Передо мной лежит ежедневник. Обычный ежедневник в черной обложке. Он весь исписан черной ручкой кривым мальчишеским почерком. Записи велись примерно за год или полтора до основных событий моей истории. Это писал не мальчишка, но и не взрослый. Возможно, где-то чересчур заострено внимание на подробностях, где-то, наоборот, написано смазанно, где-то что-то неестественно, где-то он даже давит из читателя слезу. Простим ему это, он ведь не писатель.
Откроем и прочтем.
"Прежде всего - то, что здесь написано, должно быть опубликовано не ранее, чем после моей смерти. Это величайшая моя тайна.
Я постараюсь излагать более-менее литературно, хотя скорее всего не получится.
Александр И. Рыбаков, р. 25.07.85.
Я не люблю стихи. Вообще. Пастернака разве что. А стихи Серебряного века я просто терпеть не могу. Как не люблю и книги, которые я читал тем летом, и фильмы, которые смотрел, и музыку, которую слушал.
Мне было 14 лет - почти что 15. Во мне не было решительно ничего особенного - невысокий лохматый мальчишка. Тем летом я увлекался поэтами Серебряного века. Мне очень нравились эти стихи, и я хотел выучить как можно больше, чтобы потом прочитать Тусе. Тогда я не знал, что она терпеть не может любые стихи.
У меня был всего один друг - Витька из Севастополя, я там жил однажды летом у бабушки. В Москве же у меня друзей не было, да я и не хотел - я был книжный ребенок, целыми днями читавший или бродивший по улицам.
Во дворе у нас часто собиралась компания, вызывавшая мой интерес. Эта компания была чрезвычайно подозрительна. Если честно, то некоторые на вид были прямо настоящие уголовники, но я был неосторожен и любопытен. Сначала я наблюдал за ними из окна - как они собираются в одном из гаражей. Потом я стал вертеться вокруг этого гаража, высматривая и подслушивая. В конце концов меня заметили. Но не только не ругали, но и разрешили войти в гараж, казавшийся мне сказочным шатром, и посидеть с ними. Я был разочарован - внутри не было ничего необычного. Там разговаривали, играли, курили, выпивали. Состав компании, правда, был необычен. Главным там был Лэр - этакий амбал 18 лет из тех, у кого шея толще головы. В подручных у него ходило четверо - или пятеро, я не помню - похожих на него, но помладше и послабее. У всех были дурацкие клички. Еще там было трое или четверо просто пацанов - с хоть какой-то печатью интеллекта на лице. Среди них был и Ванька - тогда ему было 16, и Кама - невысокий, смуглый, кареглазый кавказец - я не знаю, какой он был национальности. На вид ему было лет 17 тогда. И двое мальчишек лет 12-13 - еще моложе меня. Лэр называл их "щенятами".
Мне не было интересно в этой компании, но я пришел и на следующий день - из любопытства. А вдруг я что-нибудь проглядел, не заметил в первый раз? Черт бы побрал мою привычку во все совать нос!
Сначала на меня никто не обращал внимания, а потом - Лэр стал ко мне присматриваться. Я не так уж красив - но и не настолько уродлив, как, например, его дружки.
Я продолжал во все соваться и досовался - меня заграбастали и приказали прийти завтра в три. Я удивился - обычно компания собиралась не раньше шести и сидела в гараже до темноты. Но пришел. О черт, если бы я знал - я был бы уже за сто километров от этого треклятого гаража! Но я ничего не знал и не подозревал. Идиот.
Они ждали меня. Лэр, двое его амбалов - Чиж и Шило, и Ванька с Камой. Кама выглядел растерянным, на Ванькином лице было поразительно отрешенное выражение. Остальные по-дурацки хихикали, глядя на меня. Я, ничего не понимающий, подошел... Меня схватили двое - в четыре руки, так, чтоб не вырвался.
Соседний гараж был меньше, там отвратительно пахло бензином и еще какой-то машинной гадостью, а на полу была постелена какая-то грязная тряпка.
Меня повалили на нее - почему-то лицом вверх, Ванька и Кама держали меня за руки, те двое - за ноги. Я был в отчаянии, потому что наконец понял, что мне предстоит. Я вырывался - но меня держали крепко, я орал - но Кама зажал мне рот своей смуглой ладонью. Я укусил его, но он не отдернул ее.
Лэр гадко усмехнулся и потянулся ко мне... В эту секунду Кама и Ванька разом отпустили мои руки. Я вскрикнул, оттолкнул Лэра и врезал как следует одному из тех, кто меня держал. Но вырваться не смог - один схватил меня за обе руки, второй - за ноги. Лэр наградил Каму и Ваньку подзатыльниками и выгнал их. Вышел совсем ненадолго - но этого времени хватило, чтоб с меня стащили брюки. Он вернулся с парой таких же балбесов, как Чиж и Шило - не помню, как их звали. Меня перевернули на живот и затолкали в рот грязную тряпку. Я не мог ни кричать, ни вырываться, как мне этого ни хотелось. Это была отчаянная боль, которую было невозможно терпеть. А от ощущения чьих-то потных лап на моем теле и грязной тряпки во рту меня тошнило. Но я мог только плакать. И я плакал - навзрыд, уткнувшись лицом в ту дерюгу, которая лежала на полу.
Когда все кончилось, кто-то из них прошипел мне на ухо (от него пахло дрянным табаком):
- Если ты, маленький ..., кому-нибудь хоть пикнешь, пристрелим.
Потом они ушли, оставив меня на полу. Мне было отчаянно больно, ломило руки и ноги и больше всего на свете хотелось умереть. Я попытался вспомнить хоть какие-нибудь стихи, но они все разом исчезли из моей памяти. Просто я не учил грустных, похоронных стихов. А строки в стиле: "Пять минут на прощание, пять минут на отчаяние, пять минут на решение, пять секунд на бросок" - так любимые мною, были здесь бессмысленны.
Я не знаю, сколько я так лежал. Через какое-то время хлопнула дверь. Я не оглянулся - мне было все равно, кто там пришел. Кто-то подошел ко мне, опустился на корточки и вытащил изо рта тряпку. Смуглая тонкая рука - Кама. Как я узнал после, его предки были вроде кавказских аристократов - высокие, стройные, сильные джигиты. Вовсе не похожие на тех, кто торгует мандаринами на рынках.
Он погладил меня по голове.
- Бедный мальчик, - сказал он с сильным акцентом. - Ты встать можешь?
Я помотал головой - мне казалось, что я и пошевелиться не могу.
- Бедный, бедный... Я сделал все, что мог.
- Ты... знал?.. - с трудом выдохнул я. Мне было тяжело говорить.
- Конечно. Все знали. Ты далеко не первый, которого они так ловят.
- И тебя?..
- И меня. И Вано. И еще нескольких. Они гады, они не успокоятся, пока не найдут новую игрушку. И после этого они тебя тоже не отпустят - они говорят, что всем расскажут, если ты уйдешь от них. Поэтому я здесь торчу.
- И ничего нельзя сделать?
- Я хотел... Понимаешь, гордость. Отделался переломанными ребрами. Лэр обещал в следующий раз меня застрелить. У него есть пистолет, я знаю, он уже одного убил.
- А почему же его не посадили?
- Кто его посадит? - вздохнул Кама. - У него "крыша".
Все это время он успокаивающе гладил меня по спине. Я вздрагивал, но убеждал себя, что Кама не желает мне ничего плохого. Потом он сдвинул руку ниже, и я вздрогнул сильнее.
- Не надо, - сказал я.
- Подожди, - сказал он и достал из кармана баночку - как из-под фотопленки. - Это особый крем. Как у Д`Артаньяна. Заживляет раны. Помогает. Только один недостаток - он пахнет кремом "Звездочка".
(Позже я узнал, как смешивается этот крем и всегда храню баночку в ванной. В качестве смазки.)
Он, несмотря на мое сопротивление, смазал мне царапины или как там это называется в том самом месте.
Потом он заставил меня встать и пойти и раздумать самоубиваться.
С тех пор Кама стал моим кавказским ангелом-хранителем.
Конечно, эти гады от меня не отступились. Мне пришлось перенести унижение еще несколько раз. Это было лишь немного легче, чем в первый раз. Но я чувствовал поддержку Камы - ведь он тоже все это перенес и ничего, жив. Еще меня интересовал Ванька - он был вечно отстранен, как будто мысли его были где-то далеко, совершенно отсутствующее выражение на лице и глаза пустые, совсем пустые. Но он был молчалив и задумчив и не отвечал на мои вопросы. Я бросил попытки поговорить с ним.
Правда, с Камой мы тоже не часто говорили. Чаще всего мы просто сидели рядом, отгородившись от всех невидимым щитом. Каждый, кто позволял себе глупую шуточку в наш адрес, просто натыкался на этот щит безразличия. В принципе, мы вели себя так же, как и Ванька, но нас было двое.
Я смотрел на него - он был некрасив по обычным меркам. Раскосые глаза, широкие скулы, смуглый. Он был невысок, но хорошо сложен. Выглядел лет на семнадцать. Или я об этом уже писал? Глаза у него были поразительно карего цвета, почти что черного. Куда там моим чайно-кофейным глазам. (Честное слово, так и не разобрался, какие они у меня). Он единственный из всей компании не звал меня Психом, а звал просто Санькой. Что-то в нем было такое - какая-то восточная мудрость, врожденная. Говорил Кама мало, но всегда по делу. Те понятия о чести, которым я следую всю жизнь, я узнал именно от него.
Но вместе с тем он был поразительно непонятлив. Не знал простейших вещей из истории или литературы. Когда я рассказывал ему про дворцовые перевороты, Крымскую войну или Александра Македонского (примерно то же, что когда-то рассказывал Олег моему отцу - черт побери, какое у них было хорошее детство! Черт побери, почему же его не было у меня?) Еще ему безумно понравились те песни, что я любил. И про "звездную конницу", и про "пять минут на решение, пять секунд на бросок", и про "ты знал на что идешь - теперь держись", и про "жизнь бывала порою как мачеха", и все другие в том же духе. У меня голос не очень, но слух есть. Больше всего Каме нравилась песня про последнюю свечу.
"...Холодным пеплом замело их след,
Но мальчики стоят и ждут ответа -
Все те, кто среди войн и среди бед
Не дожил до пятнадцатого лета.
Их бесконечный строй угрюм и тих,
Шеренги - словно траурные ленты...
Так что же вы не взглянете на них,
Премьеры, полководцы, президенты?!
Всё тише барабанщики стучат,
Но гаснущий их марш зовет к возмездью!
И вот горит последняя свеча,
Горит среди галактик и созвездий.
Затихший город съела темнота,
Угасли оробелые огни там.
Но эта свечка светит неспроста -
Она горит на бочке с динамитом!
Пускай весь мир вокруг уныл и хмур -
Свеча горит во тьме неугасимо.
Зажгли ее, как жгут бикфордов шнур,
Сгоревшие мальчишки Хиросимы.
Её спокойный свет неумолим,
Не гаснет пламя, как бы мрак не вился.
Свечу друзья погибшие зажгли
От тлеющего пепла Саласпилса...
Теперь от страха гаснут фонари
От Балтики до Крыма и Кавказа...
Скажите, кто услышит детский крик,
Когда звереют дизели спецназа?
Скажите, кто поймет, как в эти дни
Зажатый детской болью мир непрочен?
И что во тьме спрессован динамит,
И что фитиль у свечки все короче..."
Эта ему безумно нравилась. Он говорил, что она перекликается с их восточными песнями о том, что убивающие детей убивают будущее. И что в ней главная правда, и беда, и предупреждение.
Он был смелым человеком и сгорел бы ради чужой жизни - неважно чьей. Впрочем, он и сгорел.
Через несколько недель после моего позора они все-таки оставили меня в покое. У Лэра на горизонте появилась новая игрушка. Мальчик, мой ровесник. Не помню, как звали. Появился так же, как и я, из любопытства. И я видел, как Лэр к нему приглядывается. Но ничего не мог сделать. Все знали, что если предупредить его, Лэр застрелит. Все боялись. Всем была дорога жизнь. И мне тоже.
Однажды вечером, когда мы стояли у его подъезда, я спросил у Камы:
- О чем ты сегодня говорил с новым "щеночком"?
- Сказал ему, чтобы сматывался, как можно скорее. Обрисовал, что его ждет.
- А вдруг Лэр узнает?
- Ну и что. Зато мальчик не узнает того, что знаем мы с тобой. - Он был так поразительно серьезен...
- Лэр тебя убьет! - я был в ужасе. Я не хотел терять Каму. - Убьет ведь!
- Ну и что? Я все равно никому не нужен.
- Как это? - Задохнулся я. - А я? Как я буду без тебя? Ты мне нужен больше всех на свете!
- Спасибо. - Сказал он. - Спасибо, Сань. Я буду об этом помнить. Даже перед смертью. - И посмотрел мне в глаза. Этот пронзительный взгляд карих глаз я запомнил на всю жизнь. Он часто снится мне по ночам с тех пор. - Увидимся завтра вечером.
Но мы не увиделись.
Днем у меня была тренировка по верховой езде - мой красавец Лорд был тогда жив и полон сил, и мы готовились завоевать второй кубок России. Или хотя бы серебро. После общей физподготовки и перерыва мы собирались перейти собственно к верховой езде. И в это время к тренеру (Вячеслав Михайлович - это он сделал из меня великолепного наездника) подошел человек. Они о чем-то поговорили и позвали меня. Я подошел.
Тот человек показал милицейское удостоверение и спросил:
- Вы знали Камиля Айдарова, пятнадцати лет?
Я сказал, что нет.
Тогда мне показали фотографию. Говорили, что я потерял сознание. Но это неправда. Просто у меня потемнело в глазах, я хотел прислониться к стене, но стена как-то странно качнулась назад, и я упал. Я не знал, как звали Каму. Я даже не знал, сколько ему лет на самом деле! Я думал, он намного старше, а он, оказывается, был старше всего на год! Вот именно - был. Его больше не было. На фотографии был его труп.
Кто-то подошел и попытался поднять меня. Кто-то что-то говорил. Но я не слышал. Я плакал. Я рыдал. У меня началась истерика. Такие истерики повторялись часто в течение следующих нескольких лет.
"Его нет! Нет! Нет!" - кричал кто-то на разные голоса у меня в голове.- "Нет! Вчера был, а сейчас нет! И не будет! Никогда! Никогда больше не будет Камы! Черт возьми, как же я буду жить без него?"
Действительно - как? Весь мой хрупкий мир был создан несколько недель назад звуками его голоса, прикосновениями его рук, блеском его глаз - и этот мир рухнул... Всего этого больше не будет.
"Я буду об этом помнить. Даже перед смертью", - зазвучало у меня в ушах. - "Даже перед смертью". "Перед смертью"... Он знал. Знал. Знал, что ему не спастись. И я знал, черт побери, знал, что Лэр это так не оставит! Ему надо было в тот же день убежать, исчезнуть, скрыться! А я, идиот, даже не подумал об этом! Это я виноват, что его нет. Это я его убил. Я. И гореть мне за это в аду. В ад превратится моя жизнь без него. Черт возьми, я ведь, кажется, любил его... Нет... Да... Любил. Как там говорил Холден Колфилд из "Над пропастью во ржи? Я как раз дал почитать ее Каме. Он ее уже не дочитает. "Just because somebody's dead, you don't just stop liking them, for God's sake - especially if they were about a thousand times nicer than the people you know that're alive and all". "Оттого что человек умер, его нельзя перестать любить, черт побери, особенно если он был лучше всех живых". Гений Сэлинджер. А старик Колфилд, как всегда, прав. Я буду его любить, черт побери, но ему уже не нужна ничья любовь".
Может быть, я преувеличиваю, может быть, я осознал это позже, но чувства мои были тогда именно такими.
Возможно, я пишу, как в дурацких романах, но у меня нет литературного таланта. Я хотел писать похоже на стиль Холдена Колфильда, но - увы! - я далеко не Сэлинджер.
Я лежал на земле, понимая, что сейчас умру. Сердце просто остановится, и я умру. Я должен был умереть - ведь разве можно было жить после смерти Камы? Я закрыл глаза и начал ждать, когда же я умру. Жаль, с Лордом не попрощался - подумалось мне. Я представил себе его умную морду и темные глаза. И тут же в памяти всплыли другие глаза - глаза Камы перед прощанием. И все - темнота...
И тут я все-таки упал в обморок. Точнее, потерял сознание (это красивее).
Очнулся, когда меня везли куда-то в машине. Я не стал подавать виду, что жив и притворился, что по-прежнему в обм... (зачеркнуто) без сознания.
И почему-то уснул.
Лучше б я не просыпался. Открыв глаза, я вспомнил, что Камы больше нет, что я упал в обморок и потерял сознание, и что я так и не рассказал тому менту, кто убийца. Он больше не приходил, а сам я в милицию идти боялся - я боялся, что меня тоже убьют. Нет, я был бы только рад, но у меня есть мама. И хотя ей до меня было мало дела, она все-таки меня вырастила. Если б меня убили, каково бы ей было? И Олег Трубецкой, изредка приходивший к нам и дававший какие-то советы - у него не было сына, и я старался быть им, - Олег Валентинович тоже не вынес бы.
К тому же, я не отомстил.
Первые два дня я просто лежал и думал, вспоминал... Его улыбку, глаза, голос. Да, без сомнения, я был влюблен - в человека, которого уже не было. Все время ждал, когда же сердце разорвется - но оно билось, как прежде. Странно.
Потом зашла его мать - я ее не видел, открыла мама. Она отдала маме книгу - "Над пропастью во ржи", мою любимую, - которую я одолжил Каме. Я зашвырнул книгу на дальнюю полку, где уже лежали поэты Серебряного века, черт бы их подрал. Достал нелюбимого мной прежде Пастернака - я его к поэтам Серебряного, черт бы его побрал, века не относил. Не помню уже почему - перестал быть интеллигентным ребенком. И вообще ребенком...
Стихов было множество. Нагромождение слов, фраз и понятий - они были похожи на ветки дерева. Все стихи росли, вырастали, поднимались и темнели за окнами...
Деревьев первый иней Убористым сучьем Вчерне твоей кончине Достойно посвящен. Кривые ветки ольшин Как реквием в стихах, И это все, и больше Не скажешь впопыхах. Теперь темнеет рано, Но конный небосвод С пяти несет охрану Окраин, рощ и вод. Из комнаты с венками Вечерний виден двор И выезд звезд верхами В сторожевой дозор. Прощай, нас всех рассудит Невинность новичка. Покойся, спи. Да будет
Земля тебе легка.
И другие стихи. Я заучивал их пачками наизусть - страницами, главами.
На тротуарах истолку
С стеклом и солнцем пополам.
Зимой открою потолку
И дам читать сырым углам.
Задекламирует чердак
С поклоном рамам и зиме.
К карнизам прянет чехарда
Чудачеств, бедствий и замет...
Я хотел забыть все стихи, что выучил до этого. Потому что они напоминали мне - каким чистым и наивным был я в начале этого страшного лета.
Стихи придавали мне силу - стоило вспомнить - "Был утренник. Сводило челюсти, и шелест листьев был как бред", или "Засребрятся малины листы, запрокинувшись кверху изнанкой", или знаменитые "Я б разбивал стихи, как сад. Всей дрожью жилок цвели бы липы в нём подряд, гуськом, в затылок, в стихи б я внёс дыханье роз, дыханье мяты, луга, осоку, сенокос, грозы раскаты. Так некогда Шопен вложил живое чудо фольварков, парков, рощ, могил в свои этюды. Достигнутого торжества игра и мука. Натянутая тетива тугого лука" - любимые стихи Олега Трубецкого, как я позже узнал, - так вот, стоило вспомнить, и казалось, можно горы своротить.
Однажды, набравшись смелости, под звучащие внутри меня строчки, я вышел во двор и вошел в тот самый гараж. Лэра не было, поэтому меня просто схватили и выкинули наружу, особо не били.
Месть не получилась.
Я вернулся домой, разбитый, но не до конца побежденный.
Я просто выбрал не те стихи.
Мать говорила с кем-то по телефону. Я спросил ее - так, от нечего делать:
- Ма, кто звонил?
- Да это я отцу твоему звонила, - ответила она. - Денег хотела занять до получки, а он завтра подъехать не может - на день рожденья к мамочке своей едет. Я всегда знала, что он маменькин сынок.
- А где его мама живет? - спросил я машинально.
- Ты не знаешь? Они в Пахре живут, там дачный поселок - садоводство Лесное, что ли, у них там "коттедж". А что?
- Да так, ничего, ма.
Я подумал - раз уж нечего делать, с чего бы не навестить стариков, все-таки я им внук. Я не знал, зачем мне туда, но захотелось поехать, развеяться.
Назавтра я пошел в универмаг, купил бабушке открытку и букетик цветов, положил в сумку книжку, кошелек и всякое такое. На самое дно уложил деревянный кинжал - подарок севастопольского дяди, мой талисман с восьмилетнего возраста. На счастье.
Сел на электричку, поехал. Нашел это садоводство Лесное - всего две улочки, не больше. Отловил какого-то пацана на велике, спросил, где живут Зайцевы Петр Семенович и Елена Вячеславовна. Пацан проинформировал, что "вон на той улице, в самом конце белый кирпичный дом" и укатил.
Я зашел в открытую калитку, постучал в дверь. Мне открыл пожилой такой дядечка, как оказалось впоследствии - мой дедушка.
- К Елене Вячеславовне, - я улыбнулся. - Поздравить с днем рождения.
- А вы, собственно, кто, молодой человек? - не очень-то приветливо поинтересовался дедушка.
- Я ее внук, - еще красивее улыбнулся я. - Александр Рыбаков... Игоревич, - добавил я. Терпеть не могу свое отчество, хотя причины особой нету.
Ну, в общем, расписывать, как они там мне обрадовались, мне не хочется. Но они по-честному обрадовались. Там еще были мои дядя с тетей - тоже чертовски хорошие люди. Ну, и Яська с Милой. Им тогда было лет по 12-13, что ли. Со всеми с ними я встретился впервые - обстоятельства моего рождения не располагали к знакомству с родственниками отца, как вы сами понимаете.
Этот дуэт был бесподобен всегда. За несколько минут им удалось меня, взрослого человека с кровавой душевной раной, расшевелить, заставить бегать за ними, играть в какие-то их игры, а мой деревянный кинжал привел Яську в полный восторг. Несколько часов я отдыхал душой с этими ребятами, смеялся над выходками Яськи и попытками Милы его урезонить. После довольно скромного обеда (планировался королевский ужин) они уломали меня пойти купаться на реку. Там был мост, и самые смелые пацаны с него прыгали. Я вспомнил, как в Севастополе прыгал в воду с мола (там, правда, было довольно мелко - пляж Солнечный, детский) и хотел попытать силы, но Мила меня остановила. Мост был действительно довольно высокий.
Мы бегом, чтобы согреться, вернулись на дачу, Яська на бегу рассказывал что-то про бабушкины пирожки, которые, возможно, уже готовы. Мила пыталась высушить его полотенцем, которое постоянно роняла. Я был в одних плавках, рубашка была завязана на поясе, а брюки я нес просто в руках.
У калитки мы с кем-то столкнулись, но не заметили. Влетели в дом вихрем.
Через несколько секунд в дом вошел отец и с ним Олег Валентинович. Они прямо остолбенели, когда меня увидели, особенно папочка. Я тоже на секунду застыл, потом лихорадочно начал натягивать штаны.
- А... это... - начал отец.
- Это Санек! - выпрыгнул вперед Яська. - Санек, а это...
- Мы вообще-то знакомы, - оборвал его я.
- Ты что здесь делаешь? - спросил отец.
Я вспомнил свой самый саркастический тон.
- Решил заглянуть на семейное торжество, - очень язвительно сказал я. - На заборе не было таблички "Всем Рыбаковым вход воспрещается".
- Но тебя никто не звал! - он повысил голос.
- Игорь, замолчи немедленно! Он твой сын! - закричала на него бабушка.
- Мой папа был летчик-испытатель и погиб при исполнении ответственного спецзадания, - сообщил я. - Извините, что помешал.
Схватил сумку и выскочил за дверь. Побежал.
Через несколько минут меня догнал Яська.
- Велели вернуть! - крикнул он. - Вернись, пирожки скоро будут! Они на тебя не сердятся!
Я остановился, вытащил кинжал-талисман.
- Яська, слушай и запоминай.
Он кивнул.
- Я - Александр Македонский... Ну, в школе меня так зовут. Знаешь, кто это такой?
- Проходили.
- Так вот, я, Александр Македонский, посвящаю тебя, Ярослав, в свои воины. Встань на одно колено.
Он встал, воспринимая все это на полном серьезе. Я положил меч ему на плечо.
- Поклянись, что всегда будешь стараться быть честным и никогда никого не предашь. А... если у тебя будут дети, тем более их не предавай. Иначе станешь, как мой отец.
- А ты чего, помрешь сейчас? - испугался он.
- Наверно. - Я сунул ему в руки кинжал и бросился бежать.
Потом вспомнил, что дядя, когда прощались, выжег на рукоятке "Не забывай".
Я выбежал к реке, сбросил сумку и взбежал на мост. Знал, что посередине - самое глубокое место.
И прыгнул - головой в темную воду, чтоб сразу замерзнуть и не всплыть.
Так я утопился..."
На этом - записи в черном ежедневнике кончаются. Несколько страниц дальше изрисованы всевозможными фигурками и исписаны словами "Александр И. Рыбаков". Несколько раз подряд написано "Игоревич", "Игоревич". Зачеркнуто много-много раз.
Я знаю, что дальше были записи в какой-то тетради, но у меня ее пока нет. Я буду искать, если, конечно, вам интересно это читать.