- Осторожно, не урони гроб!

Сержант сказал это деловито, без пафоса - кусты вокруг были нашпигованы минами и любой шаг в сторону от узкой тропинки мог стоить жизни всем, включая "покойника". "Покойнику", саратовскому недокормышу Леньке Кибалову, оставался год до дембеля. Покачиваясь в пустом снарядном ящике, на руках сослуживцев, он думал, как прожить оставшиеся дни.

Батальон десантников сидел в грязи уже второй месяц: под носом выход из глубокого ущелья, за спиной чеченский аул. Нападали всегда с флангов и со стороны ущелья. С аулом у десантников был хрупкий мир.

"Один выстрел нам в спину - и пеняйте на себя, - предупредил комбат главу местной администрации, - Сотрем с земли".

Глава, воевавший "полевым командиром" в первую компанию, поговорил со старейшинами и обещал не стрелять. Днем чеченцы с недобрыми взглядами сидели на корточках у мечети, чеченки торговали паленой водкой. Что творилось в ауле ночью, никто не знал, и лучше было не знать, да и выходить за пределы боевого охранения было категорически запрещено.

Батальон прозябал на узком клочке земли, между ущельем и аулом. Блиндажи заливали мартовские дожди, дождевой водой по утрам умывались на колючем ветру, а за питьевой ходили к роднику с термосами в сопровождении отделения автоматчиков. Залитое белым туманом ущелье зловеще притихло до весны. "Зеленка расцветает к войне" - со знанием дела говорили "деды". Командиры в солдатские блиндажи не совались, поручив личный состав сержантам. Вечерами офицеры резались в преферанс и жарили вшей электроутюгом, запитанным от дизель-генератора. Получив командировочные, договаривались с вертолетчиками, ящиками привозили в батальон тридцатирублевую водку из Махачкалы, и тогда в офицерских блиндажах гудело веселье. В один из таких вечеров дошло до стрельбы - лейтенант из "ленькиной" роты вызвал на дуэль штабного старлея по дурацкому поводу: пили водку, играли в карты, потом вдруг стали показывать друг другу семейные фотографии. Пьяный старлей, увидав красивую жену лейтенанта Дюкина, воскликнул: "Во кобыла! Я б такую..."- и получил по башке бутылкой, а через 10 минут секунданты уже размеряли на плацу дорожку... Подоспевший комбат с хрустом врезал дуэлянтам по мордАм и запер - одного в комендантском блиндаже, другого - на вещевом складе... Поутру дело замяли.

Потом появился ОМОН - три десятка накачанных бугаев, рядом с которыми худосочные юные срочники выглядели "доходягами из Освенцима". Командир ОМОНовцев доложил комбату: "Нас прислали обеспечить вам тыл". "Я не просил об этом...", - ответил майор. "Но это приказ!" - пожал плечами милицейский капитан.

"Надежный тыл" в понимании ментов выглядел так: для начала десантников "уплотнили" и теперь в сырой вшивый "ленькин" блиндаж можно было "войти" ползком по чужим койкам. Нести боевое охранение менты отказались. Теперь эти здоровенные, налитые дурной силой полуголые мужики, часами качались в спортгородке и с животным "хеканьем" размахивали нунчаками. А через три дня, не поставив в известность комбата, омоновцы отправились "зачищать" тыловой аул. Результаты шмона были впечатляющими - сожженный дом, убитая корова и раненый в живот старик, в доме которого якобы нашли оружие. В тот же день к комбату заявился глава местной администрации: "Мы так не договаривались! Какие менты, дорогой?! Мы свое слово держим, а вот вы, русские, друг друга не понимаете!".

Комбат написал рапорт, и через неделю ОМОН отозвали, но хрупкий мир с аулом, похоже, закончился. Сначала на лесной тропе ведущей к роднику стали появляться "растяжки" и замкомвзвода Морозову, сопровождавшему "черпаков" с термосами в густом тумане оторвало стопу, затем, в тыловом охранении прапорщика Зотова подстрелил снайпер. Прилетели два полковника из дивизии, часа два заседали в штабном блиндаже с офицерами батальона. Комбат настаивал на тотальной зачистке кишлака, начальство, как всегда, "осторожничало".

"Повысить бдительность!" - визгливо верещал зам. комбата по воспитательной работе капитан Поросятников на разводе суточного наряда. В тот вечер Ленька Кибалов заступал со своим отделением в секрет тылового охранения. Стоя во второй шеренге, он старательно моргал белесыми ресницами, внимая речам капитана, но думал только о полученном из Саратова письме: сестра сообщала, что его одноклассница Машка, обещавшая "верно ждать", снюхалась с соседским Женькой Свириным, вроде бы работающим менеджером в Москве. Этот наглый распальцованный Свирин прикатил в отпуск на джипе "KIA" и теперь каждый вечер катает Машку по барам и кабакам...

*

В масштабе страны и даже армии трагедия Леньки Кибалова выглядела хрестоматийно-банальной и уж тем более в масштабе Вселенной, равнодушно взиравшей глазами звезд на тесный ленькин окопчик. Расковыряв штык-ножом банку "гуманитарной" сгущенки (в ночной секрет солдатам всегда выдавали банку сгущенки и плитку шоколада), Ленька думал о том, что в мае исполнится год со дня призыва, тогда он попросится в отпуск и приедет в Саратов в голубом берете, тельнике и серебристом аксельбанте, который тайно шил в блиндаже по ночам. Он приедет, вызовет из дома Машку и прямо в подъезде презрительно скажет ей в глаза: "Ну что, шалава?", и Машка будет плакать и умолять о прощении. А на обратном пути, он заедет в Москву, найдет там Свирина и... "Надо будет попросить сержанта Сероштана, чтобы "поставил" мне в спортгородке парочку неотразимых ударов.." - думал Ленька, разворачивая шоколадную плитку. - "А теперь надо жевать, Сероштан говорит, что когда работаешь челюстями, сон не идет..."

На рассвете Леньку Кибалова нашли в окопчике без каски, с перепачканным шоколадом и сгущенкой ртом. Его автомат приткнулся рядом, стволом в мокрую землю, а разбудить самого часового сержанту Сероштану (он и был в ту ночь разводящим) удалось лишь с третьей оплеухи. "Сволочь!" - бессильно выдохнул начальник караула. Взводный вытер нервную испарину. Ротный вздохнул и поплелся в штабной блиндаж докладывать комбату. Все понимали, что в эту ночь чудом остались живы.

В полдень батальон выстроили на плацу в каре. Леньку вызвали из строя и поставили в центре, рядом с командованием. Комбат угрюмо молчал. Капитан Поросятников, брызгая слюной, говорил о том, что сон на посту во все времена и в армиях всех народов, был тягчайшим преступлением, что в военное время за это отдают под трибунал, во французском Иностранном легионе - опускают и топят в сортире, а в средневековой Англии великий реформатор Оливер Кромвель лично расстреливал уснувшего часового перед строем - из мушкета в голову, да так, что башка как арбуз разлеталась. Съежившемуся от страха Леньке казалось, что как только Поросятников закончит визгливую речь, угрюмый комбат достанет из кобуры пистолет и при всех выстрелит ему прямо в лицо, но кажется, обошлось - у Леньки отобрали ремень, заставили вынуть шнурки из ботинок и заперли в комендантском блиндаже. Сутки спустя, за ним пришел командир хозвзвода прапорщик Михальчук и забрал, до решения вопроса, к себе: "Скажи спасибо, что под суд не отдали. Комбат передумал - ему вот-вот в академию поступать... Но братва решила с тобой по-солдатски разобраться, кажись завтра..."

"Это как?" - не понял Ленька.

"Похоронить тебя решили..."

Больше Ленька вопросов не задавал. О "похоронах" он был наслышан - это был, наверное, самый изощренный обряд в федеральных войсках. Применяли его в тех случаях, когда о человеке можно сказать: "Лучше бы он умер" - крысятничество, стукачество, сон на посту... Проступок становился чертой, отделявшей вчерашнего товарища от оборотня, от которого можно ждать чего угодно, но которого в силу разных причин нельзя убить. Провинившегося просто вычеркивали из общей жизни, а чтобы ощущение нравственной гибели было полным, изгоя заживо хоронили по всем правилам, хотя и не до конца. Кто придумал это наказание, неизвестно, - называли фамилию какого-то Сашки, убитого под Алхан-Юртом; говорили, что так было принято на фронте еще в Первую мировую; эрудиты ссылались на неписаные законы того же Иностранного легиона и обряды каких-то неведомых племен.

Возбужденный и перепуганный Ленька уснул лишь под утро, ему хотелось воя от ужаса убежать прямо по минному полю в аул, в ущелье, в лес - на верную погибель, но где-то в глубине души теплилась надежда, что офицеры такого не допустят. Однако наутро его разбудил прапорщик Михальчук: "За тобой пришли..." У входа в блиндаж Леньку поджидал угрюмый сержант Сероштан.

Дальше все было как во сне: в расположении роты - ни одного офицера. С трясущегося Леньки сняли ватник и демонстративно уронили его в грязь. Рядом ефрейтор Зименко деловито сколачивал из деревянных брусьев православный крест, а земляки Кибалова - рядовые Сухачев и Баширов выбивали перегородки из огромного снарядного ящика. Подошел сапер Мишка Иванков с миноискателем наперевес и доложил Сероштану, что необходимую площадку в кустах он "осушил" и теперь там роют "могилу". Сплевывая в прошлогоднюю траву, Сероштан угрюмо курил сигарету за сигаретой.

Потом сослуживцы положили Леньку в гроб и понесли по раскисшей тропе, небрежно опустили в неглубокую яму, накрыли крышкой, бросили сверху по горсти земли и разошлись. Ленька полежал с полчаса, выбрался из могилы и, всхлипывая, побрел в хозвзвод.

С этого дня гвардии рядовой Кибалов перестал для всех существовать. С ним не здоровались, - его не видели в упор до такой степени, что идущий навстречу по тропинке или по дну окопа не сторонился, а шел сквозь него, как сквозь привидение. Кашевар не накладывал ему в котелок, как остальным, молча давая зачерпнуть самому. Единственный, кто разговаривал с Кибаловым, был капитан Поросятников, да и то потому, что ему не нужны были "суициды".

"Потерпи, - в очередной раз сказал Поросятников, - со следующей партией поедешь в дивизию, а потом тебя положат в госпиталь и комиссуют".

Возвращаться в казармы Кибалов не хотел: беспроволочный солдатский телеграф передаст его историю и придется терпеть все заново. До убытия его определили работать на кухню. Ленька чистил картошку, и смотрел, как стремительно не по дням, а по часам, зеленеют чужие недобрые горы. "Когда расцветает зеленка - начинается война", - вспомнилось некстати, и тут же в зеленой дымке поросшего кустарником склона, что-то блеснуло. "Снайпер?!" - с изумлением подумал Кибалов.

Он не успел испугаться и не услышал самого выстрела, прежде чем пуля вошла ему в пах. Знатоки утверждают, что стрелять в пах - это типичный женский снайперский "почерк".