bring romance to all aspects of your life, говорили они. кто-то под боком жалуется, что мыслит развязно, и я безмерно дивлюсь тому, что кто-то здесь вообще еще способен мыслить, тем более как-то это характеризовать. больше всего меня страшит естественность, с которой воспринимается происходящее, впитывается в кости, впаивается в мозг, и где-то там в своем темном безотносительном уголку я терпеливо шарю вокруг в поисках привычной паники, но нахожу только непоколебимую уверенность в том, что все на своих местах, оно всегда должно было располагаться таким образом, эта уверенность нависает надо мной непрерывно, как грим рипер, выжидающе сложив ледяные ладони, и я знаю, что она с места не сдвинется, даже если я начну его заживо расчленять, а до этого поворота в присутствии нас обоих вечно рукой подать, и такая перманентная вероятность придает всей деятельности особой остроты, разумеется. я судорожно шарю по окружающей тьме в надежде нащупать пределы, но ничего подобного там не обнаруживаю, под пальцами только мягкое, скользкое, бархатистое, набор болезненно хрупких полупрозрачных мембран, лабиринт чудесных тесных убежищ из резиновых жгутов и кожаных ремней, elbow drops в преисподнюю, полчища демонов, сатанинские силушки. оба мы старательно совершаем формальные попытки все отрицать, перестать, отменить, игнорировать, изгнать нахуй, и нам как будто удается даже на целый месяц или около, хотя обоим очевидно, насколько они обречены. вся абсурдность этих попыток вырисовывается с болезненной ясностью, стоит мне только отделаться от диссоциативной оглушенности, и все в один момент возвращается на свои места, неотвратимо, как планеты на параде. я сижу в этот момент на стуле, который для меня слишком мал, через проход от мишиного стенда на тату-фесте, и с расстояния праздно созерцаю Лероя, который для Миши объединяет в себе секьюрити и живой экспонат в дополнение к каталогу ее работ, по случаю чего раздет до пояса, чтоб ничто не скрывало мрачное великолепие медвежьего черепа во всю грудь, от плеча до плеча, от ключиц почти до самого лобка. на отчетливых рельефах его аккуратных мышц выглядит и впрямь весьма внушительно, даже в этом кладбищенском свете неоновых ламп, которым помещение выставочного центра залито как бы намеренно, под стать температуре воздуха, словно в морге, специально, чтобы трупы вроде меня не портились, видимо. так-то - мне не жарко в пальто, а Лерою в одних джинсах не холодно, он живо распинается о чем-то от скуки перед парой случайно намотавшихся посетителей, роняя пепел с забытой в пальцах сигареты, и созерцание его резких жестов и гримас с фатальной неизбежностью наводит меня на мысль о выражении лица, с которым он кончает, этой ослепительной безмятежности, посмертной святости, отчего мне больно везде и хочется глаза себе выцарапать, чтобы больше ничем не порочить, отбеливателя пару галлонов осушить, чтобы обрести хоть отдаленное подобие права на причастность, в этот момент Лерой поворачивает голову как бы случайно и встречается со мной взглядом, отчего заливается краской густо и быстро, словно после пары пощечин, и умолкает на полуслове, начисто позабыв, о чем говорил, и я не столько понимаю, сколько чувствую, к какому дьяволу проваливается в этот самый момент его жаркое сбивчивое сердечко, как надежно все меркнет под весом священного трепета, который это полуживое животное испытывает перед доисторической рептилией внутри меня, и совершенно невозможно уже делать вид, что во всем этом участвовали не мы, а какие-то другие незнакомые люди, невозможно не продолжать, как бы сильно я ни боялся терять свою напускную голову, которую он насквозь видит и отчаянно жаждет подраться именно с тем, что мне всю жизнь даже признать за собой страшно, не то что с цепи спустить.
повод снять с себя все ограничения и предохранители, говорили они. предохранители выстреливаются из корпуса под давлением, из открывшихся под ними отверстий струится пар, происходящий прямиком из подземных котлов с ароматным варевом из нерожденных младенцев, как же без этого. оба мы от одного только сближения делаемся совершенно невменяемые еще задолго до того, как начнем принимать меры по уничтожению последних крупиц рассудка, что тоже производится неминуемо, Александер всецело человек страстей, первоисточник слова страсть делит корень со словом страдание, и я смущаюсь, наблюдая, как все эти кислотные бани, в которых я так давно и так тщательно топлюсь, перестают быть метафорой, впадаю в некое подобие фанатичного смирения оттого, что сам всю жизнь только одной ногой в это скатывался, надежно вцепившись в страховочный трос, постоянно вспоминаю слова белобрысого на этот счет, не то предостережение, не то смутную угрозу на случай порчи его производного - что нечего полагаться на планку, какие бы то ни было планки тут вовсе отсутствуют. Лерою не слабо, что ни возьми - не слабо, даже харакири сделать только ради того, чтоб собственную почку продать, и то было бы не слабо, если бы вдруг понадобилось. чего уж тут говорить, если не слабо было даже в клетку к тому чудовищу, которое он так безжалостно во мне почитает, ворваться и закрепиться там столь безоглядно. он желает, чтоб чудовище его побеждало и за это наказывало, потому что все прочие возможные фейлы бледнеют в сравнении, и оно не упускает случая, оставляя на моем языке досадный привкус неподвластности, словно я смотритель зоопарка, из которого все звери убежали, словно я видеорегистратор в тягаче, у которого тормоза отказали, в кабине тягача веселье царит лихорадочное, слюни кровавые текут с душистым привкусом гашиша, на обледенелую трассу отвлекаться более нет нужды, руль сугубо декоративен в такую погоду, и несемся мы по всей видимости прямиком в ад, так как лобовое столкновение с фонарем, с кюветом, со встречной фурой, похоже, лишь вопрос времени. мое удивление при всяком свидетельстве его душераздирающей брутальности неизменно его раздражает, потому что планка отсутствует, по хаосу все дозволено, а стало быть, я его просто недооцениваю, и раздражение это мертвой хваткой стискивает мне глотку, оседлав меня на заднем сиденье его битого черного джипа, где мы ебаться умудряемся невзирая на полное отсутствие места для подобных маневров, хотя временами я не уверен, секс это или просто упоенный селфхарм с чужой помощью, об этом невозможно не думать с учетом банальной разницы в размерах, я понятия не имею, как это у него внутри мой хуй целиком умещается, если там двум моим пальцам тесно, и как он ухитряется все это переживать без каких-либо заметных последствий, знаю только, что боль от этого следует запредельная и что она приводит его в экстаз, я сижу под ним так смирно, как только могу, и думаю об этом, не вмешиваясь, пока старая добрая подруга асфиксия не заглушает мне все мысли, и я лишь судорожно цепляюсь за контроль, чтобы не допустить самосохранения, пальцы сводит на его белоснежной шелковой заднице, мешая мне поддерживать его равновесие, пока сам он самозабвенно захлебывается своим жутким сладким экстазом, который корчит его, содрогает, выламывает на моем вконец окаменевшем каленом стояке, глаза заводит внутрь черепа, не знаю, улыбка это или оскал, знаю только, что это сам бог в жалком сантиметре от моего носа раскрасневшуюся рожу мне строит, истекая колким электричеством, я едва не ломаю ему руку, снимая со своей шеи, едва не вывихиваю ее, заводя ему за спину, другую ладонь кладу на его собственную глотку, слишком хрупкую, слишком бледную, и сжимаю осторожно, приподнимаю его и опускаю почти самостоятельно, и еще раз, и еще, резче, спеша к разрядке, пока желание достичь ее другими методами не успело превозмочь. думаешь, что после пары раз он присмиреет и сделается послушный, но черта с два. не суть важно, по какой конкретно причине ублюдок так расторможен, в силу ли своих генов, своих отклонений, своих черепно-мозговых, своих изнасилований или своих беспощадных сенсеев. куда страшнее, что эта блядская расторможенность не менее заразительна, чем невменяемость, и я не могу не вспоминать слова белобрысого о том, что я очень дурно воспитан, потому что в поисках собственной планки, о которую можно было бы притормозить, хватаюсь за чистый воздух, отчего хребет холодеет, точно как при падении с высоты, и от тихого предположения, что я, возможно, эксплуатирую чужую проблему, разверзается кромешное отчаяние, против которого восстает извечная тяга к десакрализации, тем самым замыкая порочный круг. друг против друга и/или вместе оба мы невменяемы и бесчеловечны, это нет нужды констатировать или демонстрировать посторонним, оно на фоне бесится беспрерывно, только нам двоим доступное, и окружающие в большинстве своем понятия не имеют, чем и зачем мы заняты на самом деле в ожидании того момента, когда останемся наедине. это не касается Миши, которая растерянно глядит на покрывающие его синяки, засосы, ссадины, царапины, порезы, и интересуется, обязательно ли так усердствовать, на что Александер отвечает лишь снисходительной усмешкой рок-звезды и в конце концов молча целует ее взасос, грубо ухватив за нижнюю челюсть, причем создавшаяся ситуация каким-то образом приходится ей по вкусу и даже заводит, кажется, но удивляться тут нечему, ведь она его любит, в конце концов, так, как я никогда не умел, и так, как никто не любил меня, и в связи с этим ей ничего не остается, кроме как любить и все прилегающие побочные эффекты. не касается, конечно, и всевидящего белобрысого, который долго взирает на меня с нетрактуемой смесью сомнения и неодобрения в безуспешных попытках подобрать исчерпывающие слова, но наконец удовлетворяется тем, что давно бы уже меня за это пристрелил, если бы только результаты этой странной терапии не были столь бесспорно эффективными. я не знаю, что он имеет в виду, не знаю способа это узнать, и думать над подобным мне трудно, в особенности при виде очередного вызова, который Александер бросает мне едва ли не с порога, нахально вторгшись в мою черную доисторическую нору, где в адском сиянии моего красного дюралайта раздевается догола медленно и неуклюже при помощи одной руки, так как вторая занята бутылью с водярой. ее он самоотверженным залпом заливает в себя, стремясь поскорее отделаться от собственного супервизора - в отличие от моего, его супервизор немощен и бесправен, Лерой держит его в черном теле и регулярно травит собаками, так что этот жалкий начальник отдела сдается без боя еще до того, как я заканчиваю мастерить косяк, и теряется окончательно в тумане паровоза, который я ему задуваю вместо кодового слова прежде, чем начну терзать, вознаграждаемый за это мимолетным прикосновением его острого языка к своей нижней губе, которое он намеренно изолирует, обращая в жест нежности. так-то обычно мимолетные прикосновения его раздражают как нечто слишком ускользающее, на чем у ребят с адхд сосредоточиться вовремя шансов нет, так что я обречен терзать даже тогда, когда обнимаю его или вылизываю, в противном случае он сам приступает к этим пыткам и подходит к ним куда кровожадней и безжалостней меня, отчего порой даже странно бывает думать, что это я его трахаю, а не наоборот. исключения из пыток составляют отдельные разы вроде того, когда он внезапно угощает меня кислотой, не вдаваясь в подробности насчет того, о каком именно веществе идет речь, и мероприятие это спустя часы бесцельных блужданий по ночным улицам зимнего даунтауна, на тротуарах которого глянцево сияет прозрачная глазурь льда, приводит нас в дешевый тесный номер в мотеле, залитый сиреневым неоном, и в нем мы предаемся извечной десакрализации всего сущего лишь при помощи рук и ртов, исключительно нежно и бережно, осторожно переливаем из пустого в порожнее неоновую смесь из совокупности себя до самого рассвета, богомерзко наступившего наконец в своей серой трезвости, но оба мы в результате этих стараний находимся в таком отдалении от всех измерений, что не собрать костей, тем более на улицу выйти, так что Лерой включает телевизор без звука, находит там свой излюбленный канал про животных и довольно долго забавляется тем, что представляет мне всех сменяющихся на экране зверей как разные подвиды опоссума, пользуясь тем, что я не знаю, как выглядит опоссум, и что за животные выступают в его роли, я же рат-бой с самого днища, как-никак, мне не до канала дискавери у себя в гетто было по юности. он умудряется вменить мне даже, что "роскошный опоссум" - это официально принятое в зоологии название чернобурой лисы, и я несколько последующих дней хожу в полной уверенности, до тех пор, пока не вспоминаю и не решаю на свою беду перепроверить в интернете. в заиндевелом стеклянном пентхаусе на самой вершине черной башни небоскреба под сияющей полной луной он сообщает, что его любимый отрывок - это там, где couldn't find my way out the door, we all died - woke up on the floor, потому что это тешит его эпилептическое самолюбие с десятилетним припадочным стажем, знакомая ситуация, понимаешь ли, тем более что в былые времена частота достигала от раза в месяц до раза в неделю, а спустя некоторое время я пытаюсь зачитать в ответ пространную лекцию о том, что речь в треке вовсе необязательно идет о простой нормальной дешевой проститутке, увы, скорее всего с учетом всего прочего контекста подразумевается там небезызвестная героиня из вавилона, которая и сама едет верхом, так что ехать верхом на ней, разумеется, небывалый шик, верх престижа, куда круче ламборгини, и тут внезапно замечаю, что Александер под воздействием всей совокупности веществ и обстоятельств, похоже, свято уверовал в истинность той ролевой игры, которую мы разводили на протяжении последней пары часов, в ходе чего я настойчиво игнорировал все эти расторможенные притязания, в конце концов он снова понял меня неправильно, так что теперь уже с ног до головы одет, безнадежен, обречен, отстает, треш и полностью готов к выходу, причем не исключено, что прямо через одно из этих шикарных окон во всю стену, коих здесь вызывающее изобилие, так что мне приходится задержать его в прихожей, усадив на стоящий там табурет, и в знак примирения выебать в рот, при этом мои попытки продолжать эту достойную Патрика Бейтмена лекцию на избранную тему ни к чему не приводят, так как мой голос срывается, сбивая меня с толку, а сосредоточиться заново мешает боль от того, как он кусается, и на сей раз не только по неосторожности, но я ему не мешаю. я мало что боготворю сильнее, чем следы его зубов на собственной шкуре, и поэтому не мешаю ему даже тогда, когда он вгрызается мне в запястье, и я отчетливо чувствую, как под его клыками рвется вена, это ощущение ни с чем не спутаешь спустя целую жизнь внутривенных инъекций, но я ничто не боготворю сильнее возможности усвоиться в нем по частям, шанса преодолеть разделяющие нас барьеры из мяса и костей, которые мы ради этого истязаем так немилосердно и безалаберно, и потому он рычит от боли отрывисто, утешаясь моей венозной кровью на черном матрасе моей черной норы, пока я кончаю в пылающую тесноту его бархатных внутренностей, вломившись так глубоко, как только могу, необъятная неотвратимость космоса размазывает меня по нему снаружи и изнутри, бог ухмыляется криво красивым окровавленным ртом, безмолвно заверяя меня в том, что все на своих местах, других мест и быть при таком раскладе не может, и единственный вопрос, которым я еще время от времени задаюсь, это как перестать; для проформы я справляюсь у Лероя, покрывая засосами его шею под самыми ушами, под мощной челюстью, в тех местах, где кожа тоньше всего, где под языком пульс так и дразнится, хотя отлично осознаю, что из всех людей на земле он, скорее всего, последний, кто способен ответить на этот вопрос что-нибудь дельное, и он хохочет в ответ заливисто, как гиена, оглушительно прямо мне в ухо, и говорит - да ты окончательно ебу дал, что ли, такие вещи у меня спрашивать