Гришко Сергей Владимирович : другие произведения.

Весна. Вавилон

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  Собака, а может это человек бродяга. Он лежит в луже посеревшего талого снега, шкура бледна и отсутствует одежда. Это лишь тело, мертвое, синеватое, стянутое последним поцелуем ангела смерти, этот след отчетливо, печатным знаком виден на челе. Ветер хлесткими порывами гонит взбухшие разложением тучи, он свистом вспарывает глаза, и они слезятся, кутаешься в шарф, воротник, но без пользы.
  
  Мертвец в луже, безразличие раскрытых стекляшек глаз, которые еще не выклевали птицы, это одеревенелое тело в вытянутую струну, скошенные полоски темных губ, крупные желтые клыки в жутком предсмертном оскале. Сын безымянной звезды умер.
  
  Ночь на исходе, близится утро. Прохожих еще нет. Только я и мертвец, да за тучами весна. Сколько еще буду, оцепенело стоять, рассматривая холодное мясо, спиной чувствуя приближение дождя. Сколько еще?
  
  Среда обитания с запахом не свежих носков, скомканные черты лица алчного соседа по койке, кто он? Бес откровений? Да, да самый реально прорисованный рогатый прихвостень, абориген здешнего, земного ада. Он сплевывает зеленую слюну на пол и заводит монолог в потолок, пустой, наигранный, чтобы сплюнуть снова на пол.
  
  Бес никогда не слушает моих оправданий и доводов, ему по сердцу моя обида, агрессия, попытка совершить убийство, чтоб после упрекнуть душой, отрезать ломоть, затихарить до грядущих времен.
  
  Он мерзок, но не последний герой в очереди, под водку терпим, вплоть до откровений, которые просто не убранная рвота с пола. Сейчас он обещает уйти, оставить в покое до вечера. Почесывает волосатый зад, ковыряя в ноздре, ухмыляется, сплевывает на пол. Ладно, бывай Дохлый. Завтра вечерком проведаю - говорит он на прощание и исчезает перед дверью.
  
  Уже наберется с миллион лет, как я не выходил за дверь в мир, некогда породивший меня, или уже есть такое сомнение, что там лишь РеЭволюция. РеЭВОЛЮЦИЯ коммуникабельной, многофункциональной, сверх интеллектуальной, эротико-эрудированной пустоты, космогеничного трупа, который виден наяву в странном, но не беспочвенном сне.
  
  Пробуждают словами, тычками, неужели не сплю? А там льют мат, угрозы, приказным, повелевающим тоном, ангел сквернослов в которого не верю, не произношу молитвы, стараюсь не замечать, игнорировать или спрятаться. Гремит посуда, бранится, на чем свет стоит, вынюхивает мою горькую пилюлю притупления - Чтоб вас, да по больным местам! - и это мягко сказано.
  
  Есть невозможное, что подвластно тебе практически всегда, а если выжидать, готовить силки и петли, вероятней поймаешь чуждое не реальное, не свое. То с чем никогда не совладаешь. Тогда первоначальное, искомое окажется невероятно дорогим и близким, не имеющим твердой цены или же бесценным. Но всегда можно попытаться снова, научившись терять не оплакивая.
  
  Склеп, утроба, матка, в подобных точках мироощущения думается как-то иначе. Нет отягощения мыслью, она есть, присутствует, единая неделимая, органичная в некотором роде живая с астралом. Умеет подать реплику, сыграть на бис, чтоб запомнили остальные, но это так, кажется.
  
  Рукой тянешься к пачке сигарет, затягиваешься и все, первичной мыслишки об абстракции нет, бесстрашно выкуриваешь вторую сигарету. Ты получил порцию яда, отягощен дымом и в дыму, это давление мысли переносимо, оно круги просыпанных монет или ты Евклидов осел, уставший от ноши.
  
  Возвращение в явь сна, когда тихо, пусто, омертвелая ночь и низко плывут тучи, грезы наполненные паром, свинцом, бензином, белой частотой, кровью, а за этим парадом карнавальная сумасбродка весна. Ее чуют различные твари, присовокупляют к трактовкам речевок, телодвижений, остервенелого визга.
  
  Приматы с собачьими повадками скоблят языком шерсть, в их слюне есть особый фермент, он сводит мозги в провокацию весеннего пароксизма. Глаза блестят шоколадной фольгой, весна сталкивает к неудержимости фонтанирующей течки обеих полов, наступает гормональное брожение.
  
  Скоротечное время слишком долго разлагается, потому что в нем полно консервантов жизни, запрещенных препаратов и целебных красителей, все бурлит в шейкере. Опрокидываешь залпом и теряешься полностью в определении, человек сегодняшнего дня.
  
  Вчера со всех башен вопили о конце света, об апокалипсисе, безапелляционной чистке всех поголовно, меняли своих баранов на паршивых овец. Я, молча, курил одну за другой, в горле сушило, пытался предпринять попытку к совершению логично обоснованного действия, и облом. Пришел ангел.
  
  Мы смотрели первые минуты, молча. Я продолжал курить и тут его прорвало. Дохлый! Очнись! Ты втыкаешь! Разлепи ублюдок глаза! - он выбил сигарету, мне понравились искры.
  Чего шумишь? Пусть сегодня мир наконец-то обратится в прах, под воображаемые сценарии апостолов, пророков, дипломированные эссе миссий. Завтра то будет все это, спасенное и загаженное, плюс головная боль, выпито, всегда не мало. Люди потратились, не поскупились на новое царство, не забирай у них праздник.
  Ангел рассмеялся - Пойми, мне иногда трудно увидеть разницу между концом и членом, чтобы там не городили, мой идиотизм имеет рамки. Я посмотрел невинными, замыленными глазами поверх стоявшего духа. Ангел сел, закурил - Ёбаные овцы - буркнул он.
  
  Конец света в этом году больше походил на позабытый бурлеск. Те же замызганные шлюхи с не потопляемыми рейтингами до востребования. Красовались эпатажные дивы педерасты, шутки, анекдоты, конфетти. Жертвенный торт для подонков, визгливое соло пикирующей на бойню свиньи, крысиный факельный марш за пивом, всеобщее мочеиспускание в реку, последующее омовение. Конец света перестал пахнуть праздником.
  
  Немного отрицания в мыслях и нейтралки в высказываемых суждениях. Было забавно, потому что маячил глобальный хаос. Ангел недовольно фыркал, от чего пачка с сигаретами пустела, а бес все не появлялся, но так не может продолжаться вечно. Если есть дверь, то в нее обязательно постучат, если вы в курсе, о чем это я.
  
  Нет особой важности день или ночь. Главное кто там. Человек способный на поступок, кореш в нирване под шубой и синью, просветленный амбициями, падший сын утренней звезды или же чудо хороша пава, а что если пришел бес не с пустыми руками?
  
  ЗдоровА Дохлый, опа, вижу и блаженный тут объявился. Тогда держи снедь да винишко истины. Эх, посидим, побалагурим, авось, что выцедим из слов заковыристых. Глаз от лукавого по наследству, блеснет червонцем золотым. Мне придется пить истины до потери сознания часами, ожидая прихода курьера по фамилии Чикатило, а там глядишь и оттепель в капели.
  
  Конец света вошел в завершающую фазу и тут устроители шоу дали маху. Новая земля вместе с небом, людьми и всем оставшимся не должны быть плевком спермы в еще не использованном презервативе. Да и творец, благословляющий с не внятной дикцией, на великие дела был крайне фальшив.
  
  Ангел неудержимо хохотал, были видны его крупные слезы. Обещаешь, что завтра мир прохмелеет? - он выдержал паузу, после устало улыбнулся, осунулся, выступил страдальческий лик мученика.
  
  Курить, разглядывая калейдоскопию конца дней - он снова расхохотался. То, что грядет не фантастика! Это неминуемая боль и вряд ли в тот день я увижу удивление на лицах. Боль, которую невозможно претерпеть. Боль, переходящая в ужас, в хаос, в панику, в слабость перед обрывом, а ты будешь курить сигареты?
  
  Бес душевно разлил вино до краев. Дохлый. Тебе бы в город выбраться. Телевизор не дает объективного представления о реальности. Жизнь там быстротечна, пропиарена, полна психозов, вообщем мыло. Ангел подхватил - Он прав, хорош, торчать гвоздем в жопе, выйди к людям Маугли! Возьми котомку, прихвати съестное, оденься, потеплей и дуй навстречу весне. Попутно вливаясь в это мертвое распятие социума.
  
  Трудно было отпираться, когда с двух сторон гнали взашей. Я заблеял, что поутру и двину в путь, может, выйду за пределы квартала. Они, не скрывая, выразили не поддельную радость. Мне же остался восковой сон, где нет боли предчувствия или тяжести волнений. Просто растекаешься по поверхности глубины.
  
  Вино и вина до краев. Алое в свете личной звезды. Бордо взалкавшей утробы. Кубок полон. Аромат степи пьянит, кружит и эта горечь, где есть мед, солнце, ночь и роса. Я понимаю, что сейчас богат, несметно, бесстыдно, бессовестно богат и богатство мое есть бог, истина, немые уста, хмель.
  
  Когда я смотрю, я обязательно вижу. Видеть, это значит узреть. Узревший созревает и, не успев осознать засыпает. Бывает навечно, или по весне сходит с ума, прыгает безобидной мартышкой, все хохочут, подтравливают тиной успокоения, но и мартышка тоже бывает злой гориллой в брачный сезон. Шляпа борсалино очки рэй бен с надтреснутым стеклом, я ухожу и оставляю дверь открытой.
  
  Раньше лифт ходил к небу и крыше, никогда не было как-то иначе, там, в парадном (лифт не работает) писали коряво выпившие работники ЖУ, но теперь сволочи, починили, подросли. Он летит к асфальту, к тротуарам, к улице, где по колено канализационной жижи, снега, морских ракушек и жемчуга, красных кораллов, резных существ нэцкэ, не то божков, не то охранителей мирка бонсаи. Этот рай способен занять полку на стене и там будет всегда лето, какое сам захочешь.
  
  Ангел смотрит с укором, словно я не тот, кто откажется от собственного слова. Почему я всегда мечтал о крохотно-изящном мировоззрении? Возьмем бога дождя, солнца, луны и ветра, построим из ЛЕГО уютный храм, да хоть весь Тибет с Далай-ламой в миниатюре из папье-маше. Моей квартиры хватит для всех чудес света. Ангел подошел к двери - Или уйду я, или выйдешь ты. Наедине с бесом, подумай, ты осилишь?
  
  Мой мирок бонсаи и нэцкэ из слоновой кости, миниатюра идиллии покоя и сбора пыли, империя карликовой мудрости. Створы лифта смыкаются. Я в кишке, иду ко дну, не сводя не мигающих глаз с тусклой лампочки.
  
  Входят люди, я безразличен к их присутствию, мне они и раньше встречались. Обратного пути нет уже. Лифт сломан до следующего за этим не известным месяца, года или столетия, когда я вернусь, моего дома, этой Вавилонской башни не будет.
  
  Здесь обязательно выроют котлован под храм многоязычного косноязычия, после разукрасят черно-белыми фресками негативов библейского содержания. Платиной вскроют купола, ракетные сопла заменят колокола. Иконостас украсят мозаичные, праздные лики демократических мучеников, а ниже в нише антиподов будет тень анархичной, мором крытой толпы с хлебом, солью ждущей свет источника или электролампы на 100 Вт. Зачем? Но уличный водоворот захватывает и поглощает, теряется из виду ставший уже невидимым подъезд. Вот последний штрих к портрету бродяги, мне приходится на зуб пробовать, каков этот мир.
  
  
  
  МАРТ. ОН БЫЛ БЫ ВЕЧЕН, ЕСЛИ БЫ.
  
  
  
  Время, оно неумолимо. Люди и народы в движении, поиске, этом многовековом кочевье, невозможно замереть на месте, это равносильно смерти. Я подумываю замедлиться, но все время, кто-то толкает в спину, это такая игра. Женщины выходят в боевой раскраске, чтобы сразиться с подходящим самцом. Нервные или на разрыве чудаки крапают очередную любовь бесконечную, но дух захватывающую в бурлящей крови вен и начинается сумасшедший забег.
  
  Слышна музыка, не ухом ее ловишь, звериным чутьем, зуд кожу пробирает, не усидеть тебе на месте. Сквозь решетки пролазит бледная рука, растопыренная детская ладошка впервые ощущает мартовскую, дневную капель, в лужах пляшут искры солнца, а ночью начнется кошачья лихорадка. Будет стоять этот дикий вой половой борьбы, в этом самоцель выживания.
  
  Март жесток к людям с хроническими заболеваниями неустойчивой печали, негативной созерцательности, вообще падкими к скольжению на нервной почве. Хм, они приносят всегда с собой, одну и ту же боль, и ничего лишнего.
  
  Март его глумление над эмоциональностью рефлексирующей цивилизации, все еще предчувствующей, в этом нервном не постоянстве перетекающего времени, упорно в никуда по циферблату.
  
  День, люди, видимая необъятность вздрагивающего студнем мира и оборотная сторона. Ограниченная замкнутость молчания, смешки угроз, жертвоприношения, вообщем обыденные ритуалы, как после нелепо общаться с продавцом завтрашних газет, торгуясь из-за недостающего четвертака. Мы схожи на мартышек, не поделивших надломленную ветвь, комичное бешенство повод к кульминации фарса под неслышимые аплодисменты и детский визг, становимся жертвами трэша на окраине вельда.
  
  Свинья в исступлении бесноватой вакханки, заразительный смех марша и парадных одежд золоченого праздника, тут же коронация голого короля в латах вечного Кихота, зал ветряных мельниц ждет остывших откровений и собственно обещанного вызова. Конец всему и всем.
  
  Смотришь, взирая в эту взрытую, вспоротую утробу, пена, кровь, бегущие крысы, это ты. Личное вращение замедляется, сбавляет бешеные, холостые обороты, вопишь что есть силы - Подох! Все, сердца нет. Душа долой. Это конец! Исчезновение в прожорстве матери земли. Ошибся, впал в заблуждение да собственно и был мертвец, с этим жил, не ведая правды, не слушая пульс мира.
  
  Конечно, когда со всех колоколен бомбят одним трауром, смирением, покорностью, роковым набатом погребения. Вот грядет конец дней, ешьте, вкушайте стройный ход облагороженных свиней с выколотыми глазами, это корм в нем сочное мясо.
  
  Конец дней. Детское нетерпение в этом мучительном ожидании. Ну и что? - вот он закончился, перейди через мост, узнаешь, что будет дальше. Но догмат не оспорим - Чудо отсутствует, ибо оно иллюзорно. Мир исчез в огне и злобе.
   - Эй, шеф плачу полтинник -
   - Куда? -
   - Дом печали. Знаешь это место? -
   - Нет, где это? - улыбка, ушедшая в рассеянность раскрытых глаз.
   - У трамвайного депо. Я покажу.
  
  Вечер. Талая каша снега, мусора, нечистот, а там далее огни Вавилона. Мерило марта накрывающее летаргией ночного пути. Дом печали, могила с первым комом земли на грудь, комната пыток и выстрел в затылок. Исхудалая вена, самоотречение, самопознание, молчание с вопящими демонами, книга на столе три табурета, скоты философы, выродки мудрецы, загробные педерасты всех мастей карточного развода. Дохлый у порога. Март. Начало. Окурок, летящий в лужу.
  
  Разговор. Обильная слюна сквозь гнилые зубы. Смех. Нервное не терпеливое оправдание, сходящее в бесячий диалог придурков звероватой наружности. Варвары на дележе, после вчерашнего нашествия.
  
  Я задумываюсь, желая закурить, нам вряд ли нужны слова, надоело, это не оправдывает сами затраты. Коридор и закрытые двери. Эхо шагов в пустоте при дневном освещении. Может, я следую дорогой перехода и там есть лестница на небеса от лечебной грязи земли, от мной апробированной трассы в ад, или все в точности до наоборот.
  
  Двери закрыты, но за ними работающий телевизор, сплетенные молодые тела, храп борова и пьяной шлюхи. Кино, домино, поножовщина, смерть в карточных погонах, номер, стук бледной руки. Слух и настороженность, когда возникнут шаги.
  
  Комната полна игры абсурда и светотени. Первичное восприятие долго не покидает и этому способствует играющая шарманка. Она сводит с ума, кажется, вот сейчас увидишь нечто не совместимое с реальностью. Ад, преисподняя, чистилище, виток в царство теней прошлого. Они ангелоподобны, там Данте затачивает перья, и разукрашенный абориген с тонким копьем набивается в проводники, говорит языком Вергилия.
  
  Я покупаюсь на обман, не зная ничего в точности, пусть хоть этот лохматый псина Вельзевул или исполнительный архангел Михаил, маски, фантомы, семенят, сменяя друг друга.
  
  Отзвук спускаемого пара, хлопок, очень крошечной, быть может, мышиной дверцы и в комнате возникает существо, моль. Оно бледное, с огромными выпученными глазищами, скошенным в параличе ртом. Молчит, намекая на деньги, чтоб минутой позже проводить в параллельный коридор, в котором не так уж много дверей, из них следует выбрать первоочередную необходимость, за ней продолжение.
  
  Движение, прикус и привкус этого одушевленного состояния, без понимания основополагающих законов столпотворения реально довлеющих проблем. Белое, черное, красное, найди общее. Правильно расставь вектора. Обналичь. Найди искомое, подобное отмычке от неразрешимости. Продай, сумей переступить и идти дальше.
  
  Плотное курение и близкий к истерии дым, размытые черты утопающего в черноте пространства, ни одного мало-мальски знакомого лица. Лишь пятна с пуговками пулевых отверстий, они возникают с одной только целью, забрызгать все кровью. Испачкать нелепое блаженство отрешенности своей одержимостью, подчеркнутым этикетом пожирателя мозга.
  
  Дом печали, в его стенах живое выгорает в бесцветие и пиршество тли. Зомби реинкарнируют прямо на грязном, заплеванном полу и приходят к нирване, у которой кружат зеленые мухи. Мертвецы, так и не достигнув разложения, распухают жировыми складками. Слышен степ, яблочко, пьяная матросня, не знавшая соленой воды и безграничного простора, дрочит, отсасывает, ебет пассивов в зад. Течет клубничная смазка, галдят и дружат ночи напролет. Их мир, их хочка, но тут, именно в этом бархатном анусе самый тяговый героин.
  
  Разве демон станет обитать тут? Я спрошу тебя долбоеб, ты был в аду? Это людское. Вот он сглатывает сперму. Пудрит отреставрированный носик. Кокетливо дрочит, теребит мошонку. Правящий флейтист, а верит только богу, это пароль. Он сам опущенный бог, по праздникам ставит свечки, умеет молиться, каяться, искренне выдавить слезу, чтоб ебли и любили. А на десерт хлопнем в ладоши, пробежим две дорожки и абсолют в искрах, брызгах, даже бенгальских огнях.
  
  Дом печали и уже в радости, такая блин сублимация. Одна, увы, не девушка, эталон вежливости и лжи с глазами змеи аспида. Она думала, но как в жизни не ведала. Теперь ее рука разжимается и исчезает в темноте поглощающей податливое, безвольное тело, там самцы терзают молочную плоть жертвы.
  
  Кровь и молоко, рабская покорность и грядущее затмение оргазма, экстаза смерти, в сперме она и упокоится, история Рима, не правда ли? Это Вавилон детка! Храм ее величества без имени, но вечности подобной, в нем похоть и страсть, застывшие камнем любви, станут твоим надгробием.
  
  Помнишь. Послушай и вспомни, когда-то очень даже давно, я умел маршировать по воде, это значит, что и ходить и отнюдь не держаться на плаву или плыть по течению. Я был на поверхности. Дышал кислородом истин. Устремлял взор к восходу солнца. Слыл ретранслятором гласа вселенных. Извини, забыл, наверное, сон. Не помню, какая была вода.
  
  Может все-таки ты прав, это был лед в виски. Эпоха великих империй ледников, тогда рыбачили втихомолку, Левиафаны вкусны, особенно с вересковым элем. Помнишь? Или просто мучает ностальгия бегущего уже с десяток столетий. Остановиться бы, посмотреть на океан, облака. Уйти в холмы до скончания Вавилонского толковища, когда они обратно научатся изъясняться простым языком, не лукавых слов, доступных каждому.
  
  Молчание не искренность, непонимание этих затвердевших, искусственных глаз мертвеца от бога. Завтра попустит, завтра отоспишься, присоединишься к глобальной сети. Сумеешь членораздельно произносить слова, проживешь в золотой середине Соломоновых решений и третейского суда. Будешь держать камень за спиной, а свободной рукою совершать различные действия, требующие подписи для отпуска в теплые далекие края, где наступит якобы больничный покой и разложение.
  
  Смердюк с загаром и багажом воспоминаний, но все тот же, мертвец, не живой, не живой. Где же демон? Когда пробил час. Исчезнет свет, мир, просто блеснут молнии, прольется хлесткий, холодный дождь. Ты одиноко застынешь посреди внезапно разыгравшейся грозы, ожидая предзнаменование очередного падения на круги своя.
  
  Сколько в нас боли, несоизмеримо с изначальной пропорцией. Мы идем по дну различных русел, вспять и по течению, крупица, за крупицей собирая горб мудрости житейской и дурацких насмешек от не знакомых людей или просто бездушных детишек. Путь продолжается, он бесконечно долог, для ног и сердца, ума в агонии и душевном покое. Крупица за крупицей, все это сверху с поверхности небес.
  
  В скором времени на твоих плечах вырастет храм или дом. Он будет создан, сотворен из мудрости, но имя ему печаль, скорбь.
  
  Могила, которую рыл всю жизнь, попробуй рассмеяться во все легкие после этого, или ты все-таки слишком мудр для шутовского хохота и кривляний в толпу. Чтишь смерть, поминаешь в одиночестве скупою слезою осмеянный горб. Утираешь влагу горечи огрубевшей, черствой боли, ищешь со свечою грань преломления души, а под ногами только пыль дорог, гнезда разметки. Иди по руке, бури вены. Предскажи свою никчемную просветленную судьбу.
  
  Забываться, чтобы не помнить, надо все чаще и чаще, а выход то всегда один, бежать как стрелка в часах. Хорошо и выше похвал, сошло в минус на оплату. Увы, слово не канает за монету. Слово для лохов, а здешнему Крезу звон, шелест по душе. Он это понимает, на остальное ни времени, ни желания, тем более сочувствия катастрофически не хватает.
  
  Мы будем вновь искать дверь его взаимопонимания. Стучать в бесчувствие под диктовку и стучаться настырно, выть волком полным собачьей слезы. Человек та же скотина из стойла, дайте выговориться в дикость и обратно, когда защемит безнадежной тоской, и оскалом не испугаешь. Взбрыкнешь, в отрыжке подав весь код, не причисленных к пантеону поколений. Начнешь грузить историю о не выясненном происхождении, человек со звезды Альциона. Да, тебя будут слушать, но это еще ничего не означает, ты потенциальный урод.
  
  Дом печали, темный проем окна, там живет огнями сгорающих жизней и душ Вавилон. Город-выродок или переросток. Эмбриональный гений, похотливый мудрец, набивший брюхо жирами, углеводами, аминокислотами, белками. Он лапает грудастую, фартовую девку, пахнущую медом, гладит ее ягодицы, слюнявит пальцы, просовывает в междуножие.
  
  Потрескивает незримое электричество, лишь улыбка, предбанник экстаза. Окно. Пространство и башни Вавилона. Месяц март в снежной жиже и возрождении. Мою удачу имеет хрестоматийно мудрец, купивший сказанное. Слова их цена в колебании взведенного лона, будет срыв на глазах, начисто сгоревшая нервная система, но руки дрожат и хватают нектар. Идите на хуй! Вы все жалкие слепки некогда правивших, проебать жизнь в сортире изгаженным рвотой, видеть, как брезглива смерть по отношению к тебе.
  
  Март. Чернота чернейшей ночи, обыкновенный черный квадрат. Вход и выход в иные измерения, это не окно в комнате без горящей лампы, дверь за мир тухлятины, мочи, рвоты, ебли, сытого пуза.
  
  Кайф ползучий или притупление отступившей боли, именно ума и проволочных нервов, где полно, неизмеримо много немых прилагательных, это так откровенно, что любой другой будет смеяться, хохотать, в жутких припадках корчиться до коликов в животе, а мне хорошо.
  
  Я набухаю спермой, почкой, жизнью. Удача, она нага, в пупке застыла личная звезда не прочитано прочисленная гороскопия, ее отымели. Лицезрей счастье, ее просто отымели и она довольна. Пытается порхать, щебетать на ухо всякую дребедень-канитель, а реален пожирающий ее гной. Она предлагает, словно я откажусь, показывает отвердевшие соски, различные фрагменты тела, но какая из нее женщина?
  
  Сегодня на данный момент я жесток, циничен, кровожаден. Я, Асмодей, я вечный жид, я подонок продающий воду в пустыне, к чему твои ласки? Я убиваю тебя и стараюсь выжать, как можно больше, а завтра? Далеко не сейчас это зыбкое завтра, когда наступят новые дни, выступят на глазах и заблестят крупные бриллианты слез.
  
  Легкое сердцебиение. Я прощу тебя, покаюсь, дам клятву клятв, а ты все так же будешь, как завтра, ощутима в руках, но не досягаема. Черт возьми, эти мысли, оторвите эту голову! Это же во власти ваших тяжелых ботинок. Пустите мне желчь, я пресыщен шлаками, я и сам шлак, во мне ни капли золота, во мне осталось лишь завтра!
  
  Морфий. Прострация, сон в анабиозе, дрожь внутренних органов, а по соседству чумазый бес не мытого содержания, задрачивает шнягу эзотерического учения. Он получит необходимую тайну, заучит ее наизусть и после превратит в фокус.
  
  Ночь и как назло глаза вылазят из орбит, не здоровые интересы к темноте, к ползущим полчищам тараканов. Они не скорбят над пятном раздавленного сотоварища, таков путь, такова тараканья суть.
  
  Мысли блуждают подобно рукам под юбкой, желание в постижение, природа в настойчивость. Подобное означает одно, время на исходе, те часы стали разящей, бескомпромиссной минутой скомканного сгустка мозга. Повторяя как заводной, утверждаешься в том, что все конец карме, ауре, нирване, шлакам, желчи, ушасто-носатому Ганешу ему храм и почести, в награду он подбросил огромную кучу дерьма и опилок да сквозанул в Непал, став героем шапито.
  
  Тихо, но не совсем та тишина. Есть капель и далекие отголоски вечного полового акта, да, в мире постоянно идет ебля, этого не отнять, это верняк порядка.
  
  Пустота. Опустошенность, помноженная на относительное бессилье, пассивность, полу депрессивное состояние, притом, что один на один с одноглазым пиратом в зеркале. Тот бывший неподалеку царь ушел, захлопнув дверь, и я распластанный на полосатой шкуре бенгальского матраса, смотрю в черноту окна, а там только ночь, ни тени, ни измены. В кулаке зажато стекло, грядут перемены.
  
  Души усопших с вопросами развода. Зачем живешь? Зачем тебе ангел да бес? Бросай ты это дело парень, ты уже слитая в унитаз история чьей-то мозолистой руки. Я ответствую слюной и фырканьем, оправданиям нет места.
  
  Скоро совсем недолго во мне, вначале созреет, а после тем же тяжеловатым, меновым, грошовым, мутным мартом вырвется наружу и распустит цветковые лепестки, растение констриктор. Такое ложное, невозможное, надуманное, бледно-линялое, ровесник самого времени.
  
  Ответствуй ответчик. Тебя слушают и не слышат. Спровоцируй их на бунт, не предлагай якобы легитимные ингредиенты, они таят знаковость масти, вспоротое брюхо, предстоящие разборы в одни ворота. Золота нет! Нет ювелирных украшений! Поэтому я безбожный, неисправимый атеист язычник. Я растворяю твоего бога в царской водке и это от беса, а что до ангела, да, молюсь по три раза за ночной кошмар, да, боюсь и цепенею от ужаса, но продолжаю и, то и другое.
  
  Ответствуй ответчик. Все-таки, когда-нибудь в окно постучит дракон мудрости, он не ящерица, за его хвостом не угнаться, не станешь его искать, разбрасывая камни. Он оставит след шрамом по коже и более не узреть его. Близится первый выдох, попуск, вздох, зомби реанимируется. Происходят превращения перевоплощений из одного дурня в сонм восседающих в вечной славе и это лишь посредственный самообман, где прорастаю гнилым семенем.
  
  Все та же ночь за темным окном, луна съедена и вряд ли объявится в ближайшее время. Шепот бледных губ, слова на вкус без слюны, я абсолютно серьезен и не способен шутить. Завывает ветер, там, наверное, мартовская метель, снисходящая к скупым, но хлестким каплям дождя, или некто стучит в стекло, скребется стальными коготками. Рука шарит по полу, находя сигареты еще не отсыревшие, необходимые с фильтром.
  
  Останется сглотнуть слюну и закурить, затянуться задумчиво, бесцельно всматриваясь в серую стену, расчерченную пентаграммами культа обманутых надежд, странных вымученных глаз, там выгоревшая страсть, оправдания дрожащих теней, липкий пот и может быть страх.
  
  Может пора возобновить свой излюбленный монолог вслух. Исторгнуть многотомное семикнижие не беря в расчет цифры, их якобы точность, знаковость, значение неизвестного.
  
  Дым в темноте, только лишь запах. Существо мышь с выпученными бусинами сумчатых глаз. Тупое, злобное, безобидное. Паразит, божий вредитель, бесцветный негатив, нет, не человек. Оно рядом издает звуки, пытается заговорить. Я безразличен в сосредоточении мыслей, лишь созерцаю это скоординированное передвижение, он склониться надо мной. Разит псиной. Липкие руки касаются плеча, его пугает стекло моих застывших глаз, он хочет пошарить в карманах, выудить что-нибудь ценное, съестное накрайняк присосаться болотной пиявкой к вене.
  
  Немного жизни и тепла. Пасть раскрывается, острые клыки видны даже в густой темноте, шероховатый язык проходится по ноге, другой я бью, отбрыкиваясь и оно, заскулив, исчезает в темном углу. Дверь остается открытой.
  
  Хочется ответить на все взбухшее в голове одним да или нет. Миллиарды вопросов, явное сумасшествие, вот этот груз, крест, дорога на героиновую Голгофу, без ответов, которые есть или прочитаны, но утеряны, забыты в дырах амнезии, долях личной лоботомии. Я ускоряюсь бегом и уже не тороплюсь. Мне не зачем напрягаться, пусть тужатся иные, а я за великой стеной своего сублимированного я, задыхаюсь, тону и дышу сладкими конфетами.
  
  Какие ответы если я умалишенный. Мир осознан в неопознанности. Противоречие это холодное солнце и то, что подадут напоследок, видимо жизнь. Сигарета, дым сизый в черноте. Жизнь, сочетание лоскутов в стеганом одеяле, разные цвета, оттенки, полутона, черные дыры. Счастье семенит за печалью и словами неизвестной женской особи, готовой свести счеты, почему-то с моей жизнью.
  
  Знаешь, как легко ненавидеть трусов, шакалов, как кулаки наливаются сталью и обвисают плетьми при виде этой неистребимой своры. Дверь в логово и оттуда разит падалью, золотом, дешевизной, там скрылась эта мышь с клыками упыря.
  
  Я делаю шаг вперед, обретая полет до первого соприкосновения с подошвами громадного вышибалы Голиафа. Он торжественным гимном возвещает об исходе, иначе быть мне битым отребьем на тротуаре.
  
  Дом печали молчаливого сна. Здешний рай лишь окраина городских нервов. Бенилюкс воняет мочой, преждевременным поносом, рвотой, чесоткой, окровавленной шлюхой ползущей финальную стометровку под визгливое гиканье постящихся наместников всевышнего. Им в забаву творимое убийство, самцы утверждаются и пьют ритуальный коктейль. Я выше, конечно вижу, но по обыкновению курю, это не книга Иова, всего лишь фотофиниш.
  
  Тело мое мертво, иссушено, мумифицировано. Общество, какое слово, я закрыл на это глаза, кое-что положил и теперь все вижу предельно ясно и четко. Это безумие, правда, однобокое или не обозначивший границ холод настоящего разума. Способность препарировать абсолютно все живое и не живое: камень, воздух, воду, огонь. Дерево, землю, космос, это некое таинство, магия.
  
  Вавилон, который не спит, но уснул, я тень улиц, бреду, не касаясь тротуаров, бегло скольжу витринами материального достатка и шопинга, слыша эту бумажную речь, шелеста чуждой человеку материи. Спасение, радость, ты только плати и все от альфы до омеги будет твоим.
  
  Работай воспитуемый раб. Работай и копи усердно кабалу вещей. Воспитание гнетет, раболепие прекрасно, узы хороших манер, ярмо социальных лифтов, зависимость. Рабовладение и мечта, раб подчиняется плети, ты работник твоя мечта путы и оковы, браслеты, кольца, цепи.
  
  Главное, что осталось еще не дырявое небо, шейные позвонки не вросли в плечи, есть та неоцененная, даром полученная возможность увидеть звезды, возжелать и достигнуть в реальности иных миров.
  
  Дух из тела долой. Детское бесстрашие. Горошина в океане, ты обозреваешь ее, как же много еще тайн неразгаданных. Тухнут, потрескивая фонари, нет неба, как не всматривайся вдаль, ввысь. Вавилон не измерим, никто не узрел его границ, но я бреду, тропой пилигрима, находя его метки и знаки.
  
  Путь этот есть смерть, есть жизнь, есть обретение символа бессмертия, бесконечности. Круг смыкается и вновь таят его границы, очертания я замечаю, что во многом сомневаюсь, даже в том, существую ли на самом деле.
  
  Весна. Март. Преломление света. Ледоход. Ломка. Восходит испепеляющее возрождение звезды солнце, слепнут глаза, их не скроешь взглядом в талом снегу. Белая в червоточинах и черных шрамах земля. Небо в огне, золоте лучей, нет низких туч, лишь сияние славы. Игры ослепшего рассудка, одичалые звери рефлексируют, обнажая примитивную мимику.
  
  Март полон течки, которую некогда сковали холода и желание сохранить крохи тепла. Но теперь пульс сорван в бешенство, ритм оглушает, началось сокодвижение, кровяной ледоход. Жизнь от амебы и до человека вспенились, исходит дурманящий запах самки, женщины. Он будоражит. Он накаляет. Его ничем не притупить, даже вскрытыми венами или тотальной лоботомией, высасыванием мозговой жидкости.
  
  Март, время пробуждения самки, поклонение женскому началу, лону, источающему полноценную фабричную жизнь, со временем, уходящую навсегда в могильную утробу цивилизации.
  
  Солнце огромное, пылающее, пугающее, величественное, озаглавившее появление всего. Я чувствую его довлеющее, повелевающее присутствие, это клонит в летаргию или белый беззнаковый сон. Только вспышки, пятна, наличие магнетизма и полного в судорогах отторжения, выдают лишь расширенные зрачки.
  
  Улицы, движение, зарождение этого состояния в отдельно взятых прохожих. Сейчас мы еще схожи на шахматные фигуры, но когда-нибудь солнце достигнет своего апогея, и мы станем песчинками, а на данный момент холод и предчувствие весны.
  
  Шаг за шагом в никуда, по разделительной полосе за уходящим туманом, текущей талой водой, душевным мутным половодьем. Это не срыв, это внутреннее созерцание. Осознание, что ты полон, хотя бы этой мутной воды, в тебе что-то есть. Из обыкновенного влечения ты тянешь золотую нить, инстинкт посредством волшебства слов преображаешь в материю осязаемого счастья. Это радость, эйфория, хорошо выявленная вена и крыша, а не подворотня полная шастающего маргинального большинства.
  
  Здесь вороны и ветер пронизывает до костей, а если не закроешь глаза, это пернатое пиратство наберется смелости раздолбить твою черепную коробку, вынет хрусталь из зрачков.
  
  Куришь, почесывая подбородок, и этот человек по соседству в чем-то прав. Его речь треск ниток, заведомо не понятна, но лаконична, ведь он желает жить и говорит об этом. Жестикулирует до поры до времени, а после туман поглотит его навсегда, ни лица, ни памяти. Просто человек тоже красной крови, с привитым недугом, урезанным кругозором, кастрированной мечтой.
  
  Он боится смерти, это понятно без слов. Зомбированная жизнь мертвеца боящегося стать трупом. Он собирает всю жизнь олово, чтоб в последствии раскаленным влить его в глотку и запечатать в храме тела душу навеки вечные.
  
  Очередная история существа засыпающего с раскрытыми, выгоревшими глазами, его губы шевелятся в трансе молитвы не зря, но напрасно. Сколько еще судеб погубят эти вороны охочие до блеска. Курю, повторяясь и падая лицом вниз. Спину пронизывает тепло, и время замедляется в унисон с сердцебиением.
  
  Сколько раз я переходил Рубикон вброд, вплавь, огибая посредством чуда глубокие, холодные омуты, слышал голоса утопленников, пение сирен, смех русалок, но бормотал тарабарщину неверия, скептицизма. Сердце останавливалось, говорило недолго с душой, после соглашалось, и жизнь возвращалась.
  
  Я пил и упивался виной и вином, выводил по новому рисунок дороги, по которой иду к очередной могиле, с обрядом перехода и бегом назад. Чтобы узнать, что такое бездна, надо замереть на самом краю оной и не один раз, держа глаза широко раскрытыми, и тогда она заговорит с тобой, не травлей анекдотов, а различными историями на все вопросы, которые сможешь предъявить.
  
  Эпилептический экстаз одержимого человека призвавшего веселого духа из ада. Боязнь дипломированного экзорциста палача срубить, буйну голову и, выпустить жизнь в мартовскую мистерию. Но если они собрались и ждут, лишь именно этой избранной крови, корми, пои их, святых отцов инквизиторов, на данный момент они в упряжи суда и суждений.
  
  Кровь одержимого воспламеняет эту жажду прийти к истокам, воплотиться в своем знаке, тотеме, уйти во тьму, первозданность охоты, сырого мяса, разговора с духами на равных. Смех. Все же бездна тянет вглубь, заверяя, что на дне ее покоится истина моей распроданной по капле души. Не так уж и много, чтоб верить словам из темноты.
  
  День, залитый солнцем, пройдено порядка пяти часов. Теперь я иду ко дну, в жизненное пространство, чтоб посетить алтари, обряды, фетиши, тотемы, оружейные магазины. Театры и кинопремьеры. Храмы, колокольни. Склепы, крематорий, пиццерию Андромахи, Вавилонскую бойню.
  
  Кровь циркулирует, мягко пульсируя в висках, ощущения на пределе, в предстартовом состоянии ранее оговоренных идей. Я иду, чтоб уловить суть дня, не пропустив ничего пустяково важного и быть, может поведать, что пока все хорошо и не стоит уповать на всеобщее ухудшение. Миру сделали нужный надрез, пустили немного больной, почерневшей крови, тромб сошел в ритуальную чашу, его выпили, принесли жертву, вписали строкой в книгу судеб и реестров.
  
  Нигериец Боккор, у него всегда водится отличный порошок. Его все называют Боккором, с ним интересно общаться, когда есть деньги, и нет какой-либо задолженности. Вообще он крутой малый, может в один присест высосать из тебя душу и спрятать ее в обыкновенной пивной банке, а после продать любому уроду на блошином рынке в день прощеного воскресенья.
  
  Мы жмем друг другу руки, он предлагает пропустить по стаканчику рома в гаитянском шалмане, поболтать о том, о сем, расширить сферу своего восприятия. Жидкость в ней собрана квинтэссенция странных откровений, принимаешь стакан за стаканом, приходя к выводу, что еще то и не пил. Это он забавляется с твоим сознанием, а немного погодя, подтверждение его игры рассыпается в пух и прах. Теперь в твоей власти копаться в извилинах боккора, а там сплошь тайны, нейротоксины, буш наводненный пришествием духов ночи и заразительный хохот гиены.
  
  Боккор говорит, что скоро вместе с растущей луной, начнется карнавал, и он подсовывает приглашение. Там будут караибские ведьмы - звучит так, словно это изюминка. А по мне очередная порнушная оргия с экзотикой. Галлюциногены, марихуана, сырое мясо, смуглые бляди, яды, сонные удавы между сисек пьяной стриптизерши. Цирковая месса, где обман становится иллюзией, это нарекают искусством, придают демонический статус и вновь пытаются развести на деньги.
  
  Боккор слушает внимательно, обижается, готов изрыгнуть проклятие, поразить на смерть фокусом, стравить духов цепных. Я на игле, мне может быть больно, но никогда не страшно.
  - Ты мне продашь, или снова вся эта мистичная дрочь? -
  - Я заберу твою душу - грозится он.
  - Придется долго стоять в очереди - отвечаю ему.
  - Похищу твоего большого доброго ангела, а затем и маленького -
  - Ты пьян боккор, иди, проспись эпилептик -
  
  Хамство это разновидность мировоззрения, а в марте многие начинают сходить с ума в одержимость. Мы приходим к мировой. Соответственно великодушному прощению с его стороны, и искренним извинениям с моей. Три грамма придают мне вес, а боккор в накладе не останется, напоминает о карнавале, обещает многое.
  
  Вновь улица, полная до краев жизни и нищеты. Очередное обособленное гетто без разницы чье. Оно имеет границы, свои действенные законы, разделительную полосу, веру, надежду, любовь.
  
  Забегаловка одиноких гурманов, какашки трюфеля, расчлененная фугу, зомби порошок в солянке, гамбургеры выходного дня, пельмени из лосося в банках, борщ сгусток страха, кока кола пшик и лед, томатный сок Трансильванского кровопийцы. Странное разнообразие случайных слов собранное в меню.
  
  Алхимик Миша Синявский с глазами вечного поиска чаши Грааля, пэр Мухин и грудастая Кэтрин-Валя, особа способная издавать глупые смешки и от души предаваться ебле. Разные по сути люди, сошедшиеся в этой точке и почему-то нашедшие свой эсперанто. Хотя может, повторяюсь на практике это не возможно, но действительность доказывает обратное, они произносят слова, сводимые в общение.
  
  Синявский по обыкновению пьян, галстук послаблен, руки в соусе, ширинка на штанах расстегнута, но при деньгах, недаром он алхимик, поэтому тут же душевная Валя и Кэтрин в сфере интимных услуг.
  
  Ночь пройдена, и она отдыхает за счет Миши, может даже ее воздыхателя. Мухин же, как приличествует его статусу, праздно проводит дневную, уже сиесту. Между делом подбрасывая агитки для Вали. Взрослое кино не панель, а та лишь хихикает.
  
  Синявский, утирая слюнявый рот, хвастается своим новым изобретением формулы универсального страхового полиса, от которого не смогут отказаться даже цыгане. Он вынимает пресс зеленых купюр, заявляя, что это лишь мизерный аванс. Деньги это не поддельный интерес к вашей персоне, когда они в ваших руках. Валя поочередно выстреливает из обоих глаз, ей становится жарко, она возжелала накормить Мишу содержимым своих молочных желез.
  
  Да подожди ты - Мухин отстраняет девицу в сторону.
  - Старик есть стоящий сценарий. Мы верняк разбогатеем. Увеличишь свой капитал втрое. Да какой там, в пять раз! Будешь продюсером. Я все устрою. Вот Дохлый не даст соврать, я человек слова -
  
  Синявский с трудом понимает, о чем речь и поглядывает на Мухина, как на законченного онаниста. Ослепительная улыбка Вали пробуждает в нем гусарский задор, но ненадолго, потому что он напрочь забыл о поэзии, а ведь Валя в его затуманенном взоре была вначале нечто возвышенное, ну а после вожделенная плоть. Поэтому вздохнув тяжко, он потянулся к бутылке рисового саке, отпил, скривился, поморщился, тоскливо посмотрел на грудь.
  
  - Мухин, порно уже не актуально. Это массовый продукт, им закормили до тошноты. Займись чем-нибудь стоящим. Раскрой секрет сфинкса, например -
  
  Мухин, ухмыльнулся, но двояко с подтекстом. В нем хранилось два высших образования, и он, как любой интеллигент обижался по малейшему поводу. Конечно, Синявский жал деньги, вернее хотел их просто в утробу себе спустить, на кой, скажем Вольтерьянцу нынешнее блядство, а Миша был именно таковым, не от мира. Он желал вина, мыслей, частицу бога, понимание из глаз Вали. Молчали, думая все же о порно, Дохлый закурил, прищурился.
  
  - Разве нейротоксин содержащийся в этой рыбке, стоит того? Ты съедаешь кусочек, чувствуешь воздействие яда, его малой, незначительной доли. Но есть взаимозаменяемость и почему гурманы этого не учли?
  - Сраная рыбка фугу, кто-то всю жизнь ее учится готовить, совершенствуясь в этом страшном ремесле. Доли секунд.
  Дохлый рассматривал кусочек не мигая. Вот сейчас сжуешь, проглотишь эту порцию. Получишь совсем немного эйфории, но стоит ли того жизнь? Я задумался о риске и пришел к выводу, что с наркотическими препаратами я более уверен в том, что и в этот раз выживу.
  - Я не исключаю передоза, но поедать раз за разом эту фугу, чистой воды безумие.
  Мухину было достаточно, остатки теплого саке исчезли в бездонности его гортани. После послышалось тяжелое сопение.
  - Посмотри хорошенько на Валю. Мэн, я вопрошаю к тебе, разве ты с ней на пару будешь латать озоновые дыры? Гадать над пасьянсами сфинкса? Да даже в том древнейшем Египте, на пороге самой сенсационной разгадки, ты наполненный интеллектом гавнючок, вспомнишь о Вале. Может вздрочнешь, представив любовь полную разврата.
  - Ответь, если бы выпал шанс, реально сменить герыч на эту богиню, чтоб выбрал? Не слышу? Валя при всей своей доступности, очень раскраснелась, Мухин это уловил и облек в красноречивую форму.
  - Именно ее! В этом состоит божий замысел. Любить и драть, драть и любить! Это же жизнь, а твоя система просто размеченный суицид.
  Мухин подозвал официанта - Принеси ка любезный водки. Мне надоело смаковать этот пигмеев напиток. Хочу, понимаешь ли, соответствия по объему пространства окружающего меня.
  Дохлый беззвучно смеялся и Синявский, несколько опешивший от подобных речей, даже отрезвел, его глаза выражали неприятие трюфелей, как явление само по себе. Там явно читалось - И чего это я, в самом деле. Дохлый усмехнулся - Валя, чего же желаете вы?
  
  Март, пожалуй, единственный месяц в году, который зеркально отображает суть женщины. Возразите мне и я докажу вам обратное. Вряд ли когда-нибудь изобретут универсальный язык, тогда Вавилону конец, если подобный возникнет. Меня пугает подобная перспектива, все станет предельно четко и ясно. Взгляд переходит на Валю, все еще в раздумьях над сказанным.
  
  - Два начала у каждого из начал. Только кажется не понятным, с этого начинали строить башни. В жизни очень нуждаешься в юморе, а может в смехе, поди, разбери, и то, и другое присыпали мраморной крошкой, так печально, если не грустно. И тут вы Валентина, ваше соло.
  - К черту башни и азы архитектуры! Я смотрю в ваши глаза, сейчас там есть маленькая аномалия и она сводит с ума. Избитая фраза, но в копейку. Они немного косят, я акцентирую на этом. Странный взгляд, он равен полнокровной эрекции, если бы не вой кошачий в венах. Мухин прав. Кошачья лихорадка. Март, Валя, остальные уроды, кишечные паразиты. Я его понял, расшифровал красноречие.
  
  Улицей, улицами, нищетой создателя, взглядами сконцентрированного неприятия, в моем лице бледность, смерть молчащая своим языком. Я не торгуюсь, я, прихрамывая, иду. Говорили, спорили, о чем? Орфография и вся эта разбросанная Греция не исправят текста. Они выродились в том, о чем мечтал, бочонок вина, море, выставил бы многоточие.
  
  Мухин, Мухин, Валя Валентина. Что же это? Смерть али жизнь? Эх, человек прохожий дано было бы расписать тебе, это распознание извечной знаковости. Я не первый кто повторил " космогония " и отрекусь, единство в двоякости, если крепко припасть, можно узреть, ослепнуть, но все-таки она вертится.
  
  Курю, провожая бег ветра в сторону северных льдов. Наступает солнце. Ступает легкой поступью, приходя незнакомое существо, я рассматриваю его в полглаза, отмечая про себя, что эта тень растет. Близок вечер, невдалеке ночь и очередное зимнее пришествие снежных корявых баб, это всего лишь предсмертные хрипы, скоро, совсем скоро, мир вздуется взбухшей почкой.
  
  Снег сойдет и на солнце разыграется буря, она коснется миллионов забывших заранее приготовиться к припадкам истеричного смеха. Безразличны лишь памятники истории. Нарушение радио эфира, помехи, шипение вот крохотная дисгармония, которую хотелось бы раздуть до вселенских масштабов, а тень ползет. Липкий след червя, предчувствие неизвестного не страшит, сердце в нем дрожь имеющая начало.
  
  Многие люди приходят, чтоб исчезнуть навсегда, оставить о себе пустоту. Я знал кого-то, когда-то, но снег в скором времени растает, сойдет талой водой в землю, обнаружит множество мертвецов у обочин. Память задерживает, списывает ночным кошмаром навсегда эти лики, и тело пронизывают холодные иглы дрожи. Все мир сбрасывает блекло-серый занавес, теперь уже ничего нет. Пустота.
  
  Вавилон теряет мясо. Окружающее гниет, разваливается на составные и части, сходит в огарок свечи, обнажая каркас и скелет этого живого склепа. Лед, металл, слоновая кость, вечность и подверженность разрушению.
  
  Стоишь у столба на площади, видишь эту тень ползущую временем, в нем неумолимость безжалостных законов, которые желаешь повернуть вспять. Взбунтоваться, потому что через три шага наступит забвение, смерть, с ее неузнаваемым, но знакомым лицом. Не уйти невозможно, пробовал и неоднократно, не опускаясь до простейшего шага в сторону, назад.
  
  Необходимость исторгнуть из себя все целиком и полностью, влезть руками в глотку, вынуть, вывернуть наизнанку нутро, разбить о стены голову, размазать паштетом по асфальту мозги. Орать о бесстрашии, о вызове самому себе.
  
  Мертвец открывает глаза, мертвец целует жену, идет в детскую с любовью смотрит на спящее потомство взрослеющих гиен. Он уйдет на работу и добавит весу собственной же смерти.
  
  Моя боль, это еще пелена скрывающая глаза. Обнаженный город, этот голый король и скелет, зубья острых башен, вскормленная агрессия и ненависть к всевышнему и тут же храмы, мечети, синагоги, крематорий.
  
  Бездомные люди собачья свора, ее гонка и злобная зависть травли. Сочетаемы ли абсолюты гармонии и тишины? Трудно, практически невозможно вытерпеть каждодневную любовь, ее же следует понять с позиции смирения, ежедневного, посекундного. Я уже не знаю, зачем живу.
  
  Я не способен связать два слова личной исповеди, меня колотит дрожь, я бегу. Вавилон предоставляет мне в пользование, залу упокоя с самодостаточным одиночеством, это и тюрьма и склеп из которого прорастает новая башня моего личного мира.
  
  Жить ради вечного услужения, вымученно выдавливать из себя радость оптимизма, держа в руках исторгнутый эмбрион человеческого существа, душу подчищать немым мычанием в белую стену. Плачу, бегу в бред, отторгая реальность, прячусь среди пены мыслей, но бесполезно. Ломка грядет, ее не проболтаешь языком, вен нет одни лишь гнезда.
  
  Любуйтесь детишки я наполовину сгнившая плоть! Только в глазах еще затаилось шаманское камлание, а все остальное плевок сквозь стиснутые зубы. Прочистить бы перья, стряхнуть бы налипший воск, дойти, не упав по дороге, а за дверью поймут, облагодетельствуют, взбодрят, скажут нелепые фразы. Усмехнешься вымученно, осядешь речным илом, почувствуешь спиной приближение апрельского колдовства, майской мистерии, ты еще способен как-то протянуть.
  - Эка ты брат хватил! - он бьет по лицу, гонит сон и усталость прочь.
  - Вставай, подымайся нам жмуры не нужны - пинает ногой.
  - Шевелись парень! Иначе завернешься. Будешь втыкать, верная беда. Топай, а лучше, если можешь, беги! Зришь путь? Он твой! Дорога в пекло в твоем распоряжении - и заливается звонким смехом.
  
  Бегу, падаю, подымаюсь, не ведая, что да как. Я один, то ли в рай, то ли бес попутал, не глядя на дорожную разметку. Множество застывших гримас, снятых заживо скальпов, быть может, это уже карнавал обещанный боккором.
  
  Прямая дорога и есть непреодолимый лабиринт для расшатанного рассудка. Много чужой боли, полноводные потоки горьких слез, откровенный абсурд и буйная суть затравленной природы, законы оной режущие слух да глаз.
  
  Вавилонское столпотворение на крохотном пятачке, все пробуют содомию, тянут не мытые руки, дрожат, нервно хихикают, всхлипывают. Смотрят, как течет кровь, как существо сползает в иное пространство, цепляясь за соломинку судьбы.
  
  Я вижу ангелов не суетливых, один курит в коридоре, другой отсчитывает пульс, прикладывает ладонь ко лбу, чего-то шепчет, после встает и уходит. Жизнь заново дарована, но все также не оценена, как услуга свыше. Сигареты всю ночь, одна за другой и искрой окурков во мрак, и кто-то дышит полной грудью, практически happy end, кому-то действительно повезло.
  
  Единственная сказка, которую хотелось бы постоянно слышать перед наступлением сумерек, просто помолчать. Знаешь, как перед долгой дорогой, где всякое может случиться, а главное следовать по разделительной полосе, но почему-то кружится голова и с каждым шагом все трудней и трудней следовать прямой стезей, вот он повод осушить предлагаемый кубок вина истины.
  
  Хмель туманит рассудок, сплетает в узоры мысли, но долгожданного исхода нет, и с отчаяния желаешь большего, почему, же все именно так? Ожидаешь узнать, что на этом пути ты не один, а за спиной твердят - Проверка на вшивость. Оскорбительно, унизительно к тебе примерили общий шаблон, успокоили в колыбели смирительной рубашки, дали кусок вожделенного пирога.
  
  Пилигрим был, мало, кто его успел узнать, он быстро вырос и поутру рано ушел, тогда все еще спали, занимался рассвет, были те пред роковые сумерки. Я помню лишь обрывки сказанных шепотом фраз, поэтому выход не обозначен, следовательно, не найден.
  
  Въелось в память одно - Из этой тюрьмы есть выход и смерть не ответ. Из праха в хаос, всмотрись, эти действия лишены всех начал и векторов. Уж лучше паралич, пароксизм, эпилепсия, чем такое узаконенное неким царем умалишение. Ивадзару, кикадзару, мидзару или алоха приятель.
  
  Пульс замедляется. Вот я со дна бездны притрагиваюсь к поверхности зеркала отображающего мерцание звезд. Выныриваю с зажатой пуповиной в зубах, рот полон слюны и крови, тело в судорогах еще тлеет не выгоревшая надежда на чудо.
  
  Я умираю, как трагик с печальной улыбкой на лице, профессионально после возрождаясь в перерождении мимики. Нервы натянуты, вот вам оскал, вот сочувствие, вот плевок, а там будут клоуны, каталы, рыцари, главное правильно нанести грим, не поддаваться на овации публики. Завтра они потребуют смены декораций и лицедейства.
  
  Молчу, и вот накрывает с головой безумие эмоционального срыва, перегорел и сотлел как сигарета, нет, подобное не влезет в рамки излечимой истерии. Жрешь все от жидкости и до твердого вещества, вдыхаешь дым и получаешь усугубление непомерного прояснения и кричишь в мыслях, что прозрел, что ужасный, всемогущий дух на холме, уже не страшен, он неспособен устрашить.
  
  Мир вонзается в спиной мозг весенним сокодвижением, разливается по нервной системе. Это не боль от пореза или укола, нет уже иное.
  
  Смыкается круг, замыкается цепь, значение процессов в тебе, ты часть, ловишь все уловимое. Ты часть, повторяешь вновь и вновь. Земля, небо, океан, звон дождя, шепот заклинаний из глубин вселенной, расслоенная атмосфера и ветви незримого древа жизни, там боги в едином потоке все же жизни, а смерть после на потом.
  
  Смех дерет глотку, кашляешь, сплевывая огромные сгустки почерневшей крови, в ней яд, токсины, грязь не переваренных грехов и жизненных объедков. Слеза сползает по щеке, деля лицо на счастье и горе, все равно выпьешь не в одном стакане, порознь, но самостоятельно без этого блеянья с рукой, протянутой для сочувствия и монет.
  
  Я отрекаюсь, идя в бесстрашие твердым шагом, если един, значит один, таков этот бескомпромиссный вердикт, а остальное излишне. Вызов брошен, теперь обязательно сразимся, и при любом исходе выход будет найден, момент не упущен. Ведь это восхождение на холм, где время сводит в одну точку все миры.
  
  После уже нет ничего, все ничто, ни смысла, ни значения, просто есть, рассматривай под любым углом. Ты на холме. Кругом вереск, вдалеке рокочет прибой, в ветре присутствует морская соль, невольно, но взор устремляется именно к океану. Ты задаешь себе различные вопросы, не упорядоченные логикой и рад бы закурить, но шумит мелодичным шелестом вереск, куда там сигареты.
  
  Странное время или я не имею подходящего слова, но это время лишено момента, на самом деле без дураков. Холм, вереск, ветер, прибой, океан, каждое имеет свой язык. Они сплетаемы и переплетены в нечто связуемое. Увлекающее в темноту неведомого и далее по дороге, где стоишь истуканом.
  
  Вот кругом вечность. Плывут тучи, и солнце исчезает, чтоб появиться вновь, но это не повтор, не глюк, осознаешь значимость шага, даже больше. Окружающее поглощает, втягивая в убийственную игру круговорота.
  
  Я бы вернулся домой, но медленно сползаю по шершавой стене, слабая едва различимая улыбка, как-то оживляет застывшую маску лица. Весна еще не у руля, холодно конечно, но мне по силам выдержать и стерпеть, в глазах полно вереска.
  
  Убывают каплевидным эхом минутки одна за другой. Кровь тоже имеет свой язык, я вслушиваюсь в этот пока невнятный шепот-шорох. Сердце отвечает, вздрагивает, иногда замирает, я же не ребенок, чтоб пробовать на вкус грязь.
  
  Жаль тех, кто не познал грани. Они не курили на краю бездны, не вели бесед с духами, они видели тени брошенные ночью и никогда лиц, а стоило, несмотря на смертельный исход, это за гранью человеческих телодвижений.
  
  Отречение, всего лишь шаг в иную реальность. Еще я могу видеть степь, чувствовать вкус полыни на своих окровавленных губах, заражаться ночным в ярких россыпях звезд небом, имея уверенность, что к любой в свое время отправлюсь. Этот мир стена, с натянутой поверх колючей проволокой и они не знают кто мы, а мы как они.
  
  Стена не имеет границ, но по ней четко выведено слово "Гетто" это мы безропотно принимаем и начинаем строить посекундное счастье, поминутный секс, почасовой день. Веря, что за смертью есть, что-то большее, спрятанное на потом, красивым, дорогим подарком.
  
  Кровь шипит в зрачках, наступает темнота. Мрак съедает практически все, я остаюсь один на вересковом холме, посреди демонических, ритуальных плясок, вспышек сигнальных ракет, отражениях огней в черной воде и настигающей спешке раскрученного времени.
  
  Слов не выплюнешь, тебя гонят вперед, как и других, то ли в крематорий, то ли на бойню. Шаришь по карманам и телу, пытаясь отыскать бирку или метку, выписанного документом будущего, кем быть удобрением или прахом. Уходят в белое серые обгаженные стены, очередная измена стирается, исчезая в сотах памяти. Последние минуты перед попуском особо хороши, в них знаковость, скорый векторальный ход, отсутствие принципов и приятия слов обращения.
  
  Отрицание, новая глава на данный момент. Тяжесть шага, шаркающая поступь на полусогнутых, ты сама гордость, но готов на любое унижение. Вызов безучастности и боль надлома во взгляде. Нервы - шепчет голос крови. Всего лишь нервы - произношу вслух.
  
  Март закругляет фазу моего бытия еще одной историей из начальных учебников жизни. Вряд ли это скроешь под покрывалом исповеди, вряд ли искупишь как грех, или я до чего-то не дорос. В обыкновенном сумраке коридора на пути извилистом, повстречался мне плод любви человеческой, четырех месяцев не полных.
  
  - Не пугайся мил человек, а лучше выслушай мою тоску по жизни. Как больно умирать в утробе, не вкусив чуда рождения и воздуха, души в теле. Это суке не знамо, не ведомо, а мы-то на короткой ноге со всеми духами земли и неба.
  - Послушай, как больно, когда человек тебя бесчеловечно убивает. Она кормит тебя, и ты привыкаешь к ласке заботливой ее тела, а после вонзается яд предательства, бездушия. Наступает агония. Меня плавят во зло. Я буду очередным в многомиллионной армии бастардов.
  - Не смотри, что я эмбрион и слишком мал, и что брату моему яд расплавил голову. Мы уродцы, но в скором времени окрепнем, вкусим мертвой плоти причащения, вытянем все соки из нашей Римской волчицы.
  - Послушай же человек, что удержит меня или его от возмездия? Я не пробовал материнского молока, о каком прощении пойдет речь?
  - Ад кормит нас мертвечиной и дурманящей кровью невинных, демонические мясники расчленяют трупы и подкармливают подрастающее поколение. Мы живем тем, что скоро наступит возмездие. Возмездие за бездушие, глупость, жестокость.
  - Мы заберем ее душу и сожрем плоть, медленно, кусочек за кусочком, смакуя это дело с присущим нам садизмом - он смолк, сложив крестообразно ручки на груди. Теперь стал ясен знак нашей смерти перед рождением, он в окровавленном тотеме волчицы со вспоротым брюхом в котором обитаем все мы.
  
  Вавилон. Глазницы окон наполненные вязким электричеством, зеркало асфальта и моя расчлененная полутонами тень на разделительной полосе. Проносятся машины. Тишина изначальна, а затем этот гул работающей помпы, вдохи и выдохи, определенный тантрический цикл, после нагнетание атмосфер, чтоб мозги забились о стенки черепа, сжались и рассыпались крошевом нечищеные зубы, подскочило кровяное давление, налились свинцом глаза.
  
  Витрины магазинов, твое взбешенное отражение вспышкой мелькающее в абсолютах мирка расставленных манекенов, парфюмов, шмотья, белья, оружия, атласов путеводителей. Ты лишен зевоты, икоты, спеси, учтивости. Ты тень, которая сползает в цокольные этажи. Ты боишься солнца. Ты уходишь дальше, скользя витринами, в которых выставлен весь мир, от альфы и до омеги.
  
  Ночь, пронизанная шпилями башен, минаретов, небоскребов, храмов, церквей. Небо лишь усугубленное состояние черноты космоса, где поглощен млечный путь, отсутствуют звезды и созвездия. Видна лишь луна, но может это очередная рекламная акция.
  
  Сон, морфий. Легкая дорога в царство сокровенных чудес таинств, где всегда весна без талого снега у грязных обочин, режется новая жизнь ослепительно белым оскалом. Уходишь с безвольно обвисшими руками, было поникшая голова полна невесомости, инертного притупления сонливых мыслей.
  
  Морфий дарит крылья и полет, даже ангелы поглядывают на тебя благосклонно, не смотря на сигарету в зубах, босые ноги, смирительную рубаху бытия.
  
  Ночи нет, сон позабыт, потому что начат, на данный момент ты вовлечен в игру разыгрываемую тобой же. Духи обретают человеческую речь и способны пророчествовать. Любое развертываемое пространство наводнено мистикой и знаками, тут каждый шаг это пайка жизни со смертью.
  
  Сон в царстве морфия, где человеческое отсекается отчуждением иного состояния, иного существа, его глаза полны хрусталя, познания, дороги. Воздух наполняет легкие озоном, хвоей, отчетливо слышен бег ветра по верхам исполинов кедров. Ощутимо движение невидимых глазом существ, в их власти твоя беззащитность.
  
  Вращение с притяжением, глубина неопознанного аттракциона и возможность, реальный шанс осмыслить ответы скрытые повсюду. Молчание, оцепенелость, глотка забита шероховатыми коконами шелкопряда, ты все время жил жизнью мертвеца, в тебе прорастало поколение мягкого шелка, и было однозначно приемлемо.
  
  Но вот стал задыхаться, то ли подгнивать с головы начал, то ли исторгнуть в потоках кровавой рвоты следует паутину чуждого шелка. Хлещет кровь, льются слезы, тянется слюна, спазм исторгает жизнь и в мир приходит перерождение. Проклятое головокружение, закрытые заново в страхе глаза, где-то невдалеке пробуждается древний, заговоренный сказами шаманов дух сумерек, истинный хозяин леса.
  
  Стоя на пороге пробуждения, вдруг вспоминается одушевленный быт твоего мелочного мирка, от объедков, которые прибрав, припрятал, до последней прочитанной книги, несуществующего разговора в отражении зеркала.
  
  Шумят заунывно кедры, монотонный набат воскрешения, окрашивается в тусклую платину небесных сумерек. Приходит и стучится в сердце человеческий страх, мелкий, пугливый демон с глазами мускусной крысы. Его скрипучие повторения междометий и местоимений, просто бесят устоявшийся порядок тишины в душе.
  
  Ну и что! Пусть пробуждается этот спящий дух, пусть снова почувствует свободу. К черту оковы заговоров, летаргию ядов! Писк моего же дрогнувшего сердца, хочу, и быть тому, я обрету бесстрашие воина, а дух, он даст ответ, он знает.
  
  Близость, но почему, же замер у черты изначального состояния? Теперь не в моей власти, я наблюдаю восход солнца, одиноким распятием на обожженной бурой скале. Огромное, слепящее, пылающее светило, вскарабкивается по небосводу, плавя грешную землю в пустыню жизненных страстей.
  
  Песок раскаляется, начинает искриться, превращается в непереносимое белое начало всего сущего, нет жизни, но там вдалеке есть нечто. Я срываюсь с распятия, хочу заглянуть за горизонт. Закрываю глаза, мысленно уходя все дальше и дальше. Вот черта и бескрайность, залитой огнем пустыни, выжженного добела чистилища. Мысль гусеницей ползет вперед. Теперь виден мир за линией горизонта, то, что беспокоило взор.
  
  Армия глиняных колоссов на обездвиженном марше. Свирепые гиганты, стачиваемые песками времен, миллионы охрипших голосов парализованного хаоса, оказавшегося на этой помойке неизбежности. Ржавое оружие, беспощадный песок режущий упорно, ежедневно и вскоре колосс обращается в прах, который в свое время подхватит ветер и растворит в мире иных страстей.
  
  Они шепчут и слезно стонут, но мне не знаком их язык, неведома эта боль. Глаза пробегают по обожженным лицам, многие скрыты за медью и серебром различных масок, но это пустота камня исчерченного чертами гримас и оскалов.
  
  Вопросы предопределяют расспросы, но тут некому ответствовать долгой историей, они уверовали в скорую победу, теперь, же обречены, сгинуть средь мук безвестности, все до одного. Выразительность бессилья, эдакой мощи, завораживает подобно трансу, ты поглощаем отражением зеркал, это их глаза.
  
  Глубина за глубиной, торжество солнечных лучей, странное, настораживающее животное там, среди не распыленной черноты. Острые шипы, костистые пластины доспех, я понимаю эту выраженную, обозначенную агрессию и стараюсь бесшумно приблизиться. Меня влечет вырабатываемая пуповиной воля.
  
  Хищник единичная особь, жестокий охотник, он поглощен действом, но уже учуял меня, его голод утолен. Глухой рык, и существо безразлично глядя в мою сторону, пятится, выпуская то и дело узкий, раздвоенный жгут черного языка. Ощутим запах крови. Я знаю и уже вижу останки жертвы, обглоданной до костей, раскрываю резко глаза и со всех ног бегу, за спиной раздается хруст и леденящий, непереносимый вой зверя.
  
  Колосс повержен, хрусталь сердца в осколки, глаза звоном падших колоколов, глина обращается в облако рыжей пыли, там жизнь разлагается продуктами веры цивилизации. Война стальных, акцентировано бьющих кулаков, зверь пожирает, набирая силу. Колосс за колоссом, в прах, пыль, где нещадно жжет солнце, а ночь бессердечно холодна, где смердит трупами и бытом их гниения.
  
  Соты плавятся, с крыш и до цокольных этажей, в койках лежат эмбрионы, они жаждут спасения абортом, чтоб исторгнуть из себя этот залежалый плод человечности, выдать карт-бланш и с лифтером передать на улицу, в руки цыган.
  
  Разбирает смех, жуткий реалистичный хохот, от которого содрогаются легкие. Ты безразличен и куришь. Ты молчал последние века, созерцая казнь ангелов, пляски святых бесов, заверял, что напишешь историю заново. Дух сумерек пробужден, но важно ли это?
  
  Зверь уничтожает колоссов, но такова суть охоты. Куришь и это бессмысленно. Возникнет дух, серый окрас, бесцветная масть, сила, мощь, знание, вечность, но ты молчалив и нет расписанного диалога.
  
  Могуч и где-то бессилен. Пуст, потому что есть зверь и имя ему бессмертие. Он существует, но все, же не важен, когда ты куришь и смотришь печально в черноту глазниц смерти. Она та единственная, кто умеет молчать, ни пророчеств, ни знамений, лишь скорое предчувствие и собственно занавес! Шипя, гаснут последние угольки, после темно, холодно, ночью всегда так, а затем придет день, весна, расцветет Вавилон. Люди примутся за строительство громадного храма удовольствий, он даст название новому городу, органично вписанному в летопись смутных времен.
  
  День, многообразие полнокровных улиц. Люди слоны, носороги, олени, мартышки, клопы, бакланы, крысы их суета и богатая палитра цветных одежд, блонды и кудрявые афроамериканцы, посланники Шивы и шиншилловые пасынки Иеговы. Речь и слюна слюдой застывшая на тротуаре. Теплые булочки, кофе, кофеин, разговоры порядка восьми сотен слов, кому-то бьют очки, и он упорно поправляет их вновь и вновь.
  
  Идешь вброд по кишкам с пуповиной, далее всплываешь к верху брюхом по течению, собачьими глазами ища снисхождение, и вырываешь челюстями клок от зевак из толпы, немного крови, малость денег, отдышаться за поворотом и на иглу.
  
  Холодок, но не изморозь. Капли из крана, кап, кап, кап. Цикл, слабость, звук добивает и успокаивает, но выработано умение жить с закрытыми глазами, потому что широко раскрой и вот снова эта уродливая, серая стена, от которой убегаешь, но на месте.
  
  Начинается кино. Злое, реалистичное с закадровым эхом реплик, аплодисментов, если на бис, то и оваций. Кадры сливаются в реактивное движение, черно-белое анимэ воплощается в оцифрованном буйстве цвета, ранящего глаза, а за этим горы, извилины каньонов, реки нервы, кровь и магма, сонливое сердцебиение. Крупная дрожь, холодный пот липким жемчугом сползает по вяленой коже. Ты медлителен в обострении мыслей, не важно, все не имеет основ и опор. Сбрасываешь вымученную улыбку, по-щенячьи хрипло рычишь.
  
  Далее вглубь и травленную йодом, марганцовкой воду, чтоб не одолело ветряной сыпью, тропической лихорадкой, гнилым сифилисом, ведь эта Клеопатра рядом, сплошной сюрприз. Она в бреду, словоблудлива, ее рвет и бросает по кругам, какого-то вторичного ада.
  
  Жизнь мечется с душой в агонии предпоследнего забега. Слышен хруст костей, демон лезет наружу или просто разрывает на части эту одержимую плоть. Голос шепчет, но это как крик. Слова и пена, кровь. Помоги! Спаси! Огради! Ответь! Это якобы шепотом, зубодробительным скрежетом, беззвучного откровения.
  
  Смерть, это не тоннель любви бога, а она ползает по полу, мяукает, шипит, падает и переворачивает с ног на голову, тычет пальцем. Видишь, он идет за мной!
  
  Мир полон сумасшедшего дерьма, и его не разбросать за один присест. Она подыхает в кругу своего демонического тотема, а выполз просто паук осьмиглаз в околоплодной рубахе. Так и смотрели, я терялся в его немигающих линзах глаз, он же копил яд в клыках, готовился к беспределу, не ведая, что я сейчас подымусь и оставлю тут мокрое место. Вытру о мертвое тело подошвы ботинок, без содрогания выйду за дверь.
  
  Ветер, проливной дождь, теперь все подчинено своду законов муравейника, лишние гибнут у обочин, они в демарше. Большинство, в нем электричество, цель, отсутствие дефектов, убожества. Они основополагающая сила, это марш пружинящих, взведенных шагов, не прикрытая агрессия и готовность убивая приносить жертвы, но это не воины, они колоссы.
  
  Кич, свастика, начищенные ботинки, дневная месса в храме анархии. Сейчас она притягательна, красива, свежевыкрашенна с детальной реставрации, но каждый заявляет, что он единственный монополист и предлагает объединиться.
  
  Все едино и в то же время лишено значимости. Разбери на составные детали, можешь не лезть в душу, свят он или просто геморрой, разницы нет. Всмотрись повнимательней, узри, не отягощай разум приором и мыслями. Поднялся с коленопреклонения, закурил во все легкие, миры ждут тебя. Если же не срослось, вот святость, вот геморрой, держи яды, противоядия, путевку в жизнь, ожидание настигающей смерти, поиск зря или стоило.
  
  Спешка пули летящей в цель, слышен свист и грязное желеобразное подношение аллее славы. Зачем звезде небо? Это земная звезда не умеет совладать с невесомостью, но охотно будет любым воплощением из скопища идолов. Поэтому летит пуля, все обосновано.
  
  Смерть в распластанном на тротуаре теле. Испуг, любопытство, замкнутый круг зевак, безразличие, нагоняет спешка, а ее необходимо опередить на пару лишних, скопленных, выкроенных минут. Возникают мелькающие лица, их вряд ли запомнишь, они однотипны из-за законов вечно изменчивой моды, диктующей рамки свободного стиля.
  
  Будь голым шутом или плюшевым королем тухлых селедок, это передовая концепция, ее придумал склеротичный невротик, тот, что рыдал у цветочной клумбы анатомического театра. Вообще он не человек и никогда им не станет.
  
  Влажность отдает кислотой или головная боль и немного сапрофитов, может я пил не тот эликсир, после покурил, выпил из лужи бензина, изрыгнул драконом пламя, вышел в люди факиром. Ныне мы очень живучи, прямо сплав фотосинтезирующей стали идущей на танковую броню.
  
  Суета кипит, невзирая на твою апатию и сонливость, она пузырится кипящей смолой под подошвами ботинок. Если замедляешься, чувствуешь, как пекут пятки, на улице не замрешь не то течение, все спутано и хаотично, способно толкнуть под колеса любой из напастей, будь то вера, надежда, любовь или смерть, чума, одержимость, чужие вши.
  
  На ходу куришь, на коне едешь. Оголтело мечешься, натыкаясь на лубки в витринах, эпизоды, мизансцены, массовые тиражи, открытки, ангелочки, пригласительные буковки тесненные золотом. Гордыня та же услуга. Дурак донимает меня расспросами о счастье, везении. Купи лотерейный билет - и он слушается, покупает, ему выпадает солидный куш. Я просто смеюсь, прокалывая на сегодня последние деньги.
  
  Смерть не дышит в спину, вероятно, опять затерялась Глафирой в толпе, значит, нет конца моей истории.
  
  
  
  АПРЕЛЬ.
  
  
  
  Наступил апрель, хош верь, хош не верь. Последний снег безропотно сходит в землю, талые лужицы, весна прибавляет в весе, путая или дразня этот незыблемый покой. Софизмы, умышленное бешенство, провокации, два мнения в одном, антология заблуждений. Желание сбросить обыденность и выставить все, что имеется на витрину, чтоб ахнули, оценили смелость, но после холода всегда оттепель, душно, перебои с кислородом, легкость в обращении порожденная случайным потеплением, но завтра выпадет заново снег. Почернеют цветы.
  
  Вечер в глазах проживает выразительный закат, солнце исчезает среди набегающих волн еще сонного океана. Хотя спит ли он? Есть ли в природе время его летаргии? Солоноватый ветер с комьями весеннего тепла в нем беспокойство, мысли которые приходят лишь ночью, их не остановить, ибо они часть сна.
  
  Блукания по мирам в темноте воссозданного лабиринта фрагментарных переживаний закодированной судьбы. Ложь в состоянии воплощения в истину, абсурд незыблемости и мечта или ее препарированный клон.
  
  Гаснет свет, сознание исходит в подсознание, зверь и человек меняются законными местами, а затем сплетаются в единое целое, и не обнаружить следов этого существа искушенного в ремесле перевоплощений.
  
  Довлеющее присутствие, мимикрия, взгляд трусливого хамелеона, ты стоишь спиной и искренне не веришь своим чувствам, опутан нитью заблуждений, полностью слеп. Сон долог, он другая реальность, в нем время имеет относительную величину не истолкованных знаков, пришлых существ. Переживаешь, всполохи эмоций, идешь предопределенным путем, кошмар бесконечно долог приятное состояние, просто миф.
  
  Головокружение и дыхание океана, странный шепот волн в нем пророчества. Умиротворение и покой колыбели, слова которые подыскиваю среди молчания, в отрешенности рассматривая пустоту, текучесть неуправляемой энергии волн. Океан пытается говорить со мной и всего лишь, но он был, есть всегда, и будет, а я горсть праха.
  
  Мне бы догнаться, соскочить с беспонтовых попусков, что-то иметь в руках, вновь научиться дышать вдыхая. Волна за волной, белая пена на сером еще не раскаленном песке, следы, что исчезают в приливе подступающей темной воды, когда-то тут умирали киты, я сильно болел. Душа металась в агонии, мои слезы были полны горечи, как и их смерть.
  
  Сотни голосов в голове, каждый остался не смываемым осадком, это и память, это и маразм. Гниль, смрад, растерзанная плоть, плачь чаек, триумф пожирателей мертвечины.
  
  Реальность во сне, четкая предельно ясная, или сон в реальности, это движение, марширующий поток склоненных голов, руки, что принимают все в штыки, идущие в вдогонку.
  
  День ночь разве это важно. Сердце отсчитывает реквием по жизни, определенное количество разнотональных ударов, которые исчезают в траурном набате колокола с той одинокой скалы, окутанной туманом распыленных жизней, в нем пустоголосая свистопляска обещанного карнавала. Льется искристая влага, сыплется сверкающее конфетти, мнимое безвластие анархичного безобразия, схождение в точке грозных стихий и нулевая отдача.
  
  Кровь последняя песнь китов и они выбрасываются на берег, а мы все поедаем, земля наш стол. Мы ангелоподобные гиены, человеколюди не переборовшие в себе жажды сырого мяса.
  
  Сказки, первый шаг к разочарованию и факту смерти. В детстве ты их слушаешь, искренне сопереживаешь, а позже покупаешь, не замечая подзатертой цены, трудно определить виноватых. Киты уже разлагаются, их история окончена, а время рвотный спазм, если не уйти, но почему, же сидишь, веешь пеплом и пытаешься напеть их песнь?
  
  Почему безразлично трезвым встречаешь апрельский прилив, даже не глядя, что океан поглощает тебя. Он удавом стягивает, пока мягкие кольца, но по загнутым клыкам течет ядовитая слюна, а глаза полностью в небе. Зрачки в них лучи солнца, пуповина перекушена, капает дождем почерневшая желчь, загустевшая кровь, талая вода. Волна легонько накатывает, и ты слышишь тайны, захлебываешься, тонешь, это цена, выбор, предопределение.
  
  Общество создало для нас однотонные дома печали в нутре, которых, серди лабиринтов проветриваемых коридоров и квартир, протекает обезвоженная жизнь из лоскутов плоти. Пресная водка, соль, курево, жизненный план, героиновое резюме, рубиновый вторник после дня рождения, бесконечность изменчивой тоски и ноздри забитые все тем же разложением китов.
  
  Я просыпаюсь ради осознания, что еще жив, потому что многие, закрыв глаза, больше никогда не бодрствуют. Они уходят обледенелой тропой в небо, чтоб сорваться в пропасть, где визжат смехотворные гиены преисподней.
  
  Стены белого света, проем окна, сетка скрипучей кровати, есть решетка, но дверь не заперта, это всего лишь первый этаж лестницы в небо.
  
  День отравляет постоянством одной и той же дневниковой суеты. Действуй, чтобы что-то сделать, иначе нельзя, тебя вымотают и сломают. Начинается бег подобный тараканьему. Надоело, скрипят суставы, подтачивает авитаминоз, не видя зеркала, посещает одна жуткая догадка, ты чье-то зеркальное отражение. Кривое, немощное, ничтожное, некрещеное без покаяния.
  
  Каждодневное утро, лживая, правда, в твое же лицо. Кто ты? Вряд ли когда узнаешь. Если способен, рыдай как глупая баба. Рыдай над пролетевшей в чужой банк судьбой. После бегом за любым в наличии пилотажем.
  
  Солнце сильно припекает, даже жжет, и уходишь, ныряя в подвал. Вот врата распахнуты. Рвота, моча, кал, невнятный бред будни повседневности, когда кайф ушел навсегда, он трансформировался в постоянство пустого, безвкусного, бесцветного не радужного забытья. После ты выводишь в уме односложные афоризмы, понятные лишь тебе.
  
  Эпитафия на общественной стене плача и съема квартир "Он подох, не заметив этого" через один час и двадцать семь минут, восклицание " Я все-таки куда-то торопился"
  
  Город почувствовал тепло, безошибочно начав реанимировать свою сердцевину, там уже разогнали тучи, залив запыленные артерии самым, самым весенним солнцем. Сброс кожи, смена гардеробов, обмен, не пачкающий рук, мажорная нота бытия от сытого пуза, беспечного шага вперед. Просто игра в просто жизнь, такая блин философия.
  
  Давай кое-что вычтем, сменим русло, уйдем стороною, прибавим в весе, подзамыслим личностное начало. Вновь крайность, тебя могут оскорбить и остаться при своих извинениях, но в твоей власти полудрема слепого бунта, развеселая вакханка кровавой резни народного гулянья. Сейчас апрель, сейчас тепло, много мыслей о паре, это наследие марта.
  
  Заратустра он предлагает с пониманием и всегда способен поддержать любое начало развода на словах, ему это интересно. Он умеет слушать всевозможных уродов, может это высокомерие, может насмешка, может игра или уродливая не оправданная терпимость.
  
  - Дохлый - всегда улыбаясь, произносит он. Ты поразительно живуч. Но что более удивляет меня, так это не атрофия твоего мозга. Ты торчь и бредолюб, в тебе есть философия, истерзанная душа, кстати, это редкая аномалия на день сегодняшний.
  - Ты практикуешь сладость самоуничтожения одиночки и кажешься самодостаточным. Ты жив и ты один, без оправданий - он опять усмехается.
  
  Лукавый дилер, прощупывающий финансовую состоятельность.
  - Деньги не культ, но им есть и время, и место. Согласись. Конечно, очень скоро, может даже в недалеком будущем и наступит тот самый золотой век доступности без цены, но не сейчас, и, увы, не завтра, там только чьи-то долги.
  Вероятно, он и умрет с хитрой улыбкой, но не своей смертью, которую тоже сумеет опустить на пару серебряников. Так, где пропадал Дохлый? - спросит Заратустра.
  - Лицезрел конец дней. Слабое шоу, может, смотрел? Он усмехнулся, покачав головой как сувенирный Будда. Смерть не нова и эти будни не удивляют - он закурил.
  - Тут я согласен, еще вот деньжата у меня завелись, так, что делаю взнос конкретно на месяц. Заратустра протянул руку вперед - Рад буду видеть тебя в любое время. Мы не знаем выходных и обеденных перерывов.
  
  Снова улицы восставшего из праха Вавилона. Весна в лицах и глазах, но ты погружен в себя, заряжен на крышу, монолог, дозу и очередное самоутверждение, что все-таки оторвешься и полетишь, так, же стремительно, как и взмоешь ввысь, за черту опаленных крыльев.
  
  Небеса, небеса извечный магнит для одолевающих мыслей, здесь можно и умереть, ведь мне далеко не девятнадцать. Я иногда по настоящему устаю, когда невозможно расслабиться, когда валишься на спину, шевелишь конечностями, словно перевернутая черепаха и остается немая молитва.
  
  Смерть, села батарейка в часах. Боккор утверждал, что это туман, обитающий в глубоких ущельях. Жизнь в нем растворяется навсегда, с ним невозможно справиться. Я же доказывал обратное, мол, души наши становятся облаками, дождем, водой рек, морей, океанов, вечным циклом превращений жизни. Дурак человек! - в сердцах говаривал боккор, но я не спорил, может он прав, боккор все-таки.
  
  Мы построили эти башни, невзирая на многоязычие и темное прошлое вновь начатой жизни, но он ушел в отдаление. Сотни молитв потеряли свою актуальность, кто-то пересмотрел апокрифы, пошаманил над ударениями, знаками препинания и морфологией. Сделал приписки, сноски, оговорки.
  - Вопрос веры в доверии к людям, олицетворяющим искомую - говорил Заратустра. Хорошо прикладывался к вискарю, делал из глаз мутное подобие взгляда.
  - Была она, была. А теперь у каждого своя. Моя, твоя, а разница лишь в нас. Ты в скором времени уйдешь в прах, и вера твоя исчезнет. Я ее потерял. Но она все, же есть, стоит преодолеть эту пропажу и вновь с надутым шариком на исповедь, потому что во мне есть вина. Я веду не богоугодный промысел. Хотя я, Дохлый, строю храм доминирующей в обществе религии, это по их уверениям очень правильно, но они не знают правды, а если и догадываются. Он рассмеялся.
   - Вера в самом человеке и она всегда спит. Бодра лишь повседневность, но страх перед храмом иногда пробуждает ее. Страх, с которым всегда боремся, визжим, обсераемся, блеем. Страх и смерть почему-то неделимы, но вера где-то между ними.
   - Конец жизни, ты отбрасываешь копыта, печешься об исповеди, лопочешь тихо и дрожа о грехах ужасных. Беса винишь, крайним выставляешь, это страх перед верой, кажется, что она усмирит смерть и будет все тип-топ.
  - Был ли ты достаточно искренен? Нет. Надо быть откровенным. Вера в ней же сомнение, такое неотъемлемое, причисленное к пантеону зверя. Ррр-р-р или бр-ррр, оскалились, от зверя взяли именно бешенство, но в природе такие животные долго не живут. Любой грех, искушение приводят к бешенству. Ты одержим, следовательно, невменяем, способен на все, добавь в этот коктейль веры, хорошенько взболтай.
  
  Заратустра хлопнул в ладоши, он всегда так делал, когда человек терял нити связующие с реальностью.
  - Веру надо уметь видеть и слышать, не каждый способен ее передать в чистом виде равнодушной толпе, именуемой паства, а когда слышен крик о вере и халяве, где-то там. Тебя уже имеют чувак, грубо насилуют твою душу и кошелек само собой.
  
  Лучше смотреть в небо, не думать и не вспоминать о дурацких заморочках Заратустры. Он умеет сказать - Дурень - так, что вздрогнет любой философ, каждое его слово, целый малоизученный мир, наполненный дерьма и регалий, а когда все собрано в предложение, ты отторгаешь, бежишь в бред, но опять, же за фасадом этих словес, что-то есть.
  
  Дурень, вряд ли станет вести подобный бизнес, данная сказка требует определенных затрат, ты платишь и за сказанное. Будешь возражать, сломают конечности или того хуже доломают остаток жизни. Заратустра, душа и бездушие в одном лице, ему наплевать, он излагает пришедшее из жизни и обращает все во зло, смерть, бешенство, которые он обожает, облагораживает не постоянной истиной временных моментов и получается выверт, издевка с тобой позабавились.
  
  Умение летать, пустая окрыленная голова, на данный момент очень здорово, потому что я задобрил постоянную дозу на невидимый пунктир больше. Я бессознателен, беспомощен, валюсь вниз, рамки этого ебаного, гнилого мирка миллионов тюрем сведены в узкую полоску приоткрытой двери, за которой рай и она бесшумно закрывается.
  
  Шепот видений и снов, там стена и тупик смерти. Сойдутся шторы, я балансирую на грани, иду, дабы сорваться и вновь висеть на тонком волоске, просматривая в сотый раз, розовую ленту немого фарса, там все хорошо.
  
  Смех затем слезы, после депрессив эмоций, мысли связующие с реальностью, чопорные, агрессивные, комичные уродцы возводящие культ денег и власти на очередной дневной мессе. Крик, обильная пена, эпилептичные сумерки, разовое, пулей выпущенное бешенство, алые пасти, острые клыки. Флаги, марш, там вдалеке бурлит Рубикон, где жребий брошен и однозначно предопределен.
  
  Скажи, но не говори так громко вслух. Раскрой и вырви мой лист предписаний из книги жизни. Ты протягиваешь лишь эти гормональные препараты, словно они заменяют время в организме.
  
  Расслоение и ощутимая нагота в комнате битых, кривых зеркал. Ты рассматриваешь свое тело, судорожно сглатывая высохшую слюну, боишься и признаешься в этом. Сделать шаг, заглянуть в кривизну. Где правда, где она есть? Липкие зубы стучат от холода и страха, десятки глаз, разбитых судеб, лиц. Ты и не ты. Тень? Клон? Близнец? Двойник? После в пепел, прах, песок.
  
  Пыль. Чуждые и чужие. Отторжение. Исторгнуть сердце, сделать шаг в холод, тьму, услышать завывание демона одиночки.
  
  Кровоточат разбитые колени, это первый признак падения. Голова тяжела, взгляд отсутствует в пустоте, покалывает в руках и они не послушны, обвисли плетьми. Страшно, страшно, страшно - губы шевелятся. Напоминая о бесстрашии, недоделанном, недодуманном.
  
  Жизнь человека плоская шутка, рассказанная на уровне невнятного лепета в аудиторию начисто лишенную юмора. Они все харизматичны, предельно собраны, благодушны в агрессии, творцы цитат дня. Я никогда не видел их мертвыми, не был свидетелем их похорон.
  
  Шум прибоя, гул в ушах, всего лишь один из языков давления кровотока. Два начала, алое в багровое, жизнь и смерть, дышу, чтобы не задохнуться. Мысли отвлекают от передоза, от предшествующих мыслей, все не имеет вновь значения. Я слышу заунывную капель весны или все-таки дождь.
  
  Ночь на острие битых зеркал. Она сырая, промозглая. Жизнь бьется ритмом дрогнувшего сердца, кровь загустела и замерла, только песочный зуд по телу. Стою на коленях ради того, чтобы подняться и упасть. Все остальное было надуманным бредом человека, который не желает признать свое полное зомбирование, вы видели подобное в фильмах, они жрут мозг, плоть, я следую параллельным курсом.
  
  Умереть невозможно, смерть приближается, а ты, учуяв, поджимаешь хвост и бегом. Мчишься со всех ног, забыв по дороге, что помер на очередном матрасе с видом в сырую землю, да дырявое небо за крышей.
  
  Приходят молчаливые тени, немые духи. Казалось бы, ночью раскрывай их тайны, засыпай вопросами, ты в коматозе, далеко от кайфа, они в данном измерении цари и никакой там Заратустра не уболтает, не свалит феноменом красноречия.
  
  Помню лишь "Отче наш" и нет ничего. Лучик света ты в нем, кругом стены, гладкий бетон без окон, без дверей, а над тобою щель, сквозь которую снисходит благодать божья. Вроде и прыгаешь да все впустую. Начинаешь выть с тоски, безнадеги, ненавидишь с презрением, буравя хмурым взглядом стены. Почему я не могу выйти из этой тюрьмы, ведь там свобода да воля и нет края.
  
  Зря послушал. Напрасно повелся, не зачем было покидать свой мирок бонсаи и нэцкэ. Я был в состоянии им возразить или просто безразлично проигнорировать. Бес не страшен, пусть одолеет и погубит, это его суть, как можно заниматься чем-либо другим, тем более, что ангел рядом и всегда готов подложить порядочную свинью и утопить ее в море.
  
  Борьба всегда заканчивается равновесием, даже самая кровопролитная, в борьбе есть смысл, действие. Жизнь и победы не вечны, а поражения это не крах, хуже всего, когда тебя превращают в зомби и вина лежит на тебе.
  
  Ночь, гул вечного Вавилона, время идет дальше может вспять. Поди, отличи сумерки от утренних серых тонов, в небе парит бесшумно исполинская ночная птица филин, ему доступна человеческая речь.
  
  Дуновение ветра. Огромный глаз, пугающий в нем безжалостная мудрость, слова режущие слух, уродующие жизнь. Аннигиляция. Он убивает, чтобы ты не оправдывался. Я прижимаюсь к стене, хрипло выкрикиваю поочередно гласные, согласные, умоляю все мировые религии о попуске.
  
  Пусть кто-нибудь смелый прогонит это всезнающее, повседневное чудище, иначе не дотяну до утра. Неужели я жертва, та ничтожно гадливая серая мышь, комочек пугливого паразита, скрытого вечной тишиной, темнотой, норой, когда-нибудь меня просто сожрут и все финал бытия. Он был посредственным паразитом и забывал о бдительности - скажут назидательно соплеменники своим детям. Но помните, даже мыши иногда сопутствует удача. Главное иметь крысиные интересы в жизни, надо расти - дальнейшее уже полная расовая неприязнь.
  
  Идет дождь, вернее он слышен, на данный момент отекли конечности, холодно в груди, хочется вернуться домой и уснуть, надолго прислонившись спиной к батарее, зная, что к утру, кто-то разольет вино по стаканам.
  
  Кривые зеркала, битые, целые, там уроды или выродок я, а может там, лишь забавное, смешное искажение. Скорей бы уйти отсюда. Вновь раствориться в уличном потоке, осесть песчинкой на дно и уверовать, что больше ничего не будет.
  
  Но ночь бесконечна, с этим невозможно свыкнуться. Мрак, кромешная тьма, глаза угольки вспыхивают, пугая, где-то там рядом, вблизи. Измена, я курю еще, не сообразив в чем дело, а пока этот Асмодей с его витиеватыми раскладами о экзорцизме, которым болела Европа на заре эпохи хай-тека или века просто задниц.
  
  Человек и демон, посреди темной комнаты битых, кривых зеркал, нет ни одной черной или серой кошки, шумных клоунов, философов из мрамора. Демон молчит, а человек пользуясь моментом, выказывает свои страхи, но страх почему-то один.
  
  Когда-нибудь деньги закончатся, и наступит время палача. Он принесет пытки, боль, агонию, разрушение, безумие. Вину перед богом, предками, отдельными людьми. Более ты не нужен, не востребован, подыхай или спасайся, беги и вопи о помощи. Демон предлагает раз и навсегда, зачем глупые слова, а там после темноты будет туман и все тут сказке конец.
  
  Послушай, смерть это женщина или девушка? Неважно, пустое. Знаешь, это слово всегда звучит подростково, но повторюсь, знаешь? Мне казалось, между прочим, довольно часто, что она моя любовница. Серьезно я никогда в ней не мог определить женщину или девушку. Она появлялась и исчезала помимо моей воли, на масти или в выворачивающей ярости, хоп и суетится на кухне, из меня дерьмо хлещет фонтаном, нет мочи терпеть жизнь, она, молча, приносит крепкий кофе, таблетку от жара, смотрит так с сочувствием, понимает и хочет помочь.
  
  Да, я беру все это, руки не слушаются в голове устрашающее пространство относительных измен наяву, но я не в состоянии противиться ей. После иду в спальню и ничего не помню, на утро не человек, но еще живой, голова в планах и начинаю убегать, ощущая ледяную мяту ее дыхания на затылке. Правда, время тогда было сложное, я находился в самом начале дороги, про многое не ведал, но вот ее запомнил. На прощание она подарила мне поцелуй, подобного не забудешь.
  
  - Сердце замерло, в нем расцвели ледяные узоры, и представь, я был в этом состоянии вечность. Ни жив, ни мертв, нечто не влазящее в рамки, а после лед начинает таять, потому что восходит солнце, потому что уходит она.
  - Исчезает ночь, по венам шипя, расползается сироп и шипучка, не можешь раскрыть рта, такая сладость во всем теле. Пенится, бурлит, можно лопнуть, но не до этого. Закрываешь глаза и никакой темноты, ты в самом совершенном абсолюте, тебе плевать, ничего нет важного. Нет смысла бороться и доказывать, все это пустое, напрасное и изойдет в пустое, как и ты, а после будет другое повторение, ремарка, ремейк, сиквел, хотя трудно в это поверить.
  
  Можно ли шаг назвать путешествием за три моря? Можно ли вернуть ушедших, увидеть из нищеты чудо прекрасного, весеннего дня, стряхнуть вшей и перепрыгнуть через радугу, уверовать, что ты человек, а не загнанная в угол крыса.
  
  Неужели всегда надо оглядываться по сторонам и знать в деталях, что происходит за спиной. Предчувствовать роковой выстрел и с этим жить, мириться, читать научные журналы, искать расценки на судьбу и бессмертие. Бояться таких вот Асмодеев как ты, плодящих паранойю и одержимость, а что если отменить заповеди, забыть о смертных грехах?
  
  Живи, существуй, нечего нарушать, нечего придерживаться, не зачем понести наказание. Не ты ли Асмодей, после станешь обвинителем пострадавшей стороны? Или что, хаос губителен, профсоюзы на испуге? Человек все же не венец, а так смесь мысли и вселенской спермы. Что предложишь, водку или героин?
  
  Каждый раз приходишь к этим извечным гвоздям в жопе. Зачем я здесь? Куда иду? Смысл этого пути? Цель, планы, логика, обоснованность, суть всех этих слов. Боль, тупая вскрытая злоба в обреченность будущего и ты изводишься в колыбели жизненных кошмаров, утверждая одно. У каждого есть право на счастье. Я счастлив! Я счастлив! Крик или, правда?
  
  Пнул дверь ногой. Призрачное утро, первый туман, иное время. Отголоски цивилизации расщеплены на атомы, в хаотичном движении которых предчувствуешь очередной взрыв еще не оперенного дня. Обязательно проснется солнце.
  
  Человек ли во мне или более призрак, мрачный фантом укора лишенный языка, ожидающий отмщения, сыплющий лепестки черных роз для услады моей смерти.
  
  Сегодня наступает день пестрого карнавала обещанного боккором, он нахваливал карибских ведьм. Им нет и не будет равных - так говорит любой сутенер, его шлюхи всегда лучше. Они золото, с духами на равных, но все мы стоим вдоль дороги и по-разному продаемся. Стадом, поодиночке, тупым мотылем или самоубийцами в ярком макияже, и если ты задумался в нерешительности перед дилеммой выбора, то это еще не удача, это обыкновенная продажа, несколько иного рода.
  
  Ты купил и тебя приобрели. Ты исцеляешься, применяя насилие, спускаешь семя, мычишь, скаля зубы, боль в тебе, боль в ней, все равно один кусок мяса, расчлененный и окровавленный, поданный заказанным блюдом в вечность этого маскарада анархии.
  
  Путь уверенности вперед и по прямой к пустоте смыкается в окружность, ты смутно догадываешься, приближаясь к выводу, что бежал то по кругу, сменяя дикий крик на давящую тишину сумасшествия.
  
  Апрель, я не чувствую его бархата о котором не раз слышал, вижу вот только яркую краску. Жизнь вновь грешит самообманом, раскрываясь во всю и даром. Рождаются и уходят разные люди, они есть и были, кем-то никем, богами и швалью. Дверь троллейбуса к океану раскрывается, копеечный билет в рай у водителя, купи или беги зайцем.
  
  Хотелось бы вот именно сейчас вспомнить, с чего был начат мир, когда на восходе светил зародилась самая первая волна в океане, увидеть бы это, или представить в игре закрытых глаз. Я неотрывно смотрю вдаль, игнорируя, соль, слезы, ветер, все же наступит время чистой воды, мелькнет на горизонте дельфин.
  
  Мечты, последняя роскошь в череде дней глубинных сумерек. Они эти мечты перетекают в сон, долгий предолгий, сказочный, местами ужасный, осязаемый в учащенном сердцебиении. Я после подолгу молчалив, жвачкой жую тлен грез, опровергая все, что имеет основу реальности или истины, лучше беспамятство и сны, ровное дыхание, предопределенность следующего дня важных вещей.
  
  Океан, он еще сопротивляется смерти. Мертвец, но не покоренный, где-то бродит живая кровь, она порождает волны, привкус настоящей жизни. Я прощаюсь, потому что пора уходить, не ведая, вернусь ли снова, доживу ли до осени, увижу ли неоспоримое величие этой поры года, сумею ли пожать плоды ее.
  
  Мир жесток в подобном и есть утешение пропащей души. Ты губишь и прощаешь, прощая, несешь знамение новой эры, но это очередная погибель. Слышен ропот и рокот впавшей в экстаз материи живых организмов, мышечная каша пока зациклена на очередном культе, вращающем мир. Любовь в ней хочка, течка, грязь и возвышение в небеса. Ниспадают лавры денежной манны и это вновь культ тысячи дорог в никуда. Мозг полон креатива, химических элементов, твердит заученным слоганом - Человек зверь! Человек червь! Культ.
  
  Сигарета, дым горечи побед и утрат, последняя затяжка, волны набегают одна за другой, беспрерывная череда слияния ветра и воды. Вавилон ждет, апрель на заклании жертвенного алтаря истекает зеленой слезой, умирает в предчувствии скорых набегов майских гроз.
  
  Я иду далее, не имея пригласительного билета, но все, же гость. Город поглощает, плавит своей обильной слюной, мы варимся в ней, распадаясь на атомы, подобно амебам делимся, сводя день лишь к командам выжить, размножиться, доминировать над собой же.
  
  Смерть и страх в склепах каменных башен, деревья. Деревья, проклятый не живой пластик, полумеханический шелест их листвы, красноречие вечной дорожной текучки, все тот же страх, все та же смерть. Иду, чтобы не сорваться в бег, чтобы не выдать спешку и желание вернуться обратно, возобновив недавнее созерцание разложения мира. Покупаю сигареты, курю, вновь приобретаю фуд и поглощаю его как можно быстро, незаметно для себя.
  
  Человек проживает жизнь, искренне делая добро, а после приобретает в маркете кухонный нож и убивает ставших на его пути, другой же ищет исцеление в вере. За стенами храма он творил зло, теперь готов отдать свою жизнь ради искупления.
  
  На чашах весов они равны, я заглатываю, не жевавши фуд. Умирает и возрождается день. Солнце в перезвонах колоколов, оживляет дремлющие старинные витражи, это те же мы, из подзатертых, пыльных эпох глубокой древности. Бьемся с чудовищами и врагами, боремся за любовь, ищем бога, внемлем голосам ангелов, может сказка, но она куда лучше сумасшествия повседневности. Я замер, я не буду убегать, боккор и его карибская вакханалия или карнавальный шабаш в двух кварталах отсюда, все связано, вряд ли откажешься.
  
  Храм света и сыплющего серебристого конфетти, отсутствие пестрой толпы, круговых движений на шахматной разметке пентаклей. Ангел да бес с вином и кровью, предстартовое молчание и перебежки наших взглядов, отсутствие волнения, словно так должно было быть.
  
  Вспыхивает, кружась конфетти, крошечные частицы фольги прилипают к одежде, волосам, лицу, преображая тебя до неузнаваемости. Ты ли на самом деле или попался на очередную уловку боккора, только эти двое хранят свое равнозначное начало. Я хочу обернуться, убедившись, что они есть или носом уткнуться в необратимость совершенного шага.
  
  Слышна капель переходящая из натянутого звона в барабанящую дробь и звук этот нарастает, не имея предела, это уже грохот сошедшихся скал, взрыв сотен ядерных зарядов. Теплые, сухие ладони закрывают мои глаза, слышен грудной смех и шорох одежд, бубенцы, трещотки, саксофон, гармошка и все же гармония.
  
  Быстротечность сменяемых звуковых картин настораживает, а внезапность пугает. Я вдруг осознаю, что ничего не вижу, мои руки закрывают глаза. Колдовство или шарлатанство может просто измена.
  
  Водопад серебра кружит и поглощает, в нем то-тут, то там возникают переливчатые силуэты, состоящие из вариаций стального, тусклого с каплями утренней росы и цветами бледно-розового оттенка. Мир этого пространства в движении, но действие в нем полный абсурд.
  
  Улыбается ангел, попивая заготовленное винцо, ухмылка всепроникающего беса в сизых клубах дыма. Трудно устоять на ногах и пол вскипает раскаленною магмой, исходит липкий, пахнущий сливовым сиропом дурманящий изумрудный туман.
  
  Капли свинца бесшумно парящие в невесомости, то ли пчелы, а может это дождь, уставший и застывший на миг бесконечности лишенный речи, звуков падения, полета, он есть, я прикасаюсь, я в этом и не удивлен самим фактом.
  
  Девушка, чьи глаза я едва различаю среди мглистой серости далеких эпох. Реальность сейчас пуста и обманчива, есть она, чей взгляд порабощает сердце, есть ты в замкнутом пространстве себя, ждешь нечто, которому не суждено произойти.
  
  Сложно облечь призрак в рамки понимания и затем сказать, что его нет. Сложно найти и привлечь точные слова, которые есть суть того, что ты скажешь. Серебро, сталь, олово, свинец это сопутствует луне, гром и молния предвещают дождь, майское цветение одуванчиков. Скоростная магистраль в далекую точку космоса к звезде Альциона, папироса в зубах, угольки зрачков, смех идиота давно пропал.
  
  Осталась крыша, россыпь серебра и северных звезд некогда брошенными тунгусами контрабандистами. Я молчалив и молчу, мне наплевать, но все, же интересно, вот прорезается, нарушая дисгармонию, прорастая ростком, обретая форму силуэта, а после четко очерченную фигуру самая настоящая карибская ведьма.
  
  Пару дней или минут, или столетий, разве так важно, я нарек ее обыкновенной экзотической блядью, которую подкинул на ночь боккор. Она совершит этот акт совокупления, сплюнет в особый сосуд сперму и после повторит с кем-либо еще, чтобы приблизить реальность своей оккультной ахинеи.
  
  На заре времен, мы с боккором и алхимиком Синявским сожгли женщину на огромном костре. Она была одержима и не ангел, и не бес не замолвили словечка. Дул сухой, раскаленный ветер со стороны уходящего солнца, я курил особую траву, и пепел осенних, погребальных костров, не слыша правды, одержимости и воплей. Женщина знала, что умрет, она не просила пощады, только кричала о нашей вине, о скором возмездии, отрекалась от стоявших неподалеку ваяний добра и зла, женщина проклинала жестокость.
  
  Пожалуй, в тот страшный день я осознал, что значит быть слугой или оказать услугу боккору, ведь только он знал, почему пылает огонь и обугливается живая плоть, живого существа на столбе.
  
  Рождается ведьма, выходя на свет из липовой иллюзорности, она хранит молодость и это заслуга загубленных душ, оставленных миру, где живут разные духи неба, земли и темной ночи. Я касаюсь ее плеч, скул, губ, волос в ее ладони белый порошок совершенства и переливчатых граней. Давай дышать и наслаждаться сладостью меда и влажных губ покрытых растительной квинтэссенцией смерти.
  
  Каждый шаг мой предопределен, он усыпан шипами неизвестных растений, там яды, жидкие, порошковые, незримые. Я иду и разлагаюсь, вдыхаю чудо зомби порошок, реанимируюсь, парю, откусывая головы взбешенных змей. Я полон яда. Я нежилец. Я пивная жесть с душой в заточении, парадокс для любой черной магии.
  
  Когда теряешь интерес и слепнешь, начинает происходить с тобой важное действие, ты вовлекаешься в игру начала. Влажные руки шарят, получая лишь пустоту, а кругом кипит жизнь, фейерверком взрывается шабаш.
  
  Стонут жертвы это и экстаз, и последние крохи жизни на бледном ложе смерти, а кругом беснуются нагие чертовки их души в одном котле со всем потусторонним миром. Липкая, вязкая кровь и безжалостная содомия, посреди копошащейся оргии пустых тел, пространство с обезглавленным началом и адом видений для любого верующего в своей теплой норе бздежа и насилия.
  
  Вижу ли я или опять чудовищный самообман, тлею углями, покрываюсь испариной черной росы, но вдыхаю, сосредотачиваясь чисто на механике. Человечество спит, как и погребенные цивилизации, ему по огромному шаманскому барабану, что творится на этом клочке бескрайнего Вавилона.
  
  Поцелуй горячих в эпилептичной пене и крови губ, дыхание обдающее жаром. Она пытается кричать. Она приблизилась к власти над духом тотема, это уже не человек, животное, разъяренная самка, язык тела, язык гортанного рыка, единое целое, лишенное самообладания, разума.
  
  Я отталкиваю ее в сторону, получая рваные раны, валюсь ниц и содрогаюсь в приступах истеричного хохота. Она рвет мне глотку, полосует бритвой лицо, смех мой не стихает, разве сейчас смерть страшна?
  
  Ведьма шипит и пятится к стене, жалкое животное, порожденное чрезмерной выпивкой алхимических снадобий. Утром мы всегда превращаемся в людей, не помнящих вчерашнего, но на заре времен, я был таким же, как и в последние дни этого мира. Льется кровь и это уже простейшая магия.
  
  Пробивает дрожь и ритм звонкого такта хлопающих по ляжкам ладоней, очередной виток ритуала, предчувствие, что близится реинкарнационное путешествие. Они обязательно найдут женщину, заговорят и уболтают ее до абсурда согласия, конечно, она умрет в неимоверных мучениях. Ей отсекут голову, вскроют грудную клетку, вспорют живот и извлекут в это чадящее пространство серебристых водопадов, живой плод, вырвут сердце и призовут духа, который очень долго пребывал во сне заговоренного.
  
  Я бы закурил, но ничего поблизости нет, можно раздобыть у халдеев морфия, да что ж с ним делать? Но вяжусь в поцелуе, в нем тону, энергия уходит в глотку нутро, выползшей твари из глубокого колодца посреди пустыни. Я слышу, как оно со смаком высасывает до белеющих костяшек пальцев жизнь мою.
  
  Скоро настанет тишина и колокольный перезвон, реальность уйдет и настанет сон, в котором белая пустота, я черное пятно, мои друзья, ушедшие в лодке на другой берег. Почему мы всегда молчим, пугая откровенными письмами сочиненных признаний. Вопросы и снова вопросы, так учишься изворачиваться, смотреть с вызовом в безжизненность восковых фигур.
  
  Боккор принимается за подношения. Золото и душа влекущая в одной упряжи с лихорадкой. Пустая голова и щепотка сухой, пахучей травы. Руки мертвецов. Щетина вепря, козий череп, рог единорога, лягушачьи лапки. Кислота, опий, чертополох, полынь, среди этих даров хочка сходится с хочкой, сплетены тела, тяжелое дыхание, существа возрождаются в гибели и рождении. Крики, стоны, звуки не подвластные классификации, Вавилон получает свой наркотик по крупицам, но это кружит суть этого города.
  
  Тяжелая едва переносимая ломка под этим плавящимся шоколадом асфальта, тысячи лет и вот вожделенное просачивается капля за каплей. Дрожь, бездумный поиск, вся эта высоковольтная, техногенная в эмбриональном состоянии эволюционирующей агрессии, животная масса втаптывает всех без исключения себе подобных в первобытную грязь и это рождает утреннею росу, чьи бриллиантовые искры туманят рассудок города миллиона башен, безумия алтарей содомии и креатива религий.
  
  Сумасшествие в коем был рожден, был вскормлен, ты часть и раб этого, ты в услужении ради чего? Ради хочки. Ради дозы. Ради сытости, ума, красоты, власти, мускулов, счастья. Твой хер вздыблен, глаза слепы, разум затмил голод, ты сумасшедшим локомотивом таранишь эту одурманенную кровью ведьму, вертишь ее, стараешься выбросить семя.
  
  Человек жил, а после решил уйти на бойню, чтоб стать мясом, колбасным фаршем, продать себя за уже не нужные деньги, выпить страшный яд и отравить остальных. Я знаю человека, который из этого безумия сотворит притчу.
  
  Сколько раз пришлось умереть, так и не воскреснув, после всерьез задумаешься о бессмертии, а может о лжи. Счастливые зомби, радостные семьи, кругом идиллия бескровных упырей, ангел да бес глядя на это, горько пьют. Они давно в беспробудном запое, мне становится не по себе при мысли, если они уйдут, что останется? Подключиться к розетке и почувствовать вкус электричества?
  
  Женщина и тайны ее колдовства, эти чары, жидкости, заклинания. Она уводит в сторону, сейчас глубокая, темная ночь, блестят луной ее зеркальные глаза, я попадаю во власть животного магнетизма.
  
  Время на исходе, но с ним обращаются умело, словно это монетка меж пальцев, веришь и это правдоподобно. Вновь в самом начале, конец света на большом экране. Рядом она, карибская дева с горячим в лихорадке телом. Попкорн, огромный экран там анархия и смерть, здесь жизнь, делай что хочется, она согласна на все, а ты срываешься в сортир и забиваешь на все.
  
  Огромный экран там зеркало в нем ты, как всегда бледен с перетянутой жгутом рукой, ушедшей в бездну веной, разметкой синеватых пятен, сейчас нащупаешь интуитивно с завидным профессионализмом и попадешь.
  
  Хлопья красного снега, таят, кружась в крохотном пространстве призрачной прозрачности. Еще секунда и станет так хорошо. Выставленное многоточие, взятой паузы. В отдалении. Абонент временно не доступен, выпавши за рамки пространственно-временного континуума.
  
  Витражи оживают, они способны материализоваться и говорить, все куда-то стекает, все призрачно, естественно и не реально. Была ли она, существует ли боккор? Или это дилер по кличке Чикатило и его верная шалава Юлия, ей проебом все, она одна из первых новообращенных в религию зомби.
  
  Паранойя, это слабость ума или недостаток духа? Потерян среди растерянности в измене разума, среди дыма осенних костров, за ними виден настоящий Иерусалим, не тот говносток, где полно паломников и зевак. Кричат истошно, дико воют Вуду из Воду, не много куриных потрохов и готово яство в толпу накачанную исступлением, одержимо мечущихся душ. Я сам уже выкрикиваю заученные, хрестоматийные заклинания, меня вряд ли примут в круг, но безумцы щадят пониманием, я все еще ценен, как пустой сосуд.
  
  Боккор царит, боккор правит шабашем. Добро. Зло. В одном котле бурлит молоко женщины, жертвенная кровь, секретные ингредиенты, очередное заклание не сведущей жертвы. Лица обращены в маски, ты видишь демонов, а после ангелов, вера утеряна или вот погоди, нашлась.
  
  Пляска бесов и тот дух безымянный, он страшен, всесилен, притягателен, ты цепенеешь, забывая, что на экране твой фильм и его следует осилить под попкорн и трах на ускоренном метаболизме.
  
  Дух молчалив, сосредоточен на твоем распластанном над унитазом теле, а после реальность взрывается, наступает аннигиляция, все летит в тартарары. Бьются зеркала, реки льда вскрываются ледоходом, рвется лента и исчезает цветное кино. Неожиданно ты хватаешь ртом этот гнилой смрад аммиачного воздуха, начинаешь блевать, словно первый раз в жизни и вот он перед тобой.
  
  Не верю! Не верил в не возможность вообще. Ты иллюзорен! Призрачный мираж. Ты не можешь быть им или даже кем-либо еще! Уходи!
  
  Серебро обращается в пар, распятие разобрано на кресало, ведьмы кожистые футляры по подобию тел, в них пустота и пыль, а глаза вынуты из глазниц и заменены на острые, тускло поблескивающие кинжалы.
  
  Сомнение, где дверь и как ее открыть, чтоб вырваться из этого лабиринта кошмаров реальности, сбежать в кому, а после осознать необъятность бытия.
  
  Сны. Тягучие сны - усталый шепот треснувшего, одинокого голоса во вселенной четырех углов и стен. Знать бы, где небо, там звезды и шанс соскочить на время, взять передышку, научиться дышать животом. Превращать не обремененным рассудком все довлеющее в белое ничто, просто пустоту, гармонию беззвучия, чистый лист.
  
  Белое и кровоподтеки. Стена плача. Стена крушения надежд. Стена слоновой кости. Стена мира отчуждения. Стена эдема. Стена прайда. Стена, перед которой стою, это преграда или я вышел за ограждение, невозможно вспомнить, но ведь знал.
  
  Полчища насекомых и крыс, эти глаза среди черной тоски, озверелого сатанизма, очередной культурной революции миллиардных поколений доминирующего паразитизма. Пирамиды вождей, башни Вавилона, пагоды падшего солнца, райские кущи полные гиен. Все желают войны, чумы и вкусной падали, гнойного в соку мясца, трупных, лакомых ядов. Ты хочешь жрать, но боишься умереть, дилемма.
  
  Бескровные лица от мастера лоботомии. Зомби создают свой мир. Теперь лаконизм возведен в культ абсолюта.
  
  Я зомби - утверждает каждый, как две капли похожий на каждого, новорожденный и усопший одинаковы. Я зомби - это шаг к бессмертию.
  
  Чувствуется весна, невпопад, но факт и гроза близка, в ней еще есть холод. Ночные приготовления, напутствие к утреннему ритуалу поедания ароматизированного, сбалансированного, витаминизированного, псевдо-мульти наркотика под кодовым словом "завтрак" в слюне растворяется даже пластик, который тебе подсунул добрый пастырь из телевизора. Слушаешь и жрешь эти чеки, идущие по всем каналам, не смея ослушаться выверенных истин в ток шоу.
  
  Я зомби. Доброе утро тебе зомби. Послушай зомби гороскоп. Стирай порошком зомби. Покупай зомби автомобиль, и ты никогда не умрешь, потому что, ты зомби!
  
  Отрывистые грубоватые смешки севшего голоса, фильм еще не закончен, жизнь еще не прошла, боккор все так же продолжает водить за нос, это впавшее в маразм "Общество леопардов". Старые критины с рожами мраморных идиотов, несут все что угодно с надуманного алтаря, и паства охотно в диком экстазе идет под нож гильотины.
  
  Они устали быть здесь наяву, словно кто-то там в ином измерении освободит их от рабства жизни. Самые убогие кричат о свободе, тут исчезает звук и слышны комментарии зала. Во тьме происходит свальная оргия, сейчас не интересный момент, вот когда мы снова появимся в кадре, и неизвестный пустит из крана кровь и боевые действия, будем жевать попкорн и сопереживать.
  
  Шумит вереск, рокочет далекий прибой остывшего моря, видна извилистая дорога, уходящая в самую даль. Звенящая в ушах тишина не привычна, где война? Где божественная канонада? Неужели вот он неизвестный никому начнет историю или продолжит замерший на оборванном кадре фильм. Он смотрит и в нем сострадание, он может сказать, но эти слова не вслух, он ждет понимания, а в ответ звенящая тишина.
  
  Я жгу мысли и обращаю рассудок в пепел. Разум смещен в сторону аллегорий, метафор, абстракции, а перед глазами все тоже битое естество Вавилона. Правда или кривизна, гротеск или все-таки абсурд, я пытаюсь собрать осколки этого древнего зеркала мира, но режу руки в кровь, ей, же запиваю текилу и опасаюсь выбраться из мирка цветных комнат, настоящего ада душевной печали или снова ошибся.
  
  Шаги их не звучное эхо, комната, посреди которой ванная, а в ней труп и серебряные монетки, кровавые надписи на стенах, словно это бульварное чтиво с пометкой триллер. Я курю одну за другой, кашляю, сплевывая слизь на зеркальный пол, проходя в следующую комнату, где есть гипсовое изваяние женщины с вынутыми к потолку глазами, она жива и боится пошевелиться, чтоб не испортить эту гипсовую скорлупу.
  
  Мне больно, а ей не впервой. Еще комната, там же яма над которой, покачиваясь, висит тучный человек без головы, кровь на шее запеклась, но тело продолжает вздрагивать, от чего толстяк раскачивается из стороны в сторону. Из темноты приходит неприятное, настораживающее шипение и свет лампы начинает тускнеть.
  
  Ноги подгибаются это самое низкое предательство, на которое я же способен. Беги парень, ты серьезно доигрался! Холод, темнота, ужас, вот такая зарисовка, вечной в потемках молодости.
  
  Чудо далеко в не близких краях, люди эти существа из здешней слизи и сырости, реалистично правдивы, они мерзость и гниль при идущем дожде, но нет зонтов. Лишь грудные клетки на шестах, суетливое ржавое воронье в битве за шмат падали.
  
  Смерть без раскрутки, макияжа, вспышек камер, свет софитов и юпитеров ее саван, ее игра. Смерть, как величественный ангел в гордыне одиночества, вечный страх бесконечной череды невосполнимых потерь.
  
  Моя глотка оживает исторжением проклятий, закрученных в спираль идиом, откровенно брутального мата. Красноречиво - Ненавижу! - хрип стон и пена безумца. Все пиздец чудесам, сгнившим в этом потоке всемирных говняных помоев мечты и веры. Осталось ненависть в яростном писке озверевшей не по теме мыши, но я по-прежнему где-то среди толпы любопытствующих у заново запущенной гильотины.
  
  Мы ждем раскладов, мы ожидаем чтиво очередных денежных индульгенций на лицензированный отстрел уродов и выблядков. Топить их в дерьме! Скандирует боевой рустер и бросается слепо по руслу судьбы.
  
  Обилие шоу дурманит рассудок, да и на кой хрен он сдался, там жизнь и мы плавим это в одушевленную, скотскую бытовуху. Боккор хохочет, хлопая в ладоши, и мир вновь погружается в серебро сумерек дня, ночи, завтраков, бизнес ланчей, знакомств с очередной маниакальной жертвой.
  
  Сильная вера в это карнавальное сумасбродие опустошает до дыр карманы. Глазищи на выкате, лезут из орбит, мне неизвестно, что сейчас передо мной. Я лишь слепо верю и отдаю, швыряю на ветер, уже кладу голову на плаху под дурацкую считалку о лохах.
  
  Проза жизни такова, бесконечность застряла в округленных формах мулатки наделенной чувством ритма, магией, красотой, ядом. Она воплощается в разъяренную змею из отражений буйного Вавилона. Весна выше колен в вое ветров опустевшей головы, черт подери эти округленные циклы.
  
  Яркая калейдоскопия пестроты. Джаз, его безграничный океан, непрерывность бьющих мотивов подсознания, все и вся на поверхности. Земля вывернута на изнанку. Падшие ангелы пляшут среди безумств созревшей на крови истины. Мир обезглавлен, начисто лишен смысла. Он катится к солнцу с толпами зомбированных наций, они желают жратвы и животного секса, они всегда исправно жгут то на что укажут.
  
  Ненависть к этому дешевому бурлеску порождает любовь, бездействие смирения и восхождение на воссозданную мысленно голгофу. Уйти вслед за пилигримом. Простить себя. Принять покаяние от мира тобой же написанное. Стерпеть плевок естественного отбора, найти в себе силы, источник, послание, смолкнуть на веки. Продолжать жить.
  
  Берег мертвого океана пуст. Волны одна за другой. Весна облажалась и не по сезону холодно. Я лицезрел, как замер в поцелуе смерти неизвестный мне человек. Он лежит в луже талой воды, зомби, ставший обыкновенной дворнягой. Я смотрю в стекляшки глаз мертвеца, его стянутый оскал ужасен, он умер в муках. Смерть лишь избавила от лишних слов.
  
  Хочется увидеть дельфина посреди этого дерьма химических отходов, неужели он не придет из-за горизонта? Тогда какого хрена я тут торчу, высиживая геморрой, гайморит или простуду?
  
  Дом печали мною не востребованное кино в черно-оранжевом буклете растиражированной весны, она теряет корни в обрывках снов. Духи всех стихий превращаются в далекие точки звезд, отторгнувшие одинокого индивида, придумавшего свой рай и ад, сказавшего, что ангел нальет, а бес выпьет.
  
  Храм пуст. Вера заброшена. В печали сокрыта последняя искорка грядущего глотка во все остатки легких, это продолжение и это начало.
  
  Бес наполняет мой кубок красным огнем змеиного зелья. Я жду ангела, чтоб разделить эту участь. Пью сам, но он скоро придет, а пока в собутыльниках обыкновенный дядька, черный как уголь, не мытый со дня сотворения мира. Курим, балагурим, байки травим, он знай, свое, подливает, хитро вымеряя зелье злое.
  
  Умереть страшно, но еще хуже видеть гибель этого мира, как тебя душат вместе с ним. Ты подыхаешь, оставаясь перед живыми в долгу. Незримые потоки подхватывают тебя, окрыляют, жгут клеймом, бесцеремонно лезут в вены, теряешься средь двух величин, уверенно стремясь к золоту и богу.
  
  Умереть в закрытых глазах, реинкарнироваться, когда припечет летнее солнце, прожить и выжать все возможное. Приблизиться к самосожжению, изойти в первооснову праха да пепла. Вновь перевоплотиться в очередное чудо всепобеждающей жизни, такова суть.
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"