Солнечным мартовским утром в больничном коридоре мы стояли у окна и смотрели, как плачут сосульки... Капельки набухали до критических размеров и становились похожими на прозрачные кулачки, которыми зима отчаянно пыталась удержаться за оконный карниз... Но сил не хватало, кулачки разжимались, и капли летели вниз, звонко разбиваясь о жесть водоотлива...
Подошел профессор, деловито увлек нас в палату, где лежали в коме "суицидники". Один из них только что пришел в себя, и с ним предстояло пообщаться: тема занятий, кажется, называлась "Отравления барбитуратами".
Небритый человек лет пятидесяти отрешенно глядел в белоснежный потолок реанимации.
- Как вас зовут? - спросил человека профессор.
- Абдул Каюм... - ответил больной, продолжая пялиться в потолок.
- Зачем ты это сделал, Абдул Каюм? - снова спросил профессор, неожиданно перейдя на "ты".
Абдул Каюм вздрогнул, обвел, столпившихся у постели студентов печальными глазами:
- Меня никто не любит... - прошептал он и безутешно, навзрыд, заплакал...
За моей спиной кто-то сдержанно прыснул от смеха в кулак. Подошла медсестра, укоризненно взглянув на профессора, стала вытирать больному слезы салфеткой.
...Коридоры моей памяти похожи на школу, из которой разъехались на каникулы дети, но забыли вернуться обратно. Если пройти до конца по немытому выщербленному паркету и свернуть возле учительской направо, можно увидеть, что за неплотно прикрытой дверью все еще плачет на облупленной койке небритый человек и все еще колеблется в затхлом воздухе, не находя опоры вопрос:
-Зачем ты это сделал, Абдул Каюм? Зачем ты это сделал?
*
Девочка поджидала меня в скверике у академической общаги, умоляюще заглядывая в глаза, спрашивала:
- Ты ко мне придешь? Правда, придешь? Я так хочу, чтобы ты ко мне пришел...
Девочка звала меня на свой день рождения. Она была маленькая и худенькая, но с огромной грудью... От нее почему-то остро пахло нафталином, таким образом я понял, что именно нафталином и пахнет людское одиночество.
У Девочки были очки с выпуклыми линзами, делающими ее темные глаза неестественно большими, как у инопланетян на глупой выставке посвященной внеземным цивилизациям...
- Ты ведь придешь ко мне? Правда, придешь?
Девочка встречалась с моим однокурсником. Когда Гоша сказал, что "жениться не собирается", она долго плакала, а потом поджидала вечерами в скверике кого-нибудь еще из нашей общей компании. Когда ей отказали все, кого она поджидала, Девочка стала ждать меня. Курсанты над Девочкой пренебрежительно посмеивались, да и мне надо было пожить и нечто повидать на белом свете, чтобы понять и умоляющую о встрече Девочку, и плачущего небритого человека по имени Абдул Каюм.
- Ты ведь ко мне придешь?..
И я пришел... Дома у нее было чистенько, скучно и... как-то убого. Не бедно, а именно убого... Эмалированный таз оливье на застиранной скатерти, "наполеон" из пропитанного сгущенкой теста и мамина наливка, от которой потом сутки болела голова... И мама у Девочки была, "ну совсем как дочка".
Маленькая, большегрудая, в таких же выпуклых очках, мама открыла мне дверь. Я протянул ей букет гвоздик и смущенно поздравил с днем рождения.
- Это не меня-я!.., - просияла мама и, отступив в глубину прихожей, тоненько и звонко позвала, - Доч-а-а-а!.. К тебе гости-и-и!..
И еще на дне рождения была тетя Девочки - тоже копия сестры и племянницы, "копия настолько", что сидя в их компании мне начинало казаться, что Девочка "троится" у меня в глазах.
- А ведь правда, красивая пара!? - воскликнула тетя про нас с Девочкой после очередной рюмки маминой наливки.
- Правда!.. - отвечала мама и Девочка густо краснела.
Поедая "наполеон" мама с сестрой поочередно нюхали подаренные мной имениннице духи и говорили, как важно для женщины "не быть одной".
Сидя напротив, я думал, что Девочка, живя в одной квартире с тетей и мамой, становится все больше на них похожа и уже только поэтому обречена на одиночество. Мне стало жаль Девочку. Так жаль, что я обнял ее, и Девочка тут же склонила голову мне на плечо.
- Может, мы сходим в кино, а молодые пусть посидят? - многозначительно предложила тетя маме Девочки.
Лицо именинницы стало пунцовым. Я извинился и сказал, что мне пора. Мне действительно надо было готовиться к экзамену.
Провожая меня под руку по мартовским лужам до метро, Девочка продолжала спрашивать: "Тебе понравилось у нас? Ты ведь к нам еще придешь? Правда, придешь?.. Приходи после экзамена!.."
Она продолжала караулить меня вечерами в скверике у общаги, и чтобы хоть как-то разрулить нелепую ситуацию, я признался, что безответно влюблен в другую, и совсем не готов к новым чувствам и отношениям.
- Замечательно! - просияла Девочка, - Меня тоже никто не любит! Почему бы нам с тобой...
Я рассказал об этом своему приятелю - красавцу, обласканному многими девушками.
- Женись! - хохотнул баловень судьбы, и я почувствовал о чем он предпочел промолчать: "Вот и встретились два одиночества,.. два изгоя, два уродца..." Какой тут, к черту, костер!..
И я сказал Девочке "НЕТ". И Девочка с тех пор мне снится...
*
...Надеялся, полюбит и она,
Как будто обреченным шел под скальпель,
И вместе с мартом кулачками капель
Держался за карниз ее окна...
Неужели это я написал? Неужели это я хотел так отчаянно удержаться за невозможное?
Прощай суицидальная юность с бессонным романтическим рифмоплетством, беззвучными слезами и желанием прыгнуть под электричку из-за девчонки с дурацкой челкой!..
А если бы прыгнул? Кретин! Слюнявый романтик!
Это я говорю себе сейчас - вроде бы сильный, самодостаточный, успешный, любимый. Почему "вроде бы"? Потому что не могу позабыть строки хорошего поэта:
Любовь уходит, как вода в песок.
Уходит много месяцев и дней...
А кажется, за несколько часов,
Становишься спокойней и умней,
...Становишься спокойней и... бедней
*
Однажды наш учитель математики взял мел и поставил на чисто вымытой школьной доске белую точку.
- Это твой интеллект! - сказал учитель, обращаясь к стоящему у доски излишне самоуверенному отроку, - Ты считаешь себя умным, но твое "я" - и есть эта точка, соприкасающаяся с минимумом сомнений, но требующая для себя пространства всей доски. А теперь, смотри!
Математик размашисто нарисовал на доске круг:
- Рискну заявить, что я знаю больше тебя. А значит, я уже не точка, а окружность! Я занимаю гораздо больше пространства, могу вместить множество "точек", но, в отличие от тебя, чаще соприкасаюсь с сомнениями!.. И чем большее пространство мы завоевываем, тем больше соприкасаемся с неведомым!
Узко понимая любовь, мы были "точками", хихикающими у больничной койки, на которой содрогался в рыданиях взрослый мужчина. Надо было изрядно повзрослеть, чтобы дорасти до ответа на вопрос: какой смысл вкладывал Абдул Каюм в не отпускающую меня из прошлого фразу: "Меня никто не любит..."?
Юноша, зрелый человек и старик вкладывают в понятие "меня никто не любит" слишком разный смысл...
- Не дала? - спрашивал циник и аскет Витя Леший у вздыхающего на койке однокурсника, - Не дала? А я дам тебе дельный совет, дружище! Ступай в бытовку, встань во весь рост перед зеркалом, посмотри на себя - лохматого, тощего, в несвежих труселях. Посмотри и на полном серьезе с драматическим надрывом произнеси сто раз подряд: "Я такой красивый, а меня бросили!.."
Спустя несколько лет я опробовал Витино "лекарство" на себе. На "сто раз подряд" меня не хватило. Я смеялся, уже после пятой фразы! От идиотской похоти, показавшейся тогда любовью, в тот же миг не осталось и следа.
Моя подружка Юлька любила жалобно напевать:
Никто меня не любит, никто не понимает...
Пойду я на болото, наемся жабонят...
Иногда, особенно в полнолуние, Юльке хотелось, чтобы ее понимал и любил весь мир.
А один знакомый поэт лечился от любви такими строчками:
Я великой страстью обуян!
Я люблю трудящихся всех стран!..
*
Хирург пришел домой после полуночи, выпил, не закусывая, половину бутылки водки, написал прощальную записку, потом зарядил картечью охотничье ружье, вставил дуло в рот и пальцем разутой ноги нажал на курок...
Незадолго до смерти Хирург меня оперировал: удалил мне аппендикс, в сияющей белоснежным кафелем и стерильными простынями операционной. Операцию делали под местной анестезией, часа полтора. Все это время у меня в изголовье стояла медсестра - моя, тогда еще молодая мама.
Было не то чтобы больно, а неприятно оттого, что я слышал, как Хирург "копается" внутри моего живота. А потом доктор сказал: "Вовка! Ты меня слышишь? Сейчас будет немножко больно!.. Потерпи!."
Вслед за этим мне стало очень больно, но это продлилось так мгновенно, что я не успел вскрикнуть.
- Молодец! - похвалил меня наутро Хирург, - Из тебя получится настоящий солдат!..
- Я хочу стать офицером, .. - прошептал я.
- Ты им станешь! - на полном серьезе сказал Хирург.
Моя мама посмотрела на врача с благодарностью, а молоденькая медсестра, сопровождавшая Хирурга на обходе очаровательно, и как мне показалось влюбленно, врачу улыбнулась.
Мама рассказала, что Хирург покончил с собой из-за неразделенной любви, и я с ужасом подумал: "Неужели ему не хватало любви? Молодому?! Высокому?! Красивому?! Умному?!.."
Мне казалось, что любая красивая девушка на планете, не раздумывая, вышла бы за Хирурга замуж, сделай он ей предложение. Я донимал мать идиотскими расспросами, мне очень хотелось хоть краешком глаза увидеть женщину, которая отказала Хирургу в любви.
Мать долго отказывалась, но однажды, в гастрономе шепнула мне на ухо: "Посмотри... Это она... В сером плаще с авоськой..."
Молодая женщина отрешенно стояла в очереди за рыбными консервами. Она была "совсем не красавица" и я мучительно думал много дней и ночей подряд: "Ну как же мог из-за такой ... застрелиться красивый умный человек!?.."
Потом эта женщина уволилась с работы и переехала жить в другой город...
*
В осеннем лесопарке я наблюдал по утрам одну и ту же картину: на скамейку садилась пожилая дама, в немодном, но аристократическом пальто, доставала из сумки миску с едой и тут же к ней подсаживалась огромная черная ворона.
Ворона неторопливо без всякой опаски завтракала, потом садилась на спинку скамьи и женщина подолгу говорила с ней, а птица молчала и слушала.
В очередной раз проходя мимо, я услышал:
- Скажи мне, ты тоже одинока? Тебя тоже никто не любит?
В нашем городке вороны жили на кладбище, расположенном рядом с автостанцией. Поздней осенью, зимой и ранней весной полчища черных птиц гроздьями сидели на голых ветках кладбищенских деревьев.
Время от времени они, все разом, взлетали в пасмурное небо, с истошными криками "Кар-р-р! Кар-р! Кар-р!.." повисали над автостанцией...
Казалось, что мокрые, заляпанные грязью автобусы увозят людей в никуда...
С тех пор я не люблю ворон, голые ветви деревьев, не люблю куда-то уезжать на автобусе и еще не люблю автостанции в маленьких провинциальных городках...
В последнюю зиму моей военной службы я всякий раз просыпался с мучительной мыслью о том, что в жизни надо срочно что-то менять, а может быть, даже менять всю жизнь...
Размышляя об этом, я караулил закипающую кофеварку и каждый раз, именно в это время, звучал из динамика голос Земфиры:
Вороны-москвички меня разбудили...
Промокшие спички надежду убили...
В Петербурге медленно рушилась семья, а здесь, в Севастополе, меня безответно любила добрая, милая девушка, а сам я сгорал от бессмысленной страсти к юной стервочке танцовщице. У танцовщицы были шикарные черные волосы с синим "вороньим" отливом...
*
Однажды я увидел, как ворона деловито убивает воробья. Ворона утащила серенькую воробьиную девочку на высокую ветку березы и там ритмично долбила стамеской клюва беззащитный комочек. Все это время вороне пытался помешать второй воробей - отважный воробьиный мальчик. Наконец ему удалось метко спикировать прямо на голову злодейке, и та улетела, уронив жертву вниз.
Теплый, но безжизненный комочек вздрагивал у меня на ладони. Помочь агонирующей птичке было невозможно и я опустил воробьиную девочку обратно в траву, куда тут же спикировал ее маленький друг...
- Чи-ик! - отчаянно звучало мне вслед из густой травы - Чи-ик! Чи-ик! Чи-ик!..
Как там у Шекспира: "Нет ничего хорошего и ничего плохого. Все зависит лишь оттого, с какой стороны на это посмотреть..."? Но людям не хочется взирать на многие вещи "просто так" и приходится вольно или невольно быть предвзятыми...
Мою маленькую, милую, молодую жену я ласково называю "воробушком" и так боюсь от себя отпускать. Даже на работу...