У всех тюрем на свете есть стены, которые помнят о миллионах искалеченных судеб и об отъявленных злодеях, упрятанных за железные решетки подальше от общества. Есть надзиратели, есть охранники с автоматами, вечно бдящие на вышках, и есть тюремные дворы, похожие друг на друга, будь то в России, Америке, Бразилии или Германии. Вы спросите: чем же они так похожи? А похожи они своими обитателями - голубями, что питаются остатками пищи, выброшенными из окон камер. И как тут не вспомнить наивную и романтическую песню, которую знали и пели в подвалах под расстроенную семирублевую гитару многие подростки, выросшие в Советском Союзе.
"Голуби кружат над нашей зоной - в мире голубям преграды нет. Как бы мне хотелось вместе с голубями на родную землю улететь..."
А вот, представьте себе, мне вовсе не хотелось.
Надо предупредить заранее, что к криминальной компании я никогда не принадлежал, плохими делами не занимался, хотя и довелось мне однажды побывать в немецкой тюрьме, причем не за какие-то злодеяния, а просто за страсть к приключениям и, наверное, за любовь к жизни с ее непонятными, порой безумными, но, как потом выясняется, само собой разумеющимися поворотами судьбы.
История эта произошла со мной не то в сентябре, не то в октябре 1994 года. Чудесный парк городка Санкт Ингберт со своими милыми, желтыми от опавшей листвы аллеями наводил приятную, щемящую сердце грусть, а утки и пара лебедей, что жили на пруду, наверное, подались в теплые края, а может, были помещены администрацией парка в какие-нибудь специальные отапливаемые помещения. У немцев порядок во всем. Бывало, частенько мы с моим приятелем Юрой подолгу сидели на скамейке возле водоема, беседуя о жизни, о наших подругах-ирландках, и смотрели, как селезни сражались за уток. Кто посильней да понастырнее добивался своего, а побежденный соперник уплывал в поисках новых самок.
- Вот так и у нас, у людей, - убедительно говорил Юра.
Я, помню, начинал спорить, но теперь, спустя пару лет, я полностью с ним согласен.
Была теплая осень, и я только что вернулся из поездки на юг Франции, где был по приглашению моего знакомого, таксиста и гитариста-любителя, Ули Шнайдера. Мы с Ули совершили прекрасное трехнедельное турне на его старом зеленом микроавтобусе "фольксваген", которое мне очень запомнилось.
Наверное, надо рассказать об Ули и при каких обстоятельствах свела нас жизнь в последний год моего пребывания в Германии.
Тем, кому доводилось бывать в Германии в послеперестроечные времена, где-то с 1990 года и позже, наверняка знакомо зловещее слово "азюль" и производное от него, почти ругательное слово "азюлянт" А тем, кому не знакомо, могу объяснить. Когда завершилась коммунистическая эпоха и рухнула Берлинская стена, десятки и сотни тысяч людей устремились на поиски неизвестно чего в далекие и прежде запретные края - то есть на запад. Валили целыми таборами цыгане из Румынии, албанцы из Косово, албанцы из Албании, албанцы еще черт-те знает откуда. Короче, все представители стран Восточной Европы, которых Ади Гитлер когда-то пытался поработить и уничтожить. Ну, конечно же и наши русские тоже зачастили.
Кого там только не было среди этой пестрой русскоязычной толпы: всевозможное жулье - от мелких полукриминальных типчиков (самая отпетая и неприятная разновидность) до настоящих уголовников, приехавших на "гастроли", просто искатели приключений, бывшие зубные врачи, солдаты и прапорщики, бежавшие из тогда еще Советской армии, художники, музыканты, хипари. И обычные люди, по самым разным причинам оказавшиеся на сверкающей огоньками чужбине.
Все бы хорошо, но как жить, чем заниматься? По какой-то конвенции те, кто якобы подвергался преследованиям на родине, имели право подать заявку на предоставление гражданского убежища в Германии. И тех, кому это убежище официально предоставлялось, немецкое правительство обеспечивало жильем в хайме (по-русски - в общаге), какой то пайкой и малой толикой заветных марок. Ну, а дальше - кто на что горазд. И первым делом, конечно, воровать, причем все подряд, что плохо лежит в магазинах и на улицах. Так что не зря, наверное, многие немцы пугали азюлянтами детей. А тех, кому убежище не предоставлялось, просто высылали из страны. К этой братии был причислен и я.
После первой депортации или высылки, назовите это как угодно, я спокойненько заплатил какую-то сумму в тур-контору и был провезен обратно без всякой визы, в обычном туристическом автобусе вместе с толпой пьяных людей, едущих покупать старые "фольксвагены", "опели" и "форды". Когда мы миновали польско-немецкую границу, я даже удивился, насколько все это оказалось просто.
На каком-то автобане автобус свернул на стоянку, и народ поплелся в придорожное заведение пить пиво с сосисками. Все были очень удивлены моему немецкому языку.
- Ну, ты, парень, даешь, - с ужасом и уважением сказал какой-то мужик.
Я ведь в автобусе свою историю никому не рассказывал - еду и еду себе, как все.
После короткого отдыха автобус двинулся дальше. За окном - пейзажи восточной Германии: холмы, леса, поля, придорожные заведения. И вдруг всё изменилось.
- В Баварию въезжаем! - с радостью в голосе объявил руководитель поездки.
Прошло еще пару часов, и уже где-то сильно за полночь автобус мягко вкатил на улицы Штутгарта. Мне не терпелось вырваться из автобуса. Наконец мы остановились возле центрального вокзала. Бывалые покупатели машин разбрелись в разные стороны, новички стояли разинув рты, а я, нацепив свой рюкзак и прихватив футляр с гитарой, решил поскорей отделаться от остальных. Но ко мне все-таки прилепилось несколько ребят, которые ехали в какие-то другие города. И тогда, и потом во все время моего нелегального пребывания в стране меня всегда настораживал вид полицейских в зеленой форме. Мне все казалось, что вот они подойдут и спросят аусвайс, а у меня его и нет. То есть был чистый паспорт, но без визы. Но я взял себя в руки и направился к кассам покупать билеты.
- До Санкт Ингберта, пожалуйста. В один конец.
Кассирша лениво выбила билет.
До поезда оставалось еще несколько часов. Ночью на улице было довольно прохладно. Я разместился на безлюдном перроне и скрутил самокрутку. "Господи, сколько всего было!" - думал я, глядя на усыпанное звездами небо.
Перед глазами вставали лица немецких друзей; маленький Дэвид, сын первой в моей жизни любовницы-немки, сама Астрид, веселые вечера во дворе дома ее родителей, где я прожил три года, моя работа, где меня любили и уважали, завистливые и злые русские, от которых я столько натерпелся, Вовка Малыгин по кличке Француз, бросивший французский легион и ставший христианином - мой ангел-хранитель, один из замечательных русских ребят, каких в России ещё полно.
"Все прошло, и ничего этого больше не будет. Теперь ты - нелегал". - вертелось у меня в голове.
Мои воспоминания неожиданно прервал человек, быстрыми шагами приближающийся ко мне. Сердце екнуло и мне стало страшно: на перроне я совсем один, а времени было часа три-четыре утра. Но это оказался железнодорожник, делающий обход поездов.
- Доброе утро, - приветливо сказал он.
- Доброе утро, - с облегчением ответил я, убедившись, что на человеке железнодорожная, а вовсе не полицейская форма, как мне почудилось вначале. Захотелось поскорее сесть в теплый поезд и уехать подальше из этого незнакомого города в землю Саарланд, где я жил перед высылкой. Наконец-то подали состав, и я разместился в вагоне для курящих. Скорее, скорее вези меня, поезд, в эту туманную неизвестность. Я хочу жить, хочу любить, все будет хорошо, только вези меня, поезд. Под убаюкивающий стук колес я заснул, улыбаясь солнцу, всходившему из-за леса.
Направлялся я к своему близкому другу, тоже азюлянту, Юре Пузанову в город Санкт Ингберт.
Последний раз мы виделись месяц назад в местечке под названием Лахвальд , на хуторе, где я жил,
Простились мы на перекрестке двух дорог: одна шла через поле в центр города Саарлуис, а другая - к маленькой таверне и моему домику. Юра выбил себе трансфер (то есть перевод на другое место жительства) и переезжал из общаги азюлянтов города Санкт Вендель в Санкт Ингберт, так как нашел там работу в ресторане, который содержал один тип из Туниса.
- Ну что, Юрка, давай, - сказал я.
Мы попрощались, пожав друг другу руки. Он пошел через поле к вокзалу, а я - к себе домой. На следующий день я как всегда отправился на работу. Я работал в фирме "Мetacon", которая занималась изготовлением и установкой красивых окон, дверей и зимних оранжерей из алюминия и стекла. Это было совсем недалеко от моего дома. В то утро я грузил в машину нашу продукцию и все необходимое для ее монтажа.
Господин Юнгман, один из хозяев фирмы, как обычно суетился в офисе, раздавая команды кому и куда сегодня ехать на монтаж. А я добросовестно, по-немецки, привязав ремнями рамы и стекла и проверив, на месте ли все шурупы и сварочные электроды, нужные нам для работы, с остальными ребятами дожидался во дворе наших бригадиров. Тем временем мой старший, Андреас, получал инструкции от Юнгмана и Дорис Цимер. Обычный день, казалось бы, как вдруг что-то защемило в сердце при виде полицейской машины, подъехавшей к нашей конторе. На переднем сиденье я увидел мою домашнюю хозяйку Фрау Валеш. Тут я все понял: это за мной. Ноги стали ватными и горло свело от обиды и жалости к самому себе. Двое полицейских вышли из "опеля", а Фрау Валеш всхлипывая твердила: "Энди, Энди!". Все работники фирмы выбежали на улицу.
- Кто здесь Андрей Хотов? - резко спросил полицай.
- Согласно распоряжению от такого-то числа, срок вашего контракта на азюль истек, и по решению суда вы высылаетесь из республики Германия в течение восьми часов. Приговор обжалованию не подлежит!
Мне начали заламывать руки, чтобы надеть наручники. Все немцы стояли в шоке.
Андреас, мой бригадир, процедил сквозь зубы:
- Вот уроды! Тех, кто работает честно, высылают, а тех, кто сидит на шее у государства, оставляют да еще и деньги им платят!
Андреас Фольрад был не подарок и ругались мы с ним очень часто, так что подобного я от него не ожидал.
"Прощайте все, прощайте добрый герр Юнгман, прощайте Дорис Цимер, прощай Ян, прощайте все хорошие и добрые немцы, больше я вас не увижу!"- тоскливо вертелось у меня в голове.
Я покорно влез на заднее сиденье автомобиля. Ехать до дома было недалеко. Сняв наручники, полицаи провели меня в мою комнату. Я ходил по спальне, как в тумане, а они не сводили с меня глаз. Упаковав свои пожитки, я крепко обнял трясущуюся от слез Фрау Валеш и сам чуть не заплакал. Она все приговаривала: "Ruhe, ruhe, тише, тише..." Полицейские, глядя на эту сцену, конечно же смутились, но виду не подали. Они, наверное, боялись, что я в окно хочу сигануть, и нервно переглядывались друг с другом. Прощание закончилось и я, покорившись судьбе, пошел через калитку к машине. Лахвальд провожал меня тихим шелестом молодой майской листвы. Из трактира напротив выбежала толстая хозяйка Мэги и помахала мне рукой. Машина плавно тронулась и покатила по ровной, как зеркало, дороге.
Сам город Саарлуис мне не нравился. В нем жили какие-то странные и подозрительные люди. Хотя он и находился в десяти минутах езды от границы с Францией, это была настоящая дыра с одной центральной улицей и парой огромных супермаркетов. Я там вечно попадал в какие-то неприятные истории. У меня было в городке несколько хороших друзей, но я все равно не любил его. Спустя много лет, уже в Америке, я познакомился с одним старичком по имени Лу, который ходит в бар, где я часто провожу время. К моему удивлению, однажды Лу рассказал, что под конец войны его ранили именно в Саарлуисе, когда войска союзников брали этот город.
Фараоны доставили меня в главную ментовку. Они, должно быть, очень гордились тем, что выполнили свой долг и помогли очистить немецкую землю от еще одного нежелательного элемента. Главный покосился на мой футляр с гитарой.
- Что, музыкант, доигрался, - раздался дурацкий смех.- Вот будешь теперь с Отто до самого Франкфурта дуэты играть, он у нас тоже музыкант!
Мне хотелось огрызнуться и сказать какую-нибудь гадость, но вдруг мой взгляд застыл на доске с фотографиями разыскиваемых преступников. Там красовался в профиль и анфас дезертир Акишин, известный среди всех русских под кличкой Солдат, и, очевидно, находящий в бегах за какую-то очередную проделку. Он дезертировал еще из ограниченного контингента советских войск в Восточной Германии.
- Ну вот, Солдат снова чего-то натворил - подумал я, и мне стало ужасно весело, глядя на хитрую, но добрую, чисто русскую физиономию Солдата Акишина.
Мне захотелось немного подразнить немцев. Я указал пальцем на доску и, давясь от смеха, сказал:
- А я знаю этого человека.
Внимание полицейских сразу перешло ко мне, и они перестали болтать. Старший полицейский привстал со стула.
- Ты знаешь, где он находится? - спросил он, сделав серьезное и суровое лицо, отчего мне стало еще смешнее.
- Да нет, не знаю, просто старый знакомый, - улыбаясь ответил я.
Пока я сидел в ментовке, по городу собирали других азюлянтов, чтобы отправить нас во Франкфурт всех вместе. Наверное, в тот день у них была плановая зачистка города. Наконец во двор выкатили микроавтобус без опознавательных знаков и с решетками на окнах. Меня передали тому самому Отто-музыканту, одетому в штатское и еще одному, тоже в штатском. Но из-под свитеров у обоих торчали черные рукоятки пистолетов. Погрузив свою поклажу, я разместился в клетке на колесах. Открылись тяжелые автоматические ворота полицейского участка и, петляя по проулкам, клетка поехала к автобану. По дороге в аэропорт Отто и его напарник подобрали еще парочку моих коллег по несчастью: какого-то араба из Африки и югослава. Попутчики с унылыми лицами рассказывали свои истории. Где-то по дороге возле города Карлсруэ мы попали в пробку. Охрана занервничала. В колонне стояли американские Джи Айс на военных джипах.
Кто-то из вояк посмотрел в мою сторону, и наши взгляды встретились. Я через решетку помахал ему рукой и показал знак из двух пальцев, peace, мол, чувак. Тот лениво поднял руку и тут же ее опустил. Наш автобус поехал дальше.
Вот и Франкфурт. Клетка на колесах подкатила к специальному входу в аэропорт. Охрана откуда-то раздобыла тележку для багажа. Африканца, араба и югослава увели другие полицаи. Я погрузил свое добро на тележку, и тут началось представление. Отто откуда-то из-под полы пиджака ловким движением вытащил пару наручников. Одними он приковал мою левую руку к железной коляске, а вторыми сковал мою правую руку и свою левую. Я был шокирован до крайности. В таком виде он провел меня через весь аэропорт. Вокруг толпились тысячи людей, слышалась речь на многих языках. Группа недоумевающих американцев с ужасом смотрела на меня и на моего охранника. Такого стыда я никогда в жизни не испытывал и, дай бог, больше не испытаю. Мы прошли через какие то коридоры со множеством автоматических дверей. Со стороны, наверное, казалось, что ведут опасного террориста.
Наконец мы пришли в какой то подвал, битком набитый азюлянтами и полицейскими. Отто передал меня другим молодчикам, уже в полицейской форме. Я попытался было возмущаться, мол, подавайте мне представителя ООН, мол, моя высылка незаконна, но ко мне тут же подлетел какой-то мент с красными от злобы глазами:
- А вот мы сейчас тебя дубинками отхерачим, и будет тебе ООН!
Я опешил от подобной грубости. Так в Германии со мной разговаривали в первый раз.
Это была комната обыска.
- Везешь взрывчатку, оружие, наркотики, деньги? - спросил молодой полицай, покуривая сигарету. - Так, открывай, доставай всё.
Я открыл свой чемодан с одеждой, и какой то парень в резиновых, как у врача, перчатках начал прощупывать мои шмотки. Он вытащил из кармана чемодана икону Николая Угодника, что отец привез мне в подарок от моей матери из Риги.
- Где взял? - грубо спросил тот, что был в перчатках.
Задыхаясь от обиды, я ответил:
- Это подарок моей матери!
Икона была самая обыкновенная, но ищеек, должно быть, смутила оправа сделанная под золото, так что икона и впрямь могла сойти за старинную. А красная цена ей была рубля два. Старший позвонил, куда-то по телефону, повертел икону в руках и сказал, что никакой ценности она не представляет. Обыскав чемодан, тот, что в перчатках, взялся за гитару. Сперва он осмотрел футляр, а затем начал фонариком светить в деку и простукивать стенки. Бомбу искал, наверное.
- Так, пакуй все быстро! - приказал старший по званию, нервно закуривая другую сигарету.
Я кое-как затолкал свои пожитки обратно в чемодан.
- Теперь вон в ту дверь, - сказал старший.
В маленькой комнатке ничего не было, кроме одного стула. Следом за мной туда вошел тот, что в перчатках.
- Раздевайся! - коротко приказал он.
Сразу вспомнились фильмы о войне и концлагерях. Я разделся до трусов. Он начал прощупывать мою одежду.
- Ты чего, не понял! Все снимай! - заорал он.
Я снял трусы, и он подошел ко мне сзади.
- Нагнись! - гавкнул полицай.
Я нагнулся.
- Разведи ягодицы руками! - приказал он.
Я сделал, как мне было сказано, и он посветил фонариком в мой анус. Наверно, он и там искал взрывчатку, оружие, наркотики и деньги.
- Одевайся, - устало рявкнул немец.
От унижения и обиды меня всего трясло.
После обыска старший позвонил, куда-то по рации, на меня опять надели наручники и передали другим полицейским.
Эти ребята были полной противоположностью тем, которые меня обыскивали. Среди них была женщина, молодая и очень симпатичная блондинка. Меня опять посадили в машину, багаж сдали, оставив мне только табак и гитару, и повезли по коридорам аэропорта к самолету. По дороге я разболтался с полицейскими. Они удивлялись моему знанию немецкого, смеялись, шутили, и я даже успел наговорить кучу комплиментов девушке-полицейской. Водитель остановил автомобиль прямо у самолета, который был еще пуст. Вокруг него суетились механики, и грузчики укладывали багаж. Вскоре прибыл экипаж с пилотами и длинноногими стюардессами. Полицейские отвели пилота в сторону и передали ему мой паспорт.
- Ну, пошли, приятель, - сказал хороший полицейский.
Я на прощанье отпустил ещё какой-то комплимент хорошенькой полицайше, а тем временем к самолету уже подкатили трап.
Меня завели в салон "боинга", усадили где-то в хвосте и сняли наручники.
- Паспорт тебе отдаст пилот, когда прилетишь в Ригу, - сказал хороший полицейский.
И я остался в самолете наедине с длинноногими стюардессами. Но полицейские пока не уезжали и стояли внизу возле машины.
До вылета оставалось совсем не много времени, и мне стало грустно. Солнце ярко светило через окно самолета, разбрасывая веселые лучи по салону.
В газетах и по телевизору рассказывали про каких-то находчивых болгар и югославов, которые умудрялись сбегать из аэропорта прямо со взлетной полосы. Задумавшись об этом, я не заметил, как подъехал автобус с пассажирами на Ригу. Потихоньку самолет стал наполняться русскими, немцами, латышами. Они с удивлением смотрели на меня: кто, мол, такой.
Когда все расселись по местам, рядом со мной оказались двое говорящих по-русски. Я краем уха слушал их разговор. Выглядели они так: тот, что постарше, был в дорогом бизнес-костюме и с дорогими часами, а тот, что помоложе, был одет гораздо проще - как позже выяснилось, он был телохранителем первого, очень похожего лицом не то на Бориса Березовского, не то на актера Этуша, игравшего товарища Саахова в "Кавказской пленнице" и Карабаса-Барабаса в фильме про Буратино.
Я пустым взглядом смотрел в окошко. Когда отъехал трап и закрылись двери, полицейские помахали мне рукой. Я улыбнулся, помахал им в ответ и они укатили прочь. Самолет вырулил на взлетную полосу, пару минут разогревал моторы, разогнался и взмыл вверх. Вдруг, непонятно почему, мне захотелось плакать, из глаз выкатилось несколько слезинок. Наверно, я все-таки я очень любил Германию и тех хороших и интересных людей, которых повстречал там за три года. Чтобы никто не заметил моих слез, я прижался лбом к нагретому солнцем окну. Самолет набирал высоту, оставляя позади Франкфурт с его парой небоскребов, рекой Майн и счастливыми беспечными немцами.
Мы были в воздухе уже несколько минут, но почему-то табло высвечивало всем оставаться пристегнутыми на своих местах. Тревожно забегали длинноногие стюардессы, и я заметил, что мы кружим над городом и не удаляемся от него. В салоне стало как-то ужасно тихо, и все молча ждали, что будет дальше. Тут раздался голос в динамиках:
- Уважаемые дамы и господа! В связи с тем, что самолет неисправен, я, старший пилот такой-то, принял решение вернуться в аэропорт Франкфурт на Майне.
По рядам пролетел легкий шепот.
- Мы будем совершать посадку на одном двигателе, так как второй вышел из строя.
Двое русских впереди меня перестали шептаться, а я, с замиранием сердца глядя в окно, подумал, что не хочет меня почему-то отпускать немецкая земля. В голову полезли мысли о смерти.
Однако пилот хорошо знал свое дело и к всеобщей радости благополучно посадил самолет.
В голове я сразу начал разрабатывать план побега. Экстренная посадка дала мне надежду, что всех пассажиров отвезут в зал ожидания, а пока будут разбираться с самолетом, я сделаю ноги. Но не тут-то было. Первой, что я увидел, когда самолет полностью остановился, была знакомая машина с хорошими полицейскими.
- Значит, не судьба! - подумалось мне.
Полицейские вошли в салон самолета и вывели меня наружу. Вообще, во всей этой истории с экстренной посадкой и неисправным самолетом мне почудилось что-то мистическое. До сих пор не могу понять, как такое могло произойти. Не забывайте, что все это случились со мной в один день, а даже для людей с крепкой нервной системой и видавших виды это было многовато.
Тем временем обычных пассажиров посадили на автобус и увезли в здание аэропорта, а я остался в машине с моими полицейскими. О чем мы говорили тогда, я уже не помню. Потом им, видимо, сообщили по рации, куда меня доставить, мы подъехали к другому самолету и там все повторилось сначала. Но на этот раз все произошло как-то очень быстро, а я был до того измотан морально и физически, что не запомнил деталей.
Полет до Риги должен был продолжаться сорок с чем-то минут, и я едва дождался, когда стюардессы начнут разносить алкогольные напитки. С большим удовольствием я выпил три порции Johnny Walker Black Label подряд. Стюардессам было глубоко наплевать кто я такой, и обслуживали они меня, как и всех, по первому классу. Люфтганза - чудесная авиакомпания. Спасибо немецкому правительству, за то, что прокатило за свой счет.
Любопытные русские соседи попытались завести разговор. Они сидели и пили свою водку. Тот, что постарше и посолиднее, сказал так, чтобы мне было слышно: "Давай Витя, выпьем за этого молодого человека", - и предложил мне стакан. Я с удовольствием его принял, поблагодарив за тост и угощение. Видимо, ему очень не терпелось поскорее узнать, что я за птица, а чем лучше всего разговорить человека, если не стаканом водки. Мы закурили.
- Ну, давай, рассказывай, за что они тебя так? Натворил что-нибудь? - начал вопросом тот, что смахивал на Карабаса-Барабаса без бороды.
Я вкратце рассказал свою историю, мол, не злодей, не грабил по лесам. Оба с любопытством слушали. Они мне понравились, особенно старший. По манере разговора было видно, что это человек очень умный и с большим жизненным опытом. Сейчас мне кажется, что он был каким то большим воровским авторитетом, ставшим после перестройки хозяином банка или фирмы. Короче, мы славно проговорили все время полета. Он оставил мне свой телефон и сказал, чтобы я непременно звонил, если будут какие-то проблемы. Простились мы, когда самолет уже приземлился в Риге.
Я вышел последним. Пилот самолета оказался ужасным шутником. Отдавая мне на выходе паспорт, он с лукавой улыбкой сказал:
- Ну что, до следующего раза! - и потрепал меня по плечу.
До меня не сразу дошло, но когда я понял, мне тоже стало смешно.
В Риге и в Латвии все изменилось. Пока я был на чужбине, Латвия получила заветную независимость от СССР, были проведены некоторые реформы, появились новые деньги. В аэропорту меня, конечно, задержали, начали допрашивать, кто и откуда. Скорее всего, хотели денег с меня содрать. Но я, понятно, не дал им ни пфеннига, - по закону они должны были впустить меня в страну, раз уж я здесь родился. Так они и сделали.
На выходе из таможни ко мне подбежала пара таксистов-бомбил с кривыми лицами. От них очень плохо пахло - не то луком, не то водкой, но больше всего меня поразили их наглость и нахальство. Я выбрал первого попавшегося и назвал адрес родительского дома.
Отец был на работе, а мама дома. Она была очень удивлена, увидев меня, ведь я нагрянул неожиданно - мне даже позвонить и предупредить не дали. Мама заплакала, и мне, глядя на нее, тоже захотелось плакать.
- Сынок! Как же так?
- Да ничего, мам, все будет в порядке, - ответил я.
Вечером с работы приехал отец. Началось застолье, пришли друзья, все расспрашивали, что да как.
Я просидел в Риге где-то с месяц. Конечно, германскую визу мне не дали, и я решил обойтись без нее.
Нашлась туристическая контора, о которой я уже упоминал. Она-то меня обратно и забросила. Кроме того, у меня был разработан очень серьезный план легализации в Германии, но, слава богу, его не пришлось осуществить.
Когда поезд подъехал к Санкт Ингберту, было уже часов одиннадцать и солнце светило вовсю
У меня были деньги, а так как я не знал, где теперь живет Юра, то решил взять такси.
У вокзала стояла всего одна машина, и я уверенно подошел к дремавшему внутри водителю.
- Доброе утро! - бодро поздоровался я.
- А, привет, - ответил таксист, проснувшись и протирая глаза.
У него были смешные длинные кудри и залысина на макушке. На глазах блестели очки а ля Джон Леннон. Он помог погрузить мой чемодан в багажник и покосился на гитару в футляре.
Я прочитал ему по бумажке улицу и дом Юры, и мы поехали.
По дороге я разглядывал новый для меня город. Я бывал в нем несколько раз, но не знал его достаточно хорошо. Водитель оказался очень разговорчивым. Мы с ним болтали обо всем на свете, и представьте себе мое удивление, когда оказалось, что он так же помешан на гитаре и на музыке, как и я. Он даже знал моего любимого американского гитариста и певца Дока Уотсона, которого в самой Америке знает только очень узкая и специальная публика. Моей радости не было предела. Он оставил свой телефон, пригласил вечером в гости поиграть музыку и обещал познакомить меня с женой и детьми. Я с радостью принял приглашение.
- Неплохо для начала, - подумал я, - новый друг...
Ехать было недалеко, но мы так увлеклись разговором, что дорога показалась очень долгой. Наконец такси остановилось возле грунтовой насыпи. С первого взгляда было ясно, что здесь живут азюлянты. По дороге бегали грязные дети явно не с немецкими лицами, на улице сушилось белье, а во дворе стояла группа небритых мужчин - не то румын, не то югославов. Как выяснилось позже, это были косовские албанцы. Мы еще долго разговаривали, сидя в машине. Оказалось, что Ули - так звали моего нового друга - был учителем французского языка, но по каким то причинам был вынужден работать в такси. Я пообещал, что позвоню ему, и мы распрощались друзьями.
Азюлянтские домики представляли собой что-то вроде строительных бытовок белого цвета. Я примостился у порога одной из них и закурил. Ко мне подошел человек и поинтересовался, что мне надо. Я спросил, тут ли живет русский по имени Юрий. Мне указали на домик, и я перетащил свои пожитки туда. Юры не было дома, и я прождал его весь день. Появился он только к вечеру.
Так начался мой последний год в Германии, год, насыщенный знакомствами и приключениями. И хотя эта моя эпопея закончилась тюрьмой и очередной высылкой, я не жалею ни о чем.
Первым делом надо было искать работу. Я направился в Metacon к своим старым работодателям.
Конечно, все были ужасно удивлены, увидев меня улыбающегося и полного сил. В офисе было все начальство.
- Андрей! Как, ты снова здесь! - воскликнула Дорис Цимер, оторвавшись от своих чертежей.
- Ну, что будешь у нас работать? - весело спросил герр Юнгман.
Я объяснил ситуацию, поблагодарил за приглашение и в общих чертах рассказал свою историю. Было много вопросов о том, как я попал обратно в Германию, но я решил не вдаваться в подробности этого дела.
У Дорис Цимер сразу появилась идея.
- Ты умеешь класть кирпичи? - спросила она.
Я ответил, что умею.
- Ну, вот и чудесно, у меня есть для тебя работа в моем доме.
Я очень обрадовался, что дело так быстро решилось, и пошел в мастерскую поболтать с рабочими. У Дорис Цимер был родовой особняк где-то в двадцати минутах от конторы. Она сказала мне подойти вечером к фирме, и она отвезет меня туда. Я где-то прошлялся до пяти и ровно в пять был на месте.
Мы сели в ее красный "рено" и покатили в незнакомом мне направлении. Усадьба находилась в каком то лесу и к ней надо было добираться по горной и петляющей дороге. Место оказалось очень живописным. Дорис была замужем за врачом, но брак, по слухам, был не слишком счастливым. Позже, познакомившись с хозяином дома, я понял, почему.
Наверное, надо немного рассказать о них.
Дорис была типичная немка, натуральная блондинка с короткой стрижкой и в больших очках. Это она взяла меня на работу несколько лет назад по рекомендации Яна Ковальчека, немецкого поляка и самого трудолюбивого человека из всех, кого я когда-либо встречал. Но уже тогда в голубых глазах Дорис таилась какая то неясная грусть. Сейчас, спустя много лет, я понимаю, что семейная жизнь у нее не сложилась, детей не было детей, и все свои силы она отдавала работе на фирме. Когда подвернулся я, она непременно решила мне помочь и сделать мне добро. Она была еще молода - я думаю, тогда ей еще не было и сорока, и хотя на ней уже лежал отпечаток осеннего увядания и несбывшихся надежд юности, она была достаточно привлекательна. Я всегда буду помнить эту славную немецкую женщину.
Знакомство с ее мужем прошло вполне заурядно. Доктор был дома и смотрел телевизор. Рядом лежали две охотничьи собаки - маленькие и очень злые яг-терьеры. Супруги они были заядлыми охотниками - наверное, только это их и объединяло. Дорис представила меня супругу. Тот как-то брезгливо посмотрел в мою сторону, и я почувствовал себя неловко.
- Ты из Латвии? - безразлично спросил доктор, потягивая из стакана какой-то напиток.
- Да, я из Латвии, - ответил я и по враждебному взгляду понял, что я для него нежеланный гость.
- Латвия, - задумчиво протянул он и почему-то добавил, - это очень старая страна. Хорошо, будешь жить в домике для гостей и получать обед раз в день, - закончил доктор, думая о чем-то своем.
Я понял, что разговор не получится и что я ему в тягость. Когда я вышел во двор, из дома, послышались крики и ругань. Из обрывков слов я разобрал, что говорили обо мне. Доктор кричал: ты с ума сошла держать в доме нелегального русского... Он еще о упомянул о своей врачебной карьере и репутации. Дорис что-то кричала в ответ, по-видимому, защищая меня. Вскоре все утихло, и незаметно начало темнеть. Домик для гостей стоял во дворе и выглядел довольно уютным. Изнутри он был обшит лакированными рейками, на стенах висели шкуры кабанов и оленей. С улицы был отдельный вход в маленький цех, покрытый белой больничной плиткой, где, как я понял, доктор разделывал свою охотничью добычу. В комнате была довольно удобная раскладная кровать, а в шкафу лежало чистое постельное белье.
Я отлично проспал всю ночь, а к утру меня разбудил крик петуха. Мать доктора, старая, но еще крепкая немка, принесла мне кофе в термосе и что-то на завтрак, сказав при этом, что если я захочу еще чего-то, то надо не стесняться и спросить у нее. После завтрака Дорис дала мне какие-то указания и добавила, что к восьми часам подойдет Иозеф и скажет, что нужно сделать еще. Я допил остатки кофе с пирогом, скрутил сигарету и вышел во двор насладиться утром и чириканьем птиц. За домом было поле с некошеной, еще сырой от росы травой, по которому бегала небольшая пегая лошадка. Я подошел к проволочному забору и стал наблюдать за ней.
Я так увлекся своими мыслями, что не заметил, как появился Иозеф. Я услышал, что кто-то возится в яслях, лязгая железными дверьми. Внутри бывшей конюшни находились загоны с фазанами, которых Дорис со своим доктором разводили для охоты. Моя задача была построить кладовку для хранения продуктов, то есть обложить кирпичом до потолка один из этих загонов. Я повернул за угол дома: в дверях стоял старичок неопределенных лет и отбивал молотком на деревянной колоде какую-то железку.
Одет он был в рабочие штаны и старомодный пиджак. На голове была шляпа.
- Доброе утро, - ответил дедок, тоже смерив меня взглядом.
- Дорис сказала, что надо сперва траву выкосить на поле.
В глазах у Иозефа блестели веселые огоньки, и он показался он мне довольно симпатичным, хотя и был похож на тощую палку. На глаз было довольно трудно определить его возраст. Он достал из кладовки электрокосилку, ремень от которой я одел себе на шею, и пошел следом за Иозефом. Он показал мне место в поле, где я должен был косить, и оставил меня одного. Я старался изо всех сил, и к полудню вся работа была сделана. На обед я отправился в дом к доктору. Его мать приготовила котлеты из оленины и много других вкусных вещей. После обеда я вышел во двор и закурил, присев на колоду, где Иозеф утром что-то чинил. Вскоре появился и он. Он похвалил мою работу и, казалось стал лучше ко мне относиться.
- Ты болгарин или югослав? - спросил он, глядя на макушки деревьев, уходящие далеко на восток.
- Нет, русский - нехотя ответил я.
Иозеф резко повернулся ко мне, и в глазах у него было уже что-то другое, то, чего раньше я не видел в нем. Я уже пожалел, что сказал ему, что я русский, хотя в его новом облике не было никакой ненависти или злобы. Скорее это было удивление, смешанное с воспоминаниями. И тут случилось неожиданное. Иозеф сказал приблизительно такую фразу на чистом русском языке:
- Твою мать, мудак!
Я от изумления открыл рот, громко рассмеялся и с восторгом спросил:
- Иозеф! Откуда вы это знаете?
- Шесть лет в плену, в Сибири - горько потупив взгляд, сказал Иозеф, переходя на русский язык. - Я ходил с шапкой по домам просит клеба для моих камарадс, постучу в дом и прошу клеба, есть было нечего, но русские мне всегда давали. Раньше я корошо знал, теперь забыл...
Он опять перешел на немецкий и рассказал о месте, где его взяли в плен, и о Красноярском крае, где он сидел.
Так я познакомился с Иозефом.
Работа продвигалась, и вскоре весь двор был завален кирпичами и мешками с цементом. Рабочую неделю я проводил у Дорис, а на выходные ездил в Санкт Ингберт на поезде. Деньги Дорис платила мне в конце недели, и с финансами проблем не было. Мы подружились с Иозефом, и я часто просил его рассказывать про плен в России и вообще про войну глазами воевавшего немца. Несмотря на возраст, он помнил все детали, как будто все это было пару дней назад.
Казалось, он находил удовольствие говорить со мной по-русски.
Как-то я спросил его:
- Иозеф, когда вы говорили по русский последний раз?
- Пятьдесят лет назад, - с улыбкой ответил он.
За время моей жизни в Германии я встречал несколько таких старичков, но Иозеф запомнился мне больше других, так как прилично говорил по-русски. Несколькими годами раньше, когда я работал конюхом в городе Лебах, на конюшню пришел похожий дед, подозвал меня и стал расспрашивать, сколько мне лет и откуда я родом. Глаза у него как-то странно блестели. Он сказал, что тоже был в плену в России и, не глядя мне в глаза, протянул пачку денег и быстро ушел. Я стоял ошеломленный и, помню, тогда чуть не расплакался от всяких чувств и обретенной веры во всемирную любовь и человечность.
Как-то раз Иозеф рассказал одну забавную историю. Говорил всегда он очень эмоционально, размахивая сухими руками, то, повышая, то, понижая голос.
- Вышли как-то на работу рубить лес, вокруг снег, холод, а конвойный был всего один. Он мне дал винтовку и говорит: "Я в деревню до девок пошел, а ты, Иозеф, охраняй!" А бежать-то куда, вокруг лес, снег, тайга на сотни километров. Никто об этом даже и не думал.
Чувствовалось, что русские запомнились ему с хорошей стороны, вот только говорил он, что монголы их мучили. Не знаю, кого он называл монголами, но показывал узкие глаза, мол, так они выглядели. Наверное, это были азиаты, охранявшие военнопленных в Сибири.
Несколько раз Иозеф приносил самодельное вино из яблок и груш, которое мы распивали после работы, когда солнце уже садилось.
А потом наступило жаркое лето, и я перебрался на постоянное жительство к приятелю в Санкт Ингберт.
Дни мы проводили в открытом бассейне, а по вечерам ходили в ирландский паб. Там мы были завсегдатаями, и после пары стаканов эля нам уже наливали бесплатно. Там же мы строили планы, как перебраться в Америку и получить визы в посольстве. Нашими соседями по вагону были косовские албанцы и боснийцы из Югославии. Они постоянно ругались друг с другом, а по улице бегали их грязные дети. Картина не очень веселая. Прошла еще пара месяцев, и я скопил какую то сумму денег для переезда в Америку. Технически было все готово, и пора было возвращаться в Ригу, но тут случилось неожиданное.
Был уже сентябрь, и по утрам от заморозков серебрилась трава. Только что взошло солнце. Мы еще спали, когда раздался наглый и уверенный стук в дверь.
- Открывайте! Это полиция!
За дверью послышалась немецкая речь. Я резко вскочил с кровати и подбежал к окну, а под окном уже два полицейских, готовых схватить меня, если я выпрыгну. Было ясно, что пришли за мной. Я открыл дверь. Там стоял какой то "беамтер" (то есть служащий) со злобным лицом и еще двое полицейских.
- Кто здесь Андрей Хотов? - грозно спросил он.
Юра к тому времени тоже проснулся.
Я представился беамтеру, и он начал что-то долго и зло говорить. Вообще, у него был такой вид, как будто он охотится на кабана или медведя, что я ему и высказал.
Процедура мне уже была знакома. Я собрал свои шмотки, взял гитару и уселся в полицейский "опель". Беамтер уехал на своей машине, а я сидел на заднем сиденье "опеля" и смотрел в окно. Дело была в понедельник, и полицейские не успели похмелиться, чего не скрывали, беседуя между собой.
У нас с Юрой был один знакомый немец-полицейский по имени Курт. Как-то раз мы вместе выпивали в баре. Не помню, как Юра с ним познакомился, но парень он был хороший и веселый. Я спросил водителя, знает ли он Курта. Он засмеялся и сказал что знает. По дороге в участок водитель пел песни, отпускал шутки, жаловался на тяжелое похмелье, и все спрашивал меня про гитару и вообще про музыку. Словом, было весело. Вдруг на полном серьезе он спросил у своего напарника:
- Слушай, давай его, отпустим, хороший парень...
Я так и не понял, шутит он или нет. Мы как раз проезжали около моего любимого парка. Я представил себе, что иду по аллее и пинаю ногами опавшие желтые листья... Но иллюзии быстро рассеялись у автоматических ворот полицейского участка, мимо которых я спокойно проходил много раз. Меня завели внутрь. Веселый полицейский спросил, можно ли посмотреть мою гитару и, достав ее из футляра, взял пару аккордов. Там были и другие полицейские, болтающие о своих делах. Весельчак спросил, не хочу ли я кофе.
Я сказал, что очень хочу, потому что с утра еще ничего не ел и не пил. Он вышел и скоро вернулся с пластиковым стаканом кофе и бутербродом. Я наскоро перекусил и спросил, где можно покурить. Меня отвели в специальный коридор для курения, а когда я вернулся, моего приятеля уже не было, зато появились люди в штатском, которые повели меня на допрос. Мне задавали вопросы, как я попал в Германию после высылки и почему вернулся обратно - мучительная и глупая процедура, но им надо было показать мне, что какая-то видимость законности в их системе все-таки существует. Я назло им наплел, что боюсь за свою жизнь в Латвии, что меня там должны расстрелять - поэтому, мол, я и перебрался обратно. Комиссия из трех человек пошепталась друг с другом и вынесла приговор о высылке. Другого я и не ожидал. Затем меня отвели в маленькую темную камеру, всю покрытую белым кафелем, и отобрали брючный ремень и шнурки от ботинок, чтобы я не повесился. В этой холодной камере я просидел часов двенадцать, а может и больше. Время тянулось мучительно долго, и в темноте было трудно понять, сколько его прошло на самом деле. Спать не хотелось, а сигареты мне взять с собой не разрешили. Я все ждал, что как в прошлый раз за мной придет машина и меня повезут в аэропорт.
Наконец замок открылся, мне вернули шнурки и ремень и повели во двор к машине. Я спросил про свои вещи и гитару, мне сказали, чтобы я не беспокоился, мол, все на месте, и мы поехали.
Был вечер, и я думал, что мы едем в аэропорт, но машина почему-то двигалась в направлении города Саарбрюкен. Полицейские молчали, и представьте моё удивление, когда мы подкатили к воротам старой тюрьмы. У меня чуть не началась истерика, но деваться было некуда, и я смирился с судьбой - в тюрьму так в тюрьму.
Меня передали охранникам, заполнили бумаги и повели в приёмную, которая была одновременно и складом вещей. На мой рюкзак и гитару поставили печати, а меня отвели в маленькую комнатку, вроде предбанника, которая хорошо запомнилась мне обилием надписей на разных языках. Самыми большими буквами было написано Болгария 2 - Германия 0. Любители футбола, наверно, помнят, что в тот год болгары надрали немцев на чемпионате Европы. Я могу ошибиться в счёте, (да простят меня болельщики!), но то, что надрали - это точно. Должно быть, здесь томился какой-то болгарин, который, не имея возможности проявить национальную гордость иначе, выразил свое презрение к немцам таким способом. Я тоже написал на стене что-то по-русски, хотя там уже было несколько русских фраз.
Потом меня заставили раздеться и принять душ. Очевидно, эта процедура сохранилась еще со времён Третьего Рейха. Я ополоснулся чуть тёплой водой, а на лавке меня уже ждала арестантская одежда: синие хлопчатобумажные штаны и куртка, несколько пар тёплых носков, тапочки, тёплая куртка цвета хаки, ботинки-гады, полотенце, майка и трусы, зубная щетка, бритвенные принадлежности и рулон туалетной бумаги. Всё это я сгрёб в охапку и меня повели в недра тюрьмы.
Трудно представить себе мой страх, когда мы вышли в центральный холл. Тюрьма была построена давно, но везде была идеальная чистота. На пять этажей тянулась железная лестница с натянутой сеткой между пролетами, на каждой стороне лестницы располагались камеры. Всё было как в кино, и меня колотило от страха. Я уже говорил в начале своей истории, что в таких местах мне бывать прежде не доводилось и, будучи рожденным в Советском Союзе, я, как и все, слышал сотни историй про зоны и тюрьмы. Мне казалось, что меня непременно поместят к каким-нибудь русским уголовникам, с которыми мне предстоит неравный бой за выживание. Я старался взять себя в руки и приготовиться к худшему, но коленки все равно дрожали.
Был уж вечер, и в коридоре горел тусклый свет. Мы с охранником поднялись по железной лестнице на третий этаж. Охранник, конечно, понимал, что я нервничаю, но не подавал виду. Остановившись перед одной из камер, он выбрал железный ключ из огромной связки и открыл тяжелую кованую дверь. При виде этого ключа мне сразу вспомнился "Золотой ключик" и другие фильмы про старину. Пришли мне на память и слова одного питерского художника, Юрия Теребуса, который как-то в Берлине давал мне отеческие наставления, наподобие тех, что давал Буратино сверчок: "Буратино! Тебя ждут страшные и ужасные приключения". Так оно и случилось.
Дверь открылась с омерзительным звуком, и дрожь пробежала по телу. По правде говоря, в тот момент я слегка растерялся. Все поплыло у меня перед глазами. Что ждёт меня за этой дверью?
Камера оказалась гораздо меньше, чем я думал. Метров пять на два. С левой стороны стояла двухъярусная железная кровать, как в армии. Справа был шкаф и маленький столик с двумя стульями. В конце камеры - туалет и умывальник, отгороженные ширмой. Окно с покатым подоконником, стеклянными форточками и толстенной решёткой в два пальца выходило во двор и напоминало бойницу средневекового замка.
Меня встретил парень небольшого роста и совсем не атлетического сложения. Он открыто улыбнулся и сразу же протянул мне руку:
- Дима, - поздоровался он.
- Андрей, - ответил я с облегчением.
- Откуда ты? - спросил он.
- Из Латвии. А ты?
- Я из Молдавии.
Так мы и познакомились с Димой. Он сразу предложил мне сыграть в "дурачка". Дима благодарил небеса, за то, что у него теперь появилась компания и ему больше не придется коротать время одному. Все мои дурацкие мысли про зону, прописку и т.д. улетели сквозь форточку в вечернее небо, и мы завели разговор о наших непутевых судьбах. Дима оказался компанейским парнем. Они с корешем ездили в Германию воровать машины а при случае лазили и по домам. Его дружок (я забыл, как его звали) сидел в соседней камере , но мы часто встречались на прогулках и я угощал его своим табаком. Он сидел один, так как был болен гепатитом, и в санитарных целях его держали отдельно от других.
В камере была установлена радиоточка с тремя радиостанциями, и я с упоением слушал свои любимые песни, которые иногда крутили ди-джеи. Наутро зеки-немцы принесли обильный завтрак. Спрашивали даже, чего, мол, желаете, кофе или чай. Не помню, что ещё давали к этому, но было вкусно. В двенадцать часов дня по радио дали команду: такое-то отделение - на выход, и всех иностранцев вывели на прогулку. Прогулка была организована так, что немцы гуляли отдельно от иностранцев. Во избежание конфликтов на национальной почве.
Но никаких конфликтов не происходило. На вышке безмолвно стоял автоматчик, лениво наблюдая за ходящими по кругу заключенными. У меня постоянно стреляли табак, и сперва я охотно делился им со всевозможными арабами и неграми, но потом одумался и перестал. На обед давали тоже что-то вкусное и один надзиратель даже пошутил:
- Ешьте, мол, в Русланде так кормить не будут.
После обеда всех иностранцев вели в большую комнату с телевизором. Причем нам почему-то постоянно показывали американскую мыльную оперу "Даллас" - такая туфта! Для нас же с Димой это была возможность пообщаться с другими заключенными и его корешком, которого, несмотря на гепатит, пускали смотреть телевизор вместе со всеми.
Но тюрьма это была самая настоящая. Однажды в коридоре я встретил, какого то немца с длинными, почти до зада волосами. Я подумал, что он музыкант-рокер и решил заговорить с ним, но выяснилось, что он получил шесть лет за убийство. У меня так челюсть и отвисла. Хотя он оказался вполне любезным человеком и, говоря со мной, задумчиво отводил глаза в сторону. Еще там сидели, какие-то итальянские мафиози, торговавшие наркотиками, экс-террористы и всякий прочий сброд.
К вечеру меня ждал неожиданный сюрприз, который в очередной раз утвердил мою веру в Бога.
Мы уже собирались ложиться спать после бесконечных партий в "дурачка" и беззаботных разговоров о том о сем. Дима все строил планы, как он снова приедет на "гастроли" в Германию.
И вдруг он вытащил из-под матраса книгу в чёрном переплёте. Это была Библия на русском языке, включавшая Ветхий Завет и Псалмы, - книга, которую я так давно хотел прочитать.
У меня, конечно, был Новый Завет, и к тому времени я уже достаточно хорошо его знал и понимал очень многое из земной жизни Иисуса Христа. Но мне всегда было любопытно узнать, о чем же говорилось в Ветхом Завете. И вот, нате вам! Времени у меня было предостаточно, и я принялся за чтение.
Не буду описывать, как на меня подействовали Псалмы и Книга Иова. Представьте себе двадцатипятилетнего парня, в крохотной камере, в чужой стране, с неясным будущим и голубыми мечтами... Эффект был потрясающим. Я помню, подолгу плакал, уткнувшись лицом в подушку, и просил у Господа прощения и благодати.
Дима сказал, что получил эту книгу в подарок от "немецкого попа" и что она ему на хрен не нужна.
Дай Бог тебе всех благ, дорогой Дима, - где бы ты ни был сейчас!
Помню один очень смешной случай с Димой. Как я уже говорил, его товарищ сидел в камере на нашем этаже через два или три окна от нас, и, желая с ним побеседовать, Дима залезал на оконную решетку и во всю глотку кричал ему что-то по-молдавски. Так они общались довольно часто, что вызывало громкие протесты соседей-немцев. Дима отвечал им уже по-русски и вдобавок отборным матом. Иногда я тоже принимал участие в этих перебранках и даже подсказывал Диме немецкие ругательства. И вот однажды, когда немцы были на прогулке во дворе, он решил затеять очередные переговоры с дружком, но не успел он начать разоряться, как вдруг в камеру со двора влетело несколько яблок, которые вдребезги разбились о его голову. Всё это произошло так быстро и смешно, что от смеха я в истерике повалился на кровать, а Дима разразился такими эпитетами в адрес снайпера, что я уже просто зашелся в кашле и долго не мог остановиться.
Вот такой был парень, этот молдован Дима.
Был и ещё один случай, достойный упоминания.
В Саарбрюкенской тюрьме работала сногсшибательная немка. Она служила какой-то секретаршей и постоянно проходила через двор в свой офис. Была она в самом деле просто красавицей и к тому же носила свитера и джинсы в обтяжку, что подчеркивало её безупречную фигуру: большие и упругие груди и все остальное. Можете себе представить, какое количество комплиментов она выслушивала каждый день. Многие думали, что она специально пошла на такую работу, что ей нравилось видеть мужскую беспомощность и слабость при виде красивой женщины и было в кайф поглумиться над бедолагами, попавшими сюда. Однако мне представился случай убедиться в том, что это не так.
Как-то раз мне пришло в голову попросить, чтобы мне принесли мою гитару со склада. Почему-то вдруг очень захотелось спеть и сыграть песню о тюрьме Midnight Special, написанную в Америке в начале века великим негритянским певцом Ledbelly.
Я написал заявление на удовлетворение моей творческой потребности, и что вы думаете? Спустя пару дней дверь в камеру распахнулась, и там стояла ОНА, улыбаясь солнечной улыбкой самой невинности. Она смело зашла внутрь - хотя за дверями никого не было видно, я уверен, что там стоял один или несколько охранников. Она представилась и спросила, кто из нас Андрей. Я тоже представился, и она даже протянула мне красивую ручку для пожатия. В двух словах она объяснила, что администрация не может позволить мне иметь гитару в камере, так как я нахожусь в тюрьме временно, и скоро буду выслан на родину. У нее был очень приятный голос и необычно голубые, глаза, которые глядели прямо и открыто из-под белой чёлки. Дима неистовствовал. Он сперва просто стоял с открытым ртом, а потом вдруг заорал, как он обычно орал в окно своему приятелю:
- Андрюха! Вали её на кровать!
Он заметался по камере, как тигр по клетке. Я обернулся и попросил его успокоиться. Мы с немкой еще раз обменялись любезностями, после чего она попрощалась и ушла, оставив меня и Диму оторопевшими и озадаченными.
- Андрюха, она же велась! Как ты с ней здорово по-немецки шпарил!
Этот эпизод почему-то запомнился мне на всю жизнь. Ночью наша двухъярусная кровать тряслась и качалась, как корабль, плывущий по бескрайнему морю любви. О чём мы оба думали, нетрудно догадаться.
Димин корабль исчез где-то за горизонтом, а мой всё-таки доплыл до заветного берега, о чем я так мечтал и просил Господа.