... Ты жил в маленьком крымском городке в трехкомнатной квартире с молодой женой, которую ласково называл Веткой. Ветка была красивая и очень больная, может быть, поэтому она никогда не выходила к гостям, то есть ко мне, поскольку других гостей в твоем доме я не встречал.
- Извини, - встрепенувшись говорил ты, когда мы подолгу засиживались за зеленым чаем в кабинете, - Я только сделаю Ветке укол и вернусь...
Сколько помню, ты всегда делал Ветке уколы. Знаешь, я до сих пор не могу ответить на вопрос - были ли мы друзьями? Что сближает мужчин? Работа, футбол, машины, рыбалка, разговоры о женщинах, иногда о семье... А еще друзья говорят о творчестве.... Творчество было единственным, для чего мы встречались и о чем говорили долгими часами, но мне до сих пор кажется, что мы не успели сказать друг другу что-то очень важное...
Теплым осенним вечером судьба свела в захолустном крымском райцентре молодого лейтенанта, тяжело переживающего "ссылку в гарнизон" и маститого руководителя местного литературного объединения... В отутюженных брюках, надраенных до блеска ботинках и новенькой рубашке с погонами я ехал во Дворец Культуры Химиков, где тогда собирались местные литераторы. Помню, как в центре города долго ожидал автобус N1, и аборигены горячо уверяли, что до "ДэКа" ехать очень-очень долго. Подошел раздолбанный "ПАЗик" с "единичкой" на лобовом стекле и в него наперегонки полезла куча народу: галдящие школьники, потные тетки с рыночными баулами, старик с калоприемником на поясе и даже бабка с козой... Повиснув на поручне между козой и стариком, я пытался выяснить далеко ли до "ДэКа", но меня никто не слышал, а на третьей остановке, когда вся взопревшая публика хлынула наружу, водитель раздраженно пояснил: "Конечная!.. ДК Химиков? Дык вот же он перед тобой!.."
Почему я не пришел туда пешком, а еще лучше в штатском и не отсиделся на галерке? Достаточно было раз послушать творения местных графоманов и больше сюда не приходить, но я был в форме и меня тут же заприметил высокий худощавый руководитель: "Вы к нам впервые, юноша? Что пишете? Стихи?! Пожалуйста, прочтите что-нибудь лучшее... на ваше усмотрение..."
Что же я тогда читал, стоя перед аудиторией в мятой форме и с отпечатком козьего копытца на ботинке?
Утро... пляж туманом занавешен.
Без листвы деревья налегке...
Стало больше некрасивых женщин
В маленьком курортном городке...
И еще это:
Узкий причал. Ни души...
Море да берег покатый...
Белая чайка спешит
В Красную Книгу заката...
И это:
И сплетенье сухих стебельков,
И радар на песчаном откосе...
Этот рейдовый сбор облаков
На земле называется осень...
- Кто желает высказаться? - спросил руководитель и, подождав пару минут, подытожил - Поздравляю всех нас! В нашем ЛИТО появился настоящий поэт!..
Обратно мы шли молча по темной улочке, которая как я потом узнал называлась Курортной... У подъезда "хрущевки", роняя листву, ревматически поскрипывал старый тополь. В уютном кабинете мы впервые выпили по кружке зеленого чая, а потом ты сделал Ветке укол и проводил меня до порога. С тех пор мы стали встречаться по субботам в двенадцатиметровой келье, где в центре стояли два кресла, зеленый торшер и журнальный столик с пишущей машинкой, а по периметру на стеллажах - сплошь книги и журналы, в бесчисленных закладках. С каждой из этих книг ты постоянно общался!
При встрече ты неизменно просил меня прочесть новые стихи и восхищенно пощелкивал пальцами:
-Ты хоть сам понимаешь, что написал?! Какая замечательная фонетика!
Рассвет... Редеющая мгла
Над мокрым садом...
Володя! Такое пишут гении на подкорке! Но это лишь две строки, а остальное... Остальное, извини, ювенальный бред... Умоляю, перепиши стихотворение заново!..
*
Я уже знал: у тебя есть изданная книга стихов, тебя уважают в крымском отделении Союза писателей... До сих пор помню твои строки про войну:
Нет, наверное, это случай,
Но я понял в один из дней -
На войне убивают лучших,
Потому что они видней...
И про осень помню:
Подари мне свои часы
С циферблатом из желтых листьев!..
Вообще-то ты не любил читать свои стихи, зато с упоением рассказывал о деле своей жизни - будущей книге о Марине Цветаевой. Десятки переплетенных томов, которые ты любовно называл "книгой о Марине", громоздились на полках кабинета: здесь и уникальные фотографии, и воспоминания, и письма, в том числе из Франции, Чехии... Однажды к тебе домой приходили два офицера КГБ, интересовались иностранной перепиской, говорили, что Цветаева - "не наш поэт" и "вообще не поэт"... Больше всего ты боялся, что твои сокровища конфискуют, но этого, к счастью не произошло...
И еще ты обожал Пушкина - не того Александра Сергеевича, о котором мне догматически вещали в школе, а живого, озорного, переполненного сексуальной энергией, лапающего в темном лицейском коридоре перезрелую фрейлину, Пушкина картежника, атлета, легко поигрывающего тяжеленной тростью и принимающего ледяные ванны круглый год...
- Для Пушкина не было ничего безнадежно дурного, - цитировал ты философа Льва Шестова, - Даже больше - все было для него (Пушкина) пригодным. Хорошо согрешить, хорошо и раскаяться... поссориться с другом, помириться с врагом, упиться гармонией, облиться слезами над вымыслом...
Недалеко от твоего дома, в скверике за городским Домом Культуры на узеньком постаменте стоял массивный чугунный бюст Александра Сергеевича: черное страшилище с гангренозно вздувшимися губами, рыбьими глазами и коралловыми наростами бакенбард. Послесловие к Лукоморью, да и только!.. Однажды ты сводил меня туда и сказал, что очень хотел бы взглянуть в глаза ваятелю, столь необычно трактующему образ Поэта.
А потом была зима, над Крымом пронесся страшный ураган и голова классика рухнула с постамента... Два месяца ты обивал пороги горисполкома, восклицая, что достояние нации не может неделями валяться в грязи, взывал к энтузиастам, а однажды, в обеденный перерыв, заглянул в скверик и увидел маленькую девочку, наклонившуюся над лежащей навзничь башкой. Девочке было не больше трех лет, она тщательно вытирала носовым платочком чугунный лик от грязи и дождинок, а потом неожиданно сказала: "Ах, какой же ты красивый!.." И, наклонившись, поцеловала Пушкина в губы...
- В отличие от сантехника, Поэт красив, даже когда он пьет вино, играет в карты и лапает баб... и даже когда его ваяют бездари! - подытожил ты за кружкой чая, - И еще... Как там у Пикассо? Ничего невозможно сделать без одиночества... Настоящий Художник, Вова, обречен быть одиноким...
С этими словами ты отправился делать Ветке очередной укол. Был ли ты счастлив в трехкомнатной квартире наедине с больной женщиной? Ты так и не ответил мне на этот вопрос, но об этом рассказало твое жилище... В пустой стерильной кухне неделями никто не готовил, в стандартно обставленной гостиной стоял диван, на котором ты спал, из комнаты Ветки веяло мистической прохладой и лишь в кабинете теплился в керамике зеленый нектар, дышали теплыми жабрами манускрипты, и возносился из форточки в кроны санаторного парка сигаретный дымок...
В один из таких вечеров ты рассказал, как выпросил у какого-то человека почитать редчайшую книгу, а дома ужаснулся даже не тому, что ее бракованные страницы не разрезаны, а тому, что книга простояла в таком виде на полке почти десять лет...
Спустя год мы сблизились настолько, что ты стал провожать меня на автобус, и по пути мы непременно заходили в единственный приличный бар районного городка. Самодовольный бармен с золотой цепью на шее проникся этим ритуалом: варил кофе не только нам, но и себе, после чего подсаживался за наш столик и вздыхал:
- Вот ты, - говорил он моему спутнику, - Ты уважаемый в городе человек... А ты, Вова, уже старший лейтенант!.. и скоро станешь капитаном, а потом майором, а потом... А знаете, что я понял, глядя на вас? Я понял, что так и останусь Аликом, даже если пять золотых цепей на шею повешу... Эх...
В этом баре мы праздновали юбилей городского литературного объединения. Звучали стихи. Арагвой и Курой лилось шампанское. Бармен Алик млел за стойкой от счастья... А, потом мы поймали такси и впервые поехали ко мне в гарнизон. Ах да, вспомнил! С нами еще поехала восторженная девушка-драматург, и ты успел мне сказать, что ее пьесы в стихах "просто ужасны". Мы отправились не ко мне домой, а к морю и, сбросив одежды, купались под луной нагишом. И я вдруг почувствовал себя в компании так неловко, как будто это я был голой девушкой, рифмующей нелепые драмы.... А ты предлагал мне погладить ее совершенное тело, восклицая: "Ну, как же может сотвориться такое из обычных молекул периодической системы?!.."
В ту ночь я уже знал, что меня переводят служить в Севастополь и, по наивности, надеялся, что эта девушка может стать твоей Музой! Тогда мне казалось, что Муза непременно должна быть юной, теплой, здоровой и нагой!...
А иначе, зачем она, на фиг, нужна?
*
Мы переписывались пятнадцать лет... Я служил, учился, ездил по свету... Ты ходил на работу в санаторий, делал уколы больной Ветке, пил зеленый чай, курил в форточку и, как ребенок, радовался моим книжкам. Книгу о Цветаевой ты так и не издал, потому что издать такую книгу в нашей стране раньше было невозможно, а потом народились полчища "цветаеведов", которые завистливо предлагали тебе соавторство.... Ты так и остался врачом: провинциальным, искренне-чудаковатым, но настоящим, потому что люди ехали к тебе за помощью из всех стран, развалившегося Союза. Поняв, что книга "о Марине" не выйдет, ты перенес первый инфаркт, и вот тогда пристрастился ходить на санаторные озера удить карасей... Теперь ты писал мне письма не только о творчестве, ты рассказывал, как азартно клюют караси на утренней зорьке, и как ты "оживил" свою стерильную кухню, освоив десяток рыбных блюд...
Пасмурным апрельским утром я вдруг почувствовал, что если не увижусь с тобой сегодня, то уже не увижусь никогда: я заканчивал военную службу и уезжал из Крыма жить в Петербург... Надо же так: не видеться полтора десятка лет, а потом, на новенькой "Ауди", за час долететь до своего лейтенантского прошлого!...
Курортный городок жил прежней жизнью... Никто никуда не спешил. Из окна гарнизонного КПП торчали ботинки спящего дежурного, по шоссе выписывали кренделя две фигурки в камуфляже и моему другу пришлось употребить все свое водительское мастерство, чтобы не сбить прапорщика, несущего на плече майора... На кокардах хмельных вояк были украинские "трезубцы"... Прежде чем заехать к тебе, мы решили перекусить в "том "самом" баре на улице Курортной. За стойкой стоял седой располневший Алик и протирал полотенцем фужеры... По тому как Алик суетился, готовя нам ланч, как обнимал меня за плечи и как кричал вслед, чтобы я хоть однажды заехал сюда еще, я понял, что это было едва ли не самое трогательное событие в жизни бармена...
Ревматический тополь давно перерос панельную пятиэтажку, и все так же скрипел на ветру суставами... С замиранием сердца я позвонил в дверь, она отворилась, в проеме возник ты - в той же опрятной льняной рубахе, широко улыбнулся и сделал приглашающий жест рукой... И опять мы пили зеленый чай, и говорили о творчестве, и сигаретный дымок уплывал в форточку - туда, где уже подернулись новой зеленой дымкой санаторные дерева... Сколько же прошло времени, пока ты встрепенулся и сказал, что пора делать Ветке укол?!.. На этот раз в неприкрытую дверь кабинета проник твой радостный возглас: "Ветка! Ветка! Ты не представляешь, какая радость! Приехал Володя!.."
... И опять несколько лет я писал тебе письма из Петербурга, а потом ты перестал мне отвечать и каким-то болезненно обострившимся чутьем я понял, что тебя не стало... Как это случилось? Впервые я перестал чувствовать, что за две тысячи километров от меня седой человек в чистой льняной рубахе больше не пьет зеленый чай и не выпускает в форточку сигаретный дым...
В нашу последнюю встречу я сказал тебе, что очень хочу написать книгу, о том, как я жил, но...пока не знаю как... В ответ ты улыбнулся и сделал мне подарок. Книжка была в мягком переплете и называлась "Молчание в октябре"... Я начал читать ее тем же вечером при свете ночника и подумал: "Ни о чем..." Книжка, действительно, была "ни о чем", но она "не отпустила" меня до рассвета, когда, опаздывая на службу, я дочитывал за кофе последнюю страницу.... Ты не поверишь, но я до сих пор ее вспоминаю. Иногда мне кажется, что я знаю роман наизусть, и лично знаком с Йенсом Кристианом Грёндалем, который его написал... А ведь там, по сути, ничего не происходит! ...Вилла на берегу океана, где живет пятидесятилетний профессор искусствовед. Все у профессора в этой жизни сбылось: он богат и знаменит, его компьютер "ломится" от заказов и приглашений на выставки и конгрессы... Однако профессор грустно сидит в кресле, кутаясь в плед, пьет виски и смотрит на океан... Две недели назад от него внезапно ушла жена. Просто так, в никуда... Профессор пытается отследить путь жены по банковскому счету и обнаруживает, что она ездит по Европе, расплачиваясь кредиткой лишь в тех местах, где когда-то они были счастливы вместе, вдвоем... Он смотрит на океан и вспоминает, день за днем, счастливо прожитые годы, пытается вспомнить: что и где "было не так", и где она, та точка невозврата, откуда начался отсчет отчуждения...
*
После тебя осталась книга добрых и грустных стихов, статьи о Крыме, эссе о Пушкине, Гумилеве, Пастернаке, неизданная повесть "Хозяин тайги"... В музее-квартире сестер Цветаевых в Феодосии дремлют в ожидании прикосновения чьей-то души теплые папки с материалами "о Марине"...
Однажды ты с улыбкой сказал мне, что ничто в этом мире не происходит просто так... О, да!.. Не случайно ты подарил мне книгу, в которой происходит "ВСЁ" и одновременно ничего не происходит. Не случайно я вдруг начал писать роман, который "не шел" долгие годы. Не случайно среди моих читателей оказались две журналистки из "того самого" крымского городка, они разыскали людей, с которыми ты работал и которых лечил...
Теперь я знаю, что, когда тебя не стало, Ветка продала квартиру и переехала в другую, поменьше, но в том же доме.... Седой и толстый бармен Алик ушел на пенсию из того же бара. А вот Пушкин в городском скверике теперь другой - красивый, как и положено быть гению полтора века спустя после смерти...
Мы были разными... Мне необходим был весь мир с его красками и страстями... Тебе хватало тихой кельи с форточкой, открытой в санаторный парк и нежно тобою любимой Ветки... Остужая мой пыл, ты с улыбкой напоминал, что самые великие события происходят внутри нас самих...
Как там у Даля? "Память - свойство души хранить предания о былом..." Похоже, и для меня наступает пора "собирать камни, хранить предания"...
Теперь я по возрасту чуть старше тебя, такого, каким впервые увидел на литературном объединении... У меня несколько изданных книг, мои фотоработы обрели признание и живут собственной жизнью... У меня есть настоящие друзья, а ночами на плече спит любимая молодая жена... Я почти дописал роман, замысел которого зрел в душе без малого двадцать лет... Пройдет еще пару месяцев - и я поставлю в нем точку. При этом я не знаю, что буду делать дальше. Я не боюсь смерти, но боюсь со стаканом в руках, как герой Грёндаля, вглядываться в оконное стекло, мучительно пытаясь разглядеть в своем прошлом "точку невозврата"... Может быть, лучше сразу, невидимым дымком улететь в форточку, а потом еще выше, сквозь кроны деревьев, за облака, туда, где ты, в опрятной льняной рубахе откроешь мне дверь, и мы, наконец, сможем поговорить по душам...