Григорьева Александра Михайловна : другие произведения.

34. Вставная. Старый дневник

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


   34. Вставная. Старый дневник
  
   Итак, мне удалось раздобыть продолжение Санькиной "исповеди".
   Оно записано в старом школьном дневнике. Когда-то этот дневник он купил перед поступлением в восьмой класс в турецком лицее. А потом оказалось, что в лицее выдают особые дневники, лицейские. Потом, уже на втором курсе, он уехал на съемки очередного сериала. Завезли их в какую-то глушь, и в перерывах между съемками он читал. А чистый дневник завалялся у него между книгами. Он его нашел и, видимо, от нечего делать, стал продолжать свою историю со свойственным ему злым юмором.
   На обложке написано - все той же черной ручкой, тем же кривоватым мальчишечьим почерком "Александр И. Рыбаков". Ниже строчкой "Игоревич".
   Открываем. Перелистываем.
   На первых страницах - две цитаты из повести "Бабушкин внук и его братья". Просто так? Или своеобразный эпиграф?
  
   "конецформыначалоформыЖизнь шла обыкновенно. Включишь телевизор -- там пальба, взрывы и кандидаты в депутаты, которые поливают друг друга, а от себя обещают народу райскую жизнь. Впрочем, народ назывался уже не "народ", а "электорат". (Отец сказал, что так ему и надо.) А мы, школьники, назывались уже не " ребята", не "подростки", а "тинэйджеры". Вот так! Бабушку от этих слов просто коробило.
   Андрей Андреич на уроках физкультуры бодро командовал:
   -- Тинэйджеры! В обход по залу шагом марш! Вы должны расти бодрой и сильной сменой нашему славному электорату!.. Птахин! Если мы на данном уроке не придем с тобой к консенсусу, твой рейтинг в моих глазах упадет окончательно..."
  
   "Я конецформыначалоформыпошел на кухню, включил телевизор. Передавали "Новости". Все как всегда. Федеральные войска подвергались обстрелам двадцать три раза. Трое убитых, пятеро раненых. У какого-то здания взорвали очередное зарядное устройство... Упал еще один вертолет МИ-8... "Неизвестные" самолеты обстреляли мирное село, командование заявляет, что ему ничего про это не ведомо... Вырезали русскую семью. Вырезали чеченскую семью. Опять же -- неизвестные... Террорист с двумя гранатами ворвался в детский сад, шесть детей ранено, трое погибли...
   "Такие же, как Николка Стебельков? У них волосы тоже пахли сухой травой?"
   -- Завершает наш выпуск спортивная информация...
   Завершается выпуск, завершается день. Взрослые дяди провели его лихо, поразвлекались как умели. Тети тоже. Сенсация дня: молодая женщина, чтобы отомстить подвыпившему мужу, утопила в пруду трех своих детей. Старшему было три года. Врачи говорят: совершенно нормальная... Конечно, нормальная! Все нормальные...
   А что на другом канале? Хрюша!
   -- Спокойной ночи, девочки и мальчики!
   Баю-бай, должны все дети
   Крепко спать.
   Баю-баю, завтра будет
   День опять...
   Будет, будет. Сколько еще девочек и мальчиков постреляют, утопят и взорвут? И старших братьев. Баю-бай...
   -- Алик! В холодильнике банка с молоком. Ты, наверно, голодный...
   "Пейте, дети, молоко -- будете здоровы... Ешьте шоколад "Милки Вэй"! В нем столько коровьего молока, что он, того и гляди, замычит!" Помычим, девочки и мальчики? М-му-у..."
   Ешьте, дети, карамель "Чупа-чупс" и никого не бойтесь. Дяди и тети -- они же нормальные. Только немножко озверелые..."
  
  
   "...Тогда я утопился. Мне было немногим меньше пятнадцати, а я уже мечтал умереть. Я больной? Да, конечно...
   Меня откачали. Вытащили и отвезли в больницу. Я не приходил в сознание. Мне все мерещились Камины глаза - темно-карие, такие живые... Какое счастье, что я не видел его мертвым! А потом мне вдруг примерещился голос отца. "А у меня, знаешь, сын умер". И чей-то незнакомый, но противный "А он у тебя был?" - "Оказывается, был..."
   Пришел в себя уже в больнице. Очнулся - мама родная! - все мои родственники, включая отца и маму, (и Олега Трубецкого) толпились вокруг меня. Это, я вам скажу, зрелище не для слабонервных. А я же был слабонервный. У меня постоянно случались истерики.
   Я начал кричать на отца, кидаться в него всем, что под руку попадется. Орал, что я его сын, и меня нельзя выгонять на улицу, как собаку, и что он обо мне вспоминает, только когда я попадаюсь ему на глаза, и что я не могу прожить жизнь так, чтобы никогда с ним не встречаться, и ему придется с этим смириться. Ну, и всякую такую чушь. Ну, и под конец коронное: "Мой папа был летчик-испытатель", - хрипло так, громко и несколько раз. "Да, летчик-испытатель! И погиб надо льдами Северного Ледовитого океана! А ты не имеешь ко мне ни малейшего отношения!"
   В конце концов, медицина опомнилась - пришла медсестра и вколола мне какую-то гадость, от которой я надолго отрубился.
   Когда я очнулся, родственничков как ветром сдуло. Остались только мама, Олег Валентинович и... отец тоже не убрался. Сил орать у меня уже не было, поэтому я без разговоров запустил в него тяжелыми наручными часами. До сих пор не знаю, отчего они остановились - от воды или от удара о стенку - он, скотина, увернулся. Почему-то это его не остановило - он подошел ко мне с явным намерением извиниться (наверняка Олег В. надоумил!) Подошел ко мне, присел рядом и начал говорить.
   - Саша, прости меня, пожалуйста, я...
   Я бы простил его за одно только слово: "сынок". Но он его так и не произнес.
   Поэтому я снова без разговоров засандалил ему по носу так, что он отлетел, и сказал свою вторую коронную фразу:
   - Предохраняться надо было!
   Действительно, я ж не виноват, что тогда контрацепцию еще не изобрели! И что одна дура вовремя аборт не сделала.
   О.В. подошел к отцу и что-то ему сказал - явно посоветовал убраться с моих глаз. Правильно, Санька Рыбаков в гневе - это пострашнее цунами.
   Потом О.В. начал о чем-то говорить с мамой, и я - в который уже раз - подумал "Как было бы здорово, если бы они вдруг поженились!" Думаю, мама тоже была бы рада, но она не во вкусе О.В. Ему рыжие нравятся, как его жена и Люська Берестова. Впрочем, Берестовой тоже с ним подольше побыть не удалось - он стерв не любит. (Все я о нем знаю. Я видел, как он обожал свою жену. Он любит похожих на нее). Жалко. С таким отцом, как он, я был бы счастлив и избалован. Ужас, был бы похож на младшего Михлинского, Вадима. Хороший человек, но воспитание у него... Эх, не будем о грустном. Если я когда-нибудь женюсь на Натали, мы с ним породнимся. Не хочу жениться. Стоп, меня заносит.
   В общем, О.В. присел ко мне на кровать.
   - Ну что вы устраиваете истерики? Вы же взрослый человек, ведите себя адекватно возрасту.
   Он был строг, но у него - у единственного из всех - было в глазах понимание.
   - Почему мне не дали умереть спокойно?
   - Раз не дали, значит, не надо. Не все дела земные вы переделали. Если бы надо было, Господь бы дал вам умереть.
   - Что за чушь! Во-первых, Бога нету. А во-вторых, самоубийство - смертный грех.
   Меня смешило то, что он обращался ко мне на "вы" - он, который знал меня с пеленочного возраста!
   - Вы же сами себе противоречите. Хотите, я вам докажу, что Бог есть?
   - Не надо! - Но он держал меня за руку, и я еще раньше схватился за нее инстинктивно, как утопающий за соломинку. Я уже не мог ему противиться.
   - Вы же знаете, какие у меня были отношения с моим отцом.
   - Знаю.
   - Валентин был сложным человеком. И лет в шестнадцать у нас с ним была сильная ссора, я хотел быть священником - была у меня такая навязчивая идея. Он же убеждал меня, что я рожден для сцены. Мы разругались - он, разумеется, был прав, - и с тех пор мы почти не общались. Когда мне было чуть побольше двадцати, он украл у меня единственного близкого мне человека. Вашего отца.
   Олег говорил не для меня, он повторял то, чем, очевидно, мучился пятнадцать лет, что не выходило у него из головы. Он просто озвучивал все эти горькие размышления передо мной.
   Я знал всю эту историю, но знал по слухам, по обрывкам разговоров, по легендам, витавшим в воздухе. Историю об отношениях треугольника "мой отец-Олег-его отец" знали все, кому не лень, но не из первых рук. Сейчас же мне представилась возможность узнать ее непосредственно от участника событий. Я постараюсь воспроизвести ее по памяти, потом, может, вставлю в мемуары.
   - Я старался не видеться с ними обоими, потому что видеть их вместе было невыносимо. Я отчаянно желал отцу смерти... Однажды я застал их, и мне было так больно... Я в тот же день уехал - это было в начале октября. Вернулся в декабре, и на следующий же день Валентин пришел ко мне. Он просил прощения. Сказал, что был у врача - он смертельно болен, - и ему не пережить этой зимы. Обещал переписать завещание - все в мою пользу, если я прощу его. Он хотел последние месяцы своей жизни прожить без камня на сердце, прощенным. Он просил отпущения грехов... Я же был неумолим, я не простил его, я его выгнал, вытолкал на лестницу, сказав, что мне ничего от него не нужно, и что я его ненавижу. И что нам с мамой ничего от него не надо, и чтобы он убирался из нашей жизни... Мы жили тогда вдвоем с мамой в малюсенькой квартирке - мы жили там с тех пор, как он нас бросил. Мама уже тогда была больна, ты помнишь, она последние пять лет не вставала с постели...
   Я кивнул. Я помнил его маму, которая к концу жизнь сошла с ума и принимала меня за моего отца: "Игорь, Игорек, здравствуй, мальчик мой", а О.В. - за Валентина Трубецкого, своего мужа. Она еще все время у него спрашивала: "А где Леша, где Лешенька?", и не слышала его объяснений, что Леша - это он сам.
   Ужас.
   - Меньше чем через два месяца Валентин умер. Он не пережил той зимы и умер виноватым передо мной - он так думал. Ты же знаешь, у него было больное сердце...
   - Да, я знаю, он умер от инфаркта.
   - Нет. Его убили.
   - Что? - Я никогда не слышал об этом.
   - Он был отравлен каким-то препаратом, который был ему противопоказан. В тот день он был у кого-то в гостях, и ему в еду или в питье подлили раствор. Официальная версия - инфаркт. Мне одному врачи сказали правду.
   - Но вы знаете, кто это сделал?
   - Я не искал преступника. Сначала я был просто в шоке, потом мне было не до того - я пытался спасти вашего отца. Он сам был почти не живой, не пришел даже на похороны. Знаешь, именно в день похорон он узнал, что... что вы скоро появитесь на свет.
   - Да? - Это многое объясняло. - Я родился двадцать пятого июля... Значит... конец ноября... Олег Валентинович, скажите мне честно, откуда я взялся? С чего я вдруг взялся, если мой отец любил Валентина Трубецкого?
   - Александр... Поймите, это...
   - Я все пойму, я взрослый! Я уже взрослый!.. Кстати, у вас нет сигарет? - О.В. протянул мне пачку и зажигалку. Я улегся поудобнее на подушки и закурил. Сигареты у него были дорогие и вкусные.
   - Зря вы сейчас курите. У вас легкие раздражены грязной водой. Вы хоть знаете, сколько времени вас откачивали?
   - Сколько?
   - Четыре часа.
   - Черт подери, целых четыре часа я мог умереть, но почему-то выжил... - Это было полной показухой, умирать мне уже расхотелось. - Так откуда же я взялся?
   - Понимаете... ваши родители... это были отношения на одну ночь. Если бы не ваше появление на свет, они бы и не вспомнили бы об этом.
   - Загул, короче говоря, - отрезал я. - Это я знаю. Неужели отец изменил Трубецкому?
   - Насколько я знаю... Александр, ну зачем вам это знать?
   - Надо.
   - Насколько я знаю, они поссорились. Ваш отец ушел и встретил вашу мать. Я не знаю где, в ресторане каком-то или на танцах, я не помню.
   - А безопасного секса в СССР не было... - протянул я. - Скучно и неромантично. То ли дело - папа-летчик... Просто и понятно... А может, это мой отец убил Трубецкого? Ему же досталась квартира.
   - Нет, что ты. Они не виделись в тот день. К тому же, Игорь очень любил Валентина. И скорее всего, любит до сих пор.
   - А вы... А вас... Он разве...
   - Зачем я вам все это рассказал... - задумчиво сказал Олег. - Зря. Нечего вам рассуждать о чужих жизнях. Рано еще.
   Тут вошла мама и две тетки в белых халатах. Они о чем-то переговаривались, а та, что была пониже ростом, подошла и сделала мне укол.
   Я снова провалился во тьму, но перед этим я услышал тихий шепот Олега:
   - Если бы ты был моим сыном, я не дал бы тебя в обиду. Никому. С тобой бы ничего не случилось. Никогда.
   От ощущения моей собственной мысли, облаченной в мягкую тьму его голоса, мне стало тепло и спокойно.
   Я потерял сознание, чувствуя, что по-прежнему сжимаю его руку в своей.
  
   Та гадость, что мне вкололи, действовала плохо. Я очнулся, но размыкать глаза или двигаться мне не хотелось. Я лежал, но в то же время двигался. Меня несли на носилках.
   - Ты уверена, что это необходимо? - обеспокоенный голос О.В.
   - Врач так сказала. - Мама. - Хуже-то не будет.
   - А зачем приходила милиция?
   - Да убили какого-то черномазого у нас во дворе. Понятия не имею, какое Саша имел ко всему этому отношение.
   - А что милиционер сказал?
   - Сказал, что Саша его знает. Мать этого... еще заходила, книжку отдала.
   - Какую книжку?
   - Да Саша дал ему почитать. Не помню какую...
   - А ты заметила, какие у него стали глаза?
   - Какие?
   - Блеск пропал. Огоньки. Глаза у него теперь грустные и потухшие.
   - Вечно ты фантазируешь...
   Тут я снова заснул.
   Очнулся уже в какой-то другой больнице, в узенькой одиночной палате. (Позже я узнал, что это отец и О.В. выбили для меня отдельную, это очень дорого).
   - Я где?
   Мать засуетилась.
   - Сыночка, понимаешь, это ненадолго, на несколько дней всего...
   - Где я?
   - Ты в больнице.
   - В какой?
   - Понимаешь, врач сказала, что так надо, это ненадолго...
   - В психушке, что ли? - догадался я. - Класс. А где же доктор Стравинский? Олег Валентинович, вы за него, что ли? - В одном из "Мастер и Маргаритовских" спектаклей он играл Понтия Пилата, а Стравинский был на Пилата похож.
   В общем, меня в этой психушке оставили на три дня. Будто бы из-за того, что я самоубийца. Мама принесла мне туда книжки - Есенина, Пастернака и заброшенную мною "Над пропастью во ржи".
   Я хотел куда-нибудь выкинуть эту проклятую книгу, но из нее выпала сложенная вчетверо записка.
   Я выдохнул и развернул ее. Глянул на подпись - широкими кривыми буквами там было написано "Кама". Он сам так себя звал, это не было обидным прозвищем.
   Я улегся поудобнее. Сердце бешено стучало. Там было написано криво, со множеством ошибок, но я понял.
   "Я знаю, что мне осталось недолго. Они уже ждут у подъезда, а один шатается по лестничной площадке. А если я не выйду из дома, они придут сюда. У них наверняка есть отмычки.
   Мне надо было бежать - а я не подумал, и расплачиваюсь теперь жизнью. Моя жизнь ничего не стоит, но если ты хотя бы раз вспомнишь обо мне что-нибудь хорошее, она станет дороже в сто раз. Только не плачь, пожалуйста, мужчины не плачут.
   Мне очень жаль оставлять тебя, нам надо было о стольком поговорить, столько сказать друг другу... У меня есть очень маленький шанс остаться в живых, но если ты получил эту записку, значит, шанс мне не выпал. Книгу тебе обязательно передадут, я говорил маме и отцу, что это ты мне ее одолжил. Я прочитал. Холден Колфильд похож на тебя. Он мне очень понравился, так же, как ты.
   Мы с тобой никогда не увидимся. Поэтому я могу тебе сейчас написать чистую правду. Это самая чистая правда в моей жизни. Я хотел бы быть с тобой вместе всегда, всю жизнь.
   Впрочем, так и случилось. Моя жизнь неожиданно кончилась. Когда меня будут убивать, я буду думать о тебе. Даже в самую последнюю секунду.
   Помни все, о чем мы говорили. Это все, что тебе от меня осталось. Прости.
   Кама".
   Я зажмурился, чтобы не заплакать. Мне виделись его глаза и слышался его голос.
   "Прости. Кама".
   Я отомщу, Кама, я отомщу, клянусь. Вот только выберу нужные стихи.
  
   Выбрать эти стихи мне помог О.В. В тот вечер, перед тем, как меня выписали, он пришел ко мне. Принес яблоко. Я начал его грызть.
   - Олег Валентинович, а вы так и не узнали, кто убил вашего отца?
   - Господи, зачем я вам это рассказал?... Узнал.
   - Кто? - Я чуть не подавился яблоком.
   - Я не могу вам этого сказать.
   - Почему?
   - Я обещал молчать.
   - Но ведь он же убийца! Его не посадили?
   - Нет. Я пообещал ему молчать. Отец все равно бы долго не прожил, а ломать жизнь человеку...
   - Вы очень странный человек... - протянул я, хотя если бы кто-нибудь отравил моего отца, я бы ему только спасибо сказал.
   Он аккуратно взял лежавшую на тумбочке записку.
   - Можно посмотреть?
   - Ни за что! Положите немедленно.
   Он положил. Открыл книгу.
   - Вы тоже любите Пастернака?
   - Да. Почитайте мне что-нибудь.
   - Во всём мне хочется дойти
   До самой сути.
   В работе, в поисках пути,
   В сердечной смуте. - Начал он.
   - До сущности прошедших дней,
   До их причины,
   До оснований, до корней,
   До сердцевины.
   Всё время схватывая нить
   Судеб, событий,
   Жить, думать, чувствовать, любить,
   Свершать открытья.
   О, если бы я только мог
   Хотя отчасти,
   Я написал бы восемь строк
   О свойствах страсти.
   О беззаконьях, о грехах,
   Бегах, погонях,
   Нечаянностях впопыхах,
   Локтях, ладонях.
   Я вывел бы её закон,
   Её начало,
   И повторял её имён
   Инициалы.
   Я б разбивал стихи, как сад.
   Всей дрожью жилок
   Цвели бы липы в нём подряд,
   Гуськом, в затылок,
   В стихи б я внёс дыханье роз,
   Дыханье мяты,
   Луга, осоку, сенокос,
   Грозы раскаты.
   Так некогда Шопен вложил
   Живое чудо
   Фольварков, парков, рощ, могил
   В свои этюды.
   Достигнутого торжества
   Игра и мука.
   Натянутая тетива
   Тугого лука.
   Он читал так, что казалось - никто и никогда до него не читал этих стихов, и они могут звучать только так, только произнесенные его голосом...
   - Еще...
   - Засыпет снег дороги,
   Завалит скаты крыш.
   Пойду размять я ноги:
   За дверью ты стоишь.
   Одна в пальто осеннем,
   Без шляпы, без калош,
   Ты борешься с волненьем
   И мокрый снег жуешь.
   Деревья и ограды
   Уходят вдаль, во мглу.
   Одна средь снегопада,
   Стоишь ты на снегу.
   Течет вода с косынки
   За рукава в обшлаг,
   И каплями росинки
   Сверкают в волосах.
   И прядью белокурой
   Озарены: лицо,
   Косынка и фигура
   И это пальтецо.
   Снег на ресницах влажен,
   В твоих глазах тоска,
   И весь твой облик слажен
   Из одного куска.
   Как будто бы железом,
   Обмокнутым в сурьму,
   Тебя вели нарезом
   По сердцу моему.
   И в нем навек засело
   Смиренье этих черт,
   И оттого нет дела,
   Что свет жестокосерд.
   И оттого двоится
   Вся эта ночь в снегу,
   И провести границы
   Меж нас я не могу.
   Но кто мы и откуда,
   Когда от всех тех лет
   Остались пересуды,
   А нас на свете нет?..
   Это было посвящение его жене, он читал это, и перед глазами было видение... Она была единственной женщиной, про которую он стал бы читать стихи. Рыжая девушка в оранжевом платье со свадебной фотографии...
   - Еще...
   - Гул затих. Я вышел на подмостки,
   Прислонясь к дверному косяку.
   Я ловлю в далеком отголоске,
   Что случится на моем веку.
   На меня наставлен сумрак ночи
   Тысячью биноклей на оси.
   Если только можно - Авва Отче,
   Чашу эту мимо пронеси!
   Но продуман распорядок действий,
   И неотдалим конец пути.
   Я один. Все тонет в фарисействе.
   Жизнь прожить - не поле перейти!
   Вот оно. То самое стихотворение. Я еще не дочитал до него томик Пастернака. Но это было оно. Стихотворение, озвучивающее мою месть. Оно растворилось во мне и зазвучало...
   - Спасибо... - прошептал я. - Вы меня спасли...
   - Что? - переспросил О.В.
   - Спойте мне песенку про кораблик. Как десять лет назад, - почему-то попросил я.
   - Друг мой, да мы ведь всю больницу перебудим. Отбой уже был.
   - А вы тихонько, - попросил я и состроил рожицу, как у пятилетнего.
   - Ну ладно, - усмехнулся О.В. - Слушайте.
   Если вдруг покажется
   Пыльною и плоской,
   Злой и надоевшей
   Вся земля,
   Вспомни, что за дальней
   Синею полоской
   Ветер треплет старые
   Марселя...
   Над морскими картами
   Капитаны с трубками
   Дым пускали кольцами,
   Споря до утра.
   А наутро плотники
   Топорами стукнули --
   Там у моря синего
   Рос корабль.
   Крутобокий, маленький
   Вырастал на стапеле
   И спустился на воду
   Он в урочный час,
   А потом на мачтах мы
   Паруса поставили,
   И, как сердце, дрогнул
   Наш компас...
   Под лучами ясными,
   Под крутыми тучами,
   Положив на планшир
   Тонкие клинки,
   Мы летим под парусом
   С рыбами летучими,
   С чайками, с дельфинами
   Наперегонки...
   ...У крыльца, у лавочки
   Мир пустой и маленький,
   У крыльца, у лавочки
   Куры да трава.
   А взойди на палубу,
   Поднимись до салинга --
   И увидишь дальние
   Острова...
   Эту песенку я обожал в детстве. Ни за что не соглашался без нее засыпать. Я так мечтал о море, о корабликах...
   - Еще...
   - Что вам еще?
   - Что-нибудь...
   - Хорошо. Но ты сейчас же ляжешь и уснешь.
   От этого внезапного "ты" мне стало еще легче. Мне вообще после записки стало так легко-легко, будто перед смертью.
   - Под небом голубым, - услышал я.
   - Есть город золотой
   С прозрачными воротами
   И яркою звездой.
   А в городе том сад.
   Все травы да цветы.
   Гуляют там животные
   Невиданной красы.
   Опять воспоминание детства. Когда мне было шесть лет, мы с соседскими старшими девчонками раскопали пластиночный проигрыватель и крутили самый конец пластинки "Асса" - начиная как раз с "Города золотого". Я помнил наизусть и всю песню, и даже место на пластинке, откуда она начиналась, и научился ставить иголочку точно туда, куда надо.
   Господи, вы бы слышали, какой у Олега Валентиновича проникновенный голос...
   А в небе голубом
   Горит одна звезда.
   Она твоя, о ангел мой,
   Она твоя всегда.
   Кто любит, тот любим,
   Кто светел, тот и свят,
   Пускай ведет звезда тебя
   Дорогой в дивный сад.
   Тебя там встретит огнегривый лев,
   И синий вол, исполненный очей,
   С ними золотой орел небесный,
   Чей так светел взор незабываемый...
   Я уже лежал с закрытыми глазами. О.В. подоткнул мне одеяло и прошептал:
   - Спи, друг мой, спи.
   "Ангел мой", - сказал он еще тише.
  
   Мне снился Севастополь, крыша бабушкиного дома, слепящее южное солнце и плещущее на горизонте море.
   Карантинная бухта, понимаю я, Херсонес, Артиллерийская слободка...
   На низенькой крыше, где обычно сидели мы с Витькой, сидел Кама. Он смотрел на меня и молчал, но в то же время благодарил за то, что я прочитал записку, за то, что нашел силы отомстить за него. Ведь если я отомщу - я восстановлю его поруганную честь убитого в спину. Мы молча разговаривали о чем-то важном, пока я не услышал топот копыт. Мой любимый Лорд и сюда прискакал за хозяином!
   - Мне пора, - сказал я Каме вслух.
   - Иди.
   Я спрыгнул с крыши прямо в седло, как в кино и помчался. Вперед, вперед, скорей, скорей!
  
   - Скорей, скорей, вперед! Лорд, родимый, каждая секунда дорога, скорей! - беззвучно подгонял я Лорда.
   Когда всадник прыгает через препятствие, его взгляд находится на высоте два с половиной метра. Этот страх надо перебороть.
   Соревнования по троеборью состоят из трех этапов - выездка, полевые испытания и конкур. С выездкой у нас проблем не было, мы с Лордом заняли первое место, полевые испытания прошли с трудом, на третьем месте. Надо было завоевать первое место за конкур - и серебро кубка России у нас в кармане.
   Но "это был не день Бэкхема". Лорд цинично обошел пару препятствий, а третье попытался перепрыгнуть, но слишком низко. Ужас.
   Пятое место, и даже бронзы нам не видать. По общему количеству очков - четвертое место Кубка России. Все напрасно.
   И старания тренера, и "Рыбаков, держи локоть! Куда колено пошло? Колено на месте! Вы всадник! Всадник - это не просто тот, кто на коне! Всадник высоко над толпой! Куда ты смотришь! Ты не на Карину смотришь, а вперед ты смотришь!" все к черту.
   Маленькая Карина Наоко, полуяпонка, полурусская, заработала второе место в своем Кубке. Самая юная среди наших учеников - она младше меня на четыре года.
   "Не грусти, Рыбаков, держи хвост морковкой! Ты же едешь к морю!" - сказал она мне. Она по характеру похожа на Фиби Колфилд из "Над пропастью во ржи". Была б она постарше, я бы не в Тусю, а в нее влюбился.
  
   А потом был Севастополь, бабушкин дом, южное солнце и синее море. Был Витька, который, как только мы приехали, объявился под окном и вызвал меня громким шепотом. Я бросился на улицу, не переодеваясь, и до глубокой ночи (наступающей в Крыму в 11 вечера) мы носились по знакомым улицам. А с утра все началось сначала...
   Мы познакомились, когда нам было по десять лет. Эти хулиганы из соседних домов бегали под нашими окнами и радостно сообщали: "Вы наши новые соседи. Вы такие клоуны!" - это была у них любимая забава. Через три дня после моего приезда Витька чуть не врезался в меня на велосипеде. - Москвич! Эй, москвич, сойди с дороги, задавлю! - И красиво съехал в кювет - в Севастополе очень неровные улицы, я сам там раз десять с велика падал. - Помочь? - сочувственно спросил я. - Обойд... - начал он, потом, видимо, прикинул массу велосипеда и силу своих загорелых рук. - Давай. Вдвоем - вытянули. - Спасибо, москвич, - сказал он. - Помог. А у тебя велик есть? Может, посмотрим, кто быстрее? - Нет, спасибо, - ответил я. - Я уже понял, что ты тут чемпион. Да и велик в Москве остался. - Может, подвести куда-нибудь? - А куда? - Искупнемся. На Учкуевке был? - Не-а. - Поедем? И мы поехали на песчаный пляж Учкуевку, который в открытом море, поехали на одном велосипеде - руль держал я, чтобы не съехать снова в кювет. С грохотом съезжали вниз, толкали велосипеды вверх. На катере через бухту. Три часа на пляже под раскаленным солнцем. И снова вверх-вниз, вверх-вниз, с объездом достопримечательностей, и в темноте уже - домой.
   "Москвич, а тебя как зовут?" - спросил он, когда мы подъезжали к дому. Только тогда мы познакомились.
   Знал ли я, что через несколько лет смогу обедать в самом лучшем ресторане города, останавливаться в лучших гостиницах, оплачивать дорогие экскурсии? Витька станет моряком, я же изберу презренную, но высокооплачиваемую сухопутную профессию.
   Тогда, августовским жгучим утром, мы этого не знали. Мы летели вперед на велосипедах, а впереди был жаркий август, когда можно было забыть обо всем, случившемся этим летом...
  
   Записи в дневнике кончаются, но история продолжалась...
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"