможно. Ты уезжаешь, я остаюсь. Не расстраивайся, - Шульга едет с тобой, можешь поговорить с ним.

- Ну, может тут есть спокойное местечко?

- Даже если бы и было - невозможно - поезд прибыл, не успеешь. Поговори с Шульгой, в поезде, время будет.

- Нет, Сашенька, от разговора тебе не отвертеться. Инга, я остаюсь. Этот господин, - кивок на Шульгу - поможет тебе расположиться. Значит так, Саша, где можно спокойно поговорить?

- Например, у меня.

- Пошли.

- Давай хоть посадим людей на поезд.

- Сами сумеют. Пошли.

Чтение бумаг, попавших ко мне заставляет поверить, что княжна Лида, вероятно, мистификация, как мистификация фон Тодд, выбранный за какофонию, перевод, но в переводе не ставший ни принцем, ни лордом, православия демонстрируя превосходство,.. Хорошее слово демонстрируя - тянет от него полуразложившейся мертвечиной.

На квартире у Хренникова.

Княжна оглядела квартиру - кровать, стол, запыленное зеркало на стене, стул, у двери вешалку, стакан на столе, на столе же самовар, да еще на полу, около двери, взлохмоченный половичок. Собственно и все. Лида скользнула взглядом в обратном порядке - сморщила носик, сняла перчатки, положила на стол, подошла к зеркалу, попыталась посмотреть на себя в профиль, едва не заработала косоглазие, надвинула шляпку на правую бровь, обернулась: Получила шанс заработать косоглазие на другую сторону. Отвернулась от зеркала и стряхнула сапожки в угол.

- Саша, послушай меня. Мне тут про вас с Витей такое рассказывали. Как вы могли? Саша ну что же ты молчишь?

Лида сняла шляпку, повесила ее на вешалку, открыла окно, выглянула на улицу, набрала в ладошки пригоршню снега, стремительно слепила снежок и метнула его в Хренникова, промазала, достала платок, вытерла пальцы, посмотрела себе на руки, поднесла ладони к рту, стала часто на них дышать, отрываясь каждый раз не более чем на одно-три слова.

- Я уже... уезжать собиралась... домой,.. но как!.. я могу?... бросить тебя... здесь... в таком состоянии? Я останусь,.. с тобой - ты придешь в себя,.. а затем заберу. В Москву.

На слове "Москву", Лида заметила - на правом мизинце отслоился лак, вытянула руки вперед полюбовалась ими, стянула с левой руки перстень, не гармонировавший в достаточной мере с этакой красотищей, стала любоваться ногтями вновь, вздохнула.

- Что же вы творили. Неужто так нужно?

Надела кольцо на указательный палец - гармонии не прибавилось, сдернула его, зажала в ладошке, стрельнула глазами в Хренникова, спрятала глазки в густых ресницах, снова издеваясь стрельнула в Хренникова, развернулась к нему спиной, незаметно сунула противное колечко в карман шубки, расстегнула пуговицы, крутнулась в только что изобретенном па перед зеркалом, остановилась лицом к зеркалу, спиной к Хренникову, переложила колечко в другой карман. Ненужную теперь шубку она бросила на кровать.

- Ты же не маленький уже. Вырвался на свободу значит во все тяжкие можно? Я не допущу, чтобы ты вот так. Пропадешь ни за что. Дети прямо. Что ты, что Витя. Тот пусть мне на глаза вообще лучше не попадается. И ты чтобы с ним больше не встречался. Попробуй только.

Княжна погрозила Хренникову пальцем, убедившись, что этого явно не достаточно, подбежала к столу, схватила карандаш и метнула его в Хренникова. Карандаш едва не попал Хренникову в глаз, но уворачиваться тот не стал. Княжна ойкнула, кинулась к окну, зачерпнула снега, и начала растирать Хренникову пострадавшую щеку, бросила, убедилась что вроде жив, стерла снег шарфиком, повертела шарф в руках, попыталась завернуться в него снова, взвизгнула, - снег начал таять и потек за шиворот, стала его снимать, едва не запуталась в шарфике, секунды полторы боролась за собственную свободу, победила, пнула упавший шарф, нахмурилась.

- Ты обо мне подумал? Ты вообще думал? Хоть чуть-чуть думал? Как ты мог?

Княжна всхлипнула, упала на стул, заревела, вытащила из кармана платочек, стерла потекшую тушь, сунула платочек в пиджак, встала, зашла за стул, оперлась на его спинку, развернула стул, села на него боком, вскочила, пересела другим боком, серьезно посмотрела на Хренникова, положила на спинку руки, оперлась на них подбородком, глаза прищурились, но пиджак натянулся и теперь жал в боках, княжна развернула стул еще раз, села, оперлась локтями в коленки, а кулачками в подбородок - пиджак продолжал мешать головомойке, стянула его, не глядя повесила на спинку, подобрала ноги - теперь она напоминала гимназистку стянувшую жакет у старшей сестры и нарядившуюся в него на первое свидание. И заговорила хриплым взволнованным шепотом.

- Весь Петербург о вас говорит. Как я с тобой на людях покажусь?

Она моргнула несколько раз, начала (если бы это было вообще возможно ломать руки, то именно так Хренников и назвал то чем она занималась), закусила губу, Вспомнила о платке в пиджаке, попыталась достать его не вставая со стула, уронила пиджак, потянулась за ним, стул покачнулся, судорожно восстановила равновесие и наконец встала, решительно зашагала по комнате. Остановилась у стула, подняла пиджак, аккуратно повесила его на спинку, а сверху повесила жилет. Разгладила складки, посмотрела мимо Хренникова.

- Я все решила, мы уезжаем в Москву - не возражай. Собираемся и уезжаем. Вот так вот. Мне еще в гостиницу за вещами, собирайся.

Княжна вновь выглянула в окно. Волглый, стылый ветер разметал прическу, а блузку вжал в тело, Лида взвизгнула, отпрянула, хлопнула окном и тут же засмеялась над испугом, стряхнула пяток залетных снежинок с блузки, одернула ее, манерно развернулась к Хренникову, поигрывая цепочкой.

- Боже, ну как можно было такое устроить? Кстати, смотри на Фонтанке в лавке увидала. - Княжна сдернула с шеи цепочку и протянула Хренникову.

А Хренников пил чай.

Некоторые уточнения сделанные автором.

(и вызванные определенными обстоятельствами)

Роберт-Николай-Максимилиан барон Унгерн-Штенберг до СПб не добрался - возможно его задержали за пьяную рубку на шашках, но быть может за избиение квартирмейстера - вопрос темный. А вот чин его тогда - сотник - соответствовал общевойсковому порутчику.

Расположение Тмутаракани вопрос еще более темный - собственно неопределенности хватает. Что же до Екатеринодара он оказывается посредине между Тмутараканью и Саркелом.

В фигуре Владимира Ясное Солнышко народ объединил фигуры как Владимира Мономаха так и Владимира Великого, что разрешает одновременно сравнивать князя с солнцем, упоминать чешуйку и ссылаться на ту же Тмутаракань.

Некоторые возмутятся фигурой Хренникова связав ее с Хлебниковым. А что если упомянуть еще Хенкина и Якова Хренникова (sic!) Фигура полностью вымышленная.

Остается неизвестным - красились ли в 1917 году скамейки в СПб в салатовый цвет.

Отсутсвие под рукой бархатной книги привело к столь неправдоподобно звучащей фамилии Лоурел-Бай.

Сигареты явный анахронизм.

Хлебные бунты возникали из-за отсутсвия в продаже белого хлеба. Однако подового или ситного - не знаю.

Георгиевские кресты ввели в Первую Мировую, по-этому Петр Галайда не мог быть георгиевским кавалером. И быть им дважды.

Контрразведка, а впрочем и разведка в Добровольческой армии, не была столь развита, вследствие чего подозрительных личностей просто стреляли.

В Ростове тогда не было патрулей советов, но в Темрюк Добровольцы заходить не рисковали.

Чай.

Хренников прихлебнул из стакана еще раз - некоторая логика в словах княжны была. Действительно, зачем они с Шульгой угробили эту неделю? Убили, натурально убили. Буквально забили время. Ну появилась на горизонте княжна... Впервой что ли. Как появилась, так и исчезнет. Действительно зачем они так? Глупо. Более того не умно.

Значит так - можно считать, что с княжной он разобрался

Месяц.

Месяц, длинный, холодный месяц - был ли он вообще? Существовал? Отстукивал ли в мозгу маятником мыслей? Где он?

Сжат в промелькнувшее мгновение бесполезностью. Выжат и отброшен. Скаковой лошадь павшей на дистанции. В черный коробок бесполезности. Безденежной мишурой в ломбард - загнан. Загнан! Загнан...

Хренников достал дневник - а что скажет он про январь. Был он? Не был?

Вот год девятьсот тринадцатый - есть. Запись за записью, число за числом. Четырнадцатый. В центре крупно и траурно - ВОЙНА. Пятнадцатый, редкими, оборванными на первой букве словами - но есть, шестнадцатый, детально, подробно и бесполезно - вплоть до самого Нового года. Все - нет ничего далее. Молчит дневник. Не знает был ли январь девятьсот семнадцатого. Не помощник он здесь.

Хренников стал мерять кабинета - три с половиной шага к окну, три обратно. А может не так уж и был не прав Шульга, говоря, что грамотность зло? Только в Москве он пока - не спросить его... Почему не спросить, в Москве, СПб, Сааре, везде спроси Шульгу:

- Шульга, ты уверен что ужасней всеобщей грамотности нет ничего?

И ответит Шульга одинаково в Москве, СПб, Сааре, да что там в Сааре, даже в Цюрихе или Женеве, быстро и не задумываясь,

- Уверен.

- Что ж, тогда наверное ты прав, - разговор можно считать состоявшимся. А можно-таки поговорить с Шульгой. Как сумеется.

Но пока не удастся - неделю, две, пока не приедет. Хренников ускорил темп замеров - левой, левой, разворот, левой, левой...

Шагать, шагать, шагать, может в такт шагов всплывет хоть одна мысль не съеденная сырым, холодным воздухом. Шаг. Шаг. Ну где же мысли? Ау! Ау... И они появились. Не оформившиеся, не выкристаллизовавшиеся, смутные, но объявились и плотность этих двух мыслей стала расти, расти, еще немного - они вырастут - удастся разобрать их, но улица наполнилась шумом и Хренников, потеряв мысль, бережно присел на стул. Гам приближался и усиливался. Сквозь гам, по городу стала вспыхивать редкая винтовочная стрельба. Через час, когда шум так и не прекратился Хренников спустился вниз и попытался выяснить в чем дело - старушки, солдаты, кухарки и домохозяйки объяснили ему - что похватали всех революционеров, а раз их схватили, то будет хлеб и не будет революции, или же наоборот - революции не будет и хлеба будет завались - как именно Хренников так и не понял - все в радостном раже перебивали друг-друга, пожал плечами - пошел домой. Поднялся на пятый этаж и на лестничной клетке наткнулся на Шульгу, который его ждал.

Не могу не отметить, что желая продемонстрировать убожество собственного стиха Хренников всегда приводил строки, дошедшие до меня лишь несколькими старательно заштрихованными строками - через решетку чернильных линий удается разобрать лишь искореженное двустишье.

...

растроился:

адвокат, прокурор, исполнитель

себя засудил - не заметил

...

Возвращение Шульги

Шульга вернулся в середине четвертой недели февраля, огромный и молчаливый. Ворвался без предупреждения и долго сидел на стуле не произнося ничего, а затем сбивчиво и часто, заговорил, с многочисленными отступлениями, говоря опять же ровным счетом ничего. Бессмысленный монолог продолжался и судя по началу мог длиться до бесконечности. Добиться хоть единого трезвого слова от Шульги было невозможно. К тому же Шульга был мертвяцки трезв. И тогда Хренников решил потащил его в город, надеясь... Ни на что в целом не надеясь, но вдруг...

- Что вдруг? - спросил внутренний цензор.

- Да, действительно, не вдруг, но как тогда? Скажем так, если оживет на сырости да от холода протрезвеет... Сам знаю, что плохо, - огрызнулся Хренников. Не важно, здесь не важно.

- Да? - поинтересовался внутренний цензор.

- Замолкни. - рявкнул про себя Хренников.

И внутренний цензор действительно замолк.

Хренников посмотрел на часы - полпятого. Всю ночь Шульга не приходил в себя. Пора действовать. Действительно пора. Нет, ну если уже полпятого, то пора ведь? Он оделся и сказал - пошли.

И они действительно пошли, Шульга даже не спросил куда. И в городе, на морозе Шульга стал постепенно приходить в себя. Для начала он замолк, но после начал говорить вновь. Вновь много. Но теперь существенно более разумно.

Шульга сообщил, что не стал до редактировать ту муть (решил он это в поезде), там же начал повестушку, не повестушку, рассказ даже скорее, на три авторских. Не появлялся в издательстве пока не закончил. Все же решил, что его прибьют за не редактированные гранки, добил их на скору руку, почти не вчитываясь - сошло, хоть по шее за сорванный срок и получил. Но качеством, пусть здесь Хренников послушает внимательно, но качеством, все остались довольны, а про великолепную повесть (скорее рассказ) сказали - муть. Как муть? Не муть вовсе, очень даже даровитая вещь получилась.

- А о чем хоть? - спросил Хренников.

- Как о чем, как и все, о чем еще может быть повесть (скорее рассказ). - сказал Шульга.

- Так все же про что? - спросил Хренников.

- Конечно же про любовь. - ответил Шульга.

- А сюжет?

- Я же сказал - про любовь. Слушай Хренников, ты вроде поет, предложи рифму к слову "любовь".

- "Кровь" - отрезал Хренников.

- Мнэээ, а чуть более оригинальную.

- Зачем? Чем плохи старые, проверенные - бровь, кровь, любой?

- Ты просто предложи оригинальную рифму.

- Ну, не знаю даже,.. Может, стоп!

Идея, нет осознавание происходящего сшибло Хренникова, ударило, но он оправился, однако Хренников обалдел и обалдело молчал версту. А Шульга принялся пересказывать сюжет в деталях и подробностях.

- Шульга в кого ты влюбился? - спросил наконец Хренников.

Шульга помялся.

- Так в кого? - переспросил Хренников.

- Понимаешь... - промямлил Шульга.

- Не понимаю. - отрезал Хренников.

- Ну понимаешь, в через день по приезде ко мне зашла княжна, рассказывала, как я на тебя плохо влияю. Говорила, что я плохо на тебя влияю - правда смешно. Обещал больше с тобой не встречаться. И где были мои глаза раньше? Шур, ты уж извини меня - такое бывает раз в жизни. - Шульга покраснел.

- И как у вас?.. Уже?.. Получилось? - спросил Хренников.

- Как ты может говорить, такое про высокое чувство, - возмутился Шульга.

- Да в общем легко. Попробуй. У тебя тоже получится. Да и ты верно забыл, что разговариваешь с мерзавцем, - сказал Хренников.

- Что правда, то правда. - вздохнул Шульга.

- Ну так что? - сказал Хренников.

- Она даже и не знает, - поник Шульга. - Знаешь, все про тебя вспоминает, беспокоится, волнуется, жалеет, что не может приехать в СПб, а ты без нее пропадешь. Скоро приедет. - Шульга шмыгнул носом.

Хренников вздрогнул - ты шутишь? У тебя появилась не здоровая страсть к идиотским розыгрышам.

- И тогда я увижу ее. С тобой, - Шульга совсем расстроился.

- Прекрати, не приедет она сюда, ее родители ко мне не пустят. - сказал Хренников.

- Вчера, она совсем разругалась с родителями. Подробностей не знаю, но Лида, проводила меня на вокзал и передала, что завтра выезжает к тебе, на совсем. - Шульгу начало трясти.

- Да... - смог сказать Хренников. Собрался с духом и продолжил - Да!!!

Квартал они молчали.

- Ну Шульга. Ну Шульга, если ты шутишь. Если ты шутишь... Да... - сказал Хренников и замолчал еще на квартал. Тут они вышли на угол Лиговского и Хренников спросил.

- Шульга, у тебя не найдется папироски, а то я бросил.

- Я тоже. - сказал Шульга.

- Да!!! - сказал Хренников, его и так скудный словарный запас стремительно таял.

Утренняя прогулка.

Вдоль обводного канала дефилировала бескозырка. Вперед, назад, от Невской губы почти до Александро-Невской лавры. У Лавры бескозырка развернулась и зашагала обратно к Губе. Но тут на Лиговском проспекте бескозырка наткнулась на подозрительную парочку - тонкий и толстый. Подозрительную самим своим существованием - подозрительно ведь когда утром, на еще безлюдной улице наталкиваешься на личный давешний кошмар - глубоко личный кошмар, а потому неприятно когда он оказывается выставлен на всеобщее обозрение, пусть и нет еще тех кто может его увидеть. Но скоро, уже очень скоро, помчатся по улицам пролетки (бескозырка поежилась и непроизвольно схватилась за бок красной, широкой лапой), захлопают двери (лапища бескозырки дернулась к левому колену - облапила его), ноги затопают по ступенькам (лапища оторвалась от колена и всей пятерней попыталась схватиться за голову, сшибла было бескозырку, но успела ее подхватить налету), улицы наполнятся гомоном кухарок, домохозяек спешащих в булочные. Бескозырка завыла от стыда - еще немного и десятки, дюжины, сотни, дюжины сотен, десятки дюжин сотен людей столкнуться с его личным кошмаром. Кошмар. Ужас. Собственно тогда-то кошмар и станет настоящим кошмаром. Ужасающим своей кошмарностью кошмаром. В высшей степени ужасающим кошмаром. Бррр... (Бескозырка запуталась в степени кошмарности ужаса, а впрочем возможно и в степени ужасности кошмара (но достоверность этого была меньше единицы, но при этом все же больше нуля), впрочем еще вопрос (при этом очевидно слишком сложный и запутанный для бескозырки (да и что может понять какая-то шляпа)) что хуже ужасный кошмар или же кошмарный ужас). Тут бескозырка запуталась окончательно и бесповоротно, (да и не собиралась она (бескозырка) куда-то сворачивать и прятаться от кошмара, личного, ужасного, кошмарного, etc.) а потому решила действовать - ведь когда все (абсолютно все) запутано и непонятно - значит пора действовать. Действовать наобум, наудачу, хаотически (ни в коем случае не нейтрально и уж тем более правозаконно). Что ж действовать, так действовать. И бескозырка шагнула навстречу кошмару.

А кошмар на встречу бескозырке.

- Папироски не найдется?

Бескозырка ошарашено залезла в бушлат и протянула папиросу. Кошмар попытался взять ее - рука дрожала, папироса упала в снег и бескозырка протянула еще одну. Эту кошмар сумел взять, но прикурить так и не смог. Бескозырка отобрала папиросу, раскурила ее, сунула в руку кошмару и даже тогда только с третьей попытки кошмар затянулся.

Несуразность (Хлебный)

(раскладка - Хренникова волнует только приезд княжны о чем он и вопрошает у Шульги, Шульгу не интересует вообще ничего кроме того, что княжна приедет к Хренникову, Галайда пытается убедить Хренникова, что он кошмар и потому должен исчезнуть, бабка домогается к Галайде)

Худой докурил.

- Спасибо, матросик. - направился к толстому.

Галайда вцепился в шинель худому - кошмар необходимо остановить, либо он будет длиться вечность.

Галайде не повезло - ему попался слишком целеустремленный кошмар (как минимум в данный момент) и цель кошмара не совпадала с намерениями Галайды. Галайда, что? Галайда прост - пресечь, остановить, но кошмар-то шел к толстому, фаланги пальцев Галайды едва не вывернулись из суставов, заскользили по грубой ткани, а там и вовсе отпустили кошмар.

- Так. Еще раз - я верно понял - княжна завтра приезжает?

- Ну может не завтра, но как только у Лиды оно наступит то завтра в которое она отправиться к тебе. - Толстый всхлипнул, - Как я понял, достаточно скоро она приедет к тебе, - Толстый всхлипнул еще раз.

Галайда нагнал их - Послушайте...

- Когда приедет княжна?

- Ну что же ты меня мучаешь?

- Послушайте!!!

Худой схватил толстого за плечи и впечатал в стену дома.

- Когда?

Галайда дернул худого за шинель, напрягся и чуть-чуть оттащил его от толстого.

- Исчезни. Пропади!!!

- Отстань, не до тебя и так забот... Шульга, ты только скажи когда приедет Лида, а как приедет, я тебе ее по-да-рю. Договорились?

- Не смей, так про нее!!!

- Сгинь. Пропади ты пропадом!!! Да повернись ко мне - нужен ты мне! Нужен!!!

- Ладно. Все будет. Обожди, только... - худой стряхнул с плеча лапищу и вернулся к толстому - Я спрашиваю когда?

Толстый стал вырываться, но худой припер его к двери с вывеской "Булочная" - Не хочу тебя видеть! Не могу! Ненавижу...

- Долго это будет продолжаться? - не выдержал Галайда.

- Смотри сейчас я говорю с ним. Ты после.

- Но мне жизненно... - Галайда увидел бредущую по проспекту старушку, - Мне очень-очень надо.

- А я сказал в очередь. Он - первый. Ты - второй. Так вот Шульга, прекрати истерику и отвечай - когда приедет Лида.

Подошла старушка:

Галайда бросился к худому, попытался оттереть его от толстого (он знал теперь, что толстого зовут Шульга) - Ну послушайте... послушайте, срочное дело. еще чуть-чуть - поздно будет.

Худой широким движением отстранил Галайду - В очередь.

- Что, хлеб дают? - раздался высокий, дребезжащий голос старухи.

- Бабка, какой хлеб? Что не видишь, мы здесь стоим. Пошла прочь. - сорвался Галайда.

- Так значиться дают-таки. А мне вчерась Марья Ильинична говорила - нет хлеба. Ан, видишь будут давать. - Заключила бабка.

- Я тебе ничего не скажу - оттого что мерзавец и так обращаешься с лучшей из девушек.

- Послушайте, ну быстрее, видите люди уже появились.

- Ну, так когда?

- Кто крайним будет? Ты матросик что-ль?

- Уходи бабка.

- Ишь чего задумал - уходи. А где ж я тогда хлеба то возьму подового?

- Шульга прекрати отмалчиваться!!!

- Я тебе Шурочка, ничего не скажу.

- Ну смотри бабуль, мы тут стоим разговариваем, а ты лезешь со своим хлебом.

- А чей же тогда хлеб? Уплочу деньги - мой будет.

Подошла мещанка. Стала за старушкой.

- Убирайся, кому сказал? - Галайда перешел на крик.

- Вон барыня стоит - ее не гоните. А как простую бабу так можно. Что мне хлеба не надо?

Чинно подошли домохозяйки, приплелись экономки, набежали старухи.

- Ну, что же вы собрались? - Галайда от стыда и ужаса перешел на хнычущие интонации.

По толпе забился гомон - видать совсем мало хлеба. Хлеб будет? Что только ржаной? Да на кой хрен мне твой ржаной, чай в городе живу! Меня же соседки засмеют - живет в городе и черный хлеб жрет. Правильно, в городе живи - хлеб подовый жри!

- Какой хлеб? Нету в городе хлеба! - оторвался Хренников от Шульги - то что в городе нет хлеба, он знал наверняка из случайно услышанного вчера разговора.

- Как нету - карга не успокаивалась - а вы чего тут стоите. Вот и я тихонечко постою.

Ближняя мещанка не выдержала - А раз вы такие умные и знаете что хлеба не будет - то идите от сюда и не хамите.

Тут бабку осенила идея - Ишь что стервецы надумали - видать совсем мало хлеба-то. И они аспиды окоянные весь купят, а потом в тридорога загонят - спекулянты проклятые. Проваливайте отсель по добру по здорову.

Галайда потянул обоих прочь от глаз назойливой очереди - Пошли, поговорить надо.

Ушли в подворотню.

Проклятья в их спины, спины спекулянтов летели еще порядочно. Час, может полтора.

Часа через два вышел заспанный хозяин, увидел толпу, протрезвел, юркнул обратно, дверь закрыть не успел - юркие и шустрые старушки уже вбежали в булочную торя дорогу бойким старушкам, и менее ценным членам общества: кухаркам, (конечно тоже способным на многое, но далеко им до бойких старушек, даже до шустрых старушек, уж про юрких старушек я уж и не говорю), достаточно экономных экономок и домохозяек (как известно двигателей литературных вкусов общества в никуда, но с другой стороны собственно из ниоткуда же), а следом ворвалась шушера - хористки, курсистки, учительницы, второстепенные актрисы, работницы и совсем уж ничего не значащие личности: няня (детей министра земледелия Риттиха), две неизвестно как взявшиеся туристки - одна бледного, нездорового вида, болящая от хлеба черного, а вторая крупная, подтянутая, стройная, белокурая, голубоглазая, с армейской выправкой - видать по всему турецкая шпионка (но, возможно, впрочем, японская), на нее правда не слишком глядели - хлеба судя по всему было много (не зря же перед лавкой вертелись спекулянты), но если бы, вдруг, случайно, хлеб кончился на шпионке, то ей бы припомнили и первую осаду Азова, и вторую (но возможно осаду Порт-Артура буде она шпионка японская). Так вот - толпа вошла в булочную - белого хлеба не было. Хозяин пытался сначала спрятаться, а затем еще и смел нагло врать, что хлеба не было вовсе.

Самую юркую старушку (а это была та самая, первая старушка) осенило - Боженьки, так вот чего те трое учинили - зашли с черного ходу, весь хлеб скупили - втридорога отдавать будут. То-то я смотрю у матроса буркалы зыркают - зыр-зыр, зыр-зыр - туды-сюды, сюды-туды. И остальные не лучше, шо жирный, шо хлыщ - аспид окоянный. Ехидна заморская. Змий. Павильйоны они проклятые.

- Убить гадов - понесся над толпой радостный призыв.

Только гадов, аспидов, ехиден, змиев, и даже, страшно подумать, павильйонов, не было под рукой давно, часа два, зато под рукой были прилавки, стекла, само помещение булочной и хозяин булочной.

Радостно расправившись с хлебной лавкой, толпа потекла по СПб в поисках еще не разгромленных лавок, даже находила их и текла дальше обрастая кухарками, домохозяйками, экономками и прочей музыкой - музыка эта звонко звучала в выбитых окнах очередной лавки и разливалась по городу веселым, едва ли не пасхальным перезвоном и звучала она весь короткий февральский день, безусловно прибывающий, а потому догадавшись, что завтра день будет длиннее, а послезавтра тем более, разошлись до завтра. Музыка была хороша. Заново да понову звучала она по городу.

Работу с бумагами затрудняло множество псевдонимов, но там где удалось выявить однозначное соответствие... так, например, в какой-то момент автор упорно называл себя Сергеичем.

Февраль

Кончился короткий февральский день, следом ночь, рассвело, приблизился полдень - Хренников не спал. Занимался ли он чем либо ночью неизвестно, а сейчас он сидел на койке уставившись в буроватый потек на стене.

Мысли в голове Хренникова отсутствовали - под окнами шумела толпа. Нет, собственно, при чем здесь окна? Толпе начхать на окна, шумела она просто так, не задумываясь о наличии окон, квартир за окнами и Хренникова в квартире. Могли бы задумываться, но толпа... А окна, ни при чем, случайно оказались окна на пути гомона между толпой и Хренниковым. Может быть то, что окна оказались случайно, могло спасти - толпа двигалась далее затихая, но новая толпа собиралась и начинала течь по городу, а окна по привычке оказывались между ней и Хренниковым.

Два дня на пропалую шум, треск, крики - началось с матроса в бушлате, что на рассвете тряс его за отвороты пальто и кричал - "Исчезни". Нет скорее началось с Шульги, что приперся из Москвы и своими воплями нарушил спокойствие. Нет. Спокойствие, тишина, ... исчезли чуть позже, когда матрос уже перестал трясти его, Шульга перестал ныть, и они втроем зашли в подворотню, вот в тот момент и галдеж очереди превратился в ропот толпы.

И ропот с того момента не прекращался - он мог стать чуть слабее (даже слишком ослабнуть у него не получалось), мог стать чуть громче (куда впрочем громче)... Привыкнуть к нему было не возможно. А заниматься чем либо под такой аккомпанемент - безумие. Хренников - пытался и вот результат безумной ночи - ничего, если не глядеть в глаза Хренникову, теперь остекляневшие и бездумные.

...

Стук в дверь, хлопок створки, топот ног сбивающих с сапог снег на взлохмоченном коврике - по звуку тяжелые, грузные ноги - а ведь сегодня по этому коврику могли стучать существенно более легкие, грациозные ножки - Хренников съежился, вздрогнул, закрыл глаза. Когда глаза открылись его тряс Шульга.

- Хренников, здорово! Вот здорово, что ты не спишь! Так как все же насчет рифмы к "любовь"?

- Я н-н-не ммогу...

- Чего не можешь - можешь, ты все у нас умеешь, ты такой - зверь просто двужильный. А присмотреться если - трехжильный даже, а быть может и четырех - но здесь уже вопрос спорный - для споров времени нет - рифма нужна, срочно - княжна приедет, а без главной рифмы, основной, ведущей стих рассыпается. Гони рифму, сволочь - громкость голоса Шульги нарастала, но на сволочи сорвалась и ушла в хрип.

- Я не могу придумать ни единой рифмы - с месяц уже...

- Шур, но ты раньше чорт знает сколько кропал стихи предложи что-нибудь...

- В который раз я настоятельно рекомендую тебе "кровь". "Любовь" - "кровь", "кровь" - "любовь"; скромно и со вкусом. И вот, что - Хренников решил избавится любым способом от обсуждения всей этой бандуры, - пойду я, проветрюсь, вернусь скоро. А ты посиди пока здесь. Ладно?

Шульга уже успевший забраться за стол и разложить перед собой листов пять писчей бумаги, обернулся к Хренникову, - Ладно. Значит говоришь - "кровь"...

- Да-да, "любовь" - "кровь". Совершенно верно. - и вышел в прихожую.

Я сразу отметил - что в куске новогоднем куске дневника Хренникова отсутсвует до некоторой степени логика - проклинает все свои вирши и в частности приводит как пример убожества плохо зарифмованный школярский вирш... Но как и строкой выше, так и строкой ниже вирша Хренников пишет, что это убогий вирш плох некачественными ассонансами и борьбой с ритмом, но в выше приведенном школярском вирше отсутствует как первое, так и последнее полностью. Как может что-то не выходить в некоторой степени если оно отсутствует полностью. На основании вышесказаного, я наивно смею предроложить, что здесь Хренников, со свойственной ему привязанностью к собственному дневнику изменил казавшиеся ему недостаточно плохие стихи, на вполне. Но тогда, почему сопровождающий вирш текст, не оказался изменен соответствующим образом. Маловероятно, что Хренников здесь оказался столь невнимательным к собственному дневнику. Тогда чтоже - возможно, здесь авторство текста пренадлежит Шульге, но тогда как Шульга, со свойственным ему эгоизмом и самомнением мог указывая на собственный стих утверждать, что он плох. Значит, если текст и принадлежит Шульге, то вирш не может принадлежать Шульге ни коим образом. Значит в не зависимости от авторства текста, здесь мы имеем дело с ранее неизвестным стихом А. А. Хренникова. Заслуженно неизвестным стихом. Тогда существовал вырезанный, либо же Хренниковым, либо же Шульгой, стих. Стих который должен был явиться пределом с точки зрения стихосложения. Вирш, что должен был продемонстрировать исписанность Хренникова, но оказался в недостаточной степени плох, либо, безусловно являясь плохим, не демонстрировал в достаточной степени исписанность Хренникова декабрем девятьсот шестнадцатого года.

Кошмар.

Ночь не успокоила Хренникова - наоборот она обернулась тревожным, жарким и утомительным кошмаром, что не запомнился ни одним эпизодом, чтобы затем когда Хренников вероятно перевернулся на левый бок измениться, но не прекратиться, а изменившись впечататься в память навеки.

Так вот Хренников перевернулся на левый бок и услышал как скрипнула растворившись дверь, половицы застонали, Хренникову почудилось, что глаза его раскрываются и он пытанется высмотреть негаданного ночного гостя. Скрип стих и Хренников попытался поверить, что ему почудилаись и раскрывающаяся дведь и скрип половиц, однако теперь уже слишком явственно раздались шаги, затем застонал стул и тень плотнее и чернее обыкновенной февральской ночи возникла перед окном. Хренников дотянулся до стола стянул с него коробок спичек, чиркнул и охнул.

За столом сидел старый знакомый, правда знакомый шапочный, что не мешало тому попортить немало крови Хренникову несуразными обвинениями в безыдейности и намного более обидными замечаниями (потому как замечаниями справедливыми) по форме, и в целом-то ведь по мелочам проходился. Хренников уже было собрался вспылить, но вспомнилось, что о двух его последних, так и невышедших сборниках посетитель отозвался хорошо, более чем хорошо и он сдержался.

- Какими судьбами?

Гость молчал.

Спичка начала жечь пальцы, но Хренников продолжил всматриваться в гостя. Сон, верно это сон - кошмар точнее - за столом сидел Маяковский, постаревший, осунувшийся и с прострелянной головой. Из дыры в голове натекло немного крови, а затем она запеклась

- Рад, что с тобой это случилось в 917. Великий год, когда матросы и солдаты, презрели смерть и вышибли из Зимнего Временное. - наконец сказал Маяковский.

- Ты ошибся - Временное еще сидит в Зимнем...

- Значит этому быть позже. Жди - отряды хлынут в Зимний, большевики, эс-эры, анархисты...

Хренников помотал головой.

- Никогда уже эс-декам и эс-эрам не собрать людей. Бунт 905 года оплачен сполна. Счастливчики в Сибири, остальные уничтожены. Растоптаны казаками, расстреляны охранкой.

- Ложь!!! - помню - забыть невозможно. Великая Революция потрясла мир. Полыхнула на шестой части света. Затопила старый мир кровью. Разрушила. Победила. Большевики.. Большевики победят.

- Нет уже большевиков...

- Врешь. Быть такого не может.

- Зачем мне во сне врать?

- Ошибаешься - это не сон. Я - мертв... И ты - мертв. Мертвецы могут говорить с друг-другом если друзья, товарищи, собратья по оружию.

- Я живой. А это сон.

- Не сон. Я мертв, год одна тысяча девятьсот тридцатый сразил меня. И ты вместе со смертью.

- Нет я жив, если не умер во сне. Но и тогда это сон.

- Понятно. Да ты возможно не мертв. Может быть сейчас ты даже жив. Еще. Еще жив. Да нет ты уже мертв - обречен и проклят. Осталось тебе день, месяц, три, год - все, дальше только смерть. И раз ты жив, пока, я пойду. Скучно говорить с живым.

- Постой, ты видел великую революцию. Когда это было?

- Давно. В 917. В октябре.

Начало кризиса.

Хренников выскочил во двор и понял, что было не так - СПб зимой внезапно расцвел, а потому переменил цвет с белого на красный - будто какой-то глупый мальчишка из шалости швырнул в заметенный снегом дровяной сарай горящую спичку и тот занялся. Чорт, не ясно был ли мальчишка глуп? Не ясно, но за два месяца снег достаточно приелся и Хренников удивился прозорливости мальчишки. Но ему (этому глупому сорванцу) всяко не доставало житейского опыта - сарай потухнет - красный цвет прогорит навсегда. И будет как прежде. Нет, есть небольшой нюанс - сарай сгорит и на его месте останется горка, нет скорее пятно, черное пятно углей на земле в круге снега подтаявшего по контуру. Черное на белом. А между ними алая вспышка.

Хренников прищурился красный цвет резал глаза - жестоко, размашисто, с садистским наслаждением. И бил с полощущихся на стылом ветру знамен над толпами, лент: на штыках солдат, бушлатах, и даже (в чей садизм верилось с трудом) стайках курсисток - кто в красной косынке, кто с красным бантом, а кто и просто подколов клочок красной ткани под брошку. В пустой, не соображающей голове загудело, мир поплыл, Хренников прикрыл глаза ладонью от бьющего алого цвета - не помогло. И даже стало хуже - свет пробивался лучами сквозь щели между пальцами, уплотнялся и усиливался в них и только затем впивался в глаза. Голова тупо загудела вдвойне. Более того Хренников сообразил, что так с ладонью у лба он отдает диковинную честь этому жестокому свету - убрал ладонь.

Откуда он бьет этот артериально-алый свет? Должен же быть у него источник? Обязан! Хренников развернулся высматривая его и едва не ослеп от алеющего запада - Европа неторопливо краснела наращивая яркость лишь для того, чтобы здесь в СПб достигнуть своего максимума. И Хренников испугался - такого быть не могло. Ни света, ни пронзающих его лучей, ни толп заливших СПб. Логического объяснения не существовало. Оставалось объяснить реальность тем что ее нет на самом деле, а все это лишь бред отдельно взятой личности Александра Александровича Хренникова, мозг которого не выдержал и провалился в безумие. И оно теперь обступило его.

Все - это безумие. Надвигающееся безумие. Приблизившееся вплотную и теперь двигающееся далее - с континентальной Европы в пустынную Сибирь. Огромный вал мчащийся с запада на восток которому невозможно устоять в одиночку.

Хренников догадался - Чорт, логично, однако, что я не устоял. Наоборот - да,- странно, а так ни коим образом - закономерно и просто.

И все что ныне ждет - психиатрическая лечебница - ничего более. Только она. Да и здесь бояться нечего.. Стремиться и радоваться, даже если выйти уже не удастся. А кто меня выпустит. Кто? Найдется ли такой сумасшедший?

Одна дорога. Все.

Тут Хренников подошел к почтовому отделению. Зашел вовнутрь и (удивительно) там оказалось письмо из Москвы. Вышел на улицу, вскрыл конверт, начал читать, дочитал первую страницу, перевернул письмо, сломался, аккуратно сложил письмо обратно в конверт, конверт положил в карман и зашел в ресторацию на соседней улице.

Кабак.

За столиком Хренников еще раз попЄтался прочесть письмо. Начал он с конверта -

От князя Гнедых Александру Алексеевичу Хренникову, квартира шестнадцать, пятый этаж, пятый дом Плющевой у Александрово-Невской Лавры. СПб.

Начало обнадеживало - коротко, по делу, безусловно можно было короче, можно было обойтись без этажа и титула, либо полных имен и отчеств, ограничившись инициалами, но адрес на конверте читался легко. И он приступил собственно к письму.

Дорогой Александр Алексеевич, мы все, и я, и Анастасия Николаевна, и Вы оказались объединены огромным общим горем. И если мы раньше не были слишком уж близки, хотя и были при этом достаточно близкими знакомыми, то теперь провидение распорядилось так, что мы просто таки скованы вместе этим злосчастным роком. И теперь, это ваша обязанность, как члена семьи, (я думаю мы вполне вправе считать вас теперь членом своей семьи) вернуться в Москву и попытаться морально поддержать безутешную мать и убитого горем отца. Да, конечно казалось, что мы противимся этому браку всеми нашими силами, и давим на дочь, но Вы должны (особенно теперь) понять Нас, - род наш, хоть и древний, но если честно, небогатый, и даже, если не обманывать теперь вас как члена этого рода, то и вовсе обнищавший, а о Вас нам достоверно было известно ранее, что человек Вы хоть и честный, но Мидас определенно обделил вас своим прикосновением, и, поймите верно, нам, мне и Анастасии Николавне, просто хотелось счастья дочери. И обратите внимание, что как только вопрос о Вашем благосостоянии разрешился хоть в минимальной степени, то, ОБЯЗАТЕЛЬНО примите это во внимание, я и Анастасия Николавна согласились предоставить родительское благословение, хоть, если честно, то все же не слишком охотно, но опять же благословение оно было. И я, и Анастасия Николавна, ожидали увидеть Вас и Лидочку вскоре у нас после совершения брачного путешествия...

И во второй раз Хренников сломался именно на том же месте - КАКОЕ брачное путешествие? О чем они вообще? уже страница исписана таким каллиграфическим почерком, что тошно становится. Зачем ему возвращаться в Москву? А покидать СПб? Он с ума сошел? и от того ничего не понимает? А может наоборот? Да конечно!!! Конечно! Все просто - да они же безумны. И князь и княгиня. Обезумели, опасны для общества. У них заразная психическая болезнь. От них заразиться можно и даже в целом довольно легко. Их необходимо лечить. Но на то, что их нужно лечить, понятно плевать, как плевать на то - смогут ли вообще их вылечить, как именно их будут лечить и не залечат ли их часом досмерти. А вот на то - быть ли им изолированными от общества - не плевать - потому, как если их изолируют от общества, значит, их изолируют и от него лично. А если их изолируют от него лично - шансы заразиться лично ему, лично от них исчезнут. Или же в противном случае пусть изолируют его...

Вошел Шульга.

- Шульга! Гэй! Шульга, топай сюда, - заорал Хренников. - Ты мне поможешь. Ты обязан мне помочь.

Шульга подошел.

- Шур не клеится у меня - подскажи рифму к "улыбка". "Зыбка" я знаю, другую.

- Присаживайся. Да присаживайся. Присаживайся. О рифмах позже, чуть позже - мне кажется, нет, я уверен, что сошел с ума. Но и об этом позже. Да речь не об этом. Вот письмо. И если я ошибаюсь в собственном безумии, то оно уж точно загонит меня в психиатрическую лечебницу. Почитай. Я уж и не соображаю вовсе.

Шульга просмотрел письмо на три четверти - застыл, впился глазами в строку, моргнул, перечитал, моргнул повторно, вставил в глаз монокль, поднес письмо вплотную к стеклу и по букве стал разбирать дрожащую строку. Глаз не врал. Шульга, моргнул, поднял правую бровь, монокль звякнул по столу, повис на золоченой цепочке покачиваясь - тик-так, так-тик, так-так, таки-так. Время застыло - не могло струиться не в такт биениям монокля, нет - его судорогам. А Шульга, что Шульга - да, он застыл, но и время застыло вместе с ним, только монокль, блестящая стекляшка, ажурная, вычурная, при этом твердая и кошмарно хрупкая билась в истерике, билась и пыталась вырваться на волю с цепи. Позолоченная цепочка не выдержала, звено лопнуло и линза грохнулась на пол, звякнула и раскололась вдвое освободив не только себя, но и время. Время дернулось, вздохнуло и потекло. Лоб и щеки Шульги покраснели, покрылись багряными каплями пота, челюсть лязгнула, засипел выпускаемый из легких воздух. Воздух сипел и выходил из Шульги - Шульга съежился и даже уменьшился.

- Шура, там... там... князь пишет... - Шульга наклонился подобрал разбитый монокль. - Лида. Лиду. - Шульга завертел в руках расколотые стекляшки, - Понимаешь, князь пишет, что на поезд, в котором ехала Лида... Понимаешь - Лида ехала, а поезд... - Ему наконец удалось сложить осколки, - Так вот знаешь сейчас неспокойно. В деревнях неспокойно и вот на поезд на котором ехала Лида - его остановили - князь пишет сначала грабили - вдруг стали резать всех из первого класса. Многие спаслись. - Шульга бросил линзу в стол, развел пустыми, раскрытыми ладонями, - вот так вот. Знаешь, Шур, пойду я, холодно здесь, душно, мрачновато. Пойду-ка я полежу час-два. Совсем душно - задохнуться можно. Давай я у тебя побуду - вернешься, обсудим. Ладно? Пошел я...

И он пошел. У входной двери сшиб стул и вышел на улицу, едва не столкнувшись с новым посетителем, что спасаясь от Шульги едва не напоролся на косяк.

Кабак

Может экономили, может создавали приятный глазу полумрак, но освещали ресторан паскудно, да и тот жалкий свет глушили плотными ширмами и путали в тяжелых темно-бордовых портьерах, пока лучи света не приобретали мрачноватый темно-красный отлив. С другой стороны, со стороны улицы ни ширмы, ни портьеры в силу своей тяжести и плотности света не пропускали.

На столе, на красноватой скатерти, стояла откупоренная бутылка красного вина - пыльная и пузатая. В свете дня быть скатерти до боли белой, но сейчас мрачноватые светильники освещали лишь шторы, от которых свет многократно преломляясь в подсвечниках с рубиновыми стразами на столах, поглощаясь в полупрозрачных темно-вишневых оконных стеклах, и отражаясь от штор донельзя насыщался красным. А там насытившись до предела совершал качественный скачок - начал нагреваться превращаясь не в сухой испепеляющий воздух пустыни, но в пропитанный болезнетворными испарениями воздух тропиков - духота и кошмар. Хренникову почудилось, что троица за соседним столом занялась диковинным спиритическим сеансом и по призыву из портьеры выползла розоватая тень, размахнулась двумя руками - один из спиритуалистов рухнул под стол. Хренников насторожился, но из-под стола послышался храп. Мерещится: то ли нервы, то ли из-за воздуха, что казался кровяной взвесью, столь плотной, что приобретал солоноватый привкус.

Хренников обернулся вслед Шульге - Однако, - подумал он. - так что же собственно было в письме, а то и Шульга не смог толком рассказать - да и говорил он все более бестолково - "понимаешь", да "понимаешь". Но как раз понять из речи его ничего нельзя не было. А самому разобраться... Так голова не соображает и понять не в состоянии все эти "обратите внимание" да "все мы"... Попытаться таки выяснить у убегающего Шульги, что в письме... Не успеть - умчался уже, едва не столкнувшись с давишним матросом.

Да-да, отметьте, вошел в ресторан давишний матрос - за неделю с последнего столкновения несколько переменившийся: в одежде, поведении, походке, взгляде. Похоже в неделю эту не только одному Хренникову пришлось тяжело, еще пострадавшие были - к примеру этот неизвестный герой - осунулся, глаза покраснели, веки набрякли, руки заметно дрожали. Поник, взгляд вколочен в пол, исчезла выправка - только жалкая осанка осталась матросу. А повадками же теперь он больше напоминал беглого каторжанина, оказавшегося в помещении набитом полицейскими. Одет странно: вместо бушлата - кожаная черная куртка, с красной повязкой на рукаве и с кумачовым бантом на груди. Мазки багрового света отраженного, преломленного и рассеянного интерьером кабака по матросу отрешенному и упивающемуся собственными невзгодами, Хренникова заставили дернуться и когда матрос подсел за столик к Хренникову, то он понял отчего - от частых, жирных мазков света на куртке возникли огромные пятна крови, повязка же сумела ей набухнуть и из под нее по складкам рукава текла густая, уже начавшая запекаться жидкость. Матрос опустил голову на столешницу, вероятно в поисках спасительной прохлады и свежести, которой не было в ресторане, упал локтями на стол и уронил кисти на столешницу, огромные, мосластые, мозолистые, просоленные, изъеденные машинным маслом и угольной пылью и не сильнее в эту секунду чем у воспитанницы Смольного. Нечеловеческим усилием матрос оторвал голову от стола - лицо скривилось от боли, выпрямился было, но сил не хватило и подбородок воткнулся в куртку. Голова болтанулась вправо, влево, опять вправо - матрос заметил побуревшую повязку. Левая рука приподнялась, зависла, опустилась на стол, доползла по крышке до рукава, поползла вверх, нащупала повязку, попыталась вцепиться в нее, вцепилась-таки, дернула - узел выдержал, повисла на повязке всем весом, добавила вес тела - узел держался, матрос закрыл глаза, лицо напряглось, а затем превратилось в маску боли. Хренников сдвинулся, нашелся ракурс в котором сцена эта стала замечательной иллюстрацией к вреду самолечения - человек, не дезинфицированной рукой копается в резаной ране на правом трицепсе, вероятно, извлечь осколок... Анестезия отсутствует. Лицо человека обмякло - похоже уцепился в осколок, сквозь закрытые веки просочиться увесистая слеза. Человек замер - левая рука дернулась - огромный бурый комок шлепнулся на пол - рука упала под стол, да там и осталась.

Галайда сорвал повязку и красные блики на нем пригасли - он почернел - точнее приобрел некий оттенок очень близкий к цвету набрякшего весенним дождем черноземом - цвет на Галайде пожирнел, тени наполнились тяжестью, а лицо, да лицо осталось усталым и осунувшимся, но если раньше лицо аппоплектическое, задыхающееся, то ныне - землистое, цвета усталости, что нахлынула - нет сил ей противиться, остается только рухнуть и спать - ночь, день, ночь и по новой, а затем вскочить - изумленно осмотреть на обновленный мир, что ждет наладки и доводки, а он (проснувшийся) исполнился новыми дотоль не изведанными навыками и умениями, в том числе: наладка и доводка миров, трудоспособность (адская), жильность (дву), а также умение не попадать под поезд.

Галайда, засыпая увидал красный бант на бушлате, встрепенулся, очнулся - "Красный цвет я ненавижу! Черт, четыре дня - не сделано ничего!!"

- Ух ты, встрепенулся Хренников - звучало нечто знакомое.

"Хуже - компрадоры, соглашатели, оппортунисты набрали силу и похабят все что еще свято" - Продолжал стонать Галайда.

- И вот значит за последнюю неделю, Вы (Хренников задумался, стоит ли обращаться к матросу на Вы - исправился) Мы, Ны, Мя, чорт возьми - диктовка по церковнославянскому привязалась, так вот господин...

- Товарищ, - поправил Галайда.

- Да конечно, - в некоторой мере их уже можно было назвать товарищами. - Так вот, товарищ, вы (тьфу, ты, - плюнул в сердцах про себя Хренников). Товарищ, что не сделано за последние дни и какие меры приняты?

- Какие меры? Если у власти трепачи, соглашатели да ... . Что с этого мироедам и кровососам? Да и что мне эти кровососы - ножичком по шее чик... Свобода где?

- Свобода? Свобода от чего?

- Ты мне товарищ мозгу не пудрь. Свобода - свобода и есть. Ну Свобода. ВОЛЯ.

- Значит, воля.

- Царя сбросили, самодержавие - порушили, а после что - правительство какое-то выбрали, да еще советы какие-то собираются... А воля где? Нету...

- Говоришь, нету?

- Точно нету. А откуда она взяться могла - от маханий красными флагами? - Галайда сорвал кумач с груди, скомкал, швырнул под стол.

- А советы? Чем тебе не шаг к свободе.

- От говорильни свободы не прибавиться.

- Не скажи. Верное, меткое слово ой как много может.

- Так то слово - верное, а говорильня - ну ее... Ладно говоришь. Вопросики каверзные задаешь. Из каких будешь? Из учительских?

- Нет, не учительский. Расстрига я.

Галайда подозрительно относился к попам (после случая с Аполлоном Григорьевичем, когда он едва не загудел на каторгу), но рядом сидел не поп - расстрига. Подозрительность засомневалась. Но опять же Распутин.

- Поповский значит?

- Нет. Но в семинарии обучен.

- Ученый значит...

- Писатель.

Галайда встрепенулся - так я ведь тоже - в 904 годе обучили меня грамоте - что пишу красиво - не скажу, да и с ятями и ерами не в ладах. Но всему кубрику я письма до дома пишу - ладно говорят выходит. А зарабатываешь чем? Я эвон раньше слесарем был. А теперь уже год десятый на море.

- Я сейчас не работаю.

- Ты брат, того не дури. Руки не опускай. Работу ежли ее поискать - завсегда найти можно.

- Работать? Сейчас? Будет ли польза?

- Да не время нонче работать - действовать надо. Слыш, раз ученый, расскажи, а что ученые про волю думаете?

Говорить, что про волю он не думает, не думал и думать не собирается Хренников не стал.

- Есть. Нет - может быть.

- А как ее получить?

Хренников демонстративно достал часы посмотрел на них, развел руками, мол - извини, но нужно бежать.

Галайда засуетился - Эй-эй, постой. Больно охота про волю послушать и узнать как ее добыть.

- Ну что ж, зайди завтра, к вечеру - пятый дом Плющевой, у Александрово-Невской. Пятый этаж.

Пробуждение

Хренников осознал себя - лежал на кровати сверху, однако пошевелить ничем кроме головы и правой руки не мог, да и не ощущал он тела - возможно его и не было более. Хренников приподнял голову - понял, что тело оно все же было... Только вот... Однако... Впечатление такое - над сердцем разорвалась граната - ошметки сорочки перемешанные с нитями мышц, осколками ребер и полосками кожи, под которыми синели легкие из которых в трех-четырех местах сифонила кровавая пена. Хренников дернул правой рукой - пощупать, проверить, убедиться, что так оно и есть - рука ранее висевшая до пола, оказалась в поле зрения и Хренников увидел зажатую в ней дымящуюся сигарету. Он огляделся - захламленная комната, пол засыпан обрывками бумаги, на полу же валялась перевернутая сковородка с растекающимися пятнами жира. Механическая затяжка и пенящиеся фонтанчики закурились тонкими струйками дыма. Хренников закашлялся. Затянулся еще раз. Рука вынула изо рта сигарету - Хренников понял, что теперь рука тоже не слушается. Секунды локоть на который опиралась рука сдерживал ее, но затем кисть стала заваливаться вправо и затем рухнула вниз - окурок упал на ковер и тот затлел. Хренников повернул голову до боли в позвонках (которой впрочем не было) и молча уставился на окурок. Здесь Хренников осознал - до сих пор не было слышно ни единого звука. Он попытался крикнуть - фонтанчики засифонили сильнее, остальной воздух прошел по горлу и вырвался наружу - тишина. Хренников скосил глаза - рядом с окурком вспыхнула салфетка и погасла, а затем ему показалось, что синие, едва заметные язычки пламени заплясали над окурком. Хренников попытался дотянуться до окурка рукой и сбить пламя, но рука не слушалась. Хренников попытался дернуться хотя бы головой - но и в шее исчезла всякая чувствительность и она онемела. Только глаза еще слушались и Хренников пытался скосить их - не потушить равнодушным взглядом так хоть внимательно рассмотреть то потухающее то вспыхивающее пламя. Затем он понял, что рука его уже не столь безжизненна - в кончиках пальцев появилось легкое покалывание. Хренников попытался пошевелить хотя бы одной фалангой - почти удалось, и хоть пальцы не пошевелились, но он понял еще одно усилие и власть над рукой вернется. Сосредоточился на желании пошевелить пальцами - ничего не происходило, только пламя потухло, да по лбу Хренникова от перенапряжения потек холодный липкий пот, да дыхание изменилось - стало неровным, прерывистым, а потом похоже в легком лопнула жилка и Хренников почувствовал как рот наполняется соленой безвкусной кровью. Рефлекторно попытался вытереть губы и кисть дернулась. Хренников заставил себя отвлечься от наполнившей рот крови и ему удалось пошевелить безымянным пальцем. Хренников продолжал бороться за власть над рукой и постепенно сумел подчинить себе всю руку, только вот слишком вялой и слабой оказалась она. Хренников сжал для уверенность кисть два раза и попытался дотянуться до окурка на полу. Пальцы его скребли по обгоревшему ковру, ему даже удалось зацепить окурок, но тут старый ковер пропитанный жиром вспыхнул и пламя вцепилось в кисть. Рука отнялась опять. Огонь быстро разгорался, рука обугливалась, Хренников не мог пошевелиться. Ужас сменился отрешенным безразличием, перешедшим в злость на свою беспомощность. Нахлынула паника - здесь было что-то не так (впрочем все было не так - комната, хлам, огонь и особенно рана: после такой не курят, после такой просто не живут). Хренников затряс головой и открыл глаза.

Вон!!!

Хренников очумело рассматривал свою грудную клетку - невероятно целую, обыкновенную и будничную, без гранаты разорвавшейся во внутреннем кармане пиджака. Клетка осталась та же, не изменилась к лучшему, просто не изменившаяся. Тяготила. Не завершенностью, отсутствием свинцовой точки раздражала. Но не верилось Хренникову, что так нынче есть...

Рванулся к зеркалу - в створках им хмуро любовались трое одинаковых отражения, (впрочем не слишком похожих на самого Хренникова). Были они циничны и взъерошены. Потому омерзительны и мерзки. Омерзительны циничностью и мерзки взъерошеностью. Хренников впился в глаза центрального отражения, а из зеркала на него пронзительно смотрели чужие, злые и обреченные глаза. Хренников отшатнулся. Бросился к пальто выдернул из кармана револьвер и вернулся к зеркалу. Теперь он чувствовал себя увереннее.

Хренников приблизился к зеркалу и уставился на двойников. В первый миг Хренникову показалось - у центральный на миг съежился и в глазах его мелькнул страх. Но только показалось - глаза отражения опустели и залились злостью. Собственно чего бояться отражению - нечего ему бояться. Только вот глаза у него другие - пустые, злые, опустошенные. (Возможно другие у отражения глаза). Хренников упер револьвер в четвертое ребро отражению - зеркало брызнуло, но лицо отражения осталось и глаза его (хоть между ними теперь и проходила трещина) смотрели также зло как и миг назад, разве что быть может еще сильнее. Хренников вскинул руку и стал палить. Осколки отлетали и когда Хренников прекратил судорожно давить на собачку в раме остался только один осколок, дюйма полтора, на два и как раз из этого осколка прямо на Хренникова смотрел глаз злой и разочарованный. Хренников отошел на шаг - глаз все так же внимательно смотрел на Хренникова и тут пришло решение: "Убить... Убить. Убить! Сейчас. Немедленно."

Хренников развернул револьвер, приставил его к солнечному сплетению и вдавил курок. Сухой, короткий щелк. Осечка. Конечно осечка, но быть может кончились патроны. Просто кончились патроны. И все. Все!!! Не осталось даже последнего одинокого патрона, слишком долго скучающего в ожидании оглушительной премьеры. Кончились патроны... Кончилась жизнь. Просто. Все слишком просто. Хренников рухнул на кровать и уставился в потолок.

Безусловно охота найти виновных в том, что ныне с ним... Но кого??? Матроса? Так и тому не слишком здорово нынче. Шульга? Нет, рыдающий Шульга не тот кто может Так кто? СПб? Ну что вы...

Кровать под Хренниковым слегка покачнулась и показалось, сквозь слипающиеся век мелькнула подтянутая, сухопарая фигура. Повернулась, блеснула моноклем и протянула руку. Неужто пришел Фон Тодд? Он то здесь причем? Мелькнул давным-давно в поезде и пропал.

- Дорогой Александр Александрович, жалко что Вы не зашли ко мне сегодня. А ведь вполне моги.

Хренников молча сел на кровати.

- Ну совсем уж не вежливо заставлять старого человека подниматься на пятый этаж. Могли бы проявить чуть больше решительности сегодня. Но как я вижу - ваши дела совсем расстроены... Предвижу ваш вопрос - мои вовсе неплохи. Хоть и вы пока не приняли не малейшего участия в моем деле. И может быть даже и не примете. Хоть это уже просто верх бестактности.

- Как ты сюда попал?

- Неужели вы думаете, что попасть к вам для меня представляет хоть какие-то сложности. Но впрочем (раз уж вы не собираетесь заниматься моими делами) то повторяю могли бы уж ко мне заглянуть - сейчас я как погляжу для вас это совсем просто.

- Убирайся отсюда.

- Да, конечно, но вот только обратите внимание - ваши спутники оказались и вежливее и сговорчивее и, быть может вам это будет неприятно слышать, но к тому же намного перспективнее.

- Я сказал вон

- Да, конечно. - Фон Тодд встал и начал прогуливаться по комнате - Только на последок определитесь - вы ко мне, или станете действовать заодно со мной. - взял со стола револьвер, - Право пока еще есть возможность обсудить ваше участие. Подумайте. Хоть времени уже и нет, в общем-то. - Достал патрон, вложил его в барабан, навел на Хренникова, - Пууу. - Боек влацнул по патрону, но выстрела не последовало. - Счастливо оставаться.

- Вон.

Фон Тодд сунул револьвер в карман пальто Хренникова, извлек сигару и чиркнул спичной - яркой вспышко пламя ударило о глазам и Хренников моргнул.

Когда Хренников открыл глаза никакого Фон Тодда в комнате разумеется не было. Ходики на стене начали бить четыре часа.

Хренников откинул голову на подушка и уснул.

Спал он плохо и недолго и уже в полшестого проснулся. Прошелся раз по комнате озяб от февральсткой сырости и холода. Который вскоре его замучил вовсе, но еще более Хренников страдал от безделия. Если на холод и сырость можно было поплевываль мелко постукивая зубами, то безделие обременяло. Хренников побродил по комнате, затем попытался уснуть на застывшей и промокшей от сырости кровати, встал и оделся и собрался пройтись по СПб и тут обнаружил в кармане револьвер. Припомнился сон и Хренников удивленно извлек его из кармана. Откинул барабан - гильзы пусты. Чтож тоже занятие перезарядить револьвер.

Хренников достал из стола пачку патронов поставил ее на столешницу, вытряхнул не глядя на ладонь гильзы и удивился их тяжести. Он придвинулся к свечке - на ладони среди использованных товарок лежал целый патрон.

- Тодд? Но он ведь сон. - Зажал гильзу в пальцах и придвинулся к свече, едва не засунув патрон в пламя. Тут же стало ясно, что Фон Тодд сон - капсуль патрона пробит

Утром, уже перепробовав все возможные и невозможные занятия раза по три Хренников вспомнил про грядущую встречу с матросом, которому обещал расказать про свободу, нет собственно обещал он кажется расказать как эту волю получить. Странно, с чего это он, Хренников Александр Александрович стал экспертом по таким вопросам, ну да ладно, неуж-то человек прийдет, а он скажет, что обманул его. Нет не скажет - впереди целый день и он может стать экспертом по любому вопросу. Главное хоть узнать, что это за вопрос и Хренников пошел на Невский к букинистам.

Невский.

Невский не узнать - желтый обычно Невский подернулся красноватой дымкой сорвавшихся со знамен и бантов. Однако, как ни раздражала Хренникова эта кумачовая пелена, он обязан был уважить матросика. И дойдя до изрядно укоротившегося ряда букинистов стал рыться в развале, машинально прислушиваясь к говору продавцов.

Именно к говору, не к разговору, потому как почти не слышали они слов друг-друга, вот именно - слишком заняты были букинисты для этого - букинисты переругивались

- Нет, право же революция омерзительна по своей сути, смотрите, вот вы, Борис Иванович Абрамзон, лет восемь наверное торгуете из под полы нелегальной литературой по вполне приличной цене. Тоненькие брошурки идут как солидное подарочное издания и все из-за того, что призывается в них к революции. И вот революция пришла. А дальше что? Конкуренция сразу невозможная - все издают и продают социалистические брошюры. Идут за бесценок, а у вас, Борис Иванович, полтора лабаза ими завалены.

- Михаил Йосипович, а вы-то что волнуетесь - вы же не стали работать с эсдековской литературой. Как помню, что три года назад, так и сейчас приторговываете французской порнографией.

- Не скажите. Не читают теперь порнографию - подавай им социальную литературу. Ведь вы-то знаете какая на нее теперь цена. Да за такую цену пусть сами ее и продают.

- А вы попробуйте социальную порнографию - нашелся Борис Иванович.

Михаил Йосипович замолк.

- Извините, - встрял Хренников, - а у вас нет случайно Блана, Бакунина либо князя Кропоткина.

Михаил Йосипович ткнул в сторону Бориса Ивановича, а тот стал старательно перекладывать на витрине номера Теософиста за 1882 год.

- Так все-таки, мне бы нужно что-нибудь про освобождение человека.

- Могу по рекомендовать Блаватскую, или вот есть Безант.

Вмешался Михаил Йосипович:

- А ежели молодой человек имеет в виду сексуальное освобождение, то могу порекомендовать широкий выбор литературы, богато иллюстрированной и весьма пикантной. Вот посмотрите, - он нырнул под прилавок, а когда вынырнул покупатель уже исчез.

Лекция о свободе.

В четыре Хренников был дома и тихо ругался про себя - Ни Бакунина, ни Блана, Хренников понятное дело найти не смог, зато удалось обнаружить в библиотеке Кропоткина - Отчет об Олекминско-Витимской экспедиции. Хренников безусловно ранее не задумывался о существовании водораздела в Восточной Сибири, более того он не задумывался даже просто о любых водоразделах. И вот весь наличный материал - туманные воспоминания Галайды, смутные представления Шульги об эс-деках, не менее смутные представления самого Хренникова о свободе как таковой, и безусловно лозунг - "Свобода или смерть". В прочем не следует забывать про отчет об Олекминско-Витимской экспедиции - Хренников старательно пытался забыть эту брошурку, но как это ни было печально не мог.

Время стремительно неслось к пяти, но Хренников так и не мог ничего придумать.

Максим как пятистопный амфибрахий.

Без трех минут пять в дверь легонько постучали - тихо и неуверенно. Через минуту стук повторился. Хренников неохотно открыл дверь и вздрогнул - за дверью сгрудилась толпа из десятка матросов, винтовок и даже одного максима. Матросы переминались с ноги на ногу, глаза сверлили пол, винтовки неуверенно упирались в пол и только максим казалось мог позволить спокойно разлечься на грязной лестничной клетке готовый подтвердить буде необходимость подтвердить свое наплевательское отношение свинцовым плевком. Тишина тянулась, но тут ряд матросов раздвинула огромная лапища и показалось довольное, но несколько смущенное лицо Галайды.

- Я тут прихватил интересующихся. Пусть и они тоже про волю послушают.

Хренников шагнул назад - мол проходите.

Матросы ввалились в маленькую комнату и ощущение ворвавшейся толпы только усилилось. Матросы попытались хоть как-то устроиться, стали толкаться, шушукаться, винтовки безвольно свалились в угол, а максим гордо встал на стол и тут все смолкли. Наконец Галайда решился - ну так рассказывай что-ли, чего тянуть-то.

Шура подошел к столу, машинально клацнул затвором максима. Тяжело оперся на крышку стола - голова упала и казалось никогда, больше никогда уже ей не приподняться и глаза его больше никогда не увидят ничего кроме простой льняной скатерти до самой смерти. Но Александр совершил не человеческое, а хищное, дикое усилие волка, за которым вторые сутки идет погоня и его безумные глаза оторвались и уставились на точку в стене, перед которой висела доставшаяся от прошлых хозяев, да так и не снятая икона Николы угодника. На лице мелькали гримасы боли, злости, но над всем этим простиралась извечная усталость, что уже века назад поселилась в нем.

- Я знаю - вы тоже своего рода поэты, кто слагал частушки про соседских девок, кто мурлыкал зазнобе на сеновале на ушко песню почти без слов, кто по неделе ходит ища правильную рифму, а у другого жизнь, не жизнь, а поэма, да такая что с размаху слезу вышибает, но слушайте теперь меня, господа поэты.

- Господ сейчас нет!

Рука Хренникова взметнулась и теперь в глаз неудачливому критику смотрел ствол нагана.

- Так вот, господа я продолжу. С вашего разрешения конечно. - Взметнулась левая рука с револьвером и прошлась по ряду присутствующих. - Кто-нибудь желает запретить мне продолжать? Я так и думал. Нас слишком мало, тех кому нужна свобода, а потому мы не можем ошибаться. Позволить себе не можем такой роскоши. А он не прав. Определенно не прав. Я это легко докажу. - выстрел, - Так вот он не прав потому как мертв. А я жив. Свобода или смерть. Он мертв, несвободен и неправ. Несвободен потому как повторял чужие слова, неправ потому что мертв. Выслушайте меня, господа, товарищи,.. друзья.

По лицу его вновь пробежала гримаса боли. Оружие упало на стол. Но он собрался и гримаса схлынула. Руки рванули вверх лежащую передним пулеметную ленту.

- Частушки, песенки, строфы, жизнь в концу-концов - игрушки. Кончились. Истрепались. Износились. Вот, смотрите, - пулеметная лента бросилась к лицам матросов - это теперь ваша строфа. Стальная в своей завершенности. Слова, вырвутся из ваших глоток - СВОБОДА, а звуки в этом вопле в подобных лентах. Из таких неказистых свинцовых звуков будут собираться прекраснейшие поэмы про Волю, Сердце будет замирать при их звуках. Пусть у некоторых оно не забьется больше - пусть. Стать вам попами, архиереями, митрополитами, и петь на свадьбах, людей венчать, пусть со смертью. Так ведь свобода или смерть! Несвободным - мертвым быть. Пусть живут только свободные - вам их воспеть, пулеметной дробью, треском трехлинеек. В землю уйдут несвободные, а на земле быть только вольным. Их земля будет. Я сказал все. Может и я не прав. Но не прав если не быть на земле воли победной, холодной, бледной.

Глаза одного из матросов зажглись - Верно же гутарит, когда всякой сволочи на земле не будет - попов, бар, мироеда, - вот-то жизнь начнется. Да и земли тогда на всех хватит. Повоюем братва годок-другой и айда по деревням. Земли поди тогда на всех хватит.

- И то верно, а после когда не будет указа мужику - ни управ, ни думы - образуется ведь все. Случиться беда - добрый сосед соседу всегда поможет. А задумает кто власть взять - выроем ведь закопанные до поры винтовки. Правда братва. А гниду эту он во время раскусил, все околачивался, лозунги орал, слушал, да помалкивал - явно провокатор.

- Взять бы волю, а там уж и не отдадим и в землю вцепимся да так... - Галайда сжал кулак - вены вздулись, - на том и порешим. Ночью покумекаем, поищем добрых товарищей, что не предадут, обсудим все по утру, а вечером, не тем следующим снова соберемся и подумаем как власть скинуть.

Хренников пытался крикнуть, что можно, легко можно найти местечко и поудобнее, но матросы повскакивали, застучали ногами, потянулись к выходу, винтовки грохнули прикладами и бросились в руки хозяев, и только максим спокойно посмеивался втягивая в себя ленту.

А там и помчалась машина...

Усталость не отпускающая Хренникова месяцами навалилась и не отпускала - какие-то безумные матросы приходящие в гости, искровленный бантами Невский, строки, так упорно не появляющиеся месяцами - мало. Хренникову вполне хватало и таких малостей. Хренников закурил и стал вышагивать по комнате - под туфлей захлюпало - из неудачного критика натекло порядочная лужа цветов демократической революции, и теперь эта лужа живо напомнила (впрочем, куда уж живо в данной ситуации) о последней предложенной Шульге рифме, да к тому же потащила за собой новую проверенную веками рифму - "любить" - "убить". Совершенно необходимо предложить ее Шульге. Где же он шляется, ему же так необходимы свежие рифмы. А эта весьма конкретный свежачок. Впрочем, здорово, что Шульги сегодня не будет - впечатлений за день достаточно. Более чем достаточно. И Хренников пнул испачканной туфлей неудачного критика. Жалость переполнила его - столь редко критики бывают настолько неудачливы. Жалко, правда жалко. И он пнул его еще раз. Дверной звонок звякнул что-то неопределенное, затем вновь. Впечатления стремительно накапливались.

- Здорово, Шура! - сказал Шульга.

- Ну, заходи, раз пришел - ответил Хренников.

- Я тут подумал, князь на нервах - мог и напутать все в письме - сказал Шульга.

Еще и письмо, скомканное в кармане пальто и теперь присыпанное гильзами. Его же нужно как-нибудь прочесть. Лучше Шульге не заходить сегодня и так тошно.

- Да, Вить, князь явно не в себе. Я же говорил, что его следует изолировать от общества. Странно если бы он не напутал ничего в его-то состоянии, - ответил Хренников. - Тебе еще нужны рифмы?

- Нужны, но не сегодня. О, я смотрю, ты борешься с демократической революцией, - Шульга заметил на полу критика.

- Да, кто-то ведь должен делать грязную работу. Кстати, кажется послезавтра ко мне забредут матросы и ...

- Помочь, - Шульга полез под шубу левой рукой, нащупал на груди кольт - помнишь как мы тогда на вокзале разобрались с полицией?

- И ведь не скажешь, что погорячились... Оттого что полицейских оказалось бы на несколько голов больше не сгинули бы все эти Родзянки да Чхеидзе. А про матросов ты кажется не понял. Представляешь, дико, но это так, матросикам в большинстве своем крайне неприятна и дума и советы. Им, видишь ли, волю подавай.

- Волю?

- Да, волю исконную, чтобы над тобой ни царя, ни бар, только ты да земля.

- Здорово. Умные между делом люди как я погляжу. А ты как в это вляпался.

- Чорт его знает. Но похоже я теперь идеолог что-ли...

- Сила! А знаешь давай я к вам. Пропаганда никакому делу не помешает. А там гляди и весточка от княжны придет.

Хренников промолчал о своем мнении о Шульге как о пропагандисте хоть чего нибудь, а особенно о княжне.

Шульга воспользовался заминкой и добрался до критика.

- А с ним как теперь?

- Да из окна. А если что - стреляли. Ведь правда же стреляли. И все.

- Верно. Давай я послезавтра и загляну, - сказал Шульга и ушел.

И заглянул. Заглянули матросы. Уже не десяток - добрых три дюжины. Пара гимназистов. Без спросу набились в два яруса к Хренникову. Спорили, ругались, кричали пока Шульга не гаркнул на них. Смолкли начали спокойнее - Шульга во главе. Хренников молчал весь вечер. За полночь разошлись.

Продолжалось так весну, лето и начало осени - молчаливый Хренников, радостный Шульга, да матросы. Меньше стало заходить по вечерам к Хренникову, но забурлил СПб - то в казармах московского лейб-гвардии полка солдаты офицеров постреляют по приказу комитета. Какого комитета солдаты не знали. Но явился представительного вида матрос - гора, камень, кремень - кулак, не кулак кулачище вмазать таким богу душу отдашь. И вмазал дежурному офицеру из тех фронтовых, что из штаба. А там над трупом и приказ комитета зачел. И постреляли. То шпионы германские листовки по всему городу покидают. Назначали было Корнилова главнокомандующим - двинь он по дури войска на СПб и вспыхнула на Выборгской стороне забастовка. Попытался градоначальник казачками припугнуть... Ладно бы не пошли казачки, а то оказался у сотника брат токарь, среди бастующих. Оказался бы и ладно, но вернулись казачки в казармы да и постреляй старшин. А на утро выяснилось, что под шумок военные склады кто-то потряс. Керенский тоже хорош - к рабочим за подмогой - Корнилова сдерживать - как не помочь - поможем - ты арсеналы открой. Открыл. Корнилов до СПб так и не дошел. А оружие сколько не искали - как и не было.

Город начинал закипать. Ослабла рука временных. А кто в силе - не поймешь. Советы раскинулись по всему городу - волком на временное смотрят. А временное на Советы. Но бросит не задумываясь кадетик - вот бы комитет унять. Шикнут на него - мол, не накликай.

А какой комитет, чего комитет не знал никто. Только раз, во второй середине октября, бывший министр внутренних дел Прокопов зашел к великому князю Кириллу Владимировичу и шепнул секретарю-мичману гвардейского экипажа - я к князю по делу комитета. А через четверть часа мчалась машина Кирилла Владимировича к Зимнему.

Бегство Хренникова и Шульги в Петербург по причинам литературным, быть может, и не вполне ложь, вероятно, среди причин вызвавшим поездку Хренникова в Петербург, могли присутствовать и литературные причины, но создание петербургского анархического комитета волею случая, явное преувеличение - по меньшей мере Хренников в конце 916 года являлся кандидатом в секретариат анархического комитета.

Двадцать пятое октября.

Двадцать пятого октября, днем перед очередным вечерним заседанием Хренников неожиданно стал считать что-то на пальцах, а потом впервые за эти месяцы обратился к Шульге.

- Не понимаю. Не сходится. Смотри Шульга, княжна должна была приехать еще в феврале? Что с ней? А, не важно. Я собственно того о ней вспомнил, что рифма подходящая появилась...

- Хренников, ты что, княжну ведь убили по дороге.

- Правда, что ли. И что тебе теперь не нужна рифма? Правда?

- Какая рифма. Сегодня решающее заседание - определимся когда власть брать - по весне или уже к лету. А ты про какие-то рифмы. Шур, я понимаю - ты непререкаемый авторитет, но все же так, наверное, нельзя.

Хренников снова замолк и уже не слушал Шульгу, который продолжал рассказывать про обязанности что возложил на себя Хренников, а лишь размышлял - неторопливо - отвык он несколько от мыслей с февраля и теперь слишком медленно проступали слова:

Может ли облегчить жизнь чья-то смерть - всенепременнейше. Может и даже должна смерть облегчать жизнь. Но сейчас ни облегчения, ни радости я, Хренников не чувствую - почему? действительно почему?

И Хренников решил поразмыслить на Литейном, где он ныне часто стоял и смотрел в окровленное небо, леденеющее туманным октябрем.

За вышедшим Хренниковым раздается крик Шульги - Шур, обязательно приди сегодня вовремя, в восемь тридцать.

Нереализованостью рифмы

Авторское отступление с применением навыков устного счета

Собственно, а сколько уже накопилось трупов -

Городовой, Анна Волкова - раз, все равно раз, под один и тот же поезд попали.

еще парочка, но может и больше на вокзале.

критик

бунт в казармах - все офицеры

Маловато будет...

Правда я забыл про беспорядки на Выборгской стороне. Там не считано, но немного опять же... Маловато трупов будет. Маловато...

Но конечно же выход есть... И похоже выход один...

БОМБА!

Вечером на квартире Хренникова было душно. В тесную каморку набился весь анархический комитет. Ситуация еще не вышла из под контроля, но только потому, что ее еще не пытались контролировать. Да и ситуация раскрасилась неопределенными оттенками и полутонами, вместо сочных цветов. Внеочередное спешное сборище. Все кто имеет малейшее представление о ситуации пришли туда. Необходимость развернуть ситуацию, покладистую ранее, но теперь начавшую показывать характер. Да и сколько сил есть сейчас у Анархического комитета неизвестно даже приблизительно - слишком быстро мелькали дни. В каморке стояло, сидело на кроватях, стульях да и просто на полу человек двадцать пять - активисты, руководители боевых отрядов и дружин, члены корабельных комитетов. Восемь двадцать семь - три минуты до начала, нет только Хренникова. Но и он уже вошел в дом и бежит через две ступени на пятый этаж. Хренников на третьем этаже, Шульга достает карандаш и тихо говорит, что через две минуты начало - просьба всем заткнуться. Тишина. В каморке все застыли, только сигаретный дым медленно пробирается к потолку, чтобы собраться там грозовым облаком. Хренников уже на пятом, до двери два шага - взрыв.

Сладкий пронзительный запах пороха разметал сырой воздух, только показалось Шульге, что и комнатенка наполнилась внезапно туманом несколько необычным - сизым, перистым туманом - дым понял он - рука потянулась к самому нахальному перу начавшему щекотать нос, но столику похоже тоже не понравилось это перо и столешница взвилась вверх и чуть-чуть вбок, натолкнулась на руку Шульги, открыв путь вспышке. Стол продолжил движение, отбросив Шульгу изменил траекторию врезавшись в раму. Нет, Шульга не знал, что произошло раньше - дым. продолжая разметывать туман, первым добрался до стекла, или же стол промахнулся мимо нахального пера и не успев развернувшись высадил стекло. Осколки засыпали упавшего Шульгу. Шульга оттолкнулся от пола и уже встав понял - руку, которой он только что так уверенно и сильно толкнул свое тело скривилась от боли и прижалась к груди, ища утешения. Шульга попытался ее убаюкать, укачать, утешить, - согнулся и зашептал путающиеся и заплетающиеся слова колыбельной. Но усыпить боль он не успел в плечо ему вцепились и тряхнули.

- Витя, живой?

Шульга разогнулся, посмотрел на фигуру. Меловая пыль да гаревая взвесь скрывали лицо.

- Ты чего?

- Живой?

- Да. Кажется... А что собственно?

- Сволочи! Компрадоры!

Шульга теперь разглядел говорящего.

- Галайда, ты чего.

- Пошли. Здесь делать нечего.

Ободранная фигура Галайды наклонилась к одному из манекенов, притронулась к мелованной шее.

- Пошли, быстро. - Галайда шагнул и склонился над следующим манекеном, перевернул его, - пошли говорю. Здесь нечего ждать - им уже не помочь.

- Кому? - переспросил Шульга, но все же шагнул.

- Пошли быстрее. Этот тоже кончился. Пошли - полиция наверняка уже мчиться сюда. Шагай скорее. Нас же двое осталось - не сделать нечего. Ба, да ты ранен.

Галайда покосился на скрюченную руку.

- Я могу идти.

- Так пошли. Скорее. - и рванул Шульгу за плечо. Шульга шагнул за ним, успев удивиться странному отсутствию боли в правой руке.

- Скорее, скорее... - повторял Галайда и тащил его из квартиры.

Шульга обернулся - мебель занялась - сквозь меловую взвесь все явственней виднелись настойчвые язычки пламени.

- Подожди. - Шульга стянул с вешалки плащ и накинул на плечи. По правому бедру стукнула тяжелая железяка. Левой рукой полез в карман, едва не вывернув суставы, и переложил револьвер во внутренний карман тройки. - Теперь пошли. - дым уже запролнил коридор и Шульга побрел протирая здоровой рукой слезящиеся глаза. Определенно в квартире не оставалось чем дышать - Шульга закашлялся шагнул неглядя и наткнулся на Галайду.

Петр скалой навис в двери. Камнем, утесом, уступом горы. Да и сам он более походил на камень, чем на человека. Но Шульге дым, гарь, копоть, да и огонь уже обжигающий спину несколько не нравились и Галайда стоял на пкти к избавлению, а потому Шульга и толкнул его левой рукой. Толкнул - показалось рука натолкнулась на стену из дикого камня - выглянул через плечо Галайды - понял - двери в квартиру больше нет - точнее дверь присутствовала, но теперь лежала в противоположном краю лестничной клетки своим углом частично прикрыв Хренникова.

Глухой удар - Галайда шагнул вперед - Шульга выскочил из пылающей квартиры - дым вырвался за ним. Шульга спешил к телу Хренникова - не до дыма ему - и дым заструился вверх - на шестой, последний этаж, а далее на чердак, а затем и в небо. Однако Галайда, медленно но верно поспел первым, склонился, обтер рукой залитое кровью лицо Хренникова.

- Ну как? - закашлялся Шульга.

- Пока дышит. Поднимай - понесем в больницу.

Tardy Intro.

Кажется конец. Потому как все умерли, главные герои в том числе. Разве что только Хренников жив. Но Хренников, когда мы его видели в последний раз, умирал. Логичный, обоснованный конец книги по смерти героев. Хорошо. Хорошо ли? А Лида? Собственно, почему Лида - мертва?

Обоснован ли такой сюжетный поворот?

А как же LoveStory? Если все умерли... Если Лида умерла, а Хренников в бреду, без сознания... Он выкарабкается, сумеет, сможет. Но что будет с LoveStory. Ему конечно и сейчас, и до этого, да и как выздоровеет (если выздоровеет он полностью, если вообще выздоровеет) плевать на Лиду. Да и не любил ее он никогда. Быть может веселило - белая блузка и вечная радость Лиды и еще сильнее раздражало. Но теперь, когда она умерла, а линия LoveStory внезапно всплывет снова, то слишком уж будет смахивать на некрофилию... А если воспоминания лелеять будет - тоже половое извращение. Значит жива Лида. Но впрочем, и ей тоже плевать на Хренникова, сейчас. Вероятно. А если нет? Вдруг, внезапно, неожиданно, невероятно, но ежели случиться такое, то как же дальше. Как случиться их будущее? Не было у них будущего, не было, нет и не будет.

Доктор.

Хренников открыл глаза - столкнулся с расплывающимися глазами Шульги.

- Шур, как себя чувствуешь?

- Неужели это важно? Знаешь, тут мне вспомнилась презабавнейшая история, что в свое время с моим отцом произошла, да если задуматься, то и со мной. Отец, понимаете как бы первенцем был... Как бы это от того что у него еще и брат близнец был. Крупные, говорят бутузы родились и пришло время их крестить. У их матери (у моей бабки), да и у деда - первые дети. Бабка говорят совсем разволновалась - дальше некуда. Чего волноваться здесь - чорт его знает, но бабка всем нервы взвинтила и пока до церкви дошли уже все и дергались. В церкви младенцев побыстрому окрестили Алексеем и Сергеем - что в целом одно и тоже и тот защитник и этот - зачем в семье два защитника. По дороге домой у бабки истерика. Пока успокаивали, дед на прадеда с кулаками бросаться начал. Бардак в целом. Ну и пока все успокоились и остыли, да тут еще мало того, что дети младенцы, братья, так еще и на одно лицо - вот и не помнит никто как кого окрестили. А тут еще на второй день ночью брат отца переставился. Вот все и решили, что отца Алексеем назовут - потому как Алексей это не только имя лучше, но и не в пример красивее. Опять же если в попы подастся - сравни Сергий и Алексий. Так что если задуматься, чорт его знает какое у меня отчество на самом деле, - глаза Хренникова закатились и он обмяк.

Пока Галайда тряс потерявшего сознание Хренникова, Шульга догнал врача в коридоре.

- Доктор, он жить будет?

- Сложно сказать, - ночью я уезжаю в Хельсинки, а оттуда через Норвегию в Англию, так что ваш друг меня уже не интересует, но до вечера, наверное, поручиться могу.

- Уже вечер.

- Значит мне пора.

- Доктор, неужели вы бросите пациента в таком состоянии?

- Да.

- Вы же верующий, это ведь грех.

- В Хельсинки загляну в церковь, исповедаюсь, сниму с грех души.

- Вы же клялись Гиппократовой клятвой.

- Пустое. Правда у вашего друга шансы есть - организм молодой - вдруг да выживет. Нет, правда, другой бы уже давно окочурился. Приятно оставаться, господа.

- Доктор, постойте, а что с моей рукой?

- Молодой человек, считайте, что правой руки у вас никогда и не было.

- Но вот же она.

- Это только видимость. Счастливо оставаться.

Шульга вернулся в палату.

- Ну как?

- Уснул.

- А что доктор?

- Эмигрирует в Англию и нам советует.

- Побежали крысы. А про Хренникова что?

- До вечера доживет - а там... Кажется доктор предлагал помолиться. Будешь?

- Нет.

- Я тоже.

- Шульга, это им даром не пройдет. Сколько сейчас времени?

- Десять с небольшим.

- Мы отомстим гадам. Должны. За товарища Хренникова, за комитет растерзанный, за Россию... Успеем до полуночи собрать отряды.

- Успеем. Зимний?

- Зимний. Они у меня гады попляшут еще в аду.

- А возьмем?

- Должны.

- Значит возьмем. Тогда расходимся. В двенадцать у Зимнего. - И Шульга направился на Выборгскую сторону, убаюкивая мертвую руку.

По мере изученя бумаг, меня все более и более заполняло неосознанное жжение - только теперь разобравшись в остатках дневника, я вынужден признать, что понял природу жжения - я ненавижу Шульгу, ненавижу его за все то, что он сотворил с личными бумагами Хренникова. Безусловно именно Шульга изъял из дневника, практически все так либо же иначе связанное с княжной, так остается невозможным восстановить, от чего Хренников панически, до приступов, боялся княжны. После Шульги в дневниках сохранились лишь несколько фраз упоминающих о княжне вовсе, да запись про вышей степени романтическое и безответное чувство Шульги к княжне.

Поезд.

Тридцатого октября, Хренников хоть еще и не оправился, но уже выписался из больницы - поднявшись на рассвете и найдя одежду. Домой заходить не стал - да и не было у него больше дома в СПб. Побродил утром по городу, столкнулся с четырьмя патрулями Советов и направился на Московский вокзал. Там простоял до полудня на переполненном перроне - поезда ходили омерзительно - еще одно достижение Временного. Но, наконец, один из стоявших паровозов похоже стал готовиться к отправлению и Хренников направился к вагону.

- Шура, стой!!!

Хренников обернулся - по перрону бежали Шульга с Галайдой.

- Стой. Мы еле тебя нашли. Ты что здесь делаешь.

- Уезжаю.

- Шура, ты не выдержишь поездки. Тебе еще месяц лежать в постели.

- Належался уже. А выдержу - не выдержу - есть ли разница?

- Шура, не смей уезжать - ты нужен

- Да ладно заливать.

- Шура, ты не можешь сейчас уезжать.

- Мне нечего больше здесь делать.

- Пойми, Зимний дорого нам обошелся.

- Зачем было торопиться - следующим летом и потерь бы не было.

- Мы не торопились - от всего комитета двое на ногах остались, да еще ты - ведь мог и не выжить.

- А я выжил?

- Вроде да. Нам с Шульгой не справиться. Советы напирают. Без тебя все поляжем ни за что. Помнишь, как в феврале ты собрал всех - попробуй еще разок. Без тебя раздавят нас Советы и не заметят даже. Нам двоим тебя не заменить. Да и весь комитет пока жив был не мог.

- Я уезжаю. Да и вам советую. Здесь вас и вправду раздавят. А вот если в глубинке какой-нибудь начнете - чорт его знает.

- В какой глубинке?

- Да хоть в Тамбове каком-нибудь. Ну или в Гуляй-Поле. Что места что ли мало. Поедете?

- Я здесь остаюсь.

- А ты Шульга?

- Разумная мысль... Но не ко времени. Попытаемся здесь постоять. А там... В глубинку еще успеется.

- Как знаете. Прощайте ребята.

- Зачем прощайте. Увидимся еще. Когда уничтожим гадов.

- Нет. Прощайте.

Поезд тронулся. Вслед ему полетело - "Да здравствует Анархия!!!" "Viva le Anarchy..." - тихо повторил Хренников. Дошел до ближайшего купе открыл дверь и даже не удивился тому, что в купе кроме него сидел лишь один господин скрытый газетой, когда людей в поезд набилось вдвое, а то и в трое против обычного. Сел напротив и задремал. Проснулся уже далеко за городом, господин все так же читал газету, а справа от него на столике лежала пачка газет.

- Можно, я позаимствую номер ведомостей? - спросил Хренников.

Господин сложил газету, посмотрел на Хренникова.

- Разумеется, возьмите.

Хренников потянулся за газетой - Большое спасибо. - Понял что голос этот он уже слыхал и снова посмотрел на господина вновь скрывшегося за газетой. Господин отложил газету.

- Здравствуйте, Хренников. Неожиданная встреча - не так ли? Решили покинуть Петроград?

- А вы, Тодд? Не слишком ли часто мы пересекаемся?

- Ну что вы... Тем более что я теперь всегда рад вас видеть. Опять же нужно извиниться - Я в вас ошибался. Нет, ну вы и подлец, ай да сукин сын - я восхищен. Заварили такую кашу. Разрешите пожать вашу руку.

- Не боитесь замараться кровью?

- Ну что вы... что вы. А крови я не боюсь. Нет, ну каков сукин сын, а? Я должен быть польщен знакомством с вами. Умилительно. А я, я... Нет, ведь нужно было так ошибиться. Впрочем, еще тогда по дороге в Петроград я считал, что у всех вас троих огромнейший потенциал. Что у Вас, что у барона, да и у княжны немалый.

- Да вот только про княжну, вы, кажется, ошиблись - умерла.

- Как сказать, как сказать... Это опять же интересная тема для беседы - мертв ли тот, кто остался в памяти навек? Интересно право же...

- Сменим тему. Меня она не волнует.

- Тема? или княжна? Тогда чего же вы вздрогнули? Успокойтесь, успокойтесь - я уже сменил тему. Вы куда направляетесь - в Москву? Если да, тогда зачем?

- Нет, я на Дон куда-нибудь. Ну или на Кубань.

- Верно, верно. Зачем вам в Москву. Петроград понимаю. Тем более Дон, Кубань - там будет очень интересно. Особенно если вы постараетесь хотя бы самую малость. Как здесь в Петрограде в феврале, да и в октябре тоже. Кажется - ничего ведь не сделали, а каков результат. Вы настоящий талант. Вы мне очень помогли.

- Я не собираюсь никому помогать. И не буду. Ни тебе Тодд. Вообще никому не буду помогать. Понял. Я просто хочу немного пожить. Чуть-чуть.

- Мне нравиться ход ваших мыслей - чуть-чуть пожить. Особенно мне нравиться это чуть-чуть. Пожить чуть-чуть. А надоест - вспомните обо мне.

Хренников отвернулся и стал смотреть в окно.

- Какой веселый молодой человек - чуть-чуть пожить. Мда. - сказал Тодд и углубился в чтение.

Когда поезд въехал в Москву Тодд оторвался от книги. - Значит на Дон или Кубань. Счастливо повеселиться. Желаю интересных встреч. Я посему-то уверен, что вас ждут преинтереснейшие встречи.

Смерть-Княжна

Часть третья

Дон-река.

Ростов-на-Дону.

Город перенасыщен людьми - еще чуть-чуть и они начнут кристаллизоваться на его улицах. Но сколько людей не хватает для начала необратимой стремительной реакции - кто знает? И на Ростове-товарном еще один поезд выплескивает грязь - взрывается от переполнявших дезертиров, казаков едущих с фронта, мутного потока беженцев из центральной России... Устал поезд - стал намертво, стряхнул поношенную, защитную накипь. Очередная порция человеческих атомов вплеснулась в город, захлестывая поясами выцветшие шинели.

Мирный город переполнен солдатами, гражданскими и офицерами без погон. Кто измерит погонные метры лавок, магазинчиков, кабаре - возникших и цветущих буйным, кратким цветеньем. Очередной город на распродажу. Незадача, бросовую вещь купить задорого, - если повезет купить вовсе.

И только перед штабом Добровольческой Армии пусто - по причине крайней не развлекательности последней. Но зато в других местах развлечений полно - как устоять? Невозможно устоять, особенно если поначалу заглянул в кабак, а только затем пойти по кабаре, театрам, циркам.

И праздношатающийся, в солдатской шинели, сам возможно чуть более худой, чем следовало, соблазнился завлекающими афишами по причине суетящейся нарядной толпы и полной неразберихи. Соблазнился и стал их рассматривать - Мими в Царевококошанске, Аида, Травиатта, Жизнь за царя, висели вразнобой с цирковыми афишами размалеванными частично клоунами, а частично и борцами, но быть может и тяжелоатлетами. Но право же скорее борцами - так как в четырех цирках проходило три чемпионата с двумя чемпионами мира, одним Франции, да еще непобедимым Семеном из Мотовиловки.

И гулко разносится говор театральных завсегдатаев, шатающегося гражданского (на вид полковника, либо же парикмахера) и держащегося за него юнкера, без погон, но с аксельбантом.

- Представляете, вчера, в опере конфуз приключился - вместо арии Ивана Сусанина запели интернационал.

- Ничего, не долго им еще петь - придут союзники, вот тогда они попоют.

- Ну, этому уже не петь. Нашлись добрые люди - стащили со сцены и перед театром на снежке... - довольный смех. Оба улыбаются. Веселится разодетая толпа.

Весь город то ли ярмарка, то ли балаган - не поймешь. Да и к чему понимать - пока живется народу - вот и живут в удовольствие. Разумеется разнятся удовольствия - кому интернационал спеть, а кому и певца тут же на снежку... Главное, чтобы весело было.

Как иначе - вокруг города, вплотную почти - фронты - Ростовский, Донской, Батайский - на каждом по горсти добровольцев или несколько сотен партизан. Веселье до первого наступления.

И город резвится - не можешь пить рюмку водки - не пей, можешь ведро - пей ведро. И пьют. По всему городу.

Чуть вглубь от центра по лубочно-ярморочным рядам карусель и тир. Даже два. Один посовременнее, второй нет. У осовременившегося тира - мишени с мордами Керенского, Гучкова, Родзянки, Чхеидзе - толпился народ, впрочем, какой народ - с наслаждением всаживают господа беспогонники мелкокалиберные пули в опротивевшие за семь месяцев рожи. Но у тира напротив пусто - злоба дня - извечный двигатель аттракционов. Не спасают огромные плюшевые игрушки готовые прыгнуть в руки меткому стрелку. Скучают игрушки без хозяев, но неслучившиеся хозяева напротив - да и куда им еще забота об медведе - свою голову спасти бы.

Худой солдат тут же - глазеет на мишуток, котофеев и щенов. Единственный зевака - но может и этого единственного зеваку плюш не привлекает - лишь умиляет ублюдочеством. Нет, право же - как не умилиться, глядя на тупые расползшиеся рожи котов, глупые, чуть обиженные псов и забавные мишкины морды?

По соседству часто бьют ружья - только успевай менять портреты; здесь - нет клиентов.

Вдруг, не в такт стрельба в квартале - патруль. Ищет. Рыскает. Проверка документов. Вроде бы. Кто? У кого? Да и какие документы - останови добровольческий патруль, залезет человек в правый карман - вот он полковник Добровольческой Армии, остановит патруль Советов - карман левый - депутат солдатского комитета. Нечего проверять документы - бесполезно. Так и не проверяют. Все ближе стрельба.

Толпа суетливо рассасывается. Нервно с нарастающим беспокойством - миг - ружейный треск смолкает, мгновение тянется - люди затихли - патруль прошел мимо - бисеринки пота торопливо стираются с породистых лбов. И по толпе мигрирует шепот - дамы успокаивают кавалеров. Кавалеры, уже пропустившие себя вперед дам, выглядывают из подворотен - спокойно ли? Сомневаются, не верят, не доверяют. Дамы уговаривают кавалеров - активней и активней - в ход идет рукоприкладство - посрамлены усатые кавалеры - вытолканы взашей из темных узких щелей. И не напрасно - из-за угла маршем патруль и разгоряченные диспутом дамы на сей раз исчезают первыми. Кавалеры остолбенели бы от подобной подлости ежели успели бы - но уже и они исчезли в своей массе, усохли да растворились - разумеется только самые быстрые, юркие, ловкие, шустрые,- в конце концов - надежда вида - приверженцы Дарвина и Ницше - сильнейшие, свехлюди - выживут потому что...

Патруль перекрыл выходы и сортирует оставшихся беспогонников (которых как мы уже отметили ни в коем случае нельзя было назвать надеждой вида) отсеивая самых подозрительных сначала в подворотню направо, а секундой позже чуть выше (ведь, как некогда указал Гераклид, - наковальня с неба семь дней падает - не так уж вобщем и много, если посчитать), просто подозрительных же (в эту категорию попадали прочие) согнали в паникующую толпу, - после предварительной проверки направят их прямиком в известные, но крайне непопулярные подвалы, откуда кавалеры уже не толпясь, никого не пропуская вперед и, главное, не создавая паники отправятся в гости к более подозрительным господам.

Только не привыкать худому к тыкающим в него штыкам и винтовкам - опыт со временем приходит - возможно медленно, но приходит. Выяснил солдатик - поздно уже нервничать, ежели прокалывает штык гимнастерку... Не совсем конечно поздно... Нет, поздно! Только откуда узнал солдатик, что поздно дергаться - где набрался такого опыта - как возник такой опыт? И ежели правда - почему сейчас в состоянии солдатик нервничать?

Не в состоянии - от того и спокоен. Стрельнул из-под дернувшихся век вдоль улицы, вскольз по подъездам - перегороженными патрулем, подворотням - забитыми господами, скользнул, вернулся было к проулку, вернувшись обнаружил в ранее пустынном переулке винтовки, глаза спряталиь вновь под веки, руки поглубже схоронились в карманах шинели, голова пригнулась - скрыла тенью изможденное, нервное лицо. Голова пригнулась да сутулились плечи - фигура попыталась завернуться в тень полностью, чтобы чуть позже тенью проскользнуть мимо патруля, тенью распластаться по темным улицам, украшенными умудрившимися забраться на фонари людьми, да так и оставшимися на них висеть, по проулкам перекрытыми плотинами патрулей, да подворотням... Распластаться по улицам, переулкам, подворотням, просочиться к окраинам, вырваться из города, вырваться прочь сквозь разжиревшие стаи собак. Вырваться в ночь - угольною тенью пронестись сквозь разожравшихся, более напоминающих волков дворняг, скрыться в степях.

И скрылся бы, определенно скрылся бы худой солдатик,.. Скрылся бы не прими его винтовки за своего - похож ведь - определенно похож. Запутал, задурил, надул винтовок худой шинелью, поведением, а может и косым, недобрым взглядом устремленным на господ беспогонников. А потому затянули худого цепи винтовок, завертели, да кружили пока карусель не швырнула худого на маузер, чудом не сшибя его (маузер) с ног. И дабы чудо явлено было, а маузер удержался на ногах, ему (маузеру), пришлось вцепиться в худого, а вцепившись повиснуть и едва не уткнуться красным носом в вытцветшую шинель, чтобы брезгливо отстранившись, взглядом столкнуться, скреститься взглядами с худым, а скрестив взгляды неминуемо понять - чужой! - не отпуская худого, свободной рукой метнуться к кобуре, так и не отводя взгляд от худого. А отведи маузер на миг глаза от колючих, серых глаз худого, может и успел бы увидеть как рука худого вынырнула из кармана, не одна вынырнула - под ручку с револьвером вынырнула - и уткнулась в бок маузеру. Но не отвел маузер глаз, а потому не видал, как на миг ему в бок уткнулся револьвер - и отпрянул худой от заваливающегося, оседающегося маузера.

Опешили винтовки, застыли, бросились было к маузеру и отпрянули - наткнулись на худого смотревшего на них стволами собственного револьвера, да подобранного маузера. Опешили винтовки, бросились было к худому, только почему-то пули оказались быстрее опешивших винтовок. Попытались было схорониться в забитых господами беспогонниками подворотнях - нет места. И брызнули прочь винтовки да беспогонники - брызнули прочь.

Скрылись. Утекли. Все утекли. Нет, не все, некоторые остались лежать окропив снежок красненьким. Вероятно отошли они уже в большинстве своем, только разве что маузер опирающийся спиной к прилавку... Маузер застонал. А стоило ли, для чего он стонал - чтобы худой вспонил про него? Внимания ему хотелось? Не уверен... Но обрел он внимание и сочувствие. И покой. А затем худой все еще стоявший перед прилавком тира, прикинул растояние, взметнул руки - завертелись две сшибленные печужки. Схоронились в шинели пистолеты, как и не было их, поправил худой вещмешок, запихнул в него плюшевого медведя с прилавка - полагается же ему приз за меткую стрельбу, даже значок верно ему полагается - скажем, латышкий стрелок... Обойдемся, без значка, пока найдешь того кто выдаст - уходить нужно, срочно убираться из города.

Нет поезда.

- Нет поезда!

- Как нет? Как буржуям так есть...

- Вставить начальнику станции штык в брюхо - будет поезд.

- Где начальник?

- Пошли в комендатуру...

- Может на четвертый путь?

- Когда будет поезд?!!

Солдаты кричали, митинговали, ругались и стояли на месте. Худой солдат выбрался из вопящей толпы и зашагал к вокзалу - беспокойство охватило его, зуд иголками впился в кисти, мелкая дрожь била пальцы - странная болезнь - ему повезло как-то попасть на лекцию профессора психологии - тот рассказывал о новой болезни или же скорее расстройстве - человек теряет аппетит, спокойный сон, приступы апатии сменяются лихорадочным возбуждением - единственный рецепт что он мог порекомендовать - убийства три раза в день - перед завтраком, обедом и ужином. Так вот с ним происходило нечто крайне похожее - попади он на митинг или просто столкнись на улице с красным знаменем - даже симтомы совпадали, но лечение несколько разнилось - никаких митингов, никакого красного цвета, даже разбавленного голубым и белым, никаких резких движений. Поскольку провести лечение пусть в минимальном объеме не представлялось возможным - болезнь прогрессировала. И сейчас, дабы избежать кризиса...

необходимо срочно убираться из города.

Но на митинг на перроне он попал не зря - идея свежая и гениальная - потому что простая - "Штык в брюхо - будет поезд". К искреннему и глубочайшему сожалению штыка не было. Правда был маузер, револьвер и даже, если уж привлекать все ресурсы, - на самом верху вещ. мешка лежал плюшевый медведь. - Неужто коммендант не расстрогается если попросить подержать мишку, ведь мои-то руки заняты будут револьвером да маузером - конечно растрогается - куды ж он денется?

Каучуковый поезд

Сколько прошло времени с тех пор как мы последний раз сталкивался с Хренниковым? Год? Два? Неделя? Месяц? - Не знаю. Но вот он. Такой же как и в последней встрече, разве... Да точно - полувоенное пальтишко сменилось поношенной шинелью. Да шинель позволяет предположить, что прошло достаточно времени, чтобы обесцветилась шинель и выцвела, но с не меньшим успехом можно заподозрить, что досталась она по наследству от какого-нибудь не слишком аккуратного солдата.

Хренников занят - сидит на подножке переполненной неменее потрепанными солдатами и бездумно всматривается в черноватую заснеженную степь. А паровоз вздрагивал, но катил по припорошенным рельсам к цели - вероятно у него в отличие от Хренникова цель была. Вот он и катил по степи, гутаперчиво подпрыгивая на поношенных рельсах. Тянулся вдаль, к горизонту. Но у самого горизонта, где земля уходит в облака, развернулся и запружинил вдоль таможенных постов неба.

Хренников сидел на полу вагона, правое плечо растеклось по двери, голова же нежилась на защелке. Состав катил за горизонт, вагон соответственно тоже - ноги Хренникова болтались снаружи. Снег рассыпался поблескивающей бижутерией по вагону, покрыв стразовой пылью поношенную шинель. Сам Хренников блуждал между полудремой и сном - мысли тянулись резиновыми жгутами, мозг, казалось, стал каучуковым шаром. Мир прорываясь сквозь прикрытые ресницы измазывался в незастывшем каучуковом соку - четверть часа меж сумерками и ночью тянулись сутками, а вслед за временем растягивался верстами поезд. Некоторая гутаперчивость мыслей могла бы показаться в другое время Хренникову странной, по крайней мере, не столь заурядной,.. Но даже сейчас, на миг вспыхнуло подозрение - о нереальности мира, но апатичная полудрема в очередной раз сменилась тревожным сном. Однако достаточно крепким, чтобы кошмары не могли его разбудить. Как не разбудил его у Лежанки поезд сначала дернувшийся, а затем начавший маневрировать - из станицы по составу часто забили батареи, разметав снег на путях перед паровозом и чудом не разрушившие пути. Не разбудили Хренникова и люди, похватавшие оружие и посыпавшиеся из вагонов, когда вскоре на горизонте показался бронепоезд. Может и вовсе не пришлось бы Хренникову проснуться - все ближе ложились снаряды батарей - только и на батареях заметили бронепоезд и, заметив, развернули орудия, нацелились на него и всадили с трех верст два снаряда точно в увешанный кумачом бронепоезд. Тот задымил и стал отползать. Как уже отползал плюясь паром резиновый паровозик, что нес уснувшего Хренникова. Ни канонада, ни поезд прыгающий на рельсах, ни даже попутчики, дважды споткнувшиеся об Хренникова не смогли его разбудить. Но солнце...

Солнце блеснуло за горизонтом и показались сугробы по всхолмленной степи, река в которой протаивает снег, что сыплется со свинчатого неба преимущественно на воду, а частично и на Хренникова, оседая на ресницах. Ресницы дернулись, ожила рука. Рука поднялась, стряхнула с головы снег.

Степь этим годом, годом девятьсот восемнадцатым отказалась покрываться глубоким снегом, (разве только низенькие, тщедушные сугробы разбросались по ней) а вместо этого затянулась сероватой пеленой принесенной промозглой северной сырости. Можно усмотреть в отсутствии сугробов знак, более того знамение, как впрочем знаки и знамения можно было усмотреть и в депешах молнирующих из центра декретами, инструкциями, и особенно нумерными циркулярами, в мрачных возвращающихся с фронта частях, странной суетливой активности в городах, проистекающих преимущественно по ночам, но особенно в отсутствии стервятников, прочей хищной птицы, при наличии декретов, инструкций и нумерованных циркуляров. Но последнее по некотором размышлении кажется не так уж и странно - вместо стервятников, воронов и прочих падальщиков парящих перекрывающими горизонт тучами, у городов рыскали огромные стаи разжиревших собак. С последними связано еще одно событие ошибочно посчитанное знаком - зимой часть обленившихся стай добровольно бросились в ледяную степь в сторону Кубани. Но, быть может, они просто решили проводить Корнилова. Еще, верно, тревожное знамение случилось в Ростове - не знаю было ли оно вовсе, но бабки перешептывались с месяц, перевирая на все лады - собственно родился ребенок - событие само по себе в высшей степени ординарное, только если при этом ребенок с рождения не лыс, бородат, и не нависает над тщедушным младенческим тельцем огромной старческой головой. Всезнающие шустрые бабки рассказывали, что когда привели батюшку окрестить дитятко, посмотрело оно на батюшку добрыми-добрыми глазенками, выдрало у него клок бороды, запихало в рот и проглотило, закусив просфирой, а затем, прожевавши просфиру, тотчас же преставилось. Но каждая бабка толковала сие знамение на свой лад - но обычно сходились они на том в толкованиях своих, что на земле, вскоре, чуть ли не завтра, наступит царство небесное и готовясь к царствию небесному на земле закупали бабки мешками соль, спички и мыло. Спроси же про ребенка, скажем, Унгерна, ответил бы полковник - нет предела духовному и телесному разврату, да для примеру приказал бы всыпать матери десяток бамбуку - за разврат духовный, телесный, да за то, что народ мутит, да и для примера остальным... опять же. - чтоб не повадно было.

Да еще к череде знаков и знамений следует добавить главный, решающий - Две революции за год. Дважды проклята эта страна!!! Последнюю фразу Хренников сказал вслух.

Паровоз свистнул в ответ, дрогнул и начал, повизгивая тормозами, останавливаться - похоже, ближайший хутор и был его целью. Но Хренникова мало волновали пристрастия паровоза, да и сам паровоз, так как он не стал дожидаться паровоза и выпрыгнул на станции едва тот начал тормозить, дошел до края хутора и остановился. Вытянулся, выпрямил спину, расправил плечи, ноги в обмотках сдвинулись под плечи внезапно ставшими широкими и начавшими разрывать шинель. Тут Хренников внезапно нащупал в левом кармане сор - жменей вычерпнул его из шинели. Сор разлетелся по грязи и только в луже что-то блеснуло. Хренников присмотрелся - в луже, на жирном, пропитанным водой черноземе лежало две копейки, двуглавым орлом к небу. Из степи дунул ветер и орел исчез в ряби. В луже бледно блеснула солнечная дорожка. Хренников глянул на небо.

Тусклое солнце - чешуйка, вынутая из почвенного слоя и не очищенная от земли, едва поблескивало и если прищуриться - аверс выпирал не симметричным оттиском князя, что недавно еще равнодушно взирал на падение младшей ветви дома, чуть позже смотрел безразлично на отречение последнего правителя его рода на станции Дно, и теперь не удивлялся замятине на вотчине. Чего удивляться замятине - Ольговичи, Олеговичи, Всеволодовичи знали толк в братоубийстве, предательстве (как князю править без предательства и кровопролития?), не чета нынешним измельчавшим и выродившимся потомкам, разжижившими кровь, перемешавшимися с немчинами, ляхами, чудью, весью, литвинами (оукшайтами и жмудинами), татарвой (при иге), варягами (при шведском потопе), да и с совсем уж непонятными племенами поначалу затопившими второй Рим, а после пытавшимися захлестнуть Русь. Князь на аверсе пожал плечами, еще раз окинул разросшуюся за века вотчину и теперь заполненную взбунтовавшейся чернью, отрешенно скользнул взглядом от Белой Вежи к Тмутаракани, на полдороги взгляд его остановился и оттиск скрылся в туче.

Хренников осмотрел блеклого князя сквозь тучу - было время ясно солнышко сиял, только переменилось время и лишь тусклая тень осталась от некогда грозного князя - уже можно смотреть без боязни ему в лицо - конечно мстителен как все Рюриковичи (фамильная черта - у кого их нет, вон у Романовых была такая же - не спасла), только как ему теперь мстить в сумрачном, заснеженном мире?

Степи, всхолмленные, покрытые жалким, мелким снегом, серели под ликом князя, и только за горизонтом, на юго-востоке двигалось грязно-зеленоватое пятно. Всмотреться - пятно рассыпалось на отдельные еще более грязные, истрепанные и одинокие точки. Громовый раскат - первый, оторвавшийся от прочих тут же захлопавших за горизонтом красным - канонада - быть может салют. Ежели салют то кому - князю? нет более ему места. Расплывчатые, тонкие черты князя вылиняли и солнце налилось кровью. Юго-восточная канонада расцветилась частым ружейным треском, рассыпалась - цепями навстречу грому.

От канонады Хренников встрепенулся и зашагал к балке ругая себя последними словами - Для чего он слез с поезда, здесь, у забытого богом хутора? Да еще исчез вещ. мешок - пустяк - что там могло лежать ценного - лишь документы, да призовой медведь. Только кто сейчас смотрит на документы... А медведь... Странный медведь, подозрительный, был... Начальник вокзала ему не порадовался. Зимой бодрствовал - шатун вероятно. Разбуженный по зиме ружейной пальбой - для чего он собственно мог еще понадобился Хренникову.

Залетный снаряд плюхнулся в сугроб, обдав Хренникова грязным снегом. Хренников огляделся - он сумел - стоял между цепями да станицей - из станицы беспорядочно били орудия - жиденькие цепи спокойно шли к станице. А между ними, во-первых, мешая цепям попасть в станицу, а во-вторых, рискуя перепачкаться в грязи, разбрызгиваемой снарядами, стоял Хренников.

Вот какой он поход - первый кубанский, корниловский, добровольческий, ледяной. Вероятно самый ледяной из всех ледяных походов - сколько их еще будет, и был ли он первым?

Выспренно зовется анабазисом. Анабазис... Помниться внуки задолжавших Артемиде коз за стада персидские, пробивались на родину сквозь враждебную страну. А здесь усохшие и истрепанные втрое и уже не стремящиеся на родину - нет им более родины, но по привычке марширующие - такая вот привычка - на плечо, арш - есть кому за тебя думать - удобно. Приятно.

Два боевых главнокомандующих, командующий фронтом, начальник штаба верховного главнокомандующего государя императора, начальник штаба походного атамана при его императорском величестве, генералы от инфантерии, генералы от кавалерии, генерал-лейтенанты, генерал-майоры, генералы, генералы, генералы... армия без единого солдата.

За цепями развернулась полубатарея. Красиво и бысто навелась - недолет - прицел слишком низкий - снаряды не долетели до станицы. Четко, как на учении перезарядили орудию офицеры - залп. Фонтан чернозема полоснул Хренникова по лицу. Да они что? По мне бьют что-ли? Неужто думают, что я, Хренников Александр, единственная причина, того, что жидкие цепи добровольцев завязнут в трехкратно превосходящем противнике? Верят в это?

Грязь, натуральная черноземная - идешь по такой и каждым шагом вырываешь из почвы едва ли не на штык земли, и это в лучшем варианте, в более неприемлемом варианте - сапог так и остается на этом штыке и еще парочке вниз, а нога выскальзывает из него, а сапог так там и остается - слишком много сил нужно вырвать его из жирного, сального чернозема. Но Хренников-то не шел - бежал, мчался, пригибаясь и лавируя, кланяясь залетным снарядам, пулям чести меньше - только голова пригибается. Нырнул за холм - пошел спокойнее. Благо цепи короткие - кончились вскоре, нашел пригорок поудобнее, скинул на пожухлый, подтаявший, почерневший сугроб шинель сел на нее сверху и засмотрелся на дымящийся частично теплом пока жилых домов, а частично пожаров город через реку, за станицей.

Хренников присел на склоне холма, у самой вершине - грязь подернулась кристалликами льда, который впрочем, не держал веса человека... Но здесь у вершины грязи было немного и едва ли сантиметр. Хренников смотрел, как в версте разворачивались жиденькие цепи добровольцев, а по ним из станицы Елизаветинской хаотично и бесполезно била шрапнель.

- Эгей!!! раздалось из-за спины. Хренников обернулся, со склона к нему бежала молоденькая сестричка, совсем юная, в черном цветастом платке, шинели и галифе.

- Доброе утро, - сказал Хренников, только день уже заканчивался, неторопливо подбирались сумерки.

Девушка взглянула на Хренникова, сначала заметила выцветшую шинель, а затем уставший и разочарованный взгляд.

- Вы ранены?

- Да...

- Сильно? - Девушка уже добежала, и пыталась найти ранение и не столкнуться с взглядом.

- Смертельно.

- Ну что вы. Сейчас я вас перевяжу и вас доставят в госпиталь. Вы какого полка? - Затараторила она, стянула платок и начала его рвать на полосы.

Хренников схватил ее за руку, - не стоит барышня, я лишь смертельно устал. Устал навсегда. Присядьте, здесь, наверное, красивый вид, - и потянул девушку вниз.

- Что вы себе позволяете, - сестричка вырвала руку, - вы правда не ранены?

- В любом случае перевязка не поможет, - тут он заметил в левой руке девушки маленькую куколку, - какая прелесть, неужели сейчас еще можно встретить такое чудо?

- О чем вы?

- Разожмите левый кулачок...

- Ах, вы об этом, мне подарил ее один офицер из партизанского полка. Правда, прелесть?

- Чудо, - согласился Хренников.

- Меня зовут Вавочка.

- А меня Шура.

Девушка скинула шинель и села на нее, - правда, красиво. Хорошо, что артиллерия мажет. Вчера, за цепью нашла поручика. Осколком в живот. Я ничего не могла сделать. Умер у меня на руках. Долго мучился. Звал маму. Я обещала написать, как умер ее сын. А я даже не знаю, как его звали, - девушка замолчала, затем встрепенулась, - вам правда понравилась моя куколка?

- Безумно.

Она улыбнулась, если бы Хренников раньше замечал стылый ветер, то теперь он удивился бы тому, что он пропал.

- А косынка у меня только пару дней. Старую я порвала на бинты, и офицеры штаба подарили мне эту - купили у хозяйки хаты прямо при мне и подарили. Правда, они милые?

Хренников промолчал. А затем еще внимательно посмотрел на девушку - веселая, жизнерадостная, цветущая чистотой нетронутой юности. Он поежился, - Что она делает здесь? На этой проклятой войне?

А вслух сказал - Наверное, они действительно милые.

- Шура, а какая у вас фамилия, может я встречала ваших родственников? Сейчас так всех раскидало по свету, даже не знаешь, где на кого можешь натолкнуться.

- Хренников.

- Где-то я уже встречала вашу фамилию! Эх, не помню. Ты правда не ранен?

- Правда.

Девушка стала причесывать куклу, посматривая в сторону станицы, на идущие в полный рост едва ли не строевым шагом цепи добровольцев - красиво идут. Лишь бы никого не убило. Лишь бы не ранило, - размашисто перекрестилась, расплела сбившуюся косичку куклы и стала ее сплетать обратно, повторяя как заклинание - Лишь бы никого не убило, лишь бы не ранило.

Хренников потянулся было к вещмешку, за медведем, но вспомнил, что и медведя и вещмешок он потерял.

- А мне нечего тебе подарить.

- Жадина, - укоризненно сказала Вавочка, а глаза ее сияли, но она все равно попыталась скривить обиженную рожицу, а когда не получилось - рассмеялась и показала язык, а затем вскрикнула - Батарея, почти пристрелялась, сейчас их всех... Испуг и тревога, а затем задумчиво, - Я бы тоже так смогла бы, в цепи в полный рост, но меня не пускают.

- Не расстраивайся Вавочка, они дойдут до околицы, без потерь. Вспомнил - есть у меня одна безделушка, мне уже не нужна. Но красивая, да и не бесполезная, - Хренников залез под шинель и вынул кортик - ножны, рукоять черна с серебряным едва различимым узором. - Держи, - будет чем хлеб резать.

- Ой! спасибо. Какой милый кортик. Даже жалко таким пользоваться.

- Да что ты. Только он именной, но ты не обращай внимание.

Девушка, вынула кортик из ножен и начала читать: "А. А. Хренникову, председателю анархического комитета,.." Не веря посмотрела на Хренникова, - Шура - Александр. Взвизгнула, увидала у себя в руке кортик - выронила его, застыла на мгновенье, а затем бросилась вверх по склону. Она успела добежать до гребня, но тут, батарея, что так и не пристрелявшись, бабахнула еще раз, и случайный снаряд ударил в метре от девушки. И Вавочка молча рухнула.

Хренников подошел, Вавочка уже не дышала - К богу отлетела чистая душа, никому в своей коротенькой жизни не сделавшая зла... Был Хренников атеистом, но сказал именно так - не могла Вавочка в этом кошмаре жить и не верить в бога и что теперь он мог сделать для нее? Впрочем, совсем немного мог. Встал Хренников над трупом и, выковыривая из закоулков воспоминания про семинарскую юность, стал отчитывать заупокойную.

Однако.

Хренников нырнул в балку. Подскользнулся, проехался по крутому склону, вскочил, помчался по дну - ругался к тому же - да только про себя - дыхание берег. А ругался - не заметил, не до того было, группа добровольцев - тройка юнкеров, да полковник, - вынырнула из-за холма и едва не заметила Хренникова. Прибавил скорости, выбрался из балки, огляделся - один - двинулся к станице.

- Стой! Кто идет!

- Я иду... Хренников. Александр.

- Кто такой? Документы.

- Вместе с вещмешком сперли. Чего вам еще.

- Щас узнаешь чего нам. Шастают всякие. Куда! Медленно руки из карманов. Так, что там у него?

- Однако!!!

- Чего там?

Возможно, до некоторой степени, существует вероятность, что читателю все же будет интересно узнать, что же случилось с Хренниковым позднее. Возможно. Но интерес подобного рода безусловно интерес нездоровый. Но в тоже время, хоть является он нездоровым, то сие вовсе не означает невозможность его возникновения, а даже скорее наоборот. А вот тут и встает впрос - а стоит ли потакать нездоровым, низменным наклонностям читателя, и если да, то как? И пока я продолжаю раздумывать над последним риторическим вопросом, уделяя этакому увлекательнейшему занятию все свои силы, обессиливая по мере осознавания глубины падения читателя и величины нездоровых, низменных наклонностей, коим, в независимости от собственного желания, потакать все же придется (но впрочем, [исходя из самой природы прочести,] наиболее любознательные и пытливые читательские умы, превосходя кубатурой одновременно мозги таких гигантов, как: полудюжины Годзил, четырех полумифических Левиафанов, мифического Букефала и, на закуску, безусловно превосходили мозги телячьи, причем последние не сколь по объему, а преимущественно по вкусу; они предвосхитили многие объяснения автора и не проявляя нетерпения, а лишь приличествующий случаю радостный энтузиазм, ожидают скандально-скабрезных подробностей, в которые собственно автор, по причине некоторой ленности, вдаваться и не будет, а лишь вскольз упомянет, не коим образом не вдаваясь ни в какие, пусть самые незначительные детали, чем не столь оберегая хрупкую, несформировавшуюся психику взматерелого читателя, а сколь спасая свою натруженную правую кисть от чрезмерного перенапряжения). Так что автор упомянет, в очередной раз опуская абсолютно все детали, которые, как мы выяснили уже достаточно давно и далеко не в первый раз - детали эти весьма нездоровы, но при этом полностью пропущенны, и после этого умопомрачительного пропуска в тексте, чернеют на белом фоне (добавим, что фон может легко оказаться, скажем, розовым, удосужся читатель расположить на пути луча идущего от сетчатки к бумаге, фильтр соответствующего, в нашем случае розового цвета, например, очки) два слова - Хренников арестован. Кстати, смею отметить, но не арест Хренникова, а собственно очередное приближение повествования к логическому концу, который определенно должен когда-нибудь наступить, но которому пока так не удавалось свершиться, а возможно и наоборот, не было в отсутствии финала удачи, а лишь расчет на извращенный интерес, что заставляет открывать следующую книгу про Рокамболя, Ната Пинкертона либо же Шерлока Холмса. Но ныне, к сожалению, раз уж Хренников оказался арестован, а повествование в очередной раз исчерпало себя, подойдя к концу, а веры в наивность читателя, готового поверить, что А. А. Хренников попав в лапы добровольческой контрразведки мог остаться жив, не наблюдается, то может оказаться не столь уж и интересно (по причине невозможности продолжения в принципе, по причине смерти на момент, что наступит в самом ближайшем будущем, не только всех главных героев, но и произвольного числа героев второстепенных, а так же заметного числа статистов), то что случилось с Хренниковым во время ареста... Но ежели все выше сказанное об вышеупомянутых событиях и не является столь верным, то опять же таки возможно, что интересным оно опять же не является. Да и все же кажется в некоторой степени подозрительным описание Хренниковым собственного расстрела в деталях и датах - возможно ежели и не авторство, то события (возможно) до некоторой степени ежли и не приукрашены, то по крайней мере в некоторой (возможно и самой незначительной степени) искажены. Тогда, раз с этого момента, и так сомнительные по достоверности бумаги до некоторой степени лежавшие в основе повествования, оказываются несомненными по своей сомнительности, то остается ли хоть какой-то смысл в принятии за основу повествования таковых документов? И ежели смысл остается, то следует ли ему следовать? И опять же если ему следовать то до какой степени придерживаться?

Опять же был, да именно так, арест явился для Хренникова, до некоторой степени сюрпризом, а он (Хренников) с оправданным недюжинным жизненным опытом подозрением глядел на сюрпризы, а потому и сомнительность последней части архивов, оказавшихся в руках у автора, возрастает изрядно. Но как же тогда поступить с выданным автором, так называемому, Илье Андрееву обещанием. Тем более, что вероятно, недолюбливал сюрпризы Хренников совершенно зря, только и понять Хренникова здесь тоже можно - не к каждому в день его пятого рождения подкрадывался сзади и толкают в реку, конечно, особенной фантазии в устроеннии такого сюрприза не требуется, но и назвать такой поступок обыденным, при всем желании не удается - далеко не каждый день (и даже если день этот твой день рождения) толкают в реку, да так, что вымокший и наглотавшийся воды именинник, выясняет, что умеет плавать.

Так вот, возвращаясь к опрометчивым обещаниям, сомнительным документам и еще более сомнительным событиям, то здесь, вероятно, придется сделать вывод, что рассказать хоть сжато, но необходимо. Вероятно потому как Хренников, по большому счету едва ли не единственный из участвовавших в Октябрьских событиях, переживший их, и сгинувший в Гражданскую войну, если к тому же предположить, что, мнимый Илья Андреев, действительно являлся Виктором Шульгой, то после такого в чем-то оправданного предположения, Хренников и вовсе окажется единственным пропавшим из Анархического комитета. В прочем, разумеется, если предположить при этом, что исчезновение Хренникова произошло в результате его гибели, а не как следствие преднамеренной и великолепно спланированной мистификации, к коим как достоверно известно автору, последний питал определенную, неизбывную склонность. И соответственно ежли отвергнуть эту в достаточной степени достоверную вероятность, то события изложенные на последних страницах дневников, вполне могут оказаться реконструкцией по еще горячим следам, или же, но тогда ценность этих страниц возрастает многократно, чудом сохранившимися предположениями Хренниковым о собственной судьбе сделанными в добровольческих застенках, и сохраненными либо педантичными истлянскими дворянами в избытке участвовавших в добровольческом движении, либо же княжной, не удержавшейся и сохранившей несколько ничего незначащих мелочей в память о ей же уничтоженным человеке. Но безусловно главное заставляющее усомниться в подлинности последних страниц, это стихотворение будто бы сложенное Хренниковым в добровольческих застенках. Потому как ежели согласиться с тем, что данное стихотворение в действительности являлось последним произведением Хренникова, то как же тогда быть с неоспоримой гипотезой, что мастерство непрерывно возрастает с объемом созданного мастером, чем и объясняется, огромное колличество посмертно признанных метров, именно в момент смерти достигнувших наилучшего стиля. Ведь не в коей мере не можно считать строки приведенные в дневниках, вершиной творчества Хренникова. Пусть, даже автор случайно наткнулся, на народную песню, где строки эти звучали в до неузнавания искаженной форме: "Черны кони закат и рассвет вольную-волю плетью пытали, закатовали и копытами втоптали в снег", о котором факте безусловно упоминается в дневниках, но считаться это совпадение подтверждением подлинности не может, а скорее наоборот. А потому я и приведу последние полстраницы дневника дословно, исходя из ничем не обоснованной в данном случае порядочности.

<финальная сцена - расстрел Хренникова Лидой. Убийство Лиды. Рассвет. Харканье кровью. Пуля в сердце, что не давала умирать. Впервые за долгие годы стих рождался в голове сам, легко, правильно. Никто не услышит, не прочтет. Теперь уж точно. По настоящему. Не как раньше. Не будет идиотических редакторов. Издателей не видящих дальше легкого рубля. Хрипел и залитыми кровью легкими кричал в горизонт. Патруль после воскресной помывки в бане. Два трупа. Два солдата и поручик осматривают Лиду, а один направляется к Хренникову. Тыкает в него штыком. Хренников, смотрящий в небо, замечает солдата - вот тот кто услышит его последний стих. Приподнимается и цепляется за шинель солдатика, пытается, плюясь кровью прокричать хриплым шепотом последний стих. Солдатик брезгливо отстраняющийся. И даже от неожиданности отходящий на шаг. Хренников отпускает шинель и его выворачивает кровью на траву. Его долго рвет. Порутчик, в прошлом студент стоматолог, уже понял - в этой холодной руке нет пульса и ему не

появиться уже никогда. Он снимает фуражку - минута молчания. Он не слишком хорошо знал Лиду - даже скорее он ее вообще не знал, так видел пару раз в штабе и краем уха слыхал чем она занимается и конечно же многочисленные обростающие все новыми и новыми подробностями истории о ее методах. Изрядно разростающиеся и от этого становясь только стократ менее мерзкими и жестокими. Стоит с обнаженной головой - живой человек умер как-никак, дворянка, офицер, христианская душа. Так ли важно, что она умерла когда собственной рукой убила человека? Человека ли? Одну из тех собак, что изничтожили там куда смогли дотянуться лучших детей России - интилигенцию, офицер, дворян, (он забывал, безусловно забывал, что с неменьшим удовольствием пускались в расход рабочие, попы, депутаты гос. думы, которых он презирал, и так далее... Когда Хренников поднялся он увидел весь патруль и он встал и направился к ним зная, что стих его их не заинтересует, но всеже быть может, он расплавленной сталью обожет извилины и останется там навсегда. его внешний вид. как он шел. шаг каждый даже не доставлял боли, боли уже давно не было. как он шел дальше. Хорунжий видел перед собой шатающегося окровавленного бродягу, одного из тех собак-анархистов, что раскачали и уничтожили его мир, а теперь шатаясь от потери крови и дрянного самогона шел к патрулю и трупу убитой им княжны, шепча очередную проклятую анархистскую песню. А Хренников спотыкаясь брел к людям, что даже не могли его услышать - не хотели они слушать, не умели, но он приближался к ним и как только мог громко читал. Голос не слушался его, о выражениях не могло быть речи, громкости не хватало, но он дошел до десятой строки и начал одиннадцатую, закончить ее Александр уже не смог - Хорунжий выхватил револьвер и всадил шесть пуль ему в голову, а затем солдаты для надежности по два раза ткнули уже в труп штыками.

Хорунжий вытер пот со лба и надел фуражку. Постоял минуту приходя в себя, а затем направил золотушного солдатика в штаб с донесением.

Солдат шел в штаб по мокрому чернозему, выворачивая из почвы несколько фунтовые комья грязи при каждом шагу и удивлялся - Чего я испугался полудохлого бродяги? Неужто за войну мало поглядел на мертвяков? Чего он сказать пытался? Как там было - ".......". Верное слово.