ПТЮХА делается так - буханка белого хлеба нарезается вдоль (толщина на усмотрение), нижний пласт намазывается сливочным маслом (чем толще, тем лучше), сверху выливается банка сгущенки, кладется огромный шмат сыра и все это накрывается второй половиной (пластом) буханки.
Птюха - "краеугольный камень питательного завтрака" моряка подводника. По величине птюхи можно определить, сколько лет матрос прослужил: у салаг-первогодков птюха "дохлая", нарезанная из поперечника буханки, масла на ней немного, сгущенки пару чайных ложек, а сыра нет. У подгодков (полтора-два года службы) птюха побольше и на ней уже появляется сыр, а вот настоящая "длинная" птюха положена только годку. Количеством птюх измеряются оставшиеся до дембеля дни, но настоящий годок подсчетами себя не утруждает, он может за завтраком поднять любого из салаг, грозно спросить "сколько птюх осталось" и горе салаге, если не ответит.
Вот и сегодня туповатый воронежский "карась" Ванька Жуков ответить не смог, и годок старшина Тарасюк наотмашь бьет его за это толстой соленой селедкой по лицу. Огромный, напоминающий вставшего на задние лапы медведя, Ванька ударом ладони мог бы прихлопнуть, как муху, коротышку Тарасюка, но свора "шакалов" только того и ждет, и Ванька угрюмо терпит "глум".
"Жуков!.. Жывотное, мля!.. Когда ты, наконец, усвоишь?.. Сколько птюх, мля, мне осталось!?.. Сколько, мля?!.." - говорит Тарасюк и бьет, бьет, пока селедка не рвется пополам...
Бочка с норвежской сельдью стояла на камбузе плавказармы и каждый, кто голоден, мог приходить и брать сколько угодно. Годки селедкой давно объелись, они ковыряют из нее икру, а на мясо ловят прямо из иллюминаторов плавказармы мелкую северную камбалу (глоссиков) и жарят по ночам на камбузе с картошкой... Кстати, здесь я впервые узнал о том, что птюху на флоте не едят, а "забакланивают", а "шило" (спирт) не пьют, а "за...бенивают".
*
Плавказарма "Десна" поскрипывает на швартовых концах вверх-вниз, в такт приливам и отливам, отмеряя офицерские годы и матросские дни ...
Экипажи подлодок живут в "низах", офицеры - в верхних каютах и в "низы" почти не суются: воспитательным процессом в кубриках рулят годки и старшины.
Плавказарма досталась нашему флоту, как военный трофей, но ее не красили и не доковали с тех пор, как здесь жили экипажи немецких подводных лодок. Гальюнно-камбузные ароматы, полчища крыс, копоть от горелой проводки.... Проржавевшие переборки, казалось, можно проткнуть пальцем, однако, повстречав спустя десять лет офицера, служившего в гарнизоне "В", я с удивлением узнал, что "Десна" еще не утонула.
Но самую большую жуть навевали каюты, множество пустых необитаемых кают, идеальное место для съемки ужастиков. В пустых каютах, стрелялись, вешались, вершили самосуды, шхерили ворованные продукты.... В такое жилище и поселил нас - третьекурсников Военно-медицинской академии флагманский врач дивизии дизельных подлодок майор Прокопович. В открытый иллюминатор тянуло прелой сыростью, монотонно шелестел заполярный июльский дождь, солнце не заходило над Кольским фиордом с запоминающимся названием Губа Ура... Здесь не спалось, и даже мы, привыкшие к ленинградским белым ночам, занавешивали иллюминатор одеялом...
Флагман представил меня старпому подводной лодки, а тот, придерживая за воротник, отвел к начальнику медслужбы капитану Теплову: "Принимай, Николаич, баклана от медицины..."
В железной каюте было сыро и остро пахло поливитаминами.
- Садись! - улыбнулся капитан Теплов, и, ткнув пальцем в закупоренный непогодой иллюминатор, спросил, - Хочешь узнать, как ЭТО все начиналось?..
Я не успел ответить, а доктор уже декламировал стишок, который, прослушав однажды, не могу забыть до сих пор...
...В древней солнечной Элладе,
А точней - в Афинограде,
На заре античных лет
Жил мудило Архимед.
Раз он крепко поднабрался,
Еле до дому добрался
И в бассейн наш балбес
Протрезвиться чтоб, полез.
Глянул он в хмельном бреду
Философски на елду:
На земле она свисает,
А в воде она всплывает!
С криком "ЭВРИКА!" вскочил
И такой закон открыл:
На погруженное тело,
Как оно бы ни хотело,
Сила давит на подъем -
Равно как его объем!
Сей закон, довел людей
До подводных кораблей...
И один крестьянский сын,
Мудрый Никонов Ефим,
Смастерил давным-давно
Потаённое судно...
Дальше было о подлодках, которые горят и тонут, об офицерах, "за..бенивающих" шило и матросах "забакланивающих" птюхи, о полугодовых автономках, о северном сиянии и распадающихся семьях...
- А виной всех этих бед был мудило Архимед!.. торжественно подытожил врач, - Поздравляю вас, товарищ курсант, с прибытием в советское Заполярье! Переписать стишок? Запросто! А тебе первое задание - переписать этот список в пяти экземплярах...
С экипажем у меня сразу появились проблемы: годкам не понравилось, что я живу в офицерской каюте. В том, что старпом приказал мне питаться в кубрике с командой, они усмотрели равенство, а потому захотели определить мое место "в низах" по своему усмотрению.
- Слышь, доктор, - заявил мне за столом старшина Тарасюк, - С завтрашнего дня ты "бачкуешь" вместе с Жуковым трое суток, и далее "три через три". Жуков, ты меня понял, мля?! Научишь доктора чистить селедку ...
"Бачковать" - носить в кубрик с камбуза готовую пищу, накрывать столы и мыть посуду, было извечным уделом салаг, даже подгодков не заставляли делать эту работу. Не рассказать об этом Теплову я не мог. Выслушав меня, капитан коротко буркнул:
- Пойдем!
Мы спустились по ржавому трапу в кубрик команды.
- Старшина первой статьи Тарасюк, ко мне!.. - рявкнул доктор, и едва годок опасливо приблизился, по-боксерски коротко, ткнул парня в печень, - Это чтобы ты почувствовал разницу между слушателем третьего курса военной академии и собой! Ты меня хорошо понял? Отвечай, ты, рыба!..
От боли старшина не мог говорить, он сидел на полу, заглатывая воздух широко раскрытым ртом, и старательно кивал головой...
За ужином мне молча указали на мое новое место, среди подгодков. Это означало, что "своим" меня годки не признают, но и трогать больше не будут. Впрочем, Тарасюку явно хотелось переутвердиться:
- Жуков, мля! - заявил он после ужина, - Посуду потом помоешь, а сейчас отвези меня поссать!
Матрос Жуков покорно нагнулся, посадил тщедушного старшину на спину и потопал в гальюн.
Опрокинув в рот полстакана разведенного спирта, доктор Теплов сказал: "Не лезь не в свое дело, Вова... Чтобы победить годковщину, надо сначала изменить эту страну. Ты это можешь? И я не могу! И потом, это закрытый однополый мужской коллектив... Почитай о жизни приматов, и ты поймешь, что мы произошли совсем не от высшего разума... А знаешь, почему я сейчас живой и разговариваю здесь с тобой после одиннадцати автономок? Потому что старшина Тарасюк с завязанными глазами находит любой тумблер, любой вентиль, в любом отсеке лодки... А "жуковых" обучать могут только "тарасюки"... Чего я хочу? Я хочу уехать отсюда через четыре года в свою Одессу, туда, где фонтаны, Ришельевская, Дюк... Хочу получать пенсию и работать на скорой... Хочу снова жениться, потому что жена меня бросила, как все ленинградки, не выдержала Севера, а мне всего тридцать шесть лет!.. Или уже тридцать шесть?..
С этими словами Теплов выпил еще полстакана шила и, уходя из каюты, подытожил:
- Этот Тарасюк, между прочим, зёма мой, одессит... Думаешь он, встретив меня в Одессе через четыре года, драться полезет? Ошибаешься! Тарасюк обниматься будет со словами "здравия желаю, товарищ капитан"! И знаешь почему? Потому что мы оба были "в системе"...
С этими словами капитан Теплов убыл домой до понедельника...
*
Воскресной ночью налетел южный ветер, разорвал над сопками мокрые облака, и к утру наступило лето. Спускаться в кубрик не хотелось. До полудня мы с однокурсниками, вспоминая Ленинград, сидели в каюте, а потом решили прогуляться. В конце пирса, за шкиперским пакгаузом, обнаружили в проволочном заграждении замаскированную ветками дыру, и вдруг остро захотелось в сопки, где цветет полярный мох, растут грибы и дрожат на ветру карликовые березки, подальше от дизельных выхлопов и флотского мата.
Накосив перочинным ножом полную тельняшку подберезовиков, мы вышли на берег фиорда. Отлив обнажил прибрежные скалы и чтобы спуститься вниз, пришлось воспользоваться найденным неподалеку канатом.
Решение креститься в Баренцевом море, было принято единогласно. С хохотом мы поочередно окунали друг друга на веревке в ледяную Ура Губу, потом валялись, отогреваясь на раскаленном солнцем граните.
Возможно, нашего внимания и не привлек бы, появившийся со стороны моря катер, если бы не одна деталь - на палубе стояли две симпатичные девчонки. Капитан Теплов оказался прав - что-то происходит с мужской психикой в закрытых однополых коллективах, иначе с чего бы вдруг мы стали радостно орать и прыгать по скалам нагишом, размахивая мокрыми труселями. Девчонки весело смеялись и махали нам в ответ. День, несомненно, удался! Но когда довольные, в предвкушении ужина, мы спускались с холма, то увидели цепочку черных фигурок, растянувшуюся в расселине между сопок. Сомнений не было: мы натворили нечто такое, из-за чего к месту нашего купания послали целый комендантский взвод.
Еще пять минут, и мы бы с ними не разминулись, точно бы не разминулись...
Спасительную дыру в ограде охранял наряд во главе с моим "лучшим другом"... старшиной первой статьи Тарасюком.
- Командир дивизии своих дочерей на прогулку вывез, а вы....- скривился старшина, - Во всех экипажах идут проверки. Быстро на "Десну" и в каюту! Вас никто не искал, не догадались...
- Спасибо! - только и сказал я своему недругу.
- Это я не для тебя, а для нашей лодки делаю, - ответил Тарасюк, - Поймают вас, командира из отпуска отзовут, старпому чоп вставят и академию задробят, экипаж вы...бут и высушат... Пошли отсюда, млять!..
Через полчаса к нам в каюту заглянул руководитель нашей практики полковник Хустов
- Здесь мои ребята! - обрадовался доцент, - Я вот и говорю комдиву - мои курсанты на такие безобразия не способны!..
*
Матрос Жуков лежит на спине, глядя широко раскрытыми глазами в потолок, ни с кем не общается и не просит есть. Кисти рук забинтованы. Из-за того, что Ванька пытался вскрыть себе вены, моя мечта не сбылась, меня не взяли в море и оставили охранять Жукова в кубрике вместе с подгодком старшим матросом Геной Иванисовым. Если бы Жукова положили в госпиталь, об этом пришлось бы докладывать прокурору и тогда... "Командира из отпуска отзовут, старпому чоп вставят и академию задробят, экипаж вы...бут и высушат..." - вспоминаю я пророчества старшины Тарасюка. Трое суток Жукова лечил амбулаторно в своей каюте капитан Теплов, а на четвертые лодку срочно отправили в море...
Я пытаюсь заговорить с матросом, но он молчит, рассказываю ему о Ленинграде, но он меня не слышит. Старпом приказал не отходить от Жукова ни днем, ни ночью, чтобы он не повесился или не зарезал нас с Иванисовым. Вот бы узнать, о чем он думает?
Старший матрос Иванисов на правах главного решает проблему по-военному:
- Чего разлегся, карась гребаный! Марш картошку чистить, и чтоб полы в кубрике до отбоя вымыл.
Тяжко вздыхая, идет Ванька Жуков чистить картошку и... То ли трудотерапия подействовала, то ли что другое, но к концу третьих суток "немой" матрос рассказал мне, что его вырастил в воронежском поселке Грязи семидесятилетний дедушка, потому что отец по пьяни с трактором в кювет опрокинулся, а мать "от аборта умерла", когда Ваня еще совсем маленьким был...
- А вы мне еще про Ленинград расскажете, доктор? - тихо попросил Ванька после отбоя.
Это был единственный случай на практике, когда матрос обратился ко мне на "вы"...
На рассвете вернулась с моря лодка, а еще через пять дней прибыл из отпуска командир - капитан второго ранга Веселов, построил экипаж на пирсе и объявил, что в октябре предстоит автономка в Атлантику, а потому предстоит готовиться, укреплять, повышать...
А мне, наконец, повезло. За неделю до окончания практики капитан Теплов улетел в отпуск по семейным обстоятельствам, и в тот же день флагманский врач отправил меня с лодкой на "пару дней" в море, дежурно осведомившись, учили ли меня делать искусственное дыхание и накладывать повязки при травмах... Тогда я еще не мог знать, что эти трое суток обернутся тремя неделями плавания, что я буду торжественно посвящен в подводники и выпью в центральном отсеке поллитра холодной солоноватой воды, нацеженной в плафон на стометровой глубине. Я не мог знать и то, что в море придется вскрывать корабельному механику нагноившийся палец, и что я опоздаю со стажировки к началу учебного года, и мне выдадут справку, что я выполнял боевое задание командования Северного флота...
А вот если бы я уехал вовремя с ребятами из моей группы, разве построил бы ради меня капитан второго ранга Веселов экипаж на мокрой надстройке под мелким осенним дождем, разве прощались бы со мной за руку подводники от командира лодки до матроса Ваньки Жукова?...
Прощаясь, Ванька передал мне письмо, которое просил отослать из Ленинграда своему дедушке в поселок Грязи. Наверное, боялся, что письмо не пройдет цензуру, потому даже адреса обратного не оставил и я, на всякий случай, приписал свой ленинградский адрес.
Спустя два месяца письмо вернулось обратно с пометкой на конверте "возвращено в связи со смертью адресата"...Умер Ванькин дедушка Никодим, а Ванька сейчас в море и об этом не знает...
Мне хотелось прочитать Ванькино письмо, но я не решился и сжег нераспечатанный конверт на пустыре, но до сих пор мне кажется, что матрос Ванька Жуков писал "на деревню дедушке" о том, как над ним глумятся и бьют селедкой по лицу, и закончил совсем как у классика: "Милый дедушка, приезжай и забери меня отсюда!.." Иначе с чего бы Ваньке бояться военной цензуры?
Спустя год, ко мне в общежитие неожиданно позвонил из аэропорта старшина Гена Иванисов, и мы два часа просидели в пулкововском кафе, ожидая самолет на Новосибирск. Старшина Иванисов был красивый и нарядный - настоящий дембель в брюках-клеш, с серебряным аксельбантом, множеством значков и, в сшитой по заказу бескозырке с гвардейской ленточкой.... Гена рассказал мне, что командир после "того" осеннего похода получил орден и ушел в штаб дивизии на повышение, старпом поступил в Академию и через год вернется в дивизию командиром лодки, старшина Тарасюк демобилизовался и уехал в Одессу, а вот капитану Теплову не повезло: заболел гепатитом, списан с плавсостава, тихо дослуживает на береговой базе и "шила" совсем не пьет...
- Ну а Жуков? - спросил я Гену, - Тот самый Ванька Жуков, что вены резал?
- О-о-о-о! - воскликнул старшина, - Жуков теперь самый суровый годок в экипаже. В море пашет как вол, может дизель с завязанными глазами разобрать и собрать, а на плавказарме валяется в кубрике, повесил там гамак, лежит в нем и жрет огромные "длинные" птюхи. Салаги теперь ему птюхи делают, а он, знай, лежит и жрет, жрет... Толстый стал Жуков наш, ты бы его теперь не узнал. Клянусь, не узнал бы...