Соседи
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
СОСЕДИ
Гарри Петрович Винс
Родился он в Ставропольском крае в немецком селе Шенфельд. Дома в селе были большие, саманные, с камышовыми крышами. За каждым домом располагались сад, виноградник, огород. Летом и осенью снимали обильные урожаи. Запомнились огромные горы арбузов. Сразу за садами и огородами простиралась степь с высокой травой и всевозможной дичью.
Родители были учителями. Когда отца в 1938 году забрали, семье, маме и двум сыновьям, пришлось переехать сначала в осетинское селение, а потом в Моздок. В школе учиться пришлось с русскими, осетинами, армянами, черкесами, чеченцами и ребятишками других национальностей. Гарри, как и многие его одноклассники, плохо знал русский язык. Но учились друг от друга, и никому в голову не приходило, что дети чем-то различаемся. Дружили, не взирая на национальности.
22 июня 1941 года народ вдруг устремился на главную улицу города к репродукторам. Так узнали о начале войны. Сразу стало плохо с продуктами, за хлебом - большие очереди. Появилось много беженцев из Украины и Белоруссии. Люди эти были при деньгах. Цены резко выросли, трудно стало сводить концы с концами.
В конце лета распространились слухи, что на Волге фашисты сбросили десант, и поволжские немцы якобы их укрыли и что среди них, мол, много диверсантов и тому подобное. Как ни странно, даже наши немцы этому бреду поверили. Позже стало известно, что была провокация: действительно десант был, но это были наши, переодетые в германскую форму, но местные немцы их задержали и сдали властям. Тем не менее, официальная версия не опровергалась, ее просто как бы позабыли. А наших всех поголовно стали выселять. Людям строго наказали, ничего с собой не брать, кроме одежды и продуктов, сколько смогут нести на себе. Остальное, мол, выдадут по прибытии на место назначения.
"В нашей "диверсионной группе", вспоминал Гари Петрович, старшим был дедушка, ему стукнуло 82 года, ну а главой была, конечно, мама. Мне было 14, брату - 11, к тому же, брат неизлечимо болел, они с дедушкой нуждались в постельном режиме, но в битком набитом "телятнике" это было невозможно. Мы с мамой, как могли, облегчали их страдания.
Повезли нас на Сталинград, чтобы там переехать Волгу по мосту и дальше следовать в Северный Казахстан. Вскоре на станциях, полустанках и вынужденных стоянках на разъездах из вагонов стали выносить и хоронить в степи умерших. Это были в основном маленькие дети и старики.
Из продуктов нам только изредка выдавали хлеб, зато охрана наша была постоянно навеселе.
До Сталинграда мы так и не доехали, на станции Сарепта, где все немецкие дома уже были пустыми, нас выгрузили из наших душных вагонов и отправили к Волге грузиться на баржи, говорили, что мост разбомбили.
В баржах было еще невыносимее, сидели, как селедки в бочке. Особенно тяжко стало, когда из Волги вышли в Каспий и начался шторм. Кроме морской болезни началась паника из-за пробоины в одной из барж. Прошел слух, что одна баржа уже затонула, и мы тоже тонем.
Но шторм наконец стих, и вскоре стало известно, что в Гурьев, куда направлялись баржи, нам не пробиться, и нас перегрузили на корабль "Жданов". Это был горючевоз, но для нас он сгодился.
По пути в Красноводск пришлось скормить рыбам очередных умерших.
Из Красноводска долго везли в товарняке через Среднюю Азию, Казахстан, Сибирь. В Омске мы лишились дедушки. Его вынесли из вагона, а поезд тронулся. Похоронили его где-то в братской могиле без гроба, а дома, в Моздоке, остался на чердаке приготовленный им заранее гроб. Дедушка себе изготовил два гроба, но в первом пришлось похоронить бабушку, которая не дожила до таких преклонных лет, тогда он сделал второй, но и этот ему не достался.
Наконец нас доставили до места назначения в Северном Казахстане - на станцию Чистовскую. Отсюда через год меня в возрасте 15 лет мобилизовали в "трудармию". Я попал в Карпинск Свердловской области. Поселили нас в дощатые бараки с трехъярусными нарами из бревен и досок без постелей. У некоторых были наволочки для матрацев, но в них нечего было положить, и люди сами прятались в них на ночь от клопов, и этим спасались. Остальным приходилось туго.
Я попал в бригаду грузчиков бревен на кузовные машины. Вся бригада состояла из пацанов 15- 16 лет. Бригадиром у нас был шестнадцатилетний Женя Чертков, "вина" которого была в том, что мать его была немкой, а отец где-то пропал без вести.
Морозы зимой 1942- 43 гг. стояли в тех краях жуткие - за - 50 С. Сугробы лежали выше нашего роста. Если машинам было не пробиться, мы шли впереди - расчищали дорогу.
На мне были хлопчатобумажные брюки, фуфайка, старая шапка и чесанки без подошвы, но зато - в калошах. И вот в самый мороз брюки порвались, а зашить нечем. Вроде не ахти какая защита - тонкая штанина, но без нее мороз обжигает беспрепятственно.
Рядом с нами работали заключенные, они и одеты были получше и кормили их сытнее, и вообще выглядели повеселее нас. Они жалели нас, говорили: "Мы-то знаем, за что здесь и когда, срок кончится, а вы, как мухи дохнете и срока нет". Одна из заключенных прямо на мне зашила мои брюки своей ниткой.
Люди у нас действительно умирали, как мухи, но особенно большой падеж начался ближе к весне. Пайки были маленькие, поэтому некоторые старались отоварить хлебные карточки сразу за 2- 3 дня и к концу месяца оставались ни с чем, на одной баланде. Курильщики часто меняли хлеб на курево - им приходил тот же конец. Много было и других причин, обман не понимающих по-русски, утери и воровство карточек и т.д. Обезумев от голода, некоторые рылись в помойках, но и там улов был невелик.
Мне однажды тоже при отоварке отрезали несколько лишних талонов - еле дожил месяц, спасибо добрым людям. Надо сказать, что добрых людей мне попадалось много, благодаря им и выжил, но об этом расскажу в другой раз.
В мае 1943 г. нам выдали списанные военные ватные брюки, валенки и другую одежду. Мы были рады без ума - тепло-то как! Ведь стояли еще крепкие морозы, особенно по ночам. Но вскоре стало не до радости: днем снег подтаивал - валенки насквозь промокали, а вечером ударял мороз - валенки промерзали, а вместе с ними и ноги. Больнее всего было ночью в бараке, когда все это оттаивало.
Было среди нас много фронтовиков, воевавших до глубокой осени 41-го. Некоторые в очень высоких чинах. Так они говорили, что на фронте лучше, нет этих мучений, унижений, а если ранят или идешь на верную смерть, так хоть знаешь, за что!"
Впереди были долгие годы трудармии, спецпоселения, унижения...
* * *
"Первая часть моих воспоминаний заканчивалась тем, что в трудармии были и немцы-фронтовики, принимавшие участие в боях с фашистами. Среди них были и рядовые, и высшие офицеры. Запомнились мне многие из них. Фамилия одного, например, была Руп. Был он заместителем командующего одного из военных округов, а в трудармии стал заместителем начальника колонны. А его дети прошли всю войну, так как по матери были русскими. Позже он стал десятником, на службе его так и не восстановили.
Был еще бывший старшина, фамилию уже не помню, но сам он хорошо запомнился своим оптимизмом. Он постоянно твердил нам, все что произошло с русскими немцами - это недоразумение. Вот, мол, кончится война и разберутся. В армии он много лет был политруком и очень верил в справедливость.
Вообще, в большинстве своём - это старшее поколение, были удивительными людьми. И сейчас, много лет спустя, удивляюсь - какие это были патриоты. Разреши им тогда идти на фронт, мало было бы отказников. Трудармейцы, работавшие на Богословском алюминиевом заводе, живя в ужасных условиях, за колючей проволокой, собрали деньги на постройку самолётов, за что получили благодарность от Сталина.
Зима 1942- 43 гг. была очень холодной, и если вольные люди с трудом переносили её, то каково было нам, в большинстве своём - южанам, раздетым, разутым, при - 40- 50-градусном морозе. К тому же, мы были ограничены в свободе передвижения, даже в зоне. Наша зона - это бараки, расположенные по периметру квадрата, огороженные заборами из колючей проволоки, у внутренней стороны забора - запретная зона. По углам забора стояли вышки, на которых круглосуточно стояла вооружённая охрана, которая при нарушении запретной зоны, применяла оружие. Был такой случай: женщина шагнула в запретную зону, чтобы сорвать крапиву, и это было её последнее движение - прозвучал выстрел.
На работу и с работы мы ходили строем. На проходной проверяли количество выходящих и входящих, при входе даже производили личный досмотр, отнимали всё, даже еду. В бараке, в отсеке нас жило 18 человек, спали на трехъярусных нарах. Утром и вечером в бараках устраивали проверки. Если в чём-либо провинился, то отправляли на гауптвахту, с которой часто не возвращались.
Особенно трудно стало весной. Все ослабли. Хлеб выдавали за прошедшие 4- 5 дней. Много людей стало умирать. Когда показывают в кино Освенцим, это сразу напоминает нашу "трудармию".
О том, что я работал на заводе грузчиком и ходил в штанах с голыми коленками, я упоминал в первых своих воспоминаниях. Наша бригада грузчиков состояла из таких полуодетых 15- 16-летних пацанов. Когда занимались распиловкой и перетаскиванием брёвен толщиной до 90 см, то нам, по - "южному" одетым, приходилось как следует шевелиться, чтобы и работу осилить, и не замёрзнуть.
Наш десятник довёл нас до крайности. Ребята решили с ним "поговорить". Об этом узнал начальник лесозавода, Иван Иванович, добрейшей души человек. Вызвал нас и говорит: "Десятник вам жить не даст, я вас переведу на железную дорогу, на вскрышные работы". Спас нас. Но работа была - врагу не пожелаешь. Шпалой то одного ушибет, то другого придавит. Хорошо, если десятник добрый, ободрит, а встречались и такие, что ногой поддаст в бок и кричит: "Работать не хочешь, Гитлеру помогаешь!" Молча проглотишь слезу и вперёд! А по утрам санями вывозили мёртвых из зоны.
Весна 1943 приготовила и для меня свои сюрпризы. В мае начались перебои с хлебом, выдавали за несколько прошедших дней с опозданием. Мы с трудом доживали до очередной выдачи. Во время одной из отоварок, я на радостях не заметил, что в карточке, вместо одного дня, отрезали на целую неделю вперёд.
Из-за голода и слабости я несколько дней не мог ходить на работу, лежал на третьем ярусе, на голых досках среди клопов и вшей, полчищами угнетавших доживающих доходяг. Закусил я край маленькой маминой подушки, привезённой с собой, а слезы текли сами собой. Ну за что приходится умирать, когда так хочется домой.
И вот 12 мая начальник смены Бунковский, бывший фронтовик, очень порядочный человек, заходит в отсек и говорит: "Эй, длинный, ты еще живой? Радуйся, тебе посылка". Длинным меня прозвали за то, что ростом я был выше всех.
Мне повезло. В посылке не было кирпича, что часто вместо продуктов в посылки подкладывали. Продукты были на месте. Так мама вторично дала мне жизнь. Посылку в то время отправить было очень сложно. Мама для этого последние вещи продала. Вот что значит, мама. Поздно порой мы начинаем их ценить, к сожалению. Эта посылка вернула меня к жизни.
Но, как говорят, одна беда не ходит. Не прошло бесследно примораживание ног зимой к обуви. Я заболел. Сильные боли в ногах, температура за 40 С. Унесли меня в зоновскую больницу. Лекарств никаких. Температура не снижается, ноги посинели, от прикосновения - терял сознание. Через несколько дней переместили меня в другую палату, когда я был без сознания. Оказывается, врачи меня списали и перевели к безнадёжным.
Очевидно, очень за меня мама молилась, да и подкрепление её продуктами сказалось. Через пять дней врач говорит: "Кризис миновал. Повезло тебе. Можешь идти в барак". Он освободил меня на некоторое время от работы. Если бы не доброта людей, давно бы не стало меня. Грех жаловаться, добрых людей на свете больше, лично ко мне люди относились хорошо, но общая обстановка не способствовала доброте.
Я понял давно, что в жизни за всё приходится платить. Прав был поэт Фирдоуси, когда писал: "не обижай людей, придёт расплата, нам счастья не сулит обида чья-то".
Когда кончилась война, мы были на седьмом небе, но оставались в своих бараках. Из комнат выбросили лишние нары, жили теперь по 5- 6 человек, остальные умерли, или были расстреляны за разные незначительные провинности. После освобождения из зоны, нас направили на спецпоселение "на вечные времена".
В конце 1945 начальник отдела спецпоселений НКВД СССР М. Кузнецов докладывал наркому НКВД С. Круглову: "Численность спецпоселенцев в стране составляет 2.230.500 чел., из них немцев - 687.300 чел. "Народ, численностью около 1% населения страны, составлял в ГУЛАГЕ 30%. В 1939 в СССР было 1.427.232 немца. 3а 6 лет на "трудовом фронте" сгинуло больше половины!"
Гарри Петрович рассказал много под запись, мы часть из них опубликовали в газетах, а потом решили сделать из них книгу. Так появилась его самиздатовская книга "Все, что в памяти - это жизнь". Мы ее отпечатали в нескольких экземплярах на компьютере и он, пока был жив, собственноручно переплел их.
Александр Эйхман
Родился Александр в Поволжье старшим сыном в трудолюбивой семье поволжского немца. Хозяйство у отца, его стараниями, было крепкое и маленькому Саше, как только начал ходить, пришлось участвовать в укреплении этого хозяйства. Отец однажды, к ужасу матушки, посадил сынишку верхом на лошадь и научил править по борозде и по междурядью. Вцепился малец в холку, огляделся, все в порядке, взялся за вожжи. Стали с отцом пахать поле, потом окучивать картошку.
- Работа была монотонная, усыпляла. Но отцовский кнут доставал и до зада задремавшего седока, - со смехом вспоминает старик.
Однажды на сенокосе пообедали, немного передохнули и опять принялись за дело: взрослые взялись за косы, а Саньке пока дела не нашлось, ему тогда три года было. Скучать не хотелось и он "поскакал" на ивовом пруте, как на лошадке, по высоченной траве. Увлекся и "ускакал" так, что никого не видно стало. И не слышно. Стал подпрыгивать, но и так ничего не увидел. Волосики на загривке зашевелились, - заблудился! А по рассказам взрослых кругом волков видимо невидимо! Начать кричать, звать на помощь? Но стыдно такому большому паниковать. Вдруг отец как из травы вырос, сердитый, и уже с вицей в руке. Ему косить надо, а тут этот шкет от дела отрывает. Взял, и выпорол прутом. Не сильно, но ощутимо, через восемьдесят лет помнится. Воспитал! "Все, - думает малец, - не буду больше на пруте так далеко "уезжать". Больше никогда в жизни не забывался, не терялся, примечал обратную дорогу. Вот и думай: хорошо или нет наказывать детей... Даже - физически.
В начале коллективизации Саша уже учился в первом классе немецкой школы, - их село находилось на территории немецкой автономии. Началось раскулачивание:
- Вечером играем с соседскими ребятишками, вроде все спокойно. Утром выходим, видим, у соседей окна забиты, ворота заперты, никого нет, - раскулачили, увезли. По ночам втихоря забирали. Отца несколько раз за что-то штрафовали, приходили, требовали денег. Пока они были, отец отдавал, что требовали.
Ехали как-то домой с бахчи. Проезжая мимо сельсовета, бывшего дома одного из их родственников, отец говорит:
- Завтра, Саша, сюда наших лошадей приведем. Обеих.
- Зачем?
- А вот, велят.
Они с отцом сделали, что было велено, - отвели в сельсовет своих лошадок - вступили в колхоз. Саша, ему уже шел восьмой год, деловито намотал на локоть вожжи, привычным движением захлестнул их концом и подал приемщику.
- Ишь, ты, смотри какой умелый малый, кулак, - удивился тот.
Шли домой, Саша всю дорогу оглядывался, все казалось, - лошади следом бегут. Отец за всю дорогу ни разу не оглянулся.
Несмотря на то, что и скот сдали в общественное стадо и сами Эйхманы готовы были работать в колхозе, их из списка на раскулачивание не исключили - оставалось еще, чем поживиться в их хозяйстве: дом добротный, надворные постройки, кое-какая живность.
Их очередь неумолимо приближалась, о чем по секрету сообщил один из правленцев, и отец, Петр Петрович, решился на отчаянный шаг. Собрав все самое ценное и необходимое, он под покровом ночи усадил свою немалую уже семью, только детей пятеро, где Сашка был самым самостоятельным человеком, первым помощником отца и матери, на подводы и пустился в не столь дальний, сколь долгий кружный путь.
- Спасибо соседу, отчаянный мужик оказался! - с благодарностью вспоминает Александр. - Не побоялся довезти нас до реки, помог уложить наши пожитки в лодку, оттолкнул от берега и вернулся в село. - Задумавшись Александр Петрович убежденно говорит: - Кулаки-то вкалывали, вот и жили в достатке. А эти бездельники только антимонии разводят да с утра на солнышке греются, а припечет - в тень переползут, опять дремлют.
Перебравшись с нагорного правого берега Волги на левый, степной, они ниже по течению вернулись обратно на правый берег. Через Камышин добрались до Сарепты, уже за Сталинградом. А оттуда путь лег в голую степь, в Калачевский район, где организовывался новый животноводческо-свиноводческий совхоз и работящие люди были нужны как воздух.
Школа здесь была только русская, и Саше пришлось в совершенстве осваивать русский язык, но затруднений не возникло, - все друзья у него теперь были русские ребята, в основном казачата.
- Народ донской - хороший народ, - не устает повторять Александр Петрович. - Потому, что я вырос там, - с улыбкой произносит он, хитро щуря слезящиеся глаза. - Правда, со мной не все согласны. Здесь люди не такие приветливые и дружные. Наверное, они потомки тех монголов, которых Дмитрий Донской побил. Поэтому и не любят донских, - добавляет он еще более загадочную фразу.
В свиноводческом совхозе мальчишка свиней пас: утром два часа и вечером - два. И весь остальной день свободен. Купались, рыбу бреднем ловили. Никто не запрещал этим заниматься, не отнимали ни улов, ни бредни. А кому? В степной-то речке? Хотя и была у них бригада рыбаков, но рыбы было столько, что всем хватало. Главное, чтобы мелочь обратно в речку отпускали, но это все понимали и без рыбнадзора.
Потом прицепщиком работал, на сенокосе, на уборке хлеба, на посевной - сеяли ячмень на корм свиньям, другое зерно. Осенью - озимые, весной - яровые. В общем, постоянно - в трудах и заботах, не лодырничали, "как нынешняя молодежь".
На Дону в 30-е годы сажали сады. И Саша участвовал в посадках фруктовых деревьев. Сад разросся. В преклонном возрасте ему удалось побывать на малой родине: сад огромный - фрукты, тень, прохлада... Но очень запущенно там все теперь. Никому ничего не нужно. Каждый сам по себе.
Саша очень любил плавать, купаться на речке. Все свободное время проводил в реке. Маленьким сбегал из дому, особенно в обед, когда мать укладывалась отдохнуть, ведь рано, ни свет, ни заря поднималась, раньше всех, чтобы управиться с домашними делами, накормить всех перед работой и вечером ложилась позже всех. Сама приляжет после обеда и детишек уложит, чтобы не болтались без присмотра, да и послеобеденный сон считался очень полезным и для ребятишек тоже. Проснется через час-другой, а Сашки нет рядом, сбежал, опять в реке резвится. Как ни ругала его за это - никакого толка, - река тянула к себе как магнит. Мать уже и штанишки его спрячет, - но он и без них, огородами к речке прошмыгнет.
Кто не мог верхом на лошади ездить - за парня не считался. А как же! Казаки! Сашка тоже стал заправским наездником.
Так что, как у них праздник - отцу премия. Почему? Да побеждали те лошади, которых он вырастил и объездил. Тогда умели ценить хороших работников.
- И я отцу на конюшне помогал, - ностальгирует дед. - Даже в пионерский лагерь не ездил из-за этого, - работать надо было.
За хорошую работу отца в 1939 году послали в Москву на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку. Там его богато наградили. Он привез много материала на рубашки и платья, даже на костюм себе. Денег дали, премию.
В то время парень в сатиновой рубашке был завидным ухажером. Да если еще - с гармошкой! За сатином, ситчиком и другим материалом стояли в очередь, иногда многодневную, по записи. У "Рабкоопа" женщины месяцами очередь держали, чтобы быть первой за ситчиком
- Вообще, - вспоминает Александр Петрович, - тогда жизнь уже стала налаживаться после многих передряг и голодных годов. И колбасу свою опять делали. Но не все. Кто старался, не ленился, - у того все было, и хлеба вдоволь и колбаса всякая - ливерная и мясная. Даже - копченая. Другие - опять завидовали. Снова готовы были "раскулачивать" трудолюбивых людей. Мне пять раз давали путевки в пионерский лагерь. Съездил только один раз, - работать надо было, - вновь и вновь вспоминает он. - Теперь думаю: вот бы дали сейчас оставшиеся четыре путевки, - вот отдохнул бы!
В степи суслики одолели. Все поля изрыты их норами. Дали ребятишкам задание - выливать их водой и ловить, даже деньги за каждого суслика платили. Много наловили. И приработок неплохой. Решили однажды попробовать свои трофеи на вкус. Понравилось. Обдерут шкурки, выпотрошат и в котел, а потом на сковороду. Тетка одна у них была за главного. Сашка для этого дела даже сковороду унес из дому, она большая была по семье. За это потом трепку получил от отца, хоть и принес он ее обратно незаметно, но родитель прознал о таком безобразии. А мать тщательно отмыла сковороду с золой.
- А сусликов у нас в поле все ели, - смеется он, - даже прорабова дочка.
Конечно, были у Сашки и дружки, и подружки, как без этого. Недавно написал одной подружке молодости туда, на Дон. Получил ответ. Пишет ее родственница: "Нила Ваша жива-здорова, передвигается самостоятельно. Все хорошо. Только память потеряла запрошлым годом, ничего не помнит. И никого. Вот и про Вас ей рассказали, письмо почитали, улыбается, а вспомнить не может. Ведь ей уже за восемьдесят и прошло с тех пор уже больше шестидесяти лет".
- Вот такие дела, - рассуждает Александр Петрович. - Я вот оглох, другой ослеп, но слышит, кто-то обезножил, но видит, слышит и говорит толково. А память потерять - это хуже некуда. Я, слава богу, все помню. А сколько пришлось пережить, и все - в голове, аж гудит иногда. Детство, молодость, так и стоят перед глазами, - будто вчера все было.
Перечитывая письмо из родных мест, дед мысленно улетает в давнее прошлое, из его ясных глаз чертиками брызжут искры молодости.
- Как мы ее, Нилу, с Петькой любили! - В его словах, в интонации слышится еще тот юношеский восторг! - И она нас любила. По очереди. Недельку меня, потом недельку - Петьку. И опять - меня. Она нас обоих девственности лишила. Нет, ее не мы. Это Ванька сотворил, за которого она потом и замуж вышла. Он каким-то инвалидом оказался, к службе негодным. Он на фронт не попал, а мы с Петькой оттрубили каждый свое сполна, он на фронте, слава богу, жив остался, а я - в трудармии. Тоже вот, бог миловал, - не загнулся, как многие. С Ванькой она дружить начала еще раньше, чем с нами. А потом, когда никого не осталось в совхозе, он стал завидным женихом.
Дед надолго задумывается, лицо его мрачнеет, кулаки сжимаются.
- Ну, зачем все это было, - с жаром и отчаянием произносит он, который раз, свою сакраментальную фразу и, даже, ударяет кулаком по столу. Конечно же он имеет в виду не свою юношескую любовь, не потерянную впопыхах раньше времени девственность, от воспоминаний о чем у него только теплеет на душе, а то, что последовало...
Пришлось Александру и свиней пасти, совхоз-то был откормочно-свиноводческим. Свиньи были белые английской породы. Ели они много, а ходили медленно вразвалочку. Откармливали их и отправляли на мясо в Сталинград, ближайший крупный город. Со станции Ляпичево везли их поездом. А до станции шесть километров. Собирали их в табун и гнали.
- Это, скажу я вам, работа потруднее будет, чем их откармливать. Они грузные, быстро устают. Упадет хрюшка средь дороги, и что хочешь, то с ней и делай, хоть бей, хоть режь. На ту работу собирали в совхозе всех людей и все подводы. Совсем выбившихся из сил хавроний укладывали на брички и везли, пока не отдышатся.
А на станции загружали их на платформы, в вагоны и сразу же отправляли в город, чтобы вес не потеряли и тем более, падежа не случилось.
- Так что с детства кормил Сталинград, еще задолго до войны,- смеется дед.
Александр выучился на тракториста, работал на колесном "Универсале". Хорошо работал, от души. Какие там нормы выработки? Он их по три за день делал. Передовик! Ему говорят: "Саша, пошлем тебя на курсы шоферов". О-о! Это большое дело! В совхозе тогда была одна лишь полуторка, а то все на лошадях возили. Но не пришлось ему освоить эту заманчивую профессию, - война началась. А еще до войны он мечтал послужить в армии, ждал, когда возьмут, но не дождался, не успел послужить. Вместо военной службы, защиты Отечества, зачислили его во "враги народа".
- Я все ждал призыва, думал, пойду в армию до чего-нибудь да дослужусь. Ведь не пил, почти не курил, старательным был. В армии и грамоте обучали, а у меня так и осталось пять классов за душой.
Готовился к службе и нормативы спортивные сдавал в ОСОАВИАХИМе и медкомиссию проходил. Был трактористом, так что прямая дорога в танкисты, как у дружка Петьки Брыкина получилось. А по состоянию здоровья и комплекции, Саша был коренастым, в военкомате предполагали направить его в морфлот, на подводную лодку. Но когда его зимой 1942 года привели к воротам зоны с колючей проволокой и караульными вышками, он произнес непонятную попутчикам фразу:
- Вот и нате вам: тут тебе Сашок и подводная лодка и танк "КВ".
Лесоповал, одним словом, вокруг в глуши таежной, вместо всего хорошего.
* * *
Шел 1941 год, началась война. Сначала работали как всегда и даже больше. Александр был уже взрослым, работал со сверстниками в совхозе. Он готовился к службе, бить фашистов. Но что-то тянули с его призывом. А однажды ему и другим немцам приказали закончить работу и бежать в контору. Прибегает, а люди говорят: "Твой брат Петька уже там был, ему что-то сказали, и он, ругаясь почем зря, пошел домой".
- О-о! Петр, хоть младше меня, но не в пример, был знатным матерщинником. Такое загибал, что уши в трубочки сворачивались даже у мужиков.
Александру тоже сообщили, что пришел приказ, всем немцам сидеть дома, ждать каких-то указаний. Это в такую-то страдную пору. Заматеришься тут.
- Да, не зря я накануне пел: "Последний нонешний денечек гуляю с вами я друзья", - грустно вспоминает он.
С 1 до 5 сентября мурыжили неизвестностью. Надоело бездельничать. Пошел в совхоз, воду возить - рабочих-то рук не стало хватать. После обеда, это пятого было, кричат:
- Сашка, Сашка, за вами приехали.
- Смотрю, - вспоминает Александр Петрович, - едриттвоюмать - тачанки. Охрана вооруженная. Даже пулемет на тачанке. Прямо как за махновцами приехали.
Стали прощаться с друзьями, а энкеведэшники торопят:
- Давай быстрей, не задерживай. Стрелять будем.
А кому этого хочется. Думаю: они все могут. Им все права даны. У дураков-то ума мало - и стрельнут. Продырявят - не заштопаешь. Доказывай потом, что ты не японский шпион. Особенно если богу душу отдашь.
- Мне два раза в жизни в душу наплевали, - с горечью говорит мой собеседник. - Первый раз, когда я в пионеры вступил, и шли мы по своей деревне, старухи-казачки вслед косо смотрели и порицали, даже отцу что-то говорили неприятное. Мне это было непонятно. Второй раз это сделали правители, вместо войны направив под надзор. Надо было обоих усачей, - показывает он на себе форму усов Сталина и Гитлера, - снабдить хлебом, водкой и всем необходимым и изолировать их вместе за бронированные двери - пусть там бы доказывали друг другу кто из них правее. Сколько бы миллионов жизней сохранилось у двух прекрасных народов.
Везли 23 дня. Разный был транспорт. Поезд до Сталинграда, баржа до Астрахани, потом до Гурьева. Там пересадили в вагоны и повезли в неизвестность через всю Среднюю Азию.
Корабли, поезда, подводы. Кругом степи, пустыни, опять степи. В середине пути проехали "Ташкент - город хлебный", здесь, помнится, покормили обедом, повернули на север.
Довезли до Восточно-Казахстанской области, до Шемонаихи. Уже в первых числах октября стали искать работу. Недолго искали, - рабочие руки везде нужны были, только давай.
* * *
Зимой стали забирать в трудармию. Александра увезли еще раньше, поздней осенью, на уборочные работы. Привезли его в Кустанайскую область Федоровский район совхоз имени Тельмана. Зачем, думает, везли так далеко, чуть ли не в Китай, чтобы привезти, наконец, так близко от родных мест.
Поработали на току, зерно с осени оказалось не прибранным. Зерно молотили, сначала скирды через молотилку пропустили, потом за копны взялись.
Вскоре опять погнали этапом, теперь уже в трудармию. На Северный Урал. От Кустаная везли поездом. На станциях, на каждой, он обегал все стоящие на ней составы - искал отца. Много шло и стояло на путях эшелонов с нашими людьми. Интуиция Сашке подсказывала, что отец тоже где-то едет, всех ведь забрали, а отцу немного не хватает до пятидесяти - самый призывной возраст.
По слухам получалось, что их повезут не очень далеко - в Свердловскую область на лесозаготовки.
В Троицке ему повезло. Обежал он все теплушки во всех составах, каких набилось на сортировочных путях видимо-невидимо. Как увидит дымок из трубы теплушки - быстрей туда, там везут нашего брата.
- Ну, думаю, везут же и отца куда-нибудь. Может, встретимся. Но, опять неудача - нет его нигде, где ни спрашивал. Возвращаюсь к своей теплушке, стоят наши ребята, вышли подышать. Какие-то взволнованные. Спрашивают:
- Ну, что, видел отца?
- Какой там, - говорю, - разве найдешь? Может, в другие края его повезли.
- Да здесь он! - кричат. - Только что был здесь, тебя искал.
- Ка-ак!? - подхватился я.
- А так! - отвечают. - Иди скорее вон туда, под теми вагонами проползешь, потом еще под тремя составами, там, в тупике их эшелон.
Ну, думаю, была, не была, сбегаю. Может, не уйдет мой эшелон, успею.
Не зря беспокоился Сашка. Опоздание на эшелон считалось дезертирством, а это было чревато десятью годами тюрьмы.
Но ничего, обошлось.
Нашел он отца, поговорили. А отец голодный. Давно ведь как из Шемонаихи уехал, о домашней пище и помнить забыл, а в пути кормили не ахти как сытно. И неизвестно куда едут и когда доедут. А Сашка еще с запасом, в колхозе снабдили на дорожку, поощрили за хорошую работу, да и в пути еще недавно, не проелись еще. От Кустаная до Троицка - рукой подать.
- Пойдем, - говорит отцу, - к нам, хоть накормлю.
Пришли, поели. Дал ему хлеба, а у самого одна мысль: вот бы с отцом вместе оказаться. Побежал к сопровождающему - так и так, мол, отца нашел, хотим вместе быть.
- Я бы с удовольствием, - говорит тот, - тебя отпустил, раз такое дело, такая невероятная встреча. Но не могу. Все документы на тебя в сейфе и я за тебя в ответе больше чем за себя. Отпущу, - и тебя за дезертира сочтут, и меня накажут, вместо тебя поместят в теплушку, в лучшем случае.
Ну, ладно. Попрощались с отцом. Он к себе пошел, Сашка - к себе. И повезли их, как в песне поется: "Через горы и долины, сквозь пургу и черный дым..." Отец вскоре оказался на шахтах в Копейске, а Саня в Туринске на лесоповале.
Что на шахтах, что в лесу - смертность была громадной, больше половины не дожили до конца войны. Сашке с отцом повезло, - выжили. Может быть, благодаря фамильному качеству - быть покладистыми.
Приехали в глухую деревню лес валить. По пути сделали остановку, развели по домам. В дом к кержакам поселили. Хозяева шарахаются, косо смотрят. Сначала вообще пускать на ночлег не хотели. А как же - немцы! Немцев ведь рисовали с рогами, копытами. И пусть не нас рисовали, а германцев, но для людей без разницы - какие где немцы. Темнота, одним словом. Пришел председатель - велел впустить. Хоть рогатых, хоть хвостатых.
- Постепенно стали разбираться. Даже бабка осмелела, вышла, видит, рогов-то нет! Разулись - она на ноги пялится. А я по-русски хорошо говорил, не то, что наши бедолаги из республики. Вот им доставалось на орехи. А я со второго класса в русской школе учился, после того как отец нас тайком вывез от раскулачивания в Сталинградскую область, недалеко от станции Ляпичево. Мне везло на хороших людей всяких национальностей и партийной принадлежности.
Привели их, наконец, в отдельный лагерный пункт - ОЛП, сокращенно. И началась их "служба" в "рабочих колоннах".
На Туре не было соломы, откуда там ей быть - ничего же там, на севере, не сеют, не жнут. Только сена вдоволь - кругом сенокосы. Этим же сеном и матрацы набивали. Не так, конечно, мягко как солома, особенно пока оно свежее. Но зато ароматно.
В "трудармии" - так в народе называли их "рабочие колонны", все было как в настоящей армии: отделения, взвода... Да и призывали в "трудармию" через военкоматы. Только...
Лес валили зимой и летом. Летом в лагере и не жили, все больше на сплаве на речке Санкиной и на Туре. Не дай бог затор образуется, растаскивали, проталкивали бревна. Прикорнешь по очереди тут же на бережку и опять за багор - бревна направлять в стремнину. Даже речки спрямляли, чтобы излучин меньше было. На них, на излучинах, заторы чаще всего случались. Да и путь короче получался.
Вязали и плоты: сосну с березой вперемежку. Береза очень тяжелая, не всегда на плаву держится, особенно мореная. Сосна весит восемьсот килограммов физический метр, а береза тысячу двести килограммов. Вот и вязали их вместе, чтобы сосна березу поднимала, несла на себе.
Отдыхать лучше всего устраиваться под елями, у них ветки шатром опускаются до самой земли. Подстилка сухая из еловых иголок многовекового опада. Еще предыдущие елки осыпались не одно поколение. А живут ели долго. От дождика отличное прибежище. Только забраться надо. И обязательно прорубить выход, удалить одну из нижних лап, чтобы выскочить, если, не дай бог, пожар. А горят деревья как порох, - вмиг вся хвоя сгорает, и стоит скелет.
- Умирали ли у нас люди? А как же! Массово. И от голода, и от несчастных случаев. Силы-то мало от такой кормежки из гнилых овощей, да без мяса: то не успеет отскочить от падающего дерева, то на сплаве поскользнется и под воду, под бревна нырнет, глотнет воды, пору раз стукнется о бревно головой и затихнет среди рыб. Сактируют, спишут по акту - и все дела. Главное, чтобы свидетели нашлись, а то дезертиром объявят.
Хлеба давали по норме 600 граммов и только за перевыполнение плана двойную норму. Но редко когда удавалось его этот план перевыполнить. Учетчик чаще писал "100%". А там кто его знает, - может и больше делали.
Саша тоже падал в воду, но плавал хорошо, в детстве Дон переплывал, а тут увидел просвет между бревен и - туда - вынырнул. До сих пор живой.
Начальник Болдырев все говорил им: "Я вас одену всех с ног до головы. Как - как? А вот так и одену: на голову - накомарник, а на ноги - лапти". Да, и в лаптях походил наш герой. В зоне даже специальный взвод умельцев имелся, который только тем и занимался, что лапти плел. Это тоже - наука, не каждый может хорошие лапти сплести. А экономия какая! по нормам довольствия какая ни какая обувка им полагалась и, наверное, поступала на склады. А тут нате вам - лапти на замену. Куда уж начальство сэкономленную обувь пристраивало одному, кроме них, богу известно.
Саша всегда беспокоился: "Хоть бы не заболеть. Тогда можно и на хлеб заработать".
А если заболел, "поплыл", считай, - пропал, увезут за конный двор и закопают. Могилки были общие и мелкие, не больше полметра глубины, да сверху полметра земли с разным хламом нагрудят. Глубже там не выкопаешь - то камень, то мерзлота. И еще хорошо, если так закопают, а то в мох зароют, и - все, а зимой и вовсе - в снег. В других местах просто в овраги сваливали "жмуриков". Поэтому он всеми силами старался не заболеть, берегся, как мог. И - бог миловал.
Березового соку попил вдоволь, как в песне поется: "Родина щедро поила его" этим прохладительным напитком. Но это - весной, а остальное время пили студеную водицу. Летом, если нет рядом речки, разгребешь руками мох, подождешь немного, пока насочится да отстоится, - пей, не хочу. Хоть прямо прильнув к лужице, как телок, хоть зачерпнув пригоршней.
Здесь, в тайге, пришлось увидеть природных клопов на хвойных деревьях, в складках коры. Те же самые: что в бараках, то и на соснах. Раз их под боком, в лесу полно, как им не быть в теплых постелях, особенно - зимой.
- Память, - нет-нет, да опять начинает свою тему старик, - Зуева тоже не забуду никогда! Ух! Зверь. - Деда даже передергивает от воспоминаний. - У меня чирей на боку выскочил, как девичья грудь. А он меня все на работу гнал. Да еще взял и острым ножом, или бритвой срезал его, как кочку, не созревший еще. Я аж сознание потерял. Хорошо к врачу утащили. Тамарой Альбертовной ее звали, фамилию не помню, тоже что-то с памятью становится неладно, тоже компьютер подводить начинает. Она меня выходила. Сказала, если бы не обратился, все пошло бы внутрь и тогда - хана! Крышка была бы Сашке. А шрам до сих пор сохранился, как от большого осколка.
Зона была огромная, на целую область по территории. Сначала и у нас были вышки с часовыми. Потом поснимали их за ненадобностью, оставили только негласных надзирателей из местных, да из самого "контингента". Часовые на вышках, да проходные остались где-то далеко на внешнем ограждении всей необъятной зоны, из которой не сбежишь.
В трудармии, как ни странно, задумывался часто Сашка, что не плохо бы обо всем пережитом и увиденном книжку написать. Эта мысль никогда у него не проходила, так и сверлила мозг. Но в трудармии не было элементарной бумаги, два года не мог по этой причине домой письмо написать. Времени, конечно, тоже не избыток. Но будь блокнотик и карандаш, можно было бы найти по несколько минут в день или в неделю и написать хоть несколько строк. Когда все закончилось, не стало хватать только времени. Работа, жена, дети, опят - работа, всякие заботы и дела... Да и грамотешки бы не мешало прибавить. Но учиться по настоящему так и не пришлось больше. В общем, мечта осталась мечтой. Сожалеет до сих пор о не свершившемся.
В той же трудармии об овес все зубы стер. Заметил, что лошадям, а их на сплаве было очень много, овса давали вволю. Голодная лошадь, - какой работник! Вот и решил он у них немного позаимствовать. Овес оказался полновесным, крупным, возьмешь горсть, бросишь на жестянку и на огонь. Затрещит, задымится, позолотится, шелуха кое-где обгорит, а где и сохранится. Остудишь немного, возьмешь в горсть, между ладошками помнешь, сдуешь мякину с золой и - в рот. Жестко, но вкусно. И сытно. Может, это и помогло выжить. А еще хрящи любил когда-то и косточки грызть, но это уже на воле. Вот и стер все зубы. Пришлось позже вставными пользоваться.
В Магнитогорск перевели Александра уже после, когда "рабочие колонны" ликвидировали. Но домой не пустили. Можно было остаться там же, на Туре. И даже на льготных условиях. Агитировали даже. Но избрал он себе для спецпоселения этот город металлургов случайно, обманулся на "концентрате". Теперь смеется над собой. Здесь команду поделили на две группы. Одну отправляли в "Башзолото". Другую - оставляли. Сказали: "будете концентрат возить. Он и решил, что концентрат-то пищевой, для корма скоту, а оказался он металлургическим. Потом работал на элеваторе и в других организациях...
Задумается иногда старик, пытается вспомнить что-то, витающее где-то рядом. Вот оно было в голове и куда-то спряталось. Усмехнется укоризненно:
- Эх, Петрович, Петрович! Какой же ты Петрович, если у тебя компьютер не работает, - восклицает он, шаря по карманам в поисках слухового аппарата, забытого на этот раз дома.
Но и когда аппарат с собой, он только фонит и отвлекает, - испортился уже давно аппарат, а на новый, дорогой пенсии не хватает.
- Иной раз думаю, - зачем все это было? - рассуждает Александр Петрович. - Такие мучения. И теперь мало хорошего. Дети, внуки обижают. Но пожить еще хочется. Увидеть своими глазами, чем все это кончится. То нам светлую жизнь обещали, каждому по потребности. Как я ждал дожить до этого! Теперь уже того не обещают, - новое что-то выдумали. Может, хоть пенсию хорошую дадут. Хотя, опять же - откуда? Каждый, кто в силе, у власти - к себе тянет. Нам дают только, чтобы не окочурились раньше срока. Разве за это я в молодости надсажался, разве за это мои дружки погибли, кто на войне, кто в ГУЛАГе? Кто выжил - маломальская пенсия. Как жить на нее? То хорошо зарабатывал, деньги были, - купить было нечего. Теперь, вроде все есть, бери, - не хочу, так денег не хватает ни на что...
Рассуждает дед, рассуждает. Мысли, одна другой аргументированней, вопросы один другого резоннее. Чаще - последовательные мысли, а иногда вот такой пассаж:
- Ввели в перестройку эти талоны на спиртное. Ну и чего хорошего? Раньше бы Евсеевна не дала на бутылку, а тут талон пропадает, как же так, надо отоварить. А отоварил, чего ей, бутылке, зря стоять, выдыхаться - надо выпить. Вот и стали многие пить без меры. Свою норму выпьют, у соседки прикупят. А теперь и вовсе льется река разливанная.
Правда, не большой питух Александр Петрович. Но от налитой вовремя рюмки не откажется. И идет потом в нужном направлении, не спотыкается, несмотря на свой девятый десяток.
Такая вот жизнь
Судьба каждого человека - это задача с множеством неизвестных, не каждое из которых хотелось бы дать разгадать окружающим, особенно - чужим людям.
Жизнь же Эдмунда Фридриховича (или Виктора Федоровича, как его зовут "в миру") с самого рождения оказалась круче самого крутого детектива. Он появился на свет "на стороне". Женщина, воспитавшая его, которую он почитал родной и для которой он всю жизнь был главной надеждой и опорой, узнала о его появлении на свет, как говорится, последней.
Отец с матерью уже были многодетной семьей, когда главу семейства отправили на учебу в большой город. На целый год отправили. Не каждый мужчина способен на воздержание такой срок. А Фридрих оказался мужиком "ходким", завел себе в дальней стороне "утешительницу", с которой он коротал свое одиночество и которую оставил после окончания учебы в "интересном положении". Ему вроде бы "как с гуся вода", а она - нате вам - с животиком.
Прошло время и на свет появился мальчик. Поняв, что ребенок это довольно-таки обременительное "удовольствие", это тебе не в постельке миловаться, незадачливая мамаша направила своему воздыхателю в деревню ультиматум "или - или"! Между прочим, она оговорилась, что ребенок ей в ее юном возрасте вовсе ни к чему и если папаша не хочет бросать свою многочисленную семью, то пусть забирает к себе и этот "плод любви".
Теперь заметался папаша, показал письмо жене. В семье уже было трое детей, намечался четвертый. Что делать? Поняв, что серьезных чувств ее "благоверный" к той женщине не питает, как не питал их ни к кому, выяснится позже, жена принимает решение - "ребенок ни в чем не виноват, его надо забрать к себе. Где четверо, там и пятый не лишний". Так и сделали.
Эдик рос с приемной матерью и никогда не чувствовал в ее отношении к себе никаких отчуждений. Хотя всю жизнь знал о своем необычном появлении на свет. В деревне шила в мешке не утаишь и о случившемся говорили как об обыденном факте. А местом появления на свет в его документах числится не тот город, где это событие произошло, а родной поселок Нижняя Водянка в Старополтавском кантоне АССР немцев Поволжья, где и проживала семья Фридриха Берга, дипломированного бухгалтера, "специалиста на все руки" и, как явствует из воспоминаний его сына - отменного Ловеласа.
После выхода Указа от 28 августа 1941 года, а было Эдмунду уже двенадцать лет, все село через пару дней погрузили в вагоны и повезли на Алтай южными дорогами через Среднюю Азию. Долгим был путь. Вдоль него тянулись степи и полупустыни. Рядом с дорогой паслись невозмутимые одногорбые и двугорбые верблюды, которым дела не было до человеческих страданий.
- На станциях и полустанках стояли подолгу, мы, ребятня, бегали к водонапорным башням за водой. Надзор за нами нигде не ослабевал, особенно за взрослыми, - вспоминает ветеран.
В Алтайский край привезли в первой половине ноября. Было уже холодно, в воздухе порхали снежинки. Выгрузили их на станции Третьяки недалеко от Рубцовска, где продержали трое суток. Все решали в какую глушь направить такого ценного специалиста по бухгалтерским вопросам обремененного такой оравой детишек. Наконец решили и определили местом ссылки деревню Корбылиха Сменогорского района. Это в семидесяти километрах от станции. Везли туда на лошадях более суток.
- Там поселили нас и еще одну семью, всего тринадцать человек, в дом-пятистенок почему-то пустовавший в тот момент. Вроде его хозяева себе недавно новый построили, а этот не успели раскатать.
Отца сразу направили работать бухгалтером в колхоз, где он проработал до января 1942 года. А в январе его забрали в трудармию.
Осенью за отцом последовала старшая сестра, которой уже исполнилось шестнадцать лет.
Отец попал в Котлас на строительство моста, а сестра оказалась в Стерлитамаке на строительстве предприятия.
Отцу не повезло. Он жестоко простудился и с неизлечимым воспалением легких в феврале 1943 года был комиссован. Домой его привезли на носилках. В этом ему повезло, чаще больным давали умереть прямо в лагере. Он не вставал с постели, отхаркивал с кровью. В таком состоянии он находился более года. Эдмунду пришлось отхаживать отца вареными сусликами. Парень в это время был в семье главным кормильцем, так как маму, сразу после прибытия отца тоже забрали в трудармию и отправили в Челябинск на завод металлоконструкций.
На руках у Эдмунда кроме больного отца остались одиннадцатилетняя и четырехлетняя сестры, а также двухлетний племянник мать которого сначала отправили на учебу, а потом на работу по специальности. Вроде и не в трудармии, так как ребенок маленький, но все же вдали от дома.
Поднявшись после болезни, отец весной 1944 года поступил на работу в "Золтпродснаб" главным бухгалтером. К трудармии он, как инвалид, уже не был пригоден. Его контора находилась в шестидесяти километрах от деревни, прежнего места пребывания. Перебрались к нему и дети. Эдмунд поступил на работу транспортником, - возил на лошадях зерно на элеватор, бревна из леса на пилораму...
И начался у них с отцом разлад из-за новых папиных "амурных" похождений.
- Я от него ушел в конце октября 1944 года с целью добраться до матери в Челябинск, где она была в трудармии.
С трудом, со множеством приключений парень добрался-таки до нее. И случилось это аж 8 марта 1945 года. Она работала прачкой и Эдмунд заявился к ней прямо на рабочее место. И весьма кстати. Мать, обрадовавшись, быстро раздела его до гола и отправила в топку всю его бродяжничью амуницию и безжалостно сожгла ее со всей грязью и насекомыми, которые поедом ели молодое пятнадцатилетнее тело. Мама выкрасила обычное мужское белье единственной нашедшейся в хозяйстве краской - красной и одела парня в этот кумач.
- Жили мы с матерью в землянке вместе с другими трудармейцами за колючей проволокой.
Уже 21 марта Эдмунда определили на работу на завод металлоконструкций учеником электрослесаря. Примерно через месяц на территории завода, когда парня его наставник послал куда-то посыльным, его увидел в таком ярком наряде сам директор завода Пшеничников. Он очень удивился такому "казачьему", как он выразился, внешнему виду мальчишки.
- Это что за казак? - спросил он.
Пришлось все рассказать, кто он, где работает. По фамилии он оказывается каким-то образом знал мать, как хорошую труженицу. Он сразу распорядился одеть и обуть "казака" в нормальную рабочую одежду. При этом он предупредил кладовщика, чтобы он после переодевания сам привел и показал, как выполнил задание и во что переодел парня. Кладовщик по такому случаю, конечно постарался. Одежда оказалась добротной. Ее потом хватило надолго.
После окончания войны в 1946 году им с матерью по распоряжению все того же директора комендант выдал разрешение для поездки на Алтай за сестренками. После их приезда семье дали светлую комнату в общежитии и они стали жить более или менее хорошо. Девочки пошли учиться в школу.
В 1947 году, после освобождения от трудармии к ним приехала средняя из сестер и поселилась с ними же. Она тоже устроилась на работу на тот же завод.
В 1948 году сюда же приехала и старшая из сестер с мужем и тремя детьми. Тут уж директор расщедрился, выделил на всю ораву двухкомнатную квартиру. Жизнь стала налаживаться.
Мать всю жизнь жила с Эдмундом и прожила полных 97 лет.
Отец же, оставшись на Алтае с новой возлюбленной, прожил всего 56 лет.
- Так мы и жили, - завершил свой рассказ Эдмунд Фридрихович.
- Жизнь интересная штука, - любила говаривать матушка.
- Только успевай, изворачивайся, - вторит ей постаревший приемный сын.
Наш герой готовится отметить свое восьмидесятилетие. Много чего произошло за эти годы в его жизни, всего и не упомнишь, но прошлое всю жизнь, по меткому выражению поэта, "злой собакой висело на его ногах"...
Николай, сын Адама
Жизнерадостный, улыбчивый человек, любящий и понимающий добрую шутку и сердечное отношение - таким мы знаем Николая Адамовича Функнера, ветерана труда.
Когда началась война с Германией, Коле было девять лет и в их городе Георгиевске что в Ставропольском крае и, тем более, в их пригородном селе ему, казалось бы, ничто не грозило. Тем более, что жили они на самой окраине в собственном доме куда отзвуки далеких событий доходили медленно.
Родители работали в колхозе "Маяк коммуны": отец, Адам Филиппович, трактористом, а мама, Мария Кристиановна - звеньевой в полеводческой бригаде. Отец пахал землю, засевал поля, выполнял другие полеводческие работы, перемещал прицепы с грузами. Мать выращивала с подругами помидоры, морковь, свеклу, капусту:
Жили дружной семьей, в своем подворье держали корову, свиней, домашнюю птицу. На огороде выращивали полный комплект потребляемых овощей, не хуже, не лучше, чем другие соседи. За детьми и хозяйством присматривала бабушка.
Семья пополнялась каждые два-три года. К началу войны у родителей было уже четверо наследников, среди которых Николай - старший. Не семеро по лавкам, но все же семья. Вместе с бабушкой как раз семь душ.
Отец в военкомат не спешил, призыву он пока не подлежал. Если призовут - никуда не денешься, пойдешь воевать, покинешь на хрупкие женские плечи весь выводок. Притихли и ждали, чем там все закончится.
И все же дотянулась рука войны до их курортного захолустья и бросила в объятия невзгодам. Но совсем не так, как ожидалось. Вскоре после известного теперь всем указа по поволжским немцам, объявившим их неблагонадежными, вышло постановление советского правительства касающееся немцев, проживающих и на северном Кавказе. Подписано оно было председателем ГКО 21 сентября все того же злополучного 1941 года. И началось выселение. В учет не брались ни заслуги, ни возраст, ни социальное происхождение, ни убеждения,: Определяющим "вину" была национальность. Не важно, что уже двести лет ни ты, ни твои предки не общались с прародиной, не имеешь там ни родных, ни знакомых, даже язык твой далек от того языка, на котором говорит агрессор:
До железнодорожной станции везли на подводах, запряженных быками. Посадили в "телячьи" вагоны с двухъярусными нарами. Уплотнили до предела и повезли. В пути больше стояли, чем ехали - пропускали воинские эшелоны, товарняк, порожняк. Иногда подолгу просто так стояли, ждали зеленый семафор. Ночами уже было холодно.
"Путешествие" по железной дороге прервалось под Астраханью. Вскоре испытали морскую болезнь - плыли на барже по Каспию. В Кисловодске опять погрузили в эшелон, и железнодорожная эпопея продолжилась.
К месту назначения, в Южно-Казахстанскую область прибыли уже в декабре. Хоть и юг, но зима давала о себе знать. Поселили у местных жителей, казахов в маленькую комнату совместно с такой же большой семьей. Теснота была жуткая. Спали по очереди. Все остальное - тоже.
Отец сразу определился на работу в МТС, хорошие специалисты и здесь были нарасхват. Но уже в феврале началась мобилизация. Куда, зачем - не знали. Думали - на войну, все-таки через военкомат призывали, а привезли в концлагерь, в "рабочую колонну". Со временем эти "колонны" стали именоваться "трудармией".
Отец всегда имел отменное здоровье, но попал в один из самых печально известных своей жестокостью лагерей - Бакалстрой, переименованный позже в Челябметаллургстрой. Строили то, что теперь называется Мечелом. Здесь отец выдержал не полных 16 месяцев и умер от изнурительного труда и голодного пайка. Командовал в это время стройкой прославленный строительный генерал А. Комаровский.
Голодно жилось и семье на поселении. Мать из сил выбивалась, чтобы заработать кусок хлеба на всю ораву. Ей пыталась помогать ее сестра, но ту вскоре осудили за сбор колосков с убранного поля и направили по этапу в исправительно-трудовую колонию на три года.
Николаю исполнилось одиннадцать лет, главный мамин помощник. Взяв себе в компаньоны второго по возрасту брата восьмилетнего Владимира отправился в райцентр побираться. Другого варианта добыть пропитания придумать было сложно. Но райцентр, село Каратайское, не ахти какой большой населенный пункт, там быстро побирушек "вычислили", забрали в милицию и сдали в детский приют как беспризорников. Пока суд да дело, им из приюта удалось сбежать. Ударились в бродяжничество, побираясь и подбирая "что плохо лежало".
Но сколько веревочке не виться - приходит ей конец. Завершились и их с братом скитания поимкой и направлением под конвоем двенадцатилетнего и девятилетнего преступников в детский дом для таких как они "рецидивистов" в городок Ачисай. Там их, грязных, обовшивевших, оборванных, определили в недельный карантин. За это время сняли и сожгли их лохмотья, обработали их керосином, остригли, отмыли, смазали йодом ссадины и выдали новую одежду.
В детдоме были ребятишки разных национальностей. Всем было несладко, но над немцами помимо всего прочего еще и издевались, как над "пособниками" фашистов, устраивали им "темную, обзывались. Старались и взрослые и ровесники.
Как живется младшему братишке, Коля теперь не знал - их сразу после "карантина" развели по разным детдомам.
В 1948 году его, шестнадцатилетнего, направили в городок Ленгер в трехмесячное ФЗУ (фабрично-заводское училище), учили на плотника. Но так, как вместо учебы больше работали, учеба оказалась малорезультативной. После такой учебы пришлось работать разнорабочим несколько лет.
Маму и младших братьев и сестру он нашел только в 1952 году, когда ему исполнилось двадцать лет. Жизнь стала налаживаться. Еще через четыре года в городе Магнитогорске отыскался дядя, к которому Николай и перебрался. Здесь он уже окончательно встал на ноги.
Эпилог
После нас
Прошли века. Трудно определить теперь точно потомков Якоба в России, а Людвига в Америке. Фамилия Бушей и здесь и там распространилась довольно широко.
В России их, правда, значительно поубавилось в годы той истребительной войны, что велась между основными группировками мировых держав во второй четверти 20 века. Все Буши здесь за свою фамилию в 1941 году угодили в ссылку в далекую Сибирь и Восточный Казахстан вместе со своими земляками и соплеменниками ни сном, ни духом не ведавшими о событиях в далекой Германии. Далекой не только географически, но и духовно. Но звание - немец - вышло всем им боком.
На "трудовом фронте", заточенном за колючую проволоку, выжили далеко не все. Больше половины мужчин и множество женщин и детей пали жертвами ненасытного молоха.
А те, что выжили тогда и их потомки, уже в 1990-х годах получили возможность покинуть места ссылки и по своему усмотрению поехать хоть на Волгу, куда их не захотели принять новые хозяева их земли и домов, хоть в Германию, на родину далеких предков. До такой степени далеких, что там им никто не рад, не признают за родню, их сторонятся.
Можно поехать теперь куда заблагорассудится, но нигде нет душевного тепла. Они все же продолжают любить свою родину беззаветной любовью, не встречающей взаимности. И везде, куда они вдруг приезжают, их никто не ждет с распростертыми объятиями, никто им не радуется и не приветствует. Ни в России, ни в Германии.
А в Америке для Бушей со временем, уже к концу XVIII века все как-то более или менее наладилось, сильнейшие оказались наверху, слабые безропотно служат им, мечтая, какой же американец не лелеет эту "американскую мечту", выбраться на этот благословенный "верх". Буши теперь там есть и среди фермеров, и среди предпринимателей, и среди политиков. Они давно напрочь забыли свою прародину, никто им ею не тычет в глаза, не вспоминают о ней, а если и вспоминают, то с высоты пренебрежения, как зарвавшиеся отпрыски несчастных предков. Они рьяно служат своей могущественной стране, самозабвенно любя ее и превознося за свое счастливое личное бытие.
То же самое можно сказать и об Якелях, Бендерах, Келлерах, Рерихах и многих, многих других, упоминавшихся и оставшихся между строк в этой книге.
Да будут все счастливы на этой земле, где бы они ни проживали! Никогда не живите по принципу: "После нас хоть потоп".
"НА РОДИНЕ ПРЕДКОВ", ИЛИ
"ОТ САРАТОВА ДО САМЫХ ДО ОКРАИН"
(Дневник одного семинара, или путевые заметки)
Все началось для меня со звонка из Челябинска и шутки Олега Зало, руководителя Узлового Пункта, не собираюсь ли в декретный отпуск. Я не очень остроумно отшутился, что признаков пока не видно и получил предложение стать региональным мультипликатором по истории и краеведению российских немцев. Пошутили по поводу умения рисовать, и соглашение было достигнуто. Через неделю я уже ехал в Саратов, где на родине предков предстояло состояться очередному семинару таких же, как я, энтузиастов изучения истории и краеведения нашего народа.
23 сентября 2007 года. Воскресенье. Утро. Поезд "Тольяти-Саратов"
За сутки в пути от Магнитогорска и многочасового сидения в Самарском железнодорожном вокзале накопилась умеренная усталость от вынужденного безделья и физической нагрузки на седалищные органы. Тем не менее, с рассветом, задолго до подъезда к Саратову меня подняло с вагонной полки и бросило к окошку. Прочь штору, в сторону занавеску и глаза внимательно впиваются в туманное утро. Вот она родина моих предков по недоразумению мною за 60 лет жизни ни разу не виденная.
Видно не многое - лесопосадки не дают. Только в прогалы открывается перспектива, и разыгрывается воображение: вот сюда, в эти степные просторы приехали две с половиной сотни лет назад наши отчаянные предки из множества европейских государств, княжеств, графств, курфюрств, отозвавшись на приглашение русской царицы. Приезжали не германцы, а немцы, то есть, выходцы из разных стран Европы.
Вот за окном появилась станция "Золотая Степь". Ох, и наблюдательными лириками и жизнелюбами был они, эти первопоселенцы, дававшие названия своим селениям в далеком восемнадцатом веке. Действительно, до сих пор, несмотря на разрушительное воздействие человека на природу, те клочки степи, что еще сохранились, буйно опрысканы золотом желтых цветов, красующихся, вопреки всему и, даже, осенней поре. Погода, правда, нынче стоит прекрасная, что называется - золотая осень, или, по-русски - бабье лето.
Этот радостный настрой закрепили своими объятьями милые организаторы семинара Эмма Фатеева и Катя Церр.
24 сентября
День второй, а, по сути, - первый рабочий день семинара. Вчерашний день не в счет, день заезда, даже чайком-кофейком не побаловали, не говоря уж о бутербродах.
Зато сегодня все по взаправдашнему. С утра всеобщая побудка и дружный поход в местный Российско-немецкий Дом или - Центр немецкой культуры. Там и позавтракали. И сразу же "с места в карьер" - за работу!
Короткая торжественная часть с выступлениями организаторов и хозяев, организационные вопросы.
Председатель местного общества российских немцев Эрна Лавренова знакомит нас со своим замечательным Домом. Прекрасно! Центр немецкой культуры в Энгельсе находится в одном здании с районным Управлением культуры, является муниципальным учреждением с пятнадцатью штатными единицами. "Das ist fantastisch!"
Потом пошли теоретические и практические вопросы музейной работы и работы по изучению истории своего народа. Надо сразу сказать о всем семинаре, постоянно шел очень профессиональный и в то же время живой разговор об истории, этнографии, психологии и многом другом. Из уст Елены Арндт и Натальи Маловой мы услышали разговор людей не просто знающих тему своих сообщений, но и понимающих прошлое через живые ощущения и переживания.
Прекрасна экспозиция выставки посвященной немцам Поволжья в замечательном Саратовском областном музее краеведения. Хорошо бы если она будет не временной, а постоянной и органично переплетется с показом жизни остального населения.
А разве забудешь пешую экскурсию на Соколиную гору с ее Музеем военной техники и Музеем этнографии народов Саратовской области, в котором наряду с порой замечательными, а порой - удивительными экспонатами есть и натуральный деревенский немецкий дом. На нем, правда, в этот день повис дверной замок, но внутреннее убранство самые любопытные из нас смогли подсмотреть сквозь занавески на окнах.
Завершился этот день ужином и сумбурной дискуссией о месте российских немцев в этой жизни и уместности смешения их истории с историей германских военнопленных.
Историю российских немцев нужно изучать, пропагандировать, доходчиво разъяснять как самим немцам молодого поколения, так и окружающему населению через электронные и печатные СМИ. Нужно писать и добиваться публикации как художественных, так и публицистических книг и брошюр исторической направленности о российских немцах. Неплохо бы во всех Центрах немецкой культуры собрать и экспонировать если не музей, то хотя бы выставки по истории российских немцев на местном материале.
На сон грядущий из телевизора мы с соседом Сергеем узнали от президента страны о смене министров Грефа, Зурабова и Яковлева на их замов и при том - женщин. Ну и - ладно! "Лишь бы не было войны".
25 сентября. Вторник
Семинар продолжается. День второй, а кажется, что он длится уже давным-давно. Завтрак плавно перешел в разговор об особенностях оформления национальной экспозиции в Энгельсском краеведческом музее, в который ехать не пришлось, только перешли перекресток.
Выставка, посвященная немцам, здесь развивается и совершенствуется. Много интересных экспонатов, собранных в экспедициях по районам бывшей немреспублики. В основном представлены старые вещи немцев, выселенных из своих деревень, по свидетельству музейщиков, находятся в соседних русских деревнях, куда их унесли из опустевших немецких домов в сентябре 1941 года. Когда в эти дома стали заселять беженцев, то во многих случаях дворы и дома уже стояли разграбленными.
В музее нам показали художественный короткометражный пропагандистский фильм "На переломе", выпущенный в 1928 году в киностудии "Немкино". К фильму прекрасно подобрана музыка нашего земляка Альфреда Шнитке. Есть и уголок, посвященный этому композитору и его брату российско-немецкому поэту.
Прекрасна в музее коллекция картин заслуженного художника АССР немцев Поволжья Якова Яковлевича Вебера, уроженца города Бальцера, волнующая экскурсия в который, предстоит нам завтра.
Родители Вебера (отец - Яков и мат - Катарина) тоже были уроженцами села Бальцер. Они были крестьянами, потомками немецких переселенцев из Саксонии, которые по приглашению Екатерины 2 в 60-х годах 18 века прибыли на Волгу, как многие другие, для освоения этих пустующих земель. С 1878 года семья жила в левобережье, в селе Зельман. Здесь прошли детские и юношеские годы Якова Вебера. До 21 года он помогал отцу при посевных и других сельскохозяйственных работах, занимаясь в то же время искусством.
В автобиографии Вебер вспоминал: "Есть художники, которые утверждают, что не они выбрали искусство, а искусство выбрало их. Как бы туманно это ни было сказано, но я склонен причислить себя к ним. Мне никогда не приходилось задумываться над вопросом, чем я буду заниматься в дальнейшей жизни, и никто меня не спрашивал об этом, как будто знали, что тут вопрос решен... искусство, выбравшее меня служить ему, мне ничего не обещало, кроме счастья в самом себе".
Отец Якова, который в то время был служащим зернохранилища, считал художество пустым времяпрепровождением и не поощрял тягу сына к рисованию. Но юноша точно знал, чем он будет заниматься в дальнейшей жизни. Работая на полевых работах или столяром и плотником на речной верфи, он получил хороший жизненный опыт.
Родным языком для Вебера был немецкий, русский он почти не знал, но старался читать и на нем. Ему чудом попались две книги на немецком языке: "Перспективы для художников" и "Приготовление художественных красок и грунтование холстов, бумаги и досок для живописи", а также книга на русском языке "Пластическая анатомия человека для художников". Эти книги очень пригодились ему в будущей учебе в Пензенском художественном училище, а затем в Академии художеств.
Свою первую большую картину Яков написал в возрасте 16 лет. Картина была посвящена страшному событию, произошедшему на его глазах: спасению пассажиров с тонущего парохода "Вера". Молодой Вебер с товарищем принял участие в этом спасении. Преодолевая страх, он несколько раз, в кромешной тьме подплывал на лодке к горящей "Вере", и перевозил спасенных к берегу.
Картину "Пожар на пароходе "Вера"" Вебер писал четыре месяца, а потом как неудачную уничтожил. Но при этом он написал еще несколько удачных пейзажей, портретов и небольших жанров.
Вебер много работал. У него было множество пейзажей, он изображал природу в разное время года и суток. В изображении реки он не уступает мастерству Айвазовского изображавшего морскую стихию.
В Энгельсском музее краеведения выставлена большая коллекция картин Вебера. Вот некоторые из них: "Монах у костра" (1899), "Вьюга. Лошадь под навесом" (1903), "На Волге" (1905), "Ветер на Волге" (1908), "Весенний разлив" (1911), "Лодки на Волге" (1910), "Осень" (1919), "Женский портрет" (1920-е г.), "Летний мотив с пароходом" (1910-1920-е г.), "Лес осенью (Золотая осень)" (1921), "Осенний мотив" (1921), "Уголок леса" (1936). И многие другие.