Солнце уже поднялось над горизонтом, а я поднялся много позже его и того времени, когда первые лучи коснулся голубой шторки на моем окне. Они даже коснулись меня, но я упорно не хотел этого замечать и продолжал дремать, пока они поднимались выше. Я лежу еще некоторое время, с присущей мне ленцой медленно отхожу ото сна, но вставать надо и я с неохотой откидываю теплый плед, с узорами в виде разноцветных ромбиков, вышитых бабушкой, и касаюсь босыми ногами холодной краски деревянного пола.
Позже, уже умывшись и выпив холодного чаю в передней, я тяну сигарету в беседке, в своей извечной рубахе, по босяцкому нараспашку и закатав рукава ниже локтя, на голове панамка, походная и очень мною любимая и, в общем-то, вид у меня заправского ходока по лесам и болотам или заядлого рыбака, сидящего еще за полчаса до рассвета в преддверии ясного и знойного дня, хотя, вполне возможно, вид обыкновенного колдыря дяди Саши, что бегает по утру к баб Шуре за самогонкой. Тягучая, томная лень никуда не делась и мне совсем не хочется никуда идти (вчера вечером я решил побродить с удочкой за теми холмами), зато есть непреодолимое желание схватить в руки гитару и написать романтический стих, быть может два, сидя вот здесь, в этой полуразбитой беседке под еще молодыми, но уже высокими деревцами ивы, по детски волнующихся и шелестящих листвой между небольшими порывами ветра. А может быть, написать пару строк о деде Иване, который сушит дичку на крыше своего сарая и обычно, поутру, смолит трубку на старых обшарканных сиденьях перед своим домом. Я вижу там его каждый раз, когда просыпаюсь достаточно рано, не как сегодня и он, едва завидев меня, сонного и пытающегося привести своей пятерней непослушные волосы в порядок, машет мне из за забора рукой, приглашая выкурить вместе с ним "раннюю трубку" - так он ее называет. И вот мы сидим и по очереди тянем "ранний табак" и пускаем клубы синего дыма; я пытаюсь в такие моменты сдержать кашель в груди и иногда даже получается, а дед смеется и хлопает меня весело по плечу. Мы молчим обычно, редко разговариваем и если до этого доходит, то что то вроде "а неплоха то нынче погода, а? " и я откликаюсь негромко "да, и впрямь неплоха" и мы молчим дальше, полностью удовлетворенные тем, что солнце еще светит в небе. Мысли неспешно копошатся в голове, я думаю о том и об этом, думаю неспешно и совсем размеренно и тому виной мой ранний подъем или табак деда Ивана. Позже, я уйду заниматься своими делами, а Иван копошиться в сарае со старым велосипедом.
А дела то мои и невелики вовсе: достав старый и запыленный дедов рюкзак, кладу туда пару засоленных вчера бабкой огурчиков и половинку хлеба, сунув туда же фотоаппарат, небрежно, чего делать совсем не стоит, блокнот и ручку, бреду неспешно вдаль от дома, за ту посадку. Со мной семенит Кузя и все норовит кинуться мне под ноги, я тихо на него ругаюсь, а он радостно повизгивает и сует мокрый и холодный нос мне в ладонь. Вдвоем, мы до вечера бродим по ручьям и оврагам и я щелкаю все вокруг, и его, Кузю, тоже, но почему то он все никак не хочет получаться и я, в конце концов, после пары десятков кадров его хвоста, плюю на это и просто достаю рюкзак и мы вместе приканчиваем половинку хлеба, я с огурцами и солью, а он просто хлеб. Редкие встречные люди с интересом разглядывают меня, словно весь мой вид говорит, что я не здешний и интересуются, чем это я тут таким занимаюсь, и, узнав, разочаровываются и идут по своим делам дальше, а мы с Кузей продолжаем занимаемся ерундой. Каждый своей, разумеется.
ВЕЧЕРНИЕ МЫСЛИ.
Когда солнце, цвета белого золота переливается в свете костра, близится к покачивающейся громаде зелени в паре сотен метров от меня, а мягкие порыва ветра касаются тела, красного, от этого самого солнца, в голове появляется легкость, сравнимая с теми редкими облаками, что неподвижно зависли там, наверху, а солнце подсвечивает их края, словно неровный нимб в небе. В такие моменты, которые могут тянуться часами, можно думать о чем угодно и все будет важным. Например я могу думать о начале лета, которое сидит рядом вот на этой опушке; о костре, заброшенном мной, потухший, но еще тлеющий и отдающий тепло под взглядом опускающегося солнца; о желтых одуванчиках, еще беззаботно покачивающихся , не подозревающих, что скоро слягут до следующей весны; о наловленных в реке головлях, которые, спустя время, когда звезды начнут зажигаться в небе, растворяться в кипящей похлебке над костром, воспылающем вновь. И много еще о чем, о том, что я смогу исписать с десяток страниц и мне еще хватит листов сказать, что когда солнце только поднимается к горизонту, туман равномерно ложиться над водой и вот тогда становится по настоящему зябко, что приходится прятаться в палатке и залезать в спальник. О том, что сопрано Меззи Стар мягко ласкает ухо, а сигарета тлеет в руке больше, нежели в легких. И я хочу просто быть и не двигаться до тех пор, пока солнце не раствориться между деревьев, а затем и вовсе исчезнет, оставив напоследок только багровое марево над верхушками елей. А сейчас же, пока желто-белый диск еще в небе, подставлять ему лицо и руки и вновь погружаться в мысли, неглубокие,но приятные. И я хочу просто быть и смотреть живыми взглядом из под козырька моей пожелтевшей панамки.
ТРОПИКИ РАКА.
В небе тяжелые свинцовые тучи и мелкий дождь едва касается земли, скорее просто зависнув в воздухе, касается листьев травы, касаются замерзшего окна моей комнаты, и они там, на той, мокрой стороне стекла лениво скатываются вниз, оставляя неровные следы своего небрежного присутствия, такие же печальные как и все в этом тягучем фильтре послеполуденного дня. Солнце спряталось высоко за облаками и оттуда, не пробивается не единый луч его непременно веселого желтого света и теперь, когда оно там, настолько высоко, что можно усомниться в его правдивости сегодня днем.
В бессильной попытке осилить страницу Тропика рака, лежа под своим непременно теплым стеганным одеялом, ведь ночью здесь бывает достаточно холодно, а днем обязательно душно и жарко, что ты выходишь на улицу, дабы глотнуть свежего воздуха там, под палящим в небе солнцем, которого так не хватает сейчас. И вот лежу и перечитывая в который раз уже заученную наизусть строчку но не понимаю ни единого слова, потому что крики и визги детей за тонкой деревянной переборкой моей комнаты ни дают ни единого шанса успокоиться и привести беспорядочный поток псевдомыслей в голове. В спешке я натягиваю шерстяные носки и все остальное тоже; уже в передней облачаюсь в здоровенную железнодорожную куртку деда, тяжелую, с длинными полами, мне почти по колено, пахнущую соломой и вязанками высушенных под солнцем дров, облачаюсь в ботинки, тоже деда, со следами грязи и леса на подошвах.
На улице, холодный воздух касается лица, ветер обрушивается на волосы и вскидывает их вверх , туда, ближе к облаками и даже за них, туда где солнце еще ласково светит, но не в силах пробиться через непоколебимою стену серо-пепельных туч. Дождя уже нет, только едваследы его висят в воздухе, да тяжелая и мокрая трава клонится вниз в этот раз чуть более обычного. Деревья горбятся и тоскливо качают своими тополиными макушками, словно приговаривают "Ну-ну, ну-ну" и шелестят мокрой листвой в подтверждение своих невеселых мыслей. Безучастно бьются друг с другом лбами козлы, с явной неохотой, без того озорства, без капли задоринки; лениво потягивается у двери кот, в это время обычно мягко развалившись на прогретых и потрескавшихся кирпичах завалинки, жмурясь от солнца и отмахивающийся хвостом от надоедливых мух; и даже соседский петух, искоса поглядывающий на меня единственным своим глазом безучастно молчит в недрах амбара. И вновь капли дождя страдальчески размазывают горизонт вдали...
Достав многолетний топор из полумрака чулана, неспешно и размеренно порубаю дрова, в саду, у баньки, и они со стуком касаются земли и мелкие щепы летят далеко в кусты малины и мне приходится вставать на четвереньки, что бы выудить их из-за тонких, но колючих ветвей, обрушивая на себя капли с еще не засохших листьев. После, костер потрескивает меж деревьев, чуть дальше от дома, у речки и я по одной подбрасываю полусырые поленьица, что бы не потратить понапрасну их сразу и костер шипит, выбрасывает клубы дыма, выбрасывает мне в лицо тепло и греет полузамерзшие руки, распростертые над красноватыми, местами желтыми языками пламени. Ветер, прорывающийся с речки раздувает его, так, что не приходится стараться мне. И вот я уже пропах дымом и березой и дед опять будет ворчать, что мол я понапрасну извожу древесину, но озорной огонек в его глазах скажет мне о другом, скажет мне, что он и не против вовсе и даже хлопнет тяжелой рукой по моему плечу.
И я, вероятно таки дочитаю Миллера, и уже солнце будет касаться макушек тополей чуть поодальше, за мною, и свет его коснется черно-белых страниц, таки пробившийся к концу дня на горизонте, из за туч, сжалившихся и расступившихся, обнажив багрово-розовое небо у земли, хоть и наверху все так же тучи. Захлопнув книгу, раскидаю еще тлевшие головешки былого костра, так, что все что от него останется - это груда золы да пара углей, да двину навстречу дому, что бы потрепать дедово пса, по кличке Кузя, да и взлохматить ему шерстяную гриву на макушке, который побежит навстречу, едва завидев меня из за тех самых тополей за порцией сухарей, кои я всюду с собой таскаю.
БАНЬКА.
Вечером, когда я после часового чтения выхожу погреться, часов эдак в пять, подставляю лицо и руки еще не остывшим лучам солнца, еще высокого, но уже неспешно клонящегося вниз с явной неохотой, да и посматриваю себе по сторонам и иногда нахожу что-нибудь интересное, вот например стая диких уток пролетает высоко в небе неровной стрелой и кажется что свист ударяемого о небо крыла доносится до меня, хотя это и невозможно; на той стороне реки пастух лениво гоняет коров похлыстываниями кнута и уж его резкие хлопки великолепно до меня доносятся и я даже удивляюсь, как это ему так удается, ведь у меня никогда не получалось, хоть я и старался. Иногда мимо двора пронесется телега с лошадью во главе, в телеге несколько ярко-синих пластиковых бочек, вероятно с водой, и мужики, сидящие на скамье впереди; один держит поводья в руках и иногда подстегивает и понукает лошадь, а второй непременно смолит в желтых руках самокрутку из выращенного на заднем дворе табака. Оба с интересом глазеют на меня, а я на них и только лошадь безучастно смотрит вперед. Рыжая курица косится на меня издали и я не придаю этому значения до тех пор, пока она не подойдет и клюнет меня в сапог, тут уже я удивлюсь, отгоню этим самым сапогом подальше, но она подойдет и клюнет еще раз, и так несколько и раз, я думаю про себя, в чем же дело и чешу голову в раздумьях, а курица все стучит желтым клювом по моему сапогу и только тут я замечу несколько желтых крупинок на ноге, крупинок овса, которые прилипли к грязному сапогу пока я крутился в сарае и пересыпал овес из мешков в контейнеры. И подобное происходить будет не один день, а удивленным прохожим, да и просто заглядывающим в гости я говорю, что ничего необыкновенного здесь нет, а рыжей несушке просто приглянулись мои черные сапоги.
А вечером, когда кот, пушистый и черный, с белым галстуком на груди, мягкими и совсем неострыми коготками распустит усы на моих коленях и будет радовать меня своим ласковым урчанием, а я его мягкими поглаживаниями по шелковистой шкурке, и мы оба будем довольны и полны жизни, дед Иван растопит баньку, и черный дым ее заструит в неспешное и голубое небо и запах, этот особый запах, который не спутать ни с каким другим, прольется по половине деревни. Я помогу натаскать Ивану дров из дровницы, и там, изнутри котла что то затрещит и пар повалит из за его черных, покрытой сажей боков. А пока банька топится и набирает тепла в одиночестве, мы с Иваном будем сидеть у реки и как обычно помалкивать, до тех пор, пока он не хлопнет себя по коленкам и не заорет во весь голос, что банька то уже стопилась, а мы тут, а она там, и мы бежим со всех ног мимо дворов, а теть Шура качает головой в сомнении, мол, нет, не успеть, испустит то банька пар раньше, чем мы в ней окажемся. "Не успеем, ей-богу не успеем", - орет, задыхаясь Иван, а я только тяжело дышу и бегу дальше.
В бане жар неимоверный и я дышу через березовый веник, пока Иван лупит себя по бокам и приговаривает довольно "Хороша, ох хороша" и скалит желтые зубы в ухмылке. После он хлыщет веником меня и я терплю из последних сил, а после его уже хлыстаю я, сделав небольшую передышку в предбаннике, а он все орет, что бы я плеснул ковш кипятка на раскаленные камни.
Потом идут баба Нюра с Анькой, пока мы сидим на актовых стульях у его дома и попиваем душицу с малиной. Тетя Шура, которая с тазом в руках показывается из за забора, немедленно спросит, "ну, упустили жар то?". Иван поглаживает бороду и через прищуренные веки скажет "Еще б чуть-чуть - и упустили ", а тетя Шура крепко держит в руках таз с банными принадлежностями, и я почему то думаю, что она решила для себя по-другому.
Потом чай пьем мы уже все вместе, прямо здесь, в тени и прохладе близившейся темноты, а теть Шура настойчиво объясняет бабе Нюре с Анькой, что жар то мы упустили, хоть и не хотим в этом сознаваться. Иван махнет рукой, да ну тебя, старая, и пыхтит трубкой да весело подмигивает мне, после чего роется в карманах своего старого пиджака и выуживает оттуда леденец, который торжественно вручает Аньке.
Почему то я после бани был красный, как рак, Иван сухим и желтым, а Анька непременно свежей и немного розовой. Ночь наступает неспешно, но неумолимо и там, над тем полем за рекой поддергивается дымка костров; Иван говорит, что это комбайнеры жгут остатки соломы с августовской уборки пшеницы.