Ночью Курбан не смог сомкнуть глаз. Сон не шел от пережитых волнений. Вспоминал разговор
с доктором. После того, как вопрос с бараном был урегулирован (сговорились, что Курбан
возьмет его "взаймы" и на следующей неделе обязательно вернет другого, "еще жирнее,
ва!"), женщина-врач посмотрела на Курбана строго, как учительница на провинившегося
ученика:
"Разговор у меня к тебе есть, Курбан Эмиро..."
Чабан отпил из пиалы душистого чая. Краем глаза окинул привычные, выцветшие на солнце
вершины хребта Саандак и возвышающуюся над городом вершину Ризе и приготовился слушать.
"Мне позвонил сегодня утром главный санитарный врач Ашхабада товарищ Батырбердыев и
попросил прийти к нему и помочь разобратьсяч в одном... деликатном деле... Об этом знают
пока всего несколько человек. Я не имею право поделиться информацией даже со своими
коллегами. Так что, сам понимаешь, Курбан Эмиро, если хочешь слушать дальше..."
Курбан поправил искуссно вышитые Айшой полы халата на скрещенных ногах в начищенных до
блеска рыжих сапогах и сделал маленький глоток, не отводя темных глаз, всем своим видом
показывая, что последней фразы доктора не слышал. Что он, слабая женщина, чтобы бежать от
слов или трусливый шакал? Ва!...
Женщина-врач, выдержав паузу, продолжала:
"Дело в том, что в ауле Чимин-Ибид по Мургабской ветке две недели назад был
зарегистрирован случай непонятной болезни. Сообщил о ней фельдшер из медпункта на
станции. В страшном волнении позвонил в Ашхабад, в 5-е отделение милиции, где, как
выяснилось позже, у него работает родственник, брат жены, по фамилии Сафаров, но, к
сожалению, ничего определенного сказать не смог... или не успел. Родственник услышал
звуки, похожие на отдаленные ружейные выстрелы, и связь прервалась..."
Женщина-врач достала из кармана платья портсигар, и Курбан удивился - до чего изящной и
красивой была эта маленькая вещица с затейливой монограммой на серебрянной крышке и
искрящимся большим сапфиром посреди восьмиугольной звезды.
"Эге-ге... - Протянул про себя Курбан, у которого не возникло ни малейшего сомнения,
что дорогая вещь с затейливым вензелем инициалов и клеймом именитого ювелира принадлежит
семье доктора ни одно поколение. - "...знал я, что ты не простая птица... и не
скрываешься от меня".
Женщина-врач достала папиросу, протянула портсигар Курбану, который вежливо отказался,
и жадно затянулась:
"Сафаров встревожился, хотя и не до конца был уверен, послышались ли ему выстрелы, но
начальству доложил. Вот уже полгода на станции Чимин-Ибид ремонтируют пути. Поезда идут в
объезд, не останавливаясь. Планировали закончить все работы как раз две недели назад, о
чем и было доложено вышестоящему начальству. Бригада строителей небольшая, двадцать
человек, все русские... из осужденных... Уголовники, политических нет. При них
вооруженный конвой десять человек, повар".
Доктор искоса взглянула на Курбана, словно хотела удостовериться, что слушает тот
внимательно:
"Я бывала там в экспедиции - аул совсем маленький, несколько зданий, временный лагерь
для рабочих, станция крошечная, деревянная, не то что только что отстроенная
Первомайская... Круглый, еще с Гражданской не работающий фонтан на пустыре... Деревьев,
зелени совсем нет. Словом, пыльное местечко. Местных жителей мало, человек сорок.
Через день в Чимин-Ибид был отправлен наряд милиции. Еще издалека с паровоза военные
заметили столб густого черного дыма. У развилки состав остановился и милиционеры
пересели на лошадей. Когда отряд спустился с сопок к станции, миновал холм, за которым
раскинулось селение, все увидели, что аул выгорел до тла. Осталось лишь дымящееся
пепелище. Эксперты и прибывшие пожарные выявили поджог. Все здания были подожжены,
включая жилые строения..." - Тут доктор сделала паузу и добавила. - "...вместе с
местными жителями".
Курбан почувствовал, как под халатом и рубашкой по рукам пробежала дрожь, поднимая
дыбом волоски.
Доктор достала из кармана почтовый конверт с черно-белыми фотографиями и протянула Курбану:
"Вот, Курбан Эмиро, посмотрите. Все население аула, женщины, дети, старики и мужчины,
включая десяток собак, и вся строительная бригада вместе с конвоирами, были тщательно
облиты керосином из полупустой цистерны, стоящей на станции, и сожжены... В здании
медпункта... Это, кстати, единственное каменное здание на станции. У всех в черепе были
обнаружены пулевые отверстия. Предположительно использовалось только одно оружие,
браунинг М-1935, с пулями 9-ти миллиметрового калибра".
Курбан хрипло спросил:
"А фельдшер?"
Доктор нервно выпустила в сторону облачко дыма:
"Мертв, как и все остальные... Хотя с полной уверенностью сказать нельзя - тела
опознать невозможно. Товарищ Батырбердыев заверил меня, что его труп был обнаружен на
пороге медпункта. Рядом дымились обгорелые останки саквояжа. В саквояже - то, что
осталось от инструментария, разбитые ампулы с морфием, шприцы... Как выяснили эксперты,
сначала фельдшер облил керосином ступени уже подожженного внутри здания, несколько
метров земли вокруг и себя самого. Затем, судя по результатам обследования врача,
выполнявшего роль судебного медэксперта, перерезал себе горло и видимо, одновременно
пустил пулю в голову из пистолета. Он упал на зажженный перед ним факел, который
мгновенно воспламенил его.
Приехавшие к полудню следующего дня люди не обнаружили на пепелище и вокруг ни единой
души. Кочевники-отемшиды, некоторые из которых недавно осели в Чимин-Ибиде, снялись и
ушли в неизвестном направлении... Не осталось никого, ни птиц, ни животных, ни даже
бродячих собак".
Курбан невольно поежился. Женщина-врач аккуратно загасила окурок в плоской пиале,
служившей пепельницей, ощетиневшейся дюжиной кривых окурков, похожих на ножки сломанных
поганок без шляпок:
"Для опознания фельдшера из Ашхабада был вызван его ближайший из оставшихся в живых
родственник, кроме престарелой матери, тот самый милиционер из 5-го отделения, Сафаров.
Впрочем, там и опозновать то уже было нечего. Фельдшер так тщательно облил трупы, что от
них остались лишь обугленные скелеты, рассыпавшиеся при прикосновении. Но когда бедняга
падал, рука, державшая браунинг, зарылась в кучу песка рядом. И милиционер опознал его
по золотому кольцу на пальце, печатке в форме восьмиконечной звезды.
Сафаров забрал кольцо, сняв его с обгоревшего трупа, с тем, чтобы лично передать
матери умершего, проживающий в отдаленном ауле Копетдага. Почти сразу же все жители,
вернее то, что от них осталось, включая фельдшера, были похоронены на местном кладбище.
Следы пепелища тщательно ликвидируются и делается все, чтобы слухи об этом страшном
проишествии не вышли за пределы определенных ведомств".
Женщина-врач взглянула на Курбана. Он смотрел фотографии - на страшное пепелище, где
среди обвалившихся стен и кровли не возможно было узнать останков людей и слушал
внимательно, поджав губы:
"Что скажешь, уважаемый Курбан Эмиро".
Чабан покачал головой:
"Странно... Фельдшер перерезал себе горло, а затем, захлебываясь кровью, для верности
еще и выстрелил в висок..."
Женщина врач вздохнула:
"И я об этом подумала. Для самоубийства вполне достаточно было чего-то одного. Если
конечно..." - Она замолчала, задумавшись. - "...Если конечно, фельдшер имел целью только
самоубийство. Вполне возможно, что он хотел выпустить кровь из тела. Эксперт утверждает,
что головы собак были попросту отрублены, отделены от туловища. Если у фельдшера был
пистолет, проще было бы просто застрелить их, а не махать топором, выпуская реки крови,
тем более, судя по положениям, в которых нашли тела собак и людей, никто из них не
сопротивлялся. Думаю, он усыпил их - наличие ампул морфия в саквояже объясняет и это. И
тем не менее, фельдшер рубит головы собакам... Вот вопрос... для чего?"
Курбан не сводил глаз с женщины-врача:
"Думаю, именно для того, чтобы выпустить кровь. Вы сказали, что фельдшер облил тела
керосином и поджег. Если бы это был только керосин, тела в этом случае обуглились, но не
рассыпались при прикосновении к ним в пепел. Я знаю, видел на войне... Фельдшер выпустил
кровь из тел, чтобы они сгорели до основания. И все равно, чтобы тела рассыпались в
пепел, недостаточно выпустить кровь. Нужна очень высокая температура, как в печи,
например.
В наших местах таких зверств не бывало со времен басмачества. Трудно поверить, чтобы
фельдшер, человек образованный, с хорошей репутацией, коммунист, смог отправить к Аллаху
столько людей. Вай, вай, вай! Что же у них там произошло, отчего он устроил такое
аутодафе?"
Курбан заметил, как блестнули глаза у женщины-врача, когда он произнес ученое слово и
прикусил язык. - "Репутацией... аутодафе...". Нечего козырять своей ученостью. Однажды
она уже вышла ему боком. Отсидел в лагерях на строительстве Главного Туркменского Канала
три года, а мог бы и все десять, а то и двадцать пять.
Сидел, как обычный уголовник, за хищение государственного имущества по Указу Верховного
Совета СССР от 4 июня 1947 года, аналогичному печально известному Указу "семь-восемь"*
(*Указ от 7.08.1932 года) о "пяти колосках".
Курбан не крал. За все пятнадцать лет, что возглавлял передовой совхоз "9 ашхабадских
комиссаров" ни разу не запятнал себя, беря чужое. А вот Маралджан взяла банку меда с
пасеки для заболевших воспалением легких Айши и пятилетнего Акыша. Взяла в долг, обещала
отдать мукой.
Бедно тогда жили, нище, не то что сейчас. Расплачивались карточками. Раз в неделю
покупали в киоске хлеб, мыло и спички - все по карточкам. На базаре покупать тогда было
дорого. Но все было для тех, у кого водились деньги - колбаса, мясо, хлеб, яйца,
картофель.
Осенью два раза в неделю Айша с маленьким Акышем ходили на станцию перебирать картошку.
За рабочий день в грязном, холодном, сыром вагоне за десять часов работы давали пять
киллограмов картошки на человека. Так неделя за неделей заготавливали картошку на зиму
для всей семьи.
И вот в тюрьму по доносу от своего заместителя, давно метившего на место директора
совхоза и все ждавшего удобного случая, сел Курбан. В доносе, кроме меда упоминались и
растерзанные волками овцы, которые, якобы Курбан присвоил себе, и какие-то мнимые нарезы
пшеницы, урожай которой он, якобы, продал на рынке в Мерве* (*Название города Мары в
Туркменистане до 1937), и ворованный хлопок.
Дело было громкое. На всеобщем партийном собрании был поставлен вопрос об исключении
Курбана из рядов партии, в которою он вступил еще в 1923-м. На собрание приехал сам
секретарь райкома, которому на стол легло письмо с доносом. Секретарь был из новеньких,
сменившего старого Юсуфа Ниязова, знавшего Курбана десять лет. Юсуф доносу никогда бы не
поверил, но его посадили за "шпионаж и вредительство" еще два года назад.
Секретарь первым поднял руку, голосуя за исключение бывшего председателя совхоза
лучшего в области хозяйства и называя его "волком в овечей шкуре". Курбан видел, как
понимаются над головой людей руки, все больше и больше, пока не поднялись почти все,
перечеркивая его прежнюю жизнь.
Из партии Курбана исключили, конфисковали имущество, оставив семью в голых стенах.
Просидел недолго, до 1953 года. Все три года занимался тем же, что и на воле, возглавлял
совхоз-лагерь "Ходжейли", снабжавшего провиантом строительство Главного Туркменского
Канала. Выращивал пшеницу и овес, овощи, арбузы, дыни, коров и свиней. Хозяйство под его руководством вскоре стало образцовым, прогремевшим на весь район.
По смерти "вождя всех времен и народов" Курбан попал под амнистию. Возвращаться в
родной совхоз не стал, устроился простым чабаном в соседнее хозяйство "Красное знамя",
пасшее свои отары высоко в горах. Сменил пиджак на туркменский халат и мельпек*
(*папаха), кавказские чувяки** (**сапоги). Первый год месяцами проводил время на ночевках
с овцами, в степи, в горах, водил их по долинам и малоизвестным тропам. Потом отошел,
оттаял сердцем, опять подобрел и повеселел.
Его приемник, написавший донос, в директорах был недолго. Вот уж кто воровал, не
стесняясь! За бесценок скупал государственное имущество на остановившемся после смерти
Сталина строительстве Главного Туркменского Канала: машины, тракторы, самосвалы,
стройматериалы и продавал в три дорого на сторону, делал приписки по хлопковым накладным.
Посадили.
Курбана вызвали в район, восстановили в партии, просили вновь взять хозяйство на себя,
но он лишь покачал головой:
"Старый я стал, ленивый, дорогой Батыр Гиипович. Мне уж, почитай, скоро пятьдесят
девять стукнет..."
"Да в тебе силы на пятерых молодых, Курбан Эмиро!"
Что верно, то верно, силушкой бог не обидел. Курбан был высокого роста, косую сажень в
плечах обтягивал вышитый халат, перетянутый в поясе портупеей с чеканным кинжалом в
ножнах, в ежике густых волос и аккуратной бородке тонкие редкие полоски седины и в черных
глазах над прямым с горбинкой тонким носом неукротимый блеск. Рука крепкая, как стальная.
Кровь горячая. Настоящий джигит.
"Неужто откажешь в просьбе земляку? Мы ведь с тобой, Курбан Эмиро, в одной школе
учились. Да, да. Я тоже из 6-ой имени Белинского... Ты когда закончил, в восьмом году? А
я в двадцать восьмом... Да-а... через двадцать лет. Я, когда узнал, что старое здание во
время землятрясения в сорок восьмом разрушено, всплакнул, не выдержал. А ты, Курбан
Эмиро, небось, еще Целовальникова застал. Ах, говорят, прекрасный был педагог... А
Губачев? А Соловьев?"
Курбан лишь молча кивнул. Мало ли кого он застал? Он и генерала от Инфантерии
Курапаткина, чье имение разваливается теперь в Фирюзе лично лицезрел не один раз в стенах
школы и, что говорить, и в доме у него не раз был принят...