Вот маленький отрезок из меня самого, почти ломтик, маленького, и росточком и умом, таким, как я сам себя запомнил, - здесь не найти рациональной термообработки, когда все ценное для души и сердца испарилось, сжарилось под воздействием вивисектирующей температуры логики и анализа, но лишь то, что запечатлелось на свежем, сверхчувствительном слое жадной к восприятию души. С годами познается что можно оценивать, думать, судить, размышлять и делать "вывод" - умом, душой и сердцем. Для каждого возраста, свое увлечение. Детское восприятие чисто, оно берет как есть, черпает, смотрит на мир все видящими, но не познающими, складывается неоднозначная картина, мозаика, которую, позже, через много лет, можно доставать и нарезать ломтиками, раскладывая по полочкам рациума, получая в результате море удовольствия от окончательного сложения воедино паззла, когда с чувством выполненного задания отходят на расстояние лет и любуются проделанной работой. Сложенные грудой в чувствилище воспоминания ворочаются потом всю жизнь в человеке (если он способен чувствовать и жить, быть живым), и несмотря на весь вестибулярный аппарат, миллионы лет эволюции, на все ухищрения по удержанию "равновесия", эти воспоминания, сырые, необработанные, грузом тащат то в одну, то в другую сторону в океане жизни, словно незакрепленный груз кренит судно.
То, что я хотел рассказать из того времени, когда солнце было желтым, словно разлитым плотным раствором охры в воздухе, а мама - высокой, когда страна, в которой я жил, была мирной и полной добрых людей, когда все препятствия и стихийные бури были еще впереди. Мне тогда было совсем не много годков, но, главное, была клейкая, словно листочек (ох уж этот Федор!) душа, еще не сформировалась, но к которой прилипало все на свете. И хорошее, и плохое... Наверно тем чище и правдивей выйдет признание и рассказ!
Снов в столь раннем детстве почти нет, в том плане, что их не физически нет, но лишь так, как и воспоминаний нет: изрядный туман, словно у Сциллы и Харибды влечет, вселяя и жуткий интерес, и страх одновременно, подаваемые в одном сосуде, несмешанным вином бессознательного - тогда и быль словно сон, и сон будто явь. Не отличить! Полная хмельная расплывчатость. Однако я помню не пасмурный, но и не слишком солнечный день, не первое мая, которое я по многолюдности уже отличал, а что-то только готовящееся к нему. Мы играли во дворе соседнего дома, в котором жили родственники, - о, слишком громко сказано, ведь две мои старшие сестры, родная и двоюродная, сидели на стульчиках у дома, им было по 9 и 8 лет соответственно. Занимались они тем, чем занимались многие девочки тех времен: писали в аккуратненьких тетрадках послания еще не известным "любимым", записывали куплеты понравившихся песен, разрисовывали завитушками и загибали углы каждой страницы. В общем, я им был не интересен, отчего бродил по двору без дела, если у ребенка такого возраста могут быть "дела". Обычный поздний день, около 16-17 часов, солнце уже спряталось в дымке, да еще и за коньком высокой крыши, и все бы ничего, но вот как-то не так "игралось" моим сестрам, они, хоть и старшие, но еще не смышленые, были примерно моей же осведомленности о "произошедшем", однако уже полны напускной серьезности и "делания" вида осознания проблемы. От нечего делать, да и от впечатлительности, не мог не заметить, что "нечто не так", и начал (ах, хитрец) ходить рядом и около сестер, чтобы выяснить. Но что я мог выяснить? Лишь то, что рисунок у них не шел, рисовались туманные смазанности, мне не понятные, и какие-то разговоры, смысл которых я понял лишь сейчас из обрывков слов воспоминаний. Но то, что произошло потом, определило многое в жизни позже: во дворе не было взрослых, что не характерно, обычно они могли до сотни раз выйти ко мне, посмотреть, но теперь их некоторое время не было, да и сестры странно себя вели, поглядывая на вход. Вот вышла бабушка, и что-то стала говорить девочкам, из чего я не мог просто ничего понять по определению. Да и по их поведению тоже, но слушали они внимательно (точно это помню; и стоял я так рядом, но словно далеко, переводя взгляд туда-сюда, моргая белесыми ресницами). Помню позже, когда бабушка закончила речь, сестры посмотрели друг на друга и попросили... несмотря ни на что остаться во дворе. Впрочем, им никто не запретил, и мы снова остались одни. Далее разговор еще более темный - разговор детей старших для ребенка маленького, но затем прозвучало то, что помню как сейчас - фраза произнесенная нарочито, выделано, для того, чтобы и я мог понять - "так что, теперь дышать нельзя"?? В том возрасте мне все равно было, и не мог знать, что не дышать человек не умеет, но вот эта фраза запомнилась намертво! Навсегда. Я даже не помню, кто ее сказал, родная сестра, или двоюродная! Но слова помню...
Само собой, уже окончательно можно догадаться, о каком большом и страшном событии идет речь произошедшего сумбурной весной 86-го. Ничего нельзя было понять ребенку, но ощущения, переданные без слов взрослыми, прочувствованы были и детьми. Проходя сквозь оболочку тела, они проникали без нанесения ран (хотя и вызывали кровоточения) внутрь любого, тем более такого тоненького и прозрачного, каким есть ребенок с белесой, отражающей солнечный свет кожей. Атмосфера напряженности, некоей невидимой опасности, о которой рядовой обыватель и слово-то не мог вымолвить, так далеко отстояли проблемы ядерной энергетики от "кухонь" обсуждения вечерних новостей, именно она ядом для ума витала в воздухе, а отнюдь не радиация (моего города она не коснулась никак). Что можно было сказать словом? Ничего, лишь древним, плотным и закрывающим уста переживанием, поднимавшемся со дна, и поднимавшем за собой все то, что было нагромождено над ним. Любое обличение в слова захлебывалось, поэтому передавали из рук в руки лишь обеспокоенность и взгляд испуга, быстро прячущийся "на полу", робость поделиться страхом, и неловкость, когда среди натянутого разговора "о чем-нибудь" вдруг резко проскакивал ОН, во вздохе и сбивающемся слове, страх, нелепость которого была в том, что не знали даже чего боятся. Так и проходил я в задумчивости до вечера, уж слишком мне не понравилось, что исходило мощным потоком от моих родных, слишком все стало напряжено. Я это чувствовал. И все силился, пытался, догнать маму, спросить, - но как! - да так, как и они "общались", взглядом, я заглядывал ей в лицо, а она, как мне казалось, все время была чем-то занята, - но вот, она подхватила меня, и я будто полетел, я отдался ее власти, и она носила меня резво, что-то делая.. Ах, это была приятнейшая процедура купания... Вечерами обычно наслаждался процессом, но не в этот раз, чувствовал, как будто бьется сердце ее. Нет-нет, да и посмотрю на маму, она вроде спокойна, НО, все равно, чувство тревоги было. И вот вдруг подтверждение моих страхов, мама говорит - и обязательно "об этом", мне не понятном, но ужасном, так ее изменившем, что и не увидеть вроде, но чувствуешь с лихвой! Да что же за напасть! Удовольствие пропало, меня вытащили из ванной, укутали в большое полотенце, и вот бы наслаждаться детством и как раньше беззаботностью, да не тут-то было, - я всматривался в лица родных. Все не то!
Дальше было хуже, раз уж пошли сообщения, надо смотреть ТВ - алогичное решение родителей, там дадут "пояснения". Вместо этого показывали ужаснейшие картинки! О, как умели тогда снимать, в каждом режиссере сидел буквально драматург уровня Эсхила, и показывал любое событие вулканической драмой! А ч/б пленка?? Наводящая ужас даже на психически здоровых людей, на которой едва различимые лица людей, жуткие в своей резкости полутона, выплывающие из тьмы небытия, куда осветитель не достал осветительным оборудованием и чувствительностью пленки! А что за дивный снег на кадрах бегущих людей (позже я пойму, что бегут по коридору у реактора, очень "грязному" коридору, где плотность ионизирующего излучения столь высока, что "выбивает" дыры в пленке, отчего та рябит "снегом"). Ну что же! Все это пристает неумолимо на детскую впечатлительность, не покрытую ни пылинкой, ни защитным слоем воска, что отражает слезы. Пустой советский экран еще более опустел - только ЧАЭС, и рассекреченная авария снимает "сливки" вечерних новостей. Я почти на грани, в душе тоже "снег", чувствительный слой бомбардируется ядрами-осколками новых чувств-паразитов... Но что же, были ли силы выдержать еще и то, что последовало дальше, - по времени оно отстоит от того злосчастного дня, когда я узнал, что и у взрослых бывают проблемы, что пролезают через закрытые уста, через кожу, сквозь взгляд любимых глаз, сквозь саму атмосферу стоящую "столбом" у каждого существа. Чуть позже я увидел (не мог не увидеть, я уже был поражен, и навсегда! Смотрел, не понимая, но не смея пропустить) как выгоняют зараженный скот, брошенный хозяевами из хлевов, сотни, сотни голов на убой, и все в темноте - будто преступление века, от которого и до наших дней остался "шрам" в виде большого могильника в Зоне, видимый могильным бугром из космоса, охраняемый по периметру. Видел, как хоронили саму землю, в которую прежде хоронили все остальное, и как закопали деревушку Копачи, ведь заражение было слишком сильным, и нельзя было иным способом прекратить гамма излучение, подавить плотное поле. А эти ужасные звуки бедных животных, которые передала некачественно, исказив, репортажная старая камера - но глаза безразличные их, мертвенные, и она передала, предав огласке таинство смерти, последних часов! Видящий да увидит тот незабываемый блеск. И фигурки людей в плащах с закрытыми лицами, угонявших скот в темноту... Поздно, поздно! Бомбардировка психики недетскими эмоциями, - вот тут происходит мое будущее, творится и определяется! Позже вертолеты и неимоверная возня вокруг, машины, люди, люди, и ... непонятные произведения, самодвижущиеся... Роботы... Более внимательного слушателя новостей "оттуда" чем я в те месяцы нельзя было и представить. Я был заражен, болен темой - не меньше, - тихая внимательность, почти обездвиженность, не свойственная детству серьезность. В один прекрасный день еще в самом начале (как понял позже) я "насмотрел" то, что доведет почти до паники: эвакуацию людей из Припяти... Этого не забыть никогда, особенно сирену ГО, хрипящий, мертвенно-спокойный голос диктора, объявляющего скорбную весть, и людей с пожитками оставшихся словно тени на черно-белой пленке, и умирающий город, цветущий, но оставляемый "на время" - т.е. навсегда. Я не понимал, ничего не понимал, - но чувствовал все, что в них происходило, даже по видео, через расстояние! Никогда не забуду тех глаз и выражений лиц. И с ужасом видел, что рядом люди почти с такими же лицами и таким "излучением". Крах уютного мирка детства, я уже не мог быть тем, кем был прежде!
И уже не показывали больше страшных кадров, все больше приподнятые хроники со стройки укрытия, пошло цветное и радостное, полное солнца, жизни, надежды и добра видео, - я все равно был полон теми событиями первых дней, чумазо-черными, резкими, с перекошенными лицами людьми, а то и вовсе без них, в белых масках, со сверкающими глазами "чудищ". Мне не нужны были эти обманки, я хотел в то время спешки и принятия решений... Это стало моей сказкой и влечением! Хотя я еще очень долго вздрагивал и вскакивал ночью с постели, когда по улице проезжал громко грузовик, как мне показалось, что это за нами, что это эвакуация, и то нечто, страшное, большое, вспучившееся над исполином станции, пришло и к нам! Не мог отделаться от чувства, БЕЗ-образное чудовище, монстр без слов, поселившийся изнутри, черный в темноте, сделал меня таким, как я есть, он отпечатался на всем мне, выгравировал присущий себе страх и невысказанность, направил лапой всю остальную жизнь по четким рельсам бессознательного увлечения темой Катастрофы. Быть может, я лишь и хотел взрослеть, чтобы справиться с ним, познавая, доставая его из черноты по частям как прививку. Да, я справился с ним, получив с годами возможность изучать точные науки (лишь из-за болезненности выбрал гуманитарный путь официально), но продолжал бредить ядерной физикой, астрофизикой и физикой элементарных частиц, которой занимался от себя, самостоятельно, впитывая так, будто губка всю эту науку, поддававшуюся так легко! Ничто не могло помешать и запретить мне ответить на вопросы поставленные в нежном детстве без слов с наслаждением претворяя в жизнь "силу", убивая слабость, будто лихорадку из детства, И я ответил. Позже, когда достиг совершеннолетия, я часто бывал в тех краях, благо туда открыли экскурсии давно, и одним из туристов однажды побывал и я. И на станции, и в Припяти, и в Зоне, а также в тех местах, куда путь лишь соло. К примеру у Рассохи (кладбище техники) и других местах. У меня не было друзей, и не нужны были мне ни они, ни фото, я был там для себя одного: там возвращался в детство, я убивал демона, поселившегося без спроса в неположенном месте. Убивал с насмешкой и тихим удовольствием, даже, как будто благодаря, что он привел меня сюда, в этот удивительный пост-апокалиптический мир. Удивительная победа. Остался лишь шрам на душе, затянувшийся, телесного цвета, меткой прошлого. Но Полесье все равно манит несмотря на то, что однажды смертельно ранило...
II.
Чернобыль. Столько символов! Украинское слово, одноименный городок, дурная слава и старая темная история. Чернобыль, черная, беспросветная быль, горькая как полынь. Мало того, что это "лихое" слово в украинском языке и поверьях, оно еще и символ жестокого прошлого. Можно побродить и примять ногой багульник и кровоточащий чистотел, вездесущий чабрец. Тихие перекрестки среди времени и старых хатынок. Притаилась длинная в своей темноте история на безжизненных окраинах. Было тут еврейское поселение и кладбище, с приходом петлюровцев начались погромы и вместе с тем накопление злости и обиды на будущие столетия и тысячелетия вперед. Пришлые все разрушили, святыни исковеркали, осквернили, а всех, кто был в городишке, перебили в безудержной бойне. До сих пор об этом малочисленные старожилы неохотно вспоминают. Ныне на месте кладбища, синагоги и святынь лишь пустыри, горбатые могилы, заросшие порослью сорняка и диких деревьев, скрюченных ползущими из-под земли проклятьями. На эту окраину никто не ходит, да и ходить некому, память более никого не зовет. Помнится, мелькала эта часть поселка в хронике ликвидации, усугубляя общее впечатление о Чернобыльских буднях, старение и время свое доделали дело. Началось погружение в атмосферу давно оставленного за плечами детства весеннего вечера. Накопление капитала злости продолжилось, закладывая фундамент будущей катастрофы, словно Судьба ждала того инструмента, который смог бы при выпуске на волю удовлетворить накопившуюся злобу и жажду отмщения достойным по величине масштабом, заставить страдать. Позже именно таким подходящим инструментом выступит огнедышащий реактор. Ныне тишина окутала город, провинциальность клеем елея течет по утопающему летом в зелени городку, никто и ничто не спешит, памятуя куда, поспешив, может досрочно, раньше времени прийти человек. Здесь все дышит кротостью и покорностью увядания и напоминанием о бренности, конечности, замогильным спокойствием. Радиации почти нет, не выше, нежели на самом мирном объекте, так что жить здесь можно долго, особенно если по душевной конституции ты психологический сородич и эмоциональный поглотитель энергии. Радиация словно засветила пленку жизни, сделав дагерротип всего, чего коснулась, запечатлев слепок, отражение на всем физически существующем. Стоит прикоснуться - и бетонная плита заговорит; а сжав челюсти до слез из глаз - сквозь соленую призму и вовсе видно ожившее прошлое с фигурами людей.
Непосредственно с Зоной, как с наиболее зовущей и кричащей точкой на Планете, я столкнулся почти сразу, как только повзрослел. Отпраздновав взрослость, как я "умею" отравляться грустью и неизбывным одиночеством полным фантазий и устремлений, жажды выпить залпом места и отлитого во времени цемента выплеснувшихся эмоций, молчанкой меланхолии и напряжением души, в 10-ю годовщину образования Зоны твердо решил побывать в месте моих детских страхов. Но в то время еще ничего невозможно было организовать, и лишь совершенно лишенные инстинкта самосохранения сталкеры, да мародеры пробирались в места моих мечтаний. Вскоре все удалось. Как будто некоторые трудности могли меня остановить. Но что может дать первый официальный раз? Разведка и рекогносцировка. Кроме скуки высосанных мест, обезжиренных сотнями отпечатков стоп и пальцев, испитая до дна радиация страданий давно уехавших, умерших людей, тлетворный привкус присутствия жизни. Разве этого я искал для жертвы ненасытному демону? Фантик, скомканная обертка цивилизации. Впрочем, был еще предохранитель от зевак - особо загрязненные места, куда рискуют ступать смертники и отчаянные.
В шумной тишине автобус везет из Киева севернее, к дремучим лесам Полесья, в затаившуюся, окольцованную, обрадованную запустением, Зону, о которой в суете жизни забыли многие. Шоссе постепенно уводит из шумного города в пустующие края. Поток автомобилей тает, качество дорожного полотна ухудшается. Многолетние выбоины радуют пятую точку пассажиров. Чрево автобуса полным-полно туристов, они жаждут, как и я, только совсем другого: веселых плясок на костях, всплеска редеющих, седых не по годам, эмоций, сладкую дольку адреналина, и, конечно же, фотографий для бахвальства перед знакомыми и друзьями, зачастую виртуальными. Они едут оскорблять память, как оскорбили ее уже своим разрешением чиновники, давшие добро на увеселения. Я здесь только потому, что первый раз, официально и нужно преодолеть дрожь и несмелость, осмотреться. Позже все будет по-другому, Зона открывает объятия своим людям, любящим и ценящим, со всех сторон, не только со стороны дороги. Желание быть с нею можно доказать не самым легким путем сквозь чащу и заслоны, ходьбой пригнувшись, пешим путешествием по пересеченной местности. А пока что... Едем молчаливо, только показались первые экскурсионные объекты - сразу галдеж. По дороге редеют строения, природа появляется из-под асфальта и бетонных прослоек - между небом и землей - городов. Местами рельеф очень изрезан - следы снятие дерна вместе с грунтом для захоронения. Раны зажили, шрамы остались, местами поросли молодняком. За окном осень. Еще почти летняя зелень с вплетениями золота в кроны. Плотная растительность ширмой застит рукотворные дома и сооружения, скрывает собой, словно одеждой, голый бетон и панели, прямоугольники домов, стыдливо прячет первозданностью пошлое временное строительство, сколь угодно рациональное, однако лишенное естественной эстетики. Можно ехать летом - чувственная картина не изменится, или зимой, все равно - отчаяние, крик последнего усилия, вздох облегчения не замерзают. Уныние тоскующих в бесконечной кататонии мест неизбывно витает над сотнями квадратных километров. Ветер надсмотрщиком веет над заросшими просторами, колышет извечную траву и кустарники, поднимает пыль. По мере приближения к эпицентру грандиозного действа, экстаз чувствования нарастает, атмосфера былых времен всплывает, опьяняя. Веселые городские облака прилетев сюда, быстро заряжаются тоской, они плывут быстрее над этими местами, убегая поскорее от шепчущих испарений с поверхности земли и от того, что похоронено под слоем ее. Всемогущее Солнце, древнее как сам мир, молчит, оно все видело, что было однажды. Тогда были ясные дни... Никто не видел больше него. Могу ли я увидеть хотя бы чуточку его тайн? Написать в душе тихую сонату ля-минор рожденную детской душой однажды давно.
Вот на обочинах, в траве стали появляться первые таблички о загрязнении, старые и ветхие, может быть уже даже и нет "грязи" за их спинами, но таблички все еще берегут здоровье, предостерегая, отталкивая, словно желая сохранить обаяние Зоны и ее девственность для истинных ценителей, отпугнув "интересующихся темой" зевак, которых с избытком хватает в дни скорбных торжеств на Митинском кладбище в Москве. А вот уже и первые заброшенные домишки с лопнувшими стеклами, покосившиеся на бок, будто отдохнуть вздумали от отягощений, оставленных в наследство жильцами, мощами сил и слабости, эмоций, бесчинств духа, всплесков ярости, рождений и смертей. Автобус замолкает, все прильнули к окнам. Кажется, мы почти на месте!
В туристической суматохе и запретах передвижений как в ловушке, даже за пределами салона - тишина. Чернобыль, Припять - молчат. Призраки боятся суеты, лишь в дешевых фильмах они злобные и нападают на живых, посюсторонних обитателей. Здесь нет мутантов, кроме порожденных больной, ни на что больше не годной фантазией, порождающей себе подобное. Под ногами чистота, никакой радиации, ее унесли осколками деления на сувениры десятитысячная армия туристов. Бродим, смотрим по сторонам, впечатляет, однако хочется большего, ведь шаг вправо, шаг влево - окрик гида. Пустые, некогда бликующие окна и балконы, занавешенные вывешенными в ночь катастрофы простынями - белыми флагами терпящего бедствие города, - ныне лишены линз стекол. В них нет даже теней, нет просвета и нет теней. Припять покидали вместе с тенями, единственным, что смогли унести, кроме радиации, забирали их, как самое близкое и родное, надеясь вернуться вскоре. Оставляли даже домашних животных, для которых уже в ночь аварии на оборонном заводе вместо сигарет по плану реформ перестройки и ускорения изготавливались отстрельные патроны.
Штатное увеселение должное "оправдать" вложения в поездку. Гвоздь программы - посещение ЧАЭС, питание в производственной столовой. Сонное царство еще дышащей станции, большой запущенный сквер перед зданием управления станции, выполненной в скромном величественном минимализме советского времени, проще говоря - из прямоугольных панелек. Простоту даже не пытались скрыть. Все чисто и вылизано, без изысков и излишеств, убрано - уже хорошо. Проходим проходную и дозиметрический контроль, в помещениях стоит едва слышимый, едва различимый, но все же отчетливый ультразвук, гудит в ушах и где-то под черепом, постукивая пульсом. Унылый рассказ гида: история, события и даты. На стене, разделяющей машинные залы аварийного и 3 блока, доска имени Ходемчука, похороненного в самом большом саркофаге в мире. Стена между жизнью и небытием, за ней не возможна жизнь, там тишина и смерть надолго. Идем дальше. БЩУ-4, 3, 2, 1... Как будто обратный отсчет в прошлое через тоннель деаэраторной этажерки. Знаменитый золотой коридор, названный так из-за золотистого цвета отделки лакированными панелями "под дерево", длиной почти километр, извечный "герой" многих кинохроник трудных недель ликвидации. И вот я иду практически по страницам памяти. Туристическое место и эпицентр чьей-то незаживающей раны. Шальным интересом разрываем слегка взявшуюся корку эпидермиса, под которой оголенные нервы, технологические каналы мозга ликвидаторов. Гулкий звон шагов, шуршание одежд, сопение носов. Слушаем лекцию и смотрим макет. Как все просто и пластмассово на нем, будь я на целую жизнь моложе, то задал бы вопрос: "Какого черта? Откуда столько воплей? Всего-то!". Пластик не впечатляет, не проникшийся событием зевнет, не поймет, пройдет. Вот "лапа", вот еще остатки расплава. Подумаешь!
Плановое посещение столовой. Кормят неплохо, первое и вторые блюда почти как при Союзе и по виду, и по составу, питательные, скромные. Многие туристы не доедают, отвыкли от подобного рода пищи, икая фастфудом. Камерная обстановка молчания и звона посуды среди кафельного царства без окон.
Впрочем, ЧАЭС, старая, исцарапанная, измученная, замытая до дыр, хранящая память, притихшая, поседевшая, еще до накрытия ее бездушным confinement"ом, разрушающим весь образ, запечатленный в душе почти у каждого, кто хотя бы раз слышал о катастрофе, была доступна исключительно с официальной туристической поездкой. Пробраться нелегалом на саму станцию практически невозможно. И тут мне ловить нечего, пришлось соглашаться на большее в малом. Поблагодарил часы позора в автобусе за предоставленные уникальные мгновения на полотне вечности, проведенные в чреве укрощенного монстра! Мне показалось это мутацией: из монстра в ярмарочную выставку, ведь он столь не страшным показался всем...
III.
Прочь паспортные формальности, формально - "забываю" документ дома, теперь нет имени и прописки, и я один на один с Зоной и возможными последствиями этого обдуманного решения наконец посетить Зону и добраться до своего и ее сердца. Только дозиметр "путеводитель" и мысленный компас - приблизительная карта полей загрязнения опасных по сию пору. Но разве не они ли наиболее манящие пятна на теле Зоны? Душа нараспашку, полная экипировка, "одноразовая" одежда, плевок в сторону стиля и моды, расцветок и сдержанности, главное практицизм и отсутствие жалости к возможной утилизации барахла, если "наберется" грязи. Непромокаемые пакеты, и провиант готовый к употреблению немедленно, самая простая аптечка на случай если придется терпеть бедствие в самом беременном смертью уголке планеты Земля. По прибытию в 30 километровую зону гарантированного отселения, встают вопросы похлеще классического "быть или не быть". С юга, через ЗГРЛС (загоризонтная радио локационная станция) "Дуга" (он же Чернобыль-2) или с северо-востока по путям железки к Семиходам? Вот в чем вопрос. Подпрыгиваю, чтобы "поправить" сползающий рюкзак за спиной, он грохочет оркестром содержимого. Хочется все и сразу и с растягиванием удовольствия, пусть провизии на два дня вылазки максимум. Бодро шагаю в предчувствиях и мечтах, не забывая про глазение по сторонам, чтобы не стать легкой добычей в самом начале пути. Мягкая песчанистая почва, идти приятно, однако ноги вязнут в кажущемся удобстве - тренировка на выносливость моих слабых связок голеностопа. Идя по леску, получаешь укол кубиков оптимизма с инъекцией прекрасного духовного самочувствия, пусть устаешь быстро, подстилка ведь мягкая, утопает нога, не одно и то же, что по обжитой туристами тропе, утоптанной, пробитой для конвейерного прогона зевак по задворкам Припяти.
Излишек кислорода для жителя города выливается в конечном итоге в опьянение и головокружение. Удивительное ощущение, колющее душу и тело: скрип ломаемых веток разносится эхом грома в полнейшей тишине, отчего после каждого шага вздрагиваешь и замираешь, оглядываясь, ощущение футболиста на поле при полном стадионе. Солнце пробивается отдельными лучами-разведчиками сквозь ветви, и следит за путешественником. Гуляют отблески, перебежками бегают, прячутся за деревьями фантомы, отвлекают мое внимание, слишком пристально всматриваюсь сквозь заросли и кустарник, до боли в глазах. Мерещится. Волки или лошади? Это страшно утомляет психику, хотя и бодрит, дарит искомое странное наслаждение. Небольшой привал, словно в сказке, присаживаюсь на пенек, два жадных глотка воды, вокруг деревья, тянущиеся вверх, к солнцу, лишившиеся нижнего ряда веток в борьбе за теплоту и жизнь высоко в небе. Отголосок живого - время, торопит, хотя бы хотелось просидеть так еще часок, словно ожидая сказочных персонажей. Но надо продолжать двигаться, чтобы успеть в копилку впечатлений положить побольше. Лесок сходит клином на нет, на опушке в высокой еще достаточно живой и зеленой траве может быть всё что угодно. Порхают птицы, встревоженные моей поступью в своей безлюдной одичалости, они тараторят и ругаются на ветвях, потревоженные. Пробирался сквозь заросли дикой природы, к одному из сел, где по достоверным сведениям живут несколько самоселов, отказавшихся покинуть кров или вернувшихся после принудительной эвакуации. Само село лишь ориентир, встреча с людьми совершенно излишняя. Голова кружилась от избытка кислорода, тело просто горит, рвет жилы, от усердной ходьбы лопается подошва обуви, ботинок начинает просить кушать, а усталость не чувствуется еще. Словно сам ветер подгоняет в спину, делая легкой ношу. На окраине леска, в чаще небольшой табун (три особи) свободно гуляющих диких лошадей. Они живут несмотря ни на что. Глубже в лес не стал заходить, там много волков и диких кабанов, конкурирующих за место обитания - вообще, природа отдыхает здесь, дав свободу множественной живности. Быть может, встреть я мутанта - то глубоко разочаровался бы; они испортили и опошлили бы картину застывшей вечной меланхолической тоски и печали, неизбывной грусти одиночества. Все заброшено и уже едва-едва несет на себе крест отпечатка присутствия человека; природа умывается дождями. Большая стирка зимой, омовения осенью, перевариваются следы рук человека, чистится и прихорашивается Зона, отпугивая безопасной для нее радиацией от большого количества двуногой живности, своими действиями создавшими отчуждение.
Рассматривая окрестности, я едва не упал, съезжая вниз. Идя небрежно, наткнулся на "обрыв" зарослей молодняка деревьев с углублением в виде забетонированного рва - это был прежде водоносный канал, которым орошались поля... Да, я был не в молодом лесу как показалось на первый взгляд, а посреди бывшего поля, заросшего до неузнаваемости после долгих лет! На дне канала лежали едва заметные бетонные плиты, искрошившиеся, поросшие мхом и травой, канал имел форму буквы V. Зона не дружелюбна вообще к людям, она не любит людей, только избранные понимают ее и могут здесь остаться с безопасностью для себя. Спустился на дно водовода, взъерошил многолетнюю сухую листву, начавшую гнить.
Принципиально не фотографирую, очень возможно, что позже, когда нейроны в мозгу разбегутся как муравьи или тараканы, тонны секунд и излучение космоса придавят и я забуду многое запечатленное в память, то пожалею об этом гордом и пафосном решении, но сейчас вот так стою на своем. Впитываю, выпиваю залпом, словно морфия порошок для души, бодрящее смертельное зелье пережитого другими людьми делая их судьбы частью своей. Пусть я чужак здесь, не мои места, живу вместо местных, испиваю неиспитое, проживаю не прожитое. Час - за год, день - за всю жизнь. Усваиваю рады, будто собрался жить вечно. Вот уже и Припять, - спешу к белеющим над лесом коробочкам, хранящим давно искомый клад страстного подвига и героической боли, которая в детстве столь ранила в самую душу меня.
Перелез через канал, и пошел дальше полями, превратившимися в лесок, стыдливо прикрывающий сотворенное людьми лихо. Постепенно он стал совсем редким, и я вышел к окраинам Припяти, к могильнику, где захоронены не только грязная почва, останки грязных материалов и техники, но и мечты на новый квартал города. Сорвал с дерева одно яблочко, райку, созревшее под благодатным солнцем-реактором, что издалека не может навредить, только дать жизнь. Из мер предосторожности: поплевал и на саму предосторожность, и на красный бочок, вытерев салфеткой. Мой напарник-дозиметр показал полное отсутствие радиации, т.е. в цифрах опасность была ниже, чем яд выхлопов автомобилей в Москве, которые мы зовем почему-то "воздухом". Постоял, продумал маршрут, затем прошелся по периметру призрачного города на восток по израненным тротуарам и взрытым палисадам. Вот здесь, да, тут и рыли ковшами, снимали грунт. А этот дом помню по хронике - его отмывали целиком, стены и кровлю. А вот с этого балкона выбрасывали мебель и утварь. Ныне уже все равно где ходить, все одинаково одичало. Вот зеленый, поросший кустарником бугорок, видимость потрясающая. Осмотр панорамы под гром цикад в высокой разномастной траве. Горбы ЧАЭС, путепровод, растущие из зелени панельки Припяти, проплешины вырубок леса. Чуть поодаль под путепроводом в Припять приснопамятная станция Янов, через которую в ту ночь шел поезд Хмельницкий - Москва. Позже, как шутили люди, билеты поезда меняли на удостоверение чернобыльца... Останки составов до сих пор на станции, заросли зеленью, ржавея, сростаются с железнодорожным полотном. Ж/д станция Янов и Путепровод. Два легендарных места. И тут самое интересное. Тогда близлежащие к ЧАЭС пути попали под самую раздачу - рукой подать до станции. Одно из самых грязных мест - путепровод (он же т.н. "мост смерти") над ж\д веткой, ведущий к въезду в Припять. После аварии ветер дул таким образом, словно облизывал город, поэтому самый концентрат облака тяжелых изотопов обошел город по окраине, как бы беря в клещи. Путепровод и оказался на окраине. Многие жители приходили поглазеть на пожар именно сюда - здесь открывался отличный вид, все как на ладони. И люди приходили смотреть, - был жаркий апрельский день, многие легко одеты, удивлялись, почему так жжет солнце сегодня, пристает загар (это и был ядерный загар)
Осмотр закончен, понимаю, что все планы сочиненные в домашней обстановке, на боку в кровати, по карте и с холодно-трезвым расчетом ничто по сравнению с реальной вылазкой. Местность просто огромная, запланированы к посещению почти все объекты, отчего весь график и план летит к чертям. Мотнул головой, сплюнув. Относительно недалеко КПП с недружелюбными охранниками, необходимо быть осторожнее при передвижении, в городе и окрестности, где нет движения и глазу легко зацепиться за объект в движении, любое состояние отличное от вечного покоя слишком заметно. И впору бы остановиться и дать осознать каждый клочок. Каждое место, каждый бугорок дышит историей, не тем скучным ученическим словоблудием, покладистым и бархатистым для укладки на страницы учебника, но злой и неоднозначной, пропитанной потом и кровью, писанной дрожащей рукой погибающего в лучах смерти очевидца! Все без исключения места - легендарны, здесь требуются длительные остановки для вдумчивости, времени - часы в школе одиночества, жизнь на осмысление. Бартер понимания, вакуум внимания и теплообмен телами с мертвыми ликвидаторами, пожарниками, алхимия желания взять хотя бы часть излучения их щитовидки, несущего память и вчувствование. И не стоит удивляться, что одновременно с пониманием придет боль. И вот сама Припять...
IV.
Город наконец мой, без ключей и дверей, ленточек и купчей. Но не мэром вхожу в него, только как входит призрак на кладбище. Он приходит домой. Мириады окон видят меня, молчат, своего не выдадут. Меня видно всем и никому. Нет отражений и теней. Где-то вдали прогромыхал грузовик мародеров-неудачников, не успевших разворовать грязное богатство еще целой Припяти, кусающих объедки былого, нарушая шумом гармонию звуков природы и вечный сон. Шлепаю пасынком с широко открытыми глазами и душой, в разорванном ботинке и смешным рюкзаком с шишками выпирающих из него предметов. От тряски они перемешались, образовали хаос и теперь торчат сквозь материал рюкзака. Я насторожился, чтобы не греметь, и дождавшись, когда все стихнет вновь двинулся вглубь окольными путями, избегая туристических тропинок улиц Курчатова, Ленина и др, петляя между деревьями и домами. По кругу, через тропу выхожу к т.н. МСЧ-126, припятской медсанчасти, вхожу в бывший главный вход, представляя людское скопище тут апрельской ночью. Обхожу и осматриваю, первый этаж, храня в запасе роковой подвал. Второй этаж. Свет, солнце, вода, ручейки, тина и мох, разнесенные в щепки больничные палаты, отблески и тени, советский кафель, звон хрустальных осколков под ногами, распростертые объятия взломанных дверей, искореженные останки оборудования и специально "для страху" подстроенные недотепами-туристами головки детских кукол с выжженными лицами и глазами на стеллажах с медицинскими картами. С замиранием сердца наконец спускаюсь в подвал (позже вход будет засыпан ради безопасности нелегалов), который до банальности прост как просто образ, - бетонный пыльный мешок. Человек без души не почувствует ничего, разведет руками, да еще и разобьет голову о низкую трубную трассу над головой, убегая. Однако даже мой дозиметр, пусть и бездушен, чувствует, ощущает незримое присутствие, он ярится, заливается трелью, будто в экстазе, радуется, он мой союзник и единомышленник, мы с ним знаем куда и зачем пришли. Словно Санчо Панса, он мой ногоносец. Показывает, куда мне нести и откуда уносить ноги. Зеленые низкие стены впервые за долгое время облизываемые лучом света фонаря убегают вдаль, в темноту, облезающая краска, свисающая пластами, местами лужи воды на изрытом полу, покрытый плесенью и влагой потолок, кое-где видимый из-под толстых труб. Вот, поворот, вход в темное помещение, в свете фонаря мельчайшие частицы пыли, запах сырости и тлена, много наваленной одежды, суровой и тяжелой, спецовки и сапоги ботфорты, подшлемники. Все покрыто многолетней пылью. Не взято на сувениры почти ничего. Все чрезвычайно загрязнено, все виды излучения, тысячи распадов. Когда умирает тело, отделяется душа, и согласно поверьям, рождается опасный призрак. Когда тело атома погибает разрушенное реакцией распада, отделяется его душа - излучение и энергия, опасная для тела человека, но не его души. Безумие, но в подвале перемешана энергия атома и душ ликвидаторов. Сердце дозиметра зашкаливает, оно не просто бьется, частое биение сливается в треск, пора выходить, ведь даже загрубление измерений не помогает успокоить его. На улице и он и я успокаиваемся, мерно стучит мое сердце, мерно щелкает он неспешно. Далее шагаю сквозь заросли и внимательно следящие пустоты окон к стадиону Авангард сквозь заросли кустарника, колющий непрошенного гостя острыми шипами. Приходится придерживать подошву правого ботинка, все более отстающую из-за бездорожья. На Авангарде я лишь присел на трибуны, жаром к лицу хлынула неловкость: опасность быть обнаруженным заставила идти дальше, вечное ощущение мертвого города, что за тобой наблюдают. К парку развлечений не иду - хватило туристической поездки, привозящей поглазеть на кунсткамеру человеческого несчастья и жертвенности. С запада захожу в тыл гербовой шестнадцатиэтажке, словно монументу ушедшей эпохи, пробираюсь ко входу в подъезд, довольно чистый и протоптанный - все же знаковое место. Перемалываю ботинками остатки оконных стекол, хруст мечется по облезшим стенам подъезда. Здание кажется крепким, но оно умирает, рассыпаясь, аварийность видна невооруженным взглядом. Зев раскрытой пасти лифта. Чернота проема - что за ним? Как будто дверь в преисподнюю. Поднимаюсь по лестнице, на каждой из лестничных площадок взломанные двери, лабиринты прошлых жизней, всюду врывается свистящий ветер, потоки сквозняков. На крыше ветер усиливается и словно диорама места битвы с могущественным врагом, открываются виды города с окрестностями. Выглянуло солнце - видимость мгновенно увеличивается до 30 километров, и сужается до дымчатых 10-15 при облачности. Нависает советский герб, точнее он висит на честном советском слове, крепления ржавеют, сопротивление ветра сильное, поток нынешнего времени давит, но местами даже краски сохранились; живет подвиг страны, пока жив этот последний символ, под которым свершилось казавшееся невозможным. Безглазые припятские татуировки - граффити заезжих художников, тени детей и черные пятна фигур. Осматриваюсь, готов лететь (тогда еще не были столь доступны квадрокоптеры)! Под ногами грязный битум и рубероид крыши кажется обжигает ступни, зелень со стволами небольших карликовых деревьев. На удивление гнезд птиц нет, они ниже, в квартирах и лестничных площадках. Прикасаюсь рукой к бетону, слушаю... Сердце рвется на все четыре стороны: вот мечта и цель ЗГРЛС, вот сама Станция, лежащая спящим гигантом в достижении вытянутой ладони, можно погладить выгнутую покрытую рубцами сварных швов спинку саркофага, и конечно же она, Припять, река и город-река, утекший навсегда... Остался бы здесь жить! Именно жить, не гнить и умирать, угасая, но жить, жить как нигде и никогда прежде! Пусть, пусть здесь нет ничего совсем, но дышится впервые так легко и приятно без суеты и спешки XXI века! Своим огнем зажечь городской склад панелек, давно тоскующий и помнящий человеческое счастье, радость и удовольствие.
Снимаю рюкзак и роюсь в его внутренностях, опустошаю припасы наполовину. Как жаль, провиант после двух импровизированных обедов и перекусов подходит к концу, особенно быстро кончается вода. Ботинок совсем плох, и я уже чувствую пальцами колючую травяную подстилку сухой прошлогодней засушки. Перемотал его скотчем, как ни странно это дало мне возможность закончить вылазку. Мне еще предстоит столько мест, а я категорически не успеваю даже экспрессом на половину из этих точек. Двух дней слишком мало - и радостно и горько, значит предстоят еще и еще походы в Зону! Далее следует быстрый по плану, и долгий в реальности обход окрестной промзоны и окраин завода Юпитера, подальше от близкого КПП. Иду заросшей тропой, которая некогда водила детей в школу и детсад. Вот и окраины - небольшие размеры Припяти дают возможность обойти ее кругом. Юпитер чреват грязью, огромен и местами очень радует мой дозиметр, из пары мест пришлось уходить быстро - в одном слишком людно, в другом - слишком грязно. Вот тюки с мусором, а вот бывшая площадка отстоя зараженной техники. Лежат останки мало напоминающие целые механизмы, снято и вывезено даже то, что вывозить нельзя. Оставлен на вечное хранение лом, за который доплатят, лишь бы он навсегда пребывал в Зоне. Присел отдохнуть после шатания медведем по буеракам и зарослям холмов, - до станции Янов рукой подать, однако без привала ее промзону и заросли будет уже сложней обходить. Сверяю карту и навигатор, поправляю амуницию, прислушиваюсь. Тихо будто в раю, ущипнуть бы - не умер ли от восторгов. Птицы редкие, распевают по-домашнему, отпевая все мирское и суетливое, жизнь замерла, ведь основа жизни время, и именно одно из удовольствий Зоны, что времени здесь нет, оно отдано другим городам, чтобы мучить, торопить и откидывать в опоздания. В безвременье нет суеты, все к месту и вовремя. Солнце катится, перевалив за половину, не жарко и не холодно, впервые уютно как в детстве. Есть мысль отдать дань Рыжему Лесу, но там все срублено, только кладбище и то формальное, зато невольного путешественника видно очень хорошо со всех сторон. Поэтому теперь Янов и обратно в Припять на ночлег. В городе много квартир обустроенных сталкерами для ночлега, но использовать их нельзя, не свое - не трогай, могут быть проблемы, а так жилой фонд огромный, выбрать есть из чего. Без крова не останусь, город, которому отдаю благоговейную дань и большую часть души приютит в безопасности. Город, не останки, не кладбище, не остов - но именно город, вечно молодой и душистый (от слова - душа), полнящийся полнее иных полных городов, дал мне больше для оживления и заживления ран детских впечатлений, чем вся предыдущая жизнь с уймой лекарства времени. В каждом корешке на крыше - корень будущего, цепкость и стойкость, все пропитано подвигом, гремит славой, зовет повторять подвиг каждый день и час в обычной жизни. Огромный полигон для воспитания. Выхожу совершенно обновленным, другим. Это уже не тот я, приехавший сюда напуганный призраками черно-белой кинохроники, избалованный мирным городом, человеком. Переворот в ценностях, мировоззрении и личностных ориентирах и не описать двумя словами. Взрыв всего, что копилось и тлело, томилось на медленном огне много лет. Впервые взрыв приводит не к катастрофе, а к рождению, как некогда произошло с Вселенной!
V.
Станция Янов - точнее то, что от нее осталось, - заселена строителями и организациями, снующими пронырами, работающей на благо именных кошельков техникой, - бесславная кончина для столь известного места. Настоящее богатое наследие прошлого лежит ржавеющим грузом неподалеку в зарослях кустов, в чаще соснового густого леса. Гиблое место, и летом здесь не бывает сухо под ногами. Даже птицы не вьют здесь гнезда. Заболоченная местность, стоячая вода из который лохнесскими чудищами всплывают остовы целых составов с вагонами и локомотивами. Хотели мутантов? Не расстраивайтесь, если они не совсем то, к чему вам привили ожидания дешевые фильмы. Получайте вместо грибов между деревьев ржавые локомотивы с вагонами, лежащими на боку, покосившимися, а также стоящими ровно, сожженные радиацией и изгрызенные ржавчиной, - прямо посреди леса, обросшие зеленью и брошенные навсегда в спешке. Только растут они не вверх, к солнцу и жизни, а вниз, в болото, хоронясь от посторонних глаз, вооруженных объективами. Колесные пары и локомотивные тележки на съездах к объездным путям, другая "утварь" словно органы некогда целостного организма, массивные запчасти бывшего государства. Безразмерность поглощения природой человеческого труда огромна, неважно из чего он сделан - металла или же пластика. Везде признаки нешуточного движения и кипящего труда предков, застывшего в почерневших останках-следах прошлого. С небывалой грустью и щемящей ностальгией погружаюсь в атмосферу, ведь атмосферность - нечто искомое нами во всем, от фильмов и до компьютерных игр. А здесь не симулякр, не искусственный полигон, но живая, звенящая струнами боевого прошлого земля. Сгружено и завалено, насыпано и закопано, вросло и пытается врасти, даже в бетон, все до винтика. Роскошь богатства возможности себе позволить. Прохожу по внутренностям накрененного вагона от начала до конца, далее второй, полузатопленный, наполовину в болоте врос, возвращаюсь назад, иду по железнодорожному полотну двигаясь от путепровода в Припять и сворачиваю. Начинаются ржавые гаражи, строения бывшего склада овощей, базы промторга и магазинов Припяти, все в плачевном состоянии, заросло, животный мир царствует. Инфраструктура жизни совершенно бессмысленная в мертвом городе. Призраки памяти не питаются, они бессмертны, им это ни к чему. Ведь все дело всегда в памяти, память гонит и мучит, не дает спать и вдохновляет, втравливает в поступки, по чистому разуму которые бы ни за что не нагрузили себе на плечи, и заставляет быть достойными предков, чье бессмертие зиждется в нашей памяти!
Покидаю Янов и окрестности около 18 часов, в состоянии меланхолии, внутренней атараксии, забываю обо всем на свете, словно свет из далеких галактик приходит, медленно, порциями усваивается накопленное, увиденное, и душа в неуловимом кольце черной дыры вневременья впитывает свершившееся. На секунду даже потерял бдительность - топал куда глаза глядят, гремя рюкзаком и гравием под стопой, забыв про осторожность. Но пронесло...
Времени мало - солнце еще достаточно высоко, однако путь к 4-му и 5-му микрорайонам города, где можно найти ночлег, не близкий. Эх, вновь время торопит меня живого в мертвом, какофонией смыслов. Чтобы сохранить жизнь нужны часы и порой минуты. Здесь, в Зоне, все пропитано этим чувством, даже запахом жареной плоти, нитро эмали и лопающихся нервов - многотонный пресс последней минуты, секунды, от которых зависит вообще Жизнь на планете Земля. Недели - чрево реактора закрыто; десяток минут - и сгорела человеческая жизнь, секунда и взрыв. Можно ли назвать точную цену времени? В чем ее выразить? В литрах человеческой крови? В минутах боли? В кубиках обезболивающего? Куда ни глянь - завалы и насыпи: этого требовало время и обстановка. Нагроможденная безглазая техника дверцей, крылом, рукояткой, колесом выглядывает из могильников - она также быстро, как и люди выходила из строя, необходима была новая и новая, бросаемая на убой стремительными минутами в аду. Здесь другое определение времени. Существо временное, боящееся его, тут не выживает долго. А в голове плывут кадры кинохроники родом из этих мест. Иду по стопам, да, но смог бы повторить?
Вернулся в город окольными путями, ноги ломит от усталости, глаза режет пыль и рези в горле. Запиваю остатками воды. Где-то по слухам есть источник питьевой воды для сталкеров, но надо еще идти и добывать, бросаю остатки сил на это, тем более что полезное сопряжено с приятным бонусом - еще походом по городу, ощущения будто живу здесь, наполняя часы бытовой "мелочью". Воду не нахожу, а то, что нахожу к питью непригодно, сплошная тина и мазут. Возвращаюсь, но не до точки, всего лишь в ближайшую многоэтажку почище, чувство присутствия усиливается. Последние лучи прыгают из окна в окно, идут вместе со мной. Сейчас очень не хочется никого встретить, время как раз для рысканья в поисках ночлега и не только моего. Ночлег нахожу почти сразу - квартир много, но не все пригодны. Восьмой этаж подарил искомое. В Припяти спится чутко и плохо не ставшему своим для Зоны человеком, пребывающего в плену грез обрывков сознания, иными словами тому, который все что есть внутри выплеснет наружу, обезобразит действительность фантазиями и страхами. Чтобы понять каково это спать в мертвом городе необходимо отрезать уши и проткнуть их шилом! Ночь без глаз. Гремучая смесь воспоминаний - я там, откуда родом мои детские кошмары. Ползучая, вязкая, гремящая собственным сердцем тишина, свист ветра дыхания и хруст мелких суставов, более ничего. Спать в общей могиле посоветовал бы хронически недосыпающему. Двери нараспашку через лестничную площадку - путь отхода в случае чрезвычайной ситуации, - в соседнюю квартиру, в которой, быть может, притаился незримый призрак. В этом обиталище окна целы еще, не продувает и даже есть на чем подремать. Старый диван-кровать, столь древний и уставший, что даже не скрипит, зачерствел без мягких человеческих боков. Сколько лет он не дарил сон человеку? Как долго его бока не грел бок человеческий и не слышал он биения сердца? Расстилаю пластик на жесткой поверхности и поверх него легко отмываемое синтетическое одеяло. Ночью, проснувшись, взглянул в окно, кажется, видел отдаленный отблеск света в одном из окон, - кто-то беспощадно сжигал темноту, несмотря на запрет освещения танца ночных теней в извечно темной Припятской ночи. Смотрел в окно, размышляя, сколько еще окон на время ожило в эту ночь, и сколько жило глазами, когда я бродил по заросшей аллее днем. Блистала во вселенной темноты освещенная ЧАЭС, в которой режим летаргии реакторов поддерживается искусственной комой. Маленькие комнатки скромного жилища с королевским видом на торчащую спину саркофага. По поверьям призраки бестелесны, неудивительно, что моя шумовая ловушка на скрипучей двери в виде консервной банки не сработала. Уверен, ночью было много их возле меня в этих чертогах тишины. Здесь нет мышей и тараканов, пауков и сороконожек, нет этой мелочи, тут сущности серьезные. Щели между плитами наполнены исключительно их плотной пустотой. Запомните - Припять самое большое зеркало, пустынное зеркало. Она зеркалит отысканное, бесцеремонно подсмотренное в вас самих. Запомните, и будьте осторожны - чтобы не влюбиться, или чтобы не ослепнуть, или чтобы брезгливо не сморщиться!
VI.
Встаю, нет, вскакиваю, еще только брезжит рассвет. Выспался как никогда в жизни. Испугаться или еще что-то в этом роде даже не было мысли. Город спит таинственным сном уже третий десяток лет. Днем и ночью, зимой и летом. День ясный, но лучи не щекочут мои глаза - пожертвовал красотой рассвета ради вида на саркофаг. Сам рассвет мне доступен в двух шагах на крышу девятиэтажки. И он стоит чтобы подняться туда. Туманы плывут над Припятью-рекой, утопает в стелящихся облаках железнодорожный мост, весь город на ладони. Все по-прежнему и одновременно иное. Я другой, с каждым часом, мгновением в Зоне, в Припяти, меняюсь, приближаюсь к цели: из страха родится уважение и благоговейное сочувствование, преклонение. Страх безжизнен, благоговение и почитание напротив очень одухотворяют и дают повод жить. Выхожу рано, оставляя пластик на импровизированном ложе, запоминаю адрес для будущего. Углы зданий все еще хранят на себе отпечатки цивилизации, однако в зарослях отыскать нужный сложно даже почтовому голубю, наблюдающему с высоты. Отдохнувшее тело готово в путь, впереди море событий на полгода рассасывания под сердцем в душных тисках "живых" городов. Сейчас ближе всего пассажирский порт и далее, в заливе грузовые краны речного порта Припяти. Те места где можно встретить туристов, собак или же сталкеров. Места, где влияние природы по дезактивации человеческой деятельности почти повсеместное. Истинный духовный переворот и переполняющие эмоции, польза душе и телу. Навыки, копившиеся до сих пор, и до сих же пор казавшиеся не нужными, вдруг находят применение, ориентировка на местности, чтение карт и основы выживания, внимательности, потому что уверен, меня заметили, да только не подают вид, как сделал бы и я сам. Поэтому иду смело, излучаю уверенность. Приближаюсь к излучине реки. Вот река наполовину выпила дебаркадер, уходящий под воду с большим креном, мрачный объект находится почти совсем рядом с МСЧ-126. Улица Огнева. Так написано... Чуть дальше ржавые баржи и речные суда, участвовавшие в ликвидации. Через могильники будущего бывшего микрорайона города добираюсь в обход к грузовому. А вот и исполины краны расставили широко четыре лапы-ноги, стреноженные металлической связкой, сковавшей на года. Один кран - плавучий, - уже уплывает под воду, накренился, тихо, по миллиметру прячется от глаз под воду. Ничего интересного в самих кранах нет, обычные речные краны - из самого неинтересного, то есть ценного, уже все растащили, ценен вид с высоты в 35 метров смотровой площадки, его не вывезти никаким грузовиком. Станция как на ладони. Удивительно, но у подножия кранов почти нет инфраструктуры: ни подъездов, ни складов, ничего, словно порт работал с колес. Только запчасти валяются сброшенные вандалами и дикие кабаны обитают в окрестностях, натяжные тросы мотками и следы мародеров. Взбираюсь по лестнице, по которой каждый день восходил крановщик. Вижу к Семиходам подъезжает электричка, поблескивая металлическим хвостом состава. Из грустного. Воды совсем мало, не рассчитал верно, в следующий раз с этим будет гораздо лучше. Еще не исследованы окрестности Припяти и завод Юпитер, еще лежат в стороне и вне досягаемости в этой вылазке далекие Рассоха и Буряковка, Дуга. Под грузом обстоятельств оказалось возможно посетить только пятую и шестую очереди ЧАЭС, до которой идти около пяти-шести километров. Остатки сил будут потрачены на этот марш бросок. Заброшенная стройка пятой и шестой очереди отнимет все, но даст гораздо больше. Она огромна, целый комплекс, почти достроенная градирня служит исполинским ориентиром, доминируя над ландшафтом даже на фоне саркофага и вентиляционной трубы ЧАЭС. Равняюсь на пухлый силуэт фигурной жеманной дамы. Первыми в плане посещения градирни, хотя они дальше цехов машинных залов 5 и 6 блоков. Путь лежит сквозь лесок и чащи, затоны и заброшенные одиночные сооружения. Строго по ощущениям будто попал на юга, в детство, на Белосарайскую косу, много песка, света и воды, затоны и солнце разлитое над бескрайними покинутыми просторами. В небольшом тоннеле под железнодорожными путями к Семиходам отдыхаю в прохладе дружественного спокойствия, хотя это и асфальтированная дорога, приведшая меня сюда, она все же заброшена. Заключительную часть пути приходится идти по кромке пруда-охладителя, чувство заметности зашкаливает, т.к. непосредственная близость к станции и объектам, которые еще действуют. Впрочем, уверен, что вновь был замечен и вновь на меня махнули рукой. Обычно к градирням заходят с другой стороны, и вновь я не ищу проторенных путей. Ноги утопают в белоснежном песке импровизированного пляжа на юго-западной окраине пруда охладителя, ракушняк и скелеты сомов, огромные черепа. Вот они, две толстячки - одна почти выросла, вторая замерла в зародышевом состоянии навсегда. Море бетона и совсем нет эхо, нетронутые металлоконструкции, гигантское плато у основания, залитое для усмирения пара энергетического вулкана. Где-то безумно высоко вверху огромная дыра в небе и кажется этот овал шатается, падает. Там, в голубом колодце бегут облака, чувствуется поток воздуха из-под щелевых заборников внизу северной градирни. У верхней кромки застывшая навсегда бетонная опалубка, удерживаемая честным словом данным при Союзе в обещании не падать, пока не вернется та страна, которой было это слово дано. Грязи почти нет, металлоконструкции внизу чистые и находятся на своих местах, что тем более странно - ведь никто даже не попытался их распилить. Ответ более чем прост - гигантизм сооружения и того, что он, как колпак, скрывает под собой, зашкаливает. Чтобы увезти хотя бы кусочек пирога потребуются ресурсы не меньшие, нежели при строительстве. Как ни была бы соблазнительна гора золота, но увезти ее не представляется никаким способом. Крупный памятник истории в первозданном виде непосильный для мелких интересов расхитителей. Мне видно и меня видно, но пока не тревожит никто, все время осматриваюсь напряженно, убедившись в безопасности, вновь превращаюсь в созерцателя невидимого и видимого таинства. Посмотреть во время вылазки на меня - то можно со смеху покатиться: стоит человек, одиноко, молчаливо, смотрит, смотрит. Долго, то тут, то там. И все! Дурак...
Наверху, в свободе, просторно и легко, внизу - паутиной обвивается травой и плющом природа, зарастают травой бетонные надгробные плиты основания. Воет ветер и одновременно тишина. Потрясающее место, простота и величие. Выдвигаюсь после часа пребывания у градирен к застывшей стройке 5 очереди. Издалека стройка поражает. Коллекция политического тщеславия, подзабытое в древних временах слово "возможно", россыпь своеволия. Титанический масштаб богатства в позволении грандиозной заброшенности, геометрически точные на километры стороны прямоугольника территории станции. ЧАЭС словно рожденный и выросший зверь оставленный без поводка на произвол судьбы, которую благодаря силе выбирает сам. Прощайте исполины и до скорой встречи! Здравствуйте энергоблоки! Незримо присутствуют рабочие, строившие эту громаду, вот здесь, где мои пыльные ботинки, они ходили, как и я, в этом песке, тогда еще по первозданно чистой почве. Еще ничего не было, только песок, зыбкая основа для чего-то прочного, то ли фундамента, то ли характера, отлитого в бетон. Почти уверен, что неподалеку есть и такие же как я нелегалы: уж очень притягательное место. Искать их нет смысла, можно блуждать и не встретить никогда или столкнуться внезапно.
Два километра от градирен до стройки пробегаю почти пригнувшись - вокруг жизнь кипит нешуточная, электросварка, искры и работа бригад рабочих, груды металла, мой ориентир ажурные краны застывшие навсегда над недостроенным реакторным цехом. Один не выдержал позора и упал в образовавшийся водоем на месте котлована 6 машзала. Вода, кругом вода - а я мучимый жаждой испытываю удовольствие словно получаемое из разлагаемого адреналина. Огромное, все слишком огромное для человека, выбившегося из сил, без воды и права на ошибку. Риск ничто, хотя в разорванном ботинке мне не убежать от преследования. Постоял рядом, внизу, у подножия входа. Прошел внутрь, словно перешагнул Рубикон. Начинаются блуждания по коридорам и закоулкам, в сырой темноте под сенью бетонных громад. Кое-где стены в метр железобетона толщиной словно прогрызены: черный зев пролома в неизвестность, фонарик не охватывает все пространство гробницы темноты прочно плотного бокса, куда открыли крысы-мародеры вход, пробив дыру. Все конструкции чрезмерные, огромные, словно выстроены под великанов с твердой поступью. Тысячи и тысячи метров ходов и лазов, лабиринтов помещений с соединительными коридорами, перегороженные металлическими гермодверьми до полуметра толщиной. Сколько пространства! Даже если туда никого не заселили, как мальков в пруд, то там обязательно просто из огромного почти космического пространства должно было что-то появится. Можно искать и искать, находя открытия. Мурашки по коже от возможных находок. Выхожу трижды на крышу по ржавым лестницам в поисках входа в самое жерло несбывшегося реактора, тут же, на крыше, отдыхаю. Металлоконструкции консервации окрашены, но все равно ржавеют на ветру и под дождем, приобретая цвет планеты воинственного бога Марса, - такой и запомнят потомки эту мега стройку. Отдохнув, ныряю в темноту и сырость. Где-то в глубинах помещений, пронумерованных и связанных номерами с индексами и дефисами, с дробями и уровнями высот над нулевой поверхностью, спряталась шахта реактора, еще пустая, без сердца и радиации. На ней поставлен крест, буквально. Крестовина нижней плиты четко видна внизу на большой глубине. Еще нет многочисленных трубопроводов теплоносителя и шахты реактора, нет насосов, нет схем защиты и замедлителя. И все равно на стенах растеклось усилие и мощь. Выхожу в очередной раз на крышу машзала, чтобы бросить прощальный - в этот раз! - взгляд на окрестности. Воды нет, провизии также, уже пора, и не хочется - психологическая аномалия, черная дыра стремления, поползновение пожертвование живым ради мертвого. Взгляд вдаль. Где-то там, в глухом лесу притаилась Рассоха и Буряковка, могильники скота и деревни с самоселами, странными и угрюмыми людьми, с которыми при следующих походах сведет путь. А вот виднеются репейные колючки Дуги, на служебной площадке которой в самом верху, осенью проведу ночь со звездным небом в обнимку, под колыбельную ветра и звенящие колокольчики тишины. Все это будет чуть позже, благо еще успел приобщиться к вечности до того, как дверь в вечность окончательно стащили на металлолом.
VII.
Припять. Место где находишь то, что ищешь, пространство личности, объем дыхания, живородящий питательный бульон для души, окрашенную лакмусом наживку, проявляющую иррациональное, потустороннее. Если не знать, чего искать, то и не найти. Безумно красивые пейзажи от которых сходишь с ума, пьянят зовя поселиться и жить, до зависти волнующие красоты, созданные во благо, не просто для жизни, но жизни райской, словно мифический библейский Рай некогда был здесь, в память о котором все еще болит душа, вместилище всех древних воспоминаний. Порой, в приступе восторженности кажется, что весь мир приревновал, возненавидев, накликал беду на эти благословенные места, наслал инженерную мысль обратившую внимание на последний нетронутый рай на Земле своей насилующей рукой-лопатой. Взрыты котлованы проклятым ковшом! Брошен на сотни тысяч лет невидимых зерен яд. Мертво все - бархатистая песчаная почва, сосновый бор, а земля родит нежизнеспособных живых мертвецов. Мертвые силуэты, умерший пейзаж, земля - обиталище захороненных мертвых тел, сама покоится здесь же под бугорком могильника. Но нет креста на ней, будто и не православная эта земля вовсе. Лишь табличка с символом смертельной опасности в память о безымянном горе. Прошло более тридцати лет, и много, и мало. Для болезней много, для памяти мало - все забывается, как забываются герои, унесшие с собой слово и дело памяти о своем подвиге. Раскинулась река Припять, извивающаяся змеей, будто пытающаяся уклониться, улизнуть, ускользнуть от приютившегося на берегах ее Монстра, которого едва-едва удалось укротить однажды и единожды. И самая огромная река - для Него речушка, слишком теплая и недостаточная даже в бурном течении, чтобы охладить клокочущий нрав гиганта. Ощущаю, как стал на жизнь старше, выше и плотнее, мои походы не были простым увлечением и вампиризмом, я нанизывал на себя, будто надевая, атмосферу и событийный ряд прошлого. Я рос словно гриб под дождем. Безумная энергия славного прошлого, ее ощущаешь на каждом шагу, тут, в тишине ее отчетливо можно ощутить даже тугим ухом и черствой душой.
Путешествие в Зону сродни духовному рождению. Будто путевка в настоящую жизнь, здесь жизнь и смерть явно контрастируют на участке времени длиною не в поколение, а в несколько часов, здесь учатся жить, ценить и любить жизнь. Нигде более невозможно почувствовать близость жизни и смерти, вечности и конечности, ощущения произошедших в тебе самом перемен. Сердце бьется и грезит свершениями, словно мне вдруг дали два их для чего-то большого и вровень, под стать тому, что увидено мною здесь!
Не станет открытием, что мы рождаемся телесно физически, Человеком же мы становимся исключительно в процессе жизни. Можно всю жизнь физически прожить, не став полноценным. Путешествия, пребывания, посещения или же и вовсе жизнь в географических местах надломления человеческих судеб, чьи осколки пробивают насквозь горизонт твердого слоя, и сквозь образовавшиеся прорехи земляного проступает свечение вечного духовного, всегда позитивно сказывается на духе. Это чувствует родственное и заряжается. И где как не в светящихся буквально местах заряжаться смертельно опасным Духом, ведущим в бессмертные небеса...
Мои путешествия показали мне, что даже трижды посещенное место в Зоне обладает недосягаемой глубиной наново переоткрываемых смыслов, обнаруженных на уже казалось бы исхоженном моими и чужими бутсами месте. Глубина и тайное, жуткое обнаруживается в самом себе: ведь чувствилище, считывающее, словно приемник, сигнал из зашифрованного в каждой бетонной плите послания, писанного кровью души, в каждом остове изувеченной техники, может быть принят и расшифрован только человеческой душой. Не втаптываемый вулкан невидимого заряда прошлого, людей из давних времен Героев. Вот подшлемник, нашедший последний приют в медсанчасти номер 126, пропитанный потом и радиацией, разящий невидимой смертью так, что впору себя почувствовать пожарным, тушившим крышу энергоблока, а тут, за углом, в позапрошлогодней листве лежит частица со столь мощным излучением, что подле нее в радиусе десяти метров темно не будет ближайшие десять тысяч лет. Бог весть из какого Ада она прилетела. Она волнует и трогает мой дозиметр, щекочет его невидимыми щупальцами, и заставляет беднягу беситься и кричать. В какой химио-физической мясорубке побывала она, о какой пережитой боли трезвонит? Отчего так зла ко всему живому? Быть может оттого, что ее, спокойную, горделивую в своей мощи, покоящуюся, бросили в жерло на сожжение и разрушение. Боль, боль, вкруговую сигналы SOS о боли. О человеческом горе и нечеловеческих усилиях - принимали дозу большую чем могли переварить. Славянская героическая ненасытность. Радиационное чревоугодничество. Без надрыва и пафоса выполняли свой долг, лишь потому что так надо, а не потому что должны.. Удивительное спокойствие в неспокойные времена. Атлетический героизм, титаническое усилие и спартанская простота, трансформировались в исторический пафос и застыли на века в истории, архитектуре, когда ее созерцаешь постфактум. Вся Зона пропитана преувеличениями и гиперболизацией невозможного в осуществленное! Мне интересна судьба каждой частицы, взывающей к вниманию, каждой таблички и каждой ржавеющей детали. Тут все звучит и учит без слов.
Сквозь растерзанную бетонную плоть Зоны светится душа, и не удивительно, что она так схожа со "светящейся" радиацией. Мало, мало двух, трех, десяти путешествий, необходима жизнь долгая и активная, чтобы можно было сказать - я видел ВСЕ ее ипостаси, влюблен в них...