Говорова Юлия Александровна : другие произведения.

Доктор Бусич. Отрывок

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Я прожил долгую жизнь до революции в России. Я был земским врачом в провинциальном Саломске и сохранил кое-какие вспоминания о том беззаветном времени моей молодости. Беззаветном, но навсегда ушедшем. Впрочем написанное будет жить своей особенной интимной жизнью вечно. Рукописи, как известно, не горят.
  Н А Д Е Ж Д А
  
  
  - 1 -
  
  
  Стояла осень. Ненастная дивная осень, которая бывает только в России, и которую ждешь все степное лето. Серо-коричневый, багровый с ядреными подпалинами на боках, как бездомная дворняга, мир превратился вдруг, в одну дождливую шумную от деревьев в саду и сорванной с крыш сараев соломы ночь, как будто изменил долгой дружбе с летом, и теперь сиротливо жался к моему порогу.
  Я был счастлив, неутомимо, люто и поэтически счастлив. Дух упадка, дух чистилища, который приносит осень декадентам, был мне по-пушкински отраден.
  
  Унылая пора! очей очарованье!
  Приятна мне твоя прощальная краса -
  Люблю я пышное природы увяданье,
  В багрец и золото одетые леса,
  В их сенях ветра шум и свежее дыханье,
  И мглой волнистою покрыты небеса,
  И редкий солнца луч, и первые морозы,
  И отдаленные седой зимы угрозы, -
  
  Невозможно вообразить нечто более красочное, светлое в порыве создания, чем эти строки. Такой жаждой жизни обладают мелочи! Именно бытовые детали, даже физиологические особенности, которые классик играючи, иронично извиняясь перед моралистичной публикой, вставляет в якобы теперь уже давно забронзовевшие вирши, делают стихотворение легким, живым и, как закономерно, вечным.
  
  И с каждой осенью я расцветаю вновь;
  Здоровью моему полезен русский холод;
  К привычкам бытия вновь чувствую любовь:
  Чредой слетает сон, чредой находит голод;
  Легко и радостно играет в сердце кровь,
  Желания кипят - я снова счастлив, молод,
  Я снова жизни полн - таков мой организм
  (Извольте мне простить ненужный прозаизм).
  
  Гений искренен перед собой в первую очередь. История одного человека не менее интересна, чем история целого народа, сказал кто-то из великих. Пушкин, конечно, не первопроходец в этом направлении, ведь был еще и Жуковский, и Батюшков, и Карамзин, но он первым начал говорить читателю "Я": я чувствую, я иду, я сплю, я ем,- я живу, одним словом. И не где-то, а рядом с нами, с тобой, читатель. Пушкин приглашает обывателя в свой мир, он расширяет его границы тем самым до размеров далекого-далекого будущего. И поэтому нашим праправнукам будет казаться, что Александр Сергеевич творил именно для них. В этом сила и очарование русского реализма. И по справедливости и по величине его значения основоположником этой школы все признают Пушкина. "Что для прежних поэтов было низко, - писал Белинский, - то для Пушкина было благородно, что для других была проза, то для него была поэзия".
  И еще существует изобразительная особенность пушкинского реализма, причем необыкновенной живописной мощности, меткости и лаконичности, ничуть не ущербляющей красочности. Тот же Белинский говорил: "Он созерцал природу и действительность под особенным углом зрения, и этот угол был исключительно поэтический".
  
  Ведут ко мне коня; в раздолии открытом,
   Махая гривою, он всадника несет...
  
  ... Огонь опять горит - то яркий свет лиет,
  То тлеет медленно - а пред ним читаю
  Иль думы долгие в душе моей питаю.
  
  ... И мысли в голове волнуются в отваге,
  И рифмы легкие навстречу им бегут,
  И пальцы просятся к перу, перо - к бумаге,
  Минута - и стихи свободно потекут.
  
  
  Гений прост, свеж, весел. Где-то в Евангелие сказано, что Господь призывает поститься с радостью в лице и легкостью в сердце. Угрюмые и отягченные думами прихожане фарисействуют. Нет, речь не идет о горе. Пастырю приятно, когда мы беззастенчиво, как дети, и счастливо исполняем традиции нашей веры.
  Иной вопрос, конечно, в значении обрядов и смысле молитв, и в том, как все по-разному принимают Бога. Одни, рожденные в этой среде, чистосердечно открываются для веры - из них с вечной душой ребенка и разумом мудреца получались пророки, как Иоанн Креститель - другие темно, по-муравьиному, служат обедни по покойным, боятся до клацанья зубами Страшного суда и стращают детей перед сном в темноте чертями - они больше верят в ад, чем рай - третьи живут чопорно и смирно, что не мешает им отравлять существования ближнего своего домашним тиранством и ни к селу ни к городу хвалятся своей праведностью в ожидании для себя небесного елея и пьедестала на земле - это ханжество - четвертые долго и болезненно идут своим путем - это часто люди с незаурядным и самостоятельным умом - им нужны аргументы, им нужно оправдание земных страданий и, скорее, в начале смириться с Богом, а потом уже черпать из веры силы... Из этого племени, наверно, был и блудный сын.
  
  
  
  - 2 -
  
  
  
  Примерно с этим набором мыслей я в три ночи, со старательством муравья, написал статью и отправил по почте в местный "Литературный обозреватель" к его очередной годовщине. Я честолюбиво тешил себя мыслью, что додумался до всего сам, хотя свежего в статье было не очень много, и в минуты холодного рассудка понимал, что если уж и опубликуют мою работу, то только выдержками и это будет означать, что печатать редакции "Обозревателя" особо нечего. Каково же было мое удивление, когда в библиотеке среди периодики я отыскал свежий журнал и, с натянутой сдержанностью пролистав его до 32 страницы, нашел свою писанину, набранную убористым шрифтом под разделом "Глас провинции"! Статью значительно урезали, получилось довольно бессвязно, но в конце полосы на серой шершавой бумаге была оттеснена моя фамилия.
  Я говорил об удивлении? Нет, это был шок, сменившийся первобытным восторгом! Я выбежал, как был, из библиотеки без шапки в грязных сапогах, в распахнутой чуйке со смятым журналом в руках, несмотря на сердитый окрик конторщика, прямо на улицу, в свежесть и слякоть осеннего вечера и помчался огородами к Бусичу.
  В голове переваривалась в ленивой лихорадке ужаса одна мысль: я стал публикуемым автором! Я величина! Я доказал!
  Одной ногою выбив дверь, другой неуклюже зацепившись за порог, я проскакал три нестерпимо долгих шага до гостиной доктора и чуть ли не схватив его за грудки заставил прочитать статью.
  Андрей Илларионович без очков, держа на вытянутых руках журнал, стоя в стоптанных тапочках на босу ногу внимательно и угрожающе, как он смотрит на гангрену, изучил покореженный разворот. Я закусив по-детски, как делают очень нервные люди, нижнюю губу следил за его реакцией. Его лицо постепенно потеплело, затем собрались ехидные морщинки вокруг рта, появилось выражение той усмешки, когда вы слышите произнесенное с гордяческим пафосом доказательство аксиомы, потом оно сменилось недоумением и, после секундного разрешения, - удовлетворением. Я понял, что и этот раунд остался за мной. Главное, чтобы он не произнес свое вечное "довольно мило".
  Бусич изогнул губы, что изображало напряженную улыбку, отчего европейская бородка слегка топорщилась, и, не закрывая страницу, бережно положил журнал на стол под лампу с желтым абажуром. Я готов был расцеловать его за этот жест.
  - Доктор, как? - не утерпел я.
  - ... Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;
  И ведаю, мне будут наслажденья
  Меж горестей, забот и треволненья...
  - процитировал он с легкой иронией, - Как же вы еще молоды, my dear! - он сел на диван и забросил ногу на ногу, - Да, молоды.
  Я сел с противоположного края, полубоком к нему и, набрав в легкие побольше воздуха, отважно переспросил:
  - В смысле... девственен умом? Так?
  - Ну не кукситесь, сударь... Вам это не к лицу.- он очень устало потер шею и принялся искать на тумбе сигары, - Я имел в виду ваше душевное состояние... И не в плане уровня эмоционального развития, а типа. Вы, Сергей Тимофеевич, светлый человек... не святой, вы же связались со мной на свою беду. А искренний, чистый сердцем. Вас до глубокой старости будет удивлять человеческая подлость и будет неистребима вера в лучшее, в какое-то высокое предназначение человека, в божий промысел.
  - Каждый человек по-своему рано или поздно приходит к Богу...
  - Скорее поздно или не к Богу. Вы же видите, что я избавлен от этой романтики, просто не хотите с этим смириться. Я вас отчасти понимаю. Вы картежника, ловеласа и дуэлянта Пушкина сюда приплели. Мол, гений - не от лукавого... "А гений и злодейство - две вещи не совместные..." А если и вправду Бомарше кого-то там отравил и, может быть, поделом?
  - Доктор...
  - И Микеланджело Бонаротти убивал своих натурщиков, чтобы не существовало живого подобия его скульптур? И да Винчи занимался мужеложством?.. Коллега, мир, увы, неидеален. Мы влачим в нем существование. Одни - более достойно, другие - менее пытаются совпадать с рамками заповедей...
  - И старательные попадают в рай, - сказал я осклабясь.
  - Ну, вам виднее... Вы же, my dear, вообще верите в рай на земле. Подобные вам увлекающиеся и трепетные натуры с титаническим упрямством ищут следы Эдема и видят в каждом встречном-поперечном божью тварь.
  - Не обязательно божью, - съязвил я, заражаясь его взвинченным настроением.
  - Нет уж, будьте последовательны, дорогой коллега. Сохраняйте трепетное и максималистское отношение ко всем двуногим.
  - Я уже понял, что недалек и незрел.
  Он вдруг остановил разговор и посмотрел на меня внимательно и изучающе.
  - А, да-да, - он затушил недокуренную сигару в глиняной пепельнице, - Простите, коллега, - сказал он довольно вяло, - Простите. Вы влетели в дом с трофеем в руках и бросились на меня с ожиданием похвалы, а я даже не проникся важностью всего момента для вас. Покорнейше прошу меня...
  - И не надо мне ваших извинений, - перебил я его, внутренне краснея от стыда.
  Он уже спокойно покачал головой.
  - Надо, my dear. Художнику нужна публика, нужно ее одобрение. Да, и я надеюсь, для вас не рядовой читатель. И, тем не менее, извиняюсь. Ваша статья достаточно осмысленна, пишете вы неплохо... Я никогда не отрицал, что вы не обделены талантом. Стиль ваш не совсем гладок, с зарубками... Но обещает многое. Я горжусь вами.
  Я обиженно вскинул брови:
  - Да неужели?
  - Да, - ответил он угрюмо, - Жаль, что вы уже безоговорочно не верите мне, как в истоке нашего знакомства.
  - Это ваше влияние.
  - Не спорю, my dear. Tempora mutantur et nos mutarum in illis (Овидий) (времена меняются, и мы меняемся с ними).
  Я встал и подошел к секретеру, который был втиснут в простенок между низкими окнами с кисейными занавесками. На нем лежал мой уже ненужный журнал с напридуманной чепухой серым измятым зверем, медно блестел пузом самовар с завитушками и горела лампа. Из незашторенных окон проглядывал поздний синий вечер, черный сад, и желто-зеленый, с изразцами, месяц над ним. Октябрь оживлял всегда мое воображение, раскрашивал мир и бедную комнатку Бусича: бумажные обои с палевыми цветочками, выскобленный Грунечкой дубовый пол под войлочными половиками - по нему неприятно и бодряще пробирало холодом из неплотно закрытой двери в сенцы - потасканная, но заштопанная обивка дивана и двух кресел с лакированными подлокотниками, влажно глянцевеющая глазурью печь в противоположной от окон стене и сам хозяин, по-столичному похудевший от хвори, измученный бездельем и липовым чаем.
  Он болел уже вторую неделю и не ходил в больницу. Грунечка, как диктатор, держала его дома и выпроваживала всех посетителей пока доктор лихорадил. Сегодня был второй день, как он пришел в себя и начал передвигаться по дому. Он был страшно бледен, хрупок. Голова его порой кружилась, и окружающее уплывало куда-то в темноту. Но на лице был странный изможденный румянец. В движениях появилась незаметная раньше нервность. В то же время он выглядел неестественно моложаво, лишенный обычной степенности.
  Он знал, что с ним происходит и начал медленно ненавидеть тиски своей болезни. Мне не ведомо, чего он больше боялся: перемен в нынешней жизни или такой смерти, как у княжны Таракановой или у каторжника Сидора.
  Его типичные рокотовские глаза - черные, как бездны, мягкие и глубокие, с тяжелыми веками от бессонницы - блестели маслянистым отсветом. Щеки впали, на них и под подбородком выступила вчерашняя небритость, не гармонировавшая с бородкой под нижней губой.
  Он вызывал во мне бешенство таким - раздражительным, насмешливым - даже болезнь он не мог принять как обычный человек, но я привязался к нему еще больше, нестерпимо. Он мог бесконечно изводить меня остротами с явными намеками на оскорбление, но духу встать и уйти мне не хватило бы никогда. В то же время я понимал, что сам скорее нужен был как собеседник и доказательство того, что мир без него не вертится.
  Я налил нам чая и бросил в чашку доктора два кубика рафинада. Он принял покорно блюдце и сухо поблагодарил.
  - Вы знаете, Сергей Тимофеевич, - сказал он мечтательно, - мне отчего-то решительно захотелось на юг, на Кавказ или в Крым... Туда, где теплое море и песчаные пляжи, где кипарисы и смуглянки... И еще в последний раз увидеть горы: белые с заледенелыми шапками и зеленые, вспухшие от лиственных деревьев, как Машук. Помните у Лермонтова: "На север поднимается Машук, как мохнатая персидская шапка, и закрывает всю эту часть небосклона..."
  - И на юг можно, - сказал я, решив окончательно помириться, - Даже хорошо. У меня в Геленджике тетушка живет...
  - Вы счастливый человек, дорогой коллега, - произнес он невесело, - У вас повсюду обитают тетушки. Сколько сестер у ваших родителей?
  - У отца - трое, у маменьки - пятеро, - ответил я простосердечно.
  - У вас, безусловно, куча сестер? - спросил он уверенно.
  - Вы же знаете, Андрей Илларионович, что я единственный ребенок в семье, - пробормотал я пораженно.
  - Да?.. Хм..., - он выглядел смущенным и немного растерянным. - Пожалуй, вы говорили об этом... Впрочем, вы производите впечатление человека из многодетной семьи... Вы зажаты и уживчивы.
  - Спасибо.
  - Не злитесь. Я сказал только то, что с вами легко находится рядом. Когда нужно вы молчите, вы умеете слушать, вы ненавязчивы, хотя чрезмерно любопытны порой...
  Я не скрыл улыбку.
  - Болезнь делает вас более открытым и отвлеченным, доктор.
  - Ну, может, раз вам угодно. Стоит быть откровенным с человеком, от которого скоро будешь зависеть.
  Я нагнулся к его лицу. Бусич куда-то пропал. Рядом был потерянный одинокий калека. Я испугался.
  - Да, - сказал он тихо, - я не знаю средства против страха смерти.
  Я судорожно схватил его горячую руку. Изо всех сил...
  - Не бойтесь смерти. Вы же верите в рай. Но это будет очень-очень нескоро. А сейчас вы выздоровеете. Restitutio ad integrum. И не как иначе сложиться не может. Не бойтесь. Мы поедим с вами на юг. И Грунечку возьмем. Я представлю вам своим восьмерым тетушкам. А вы будете сыпать латинскими афоризмами и цитировать из "Героя нашего времени" или Гомера. И все будет замечательно. Нет Эдема на земле, но довольно и его праха. Не бойтесь, мой друг, ничего никогда не бойтесь...
  
  
  
  
  - 3 -
  
  
  Она теперь жила в доме вдовы Сомовой, вздорной и глупой старухи, и давала частные уроки музыки. Странно было ей оказаться после роскошного дома Нелидовых в Москве, из окон которого была видна колокольня Ивана Великого, в нищете и запустении Саломска. Но она добровольно решила остаться и жить здесь на воле среди тягот и невзгод, посылаемых ей судьбою, зависимая теперь лишь от нужды. Впрочем, после развода муж прислал ей весьма крупную сумму денег, но Софья не приняла его подачки, хотя, верно, предложенной без заднего смысла, довольствуясь только тем скромным наследством, что оставил ей отец.
  В запертый палисадник, где жухли пропавшие георгины, я перелез через забор и, окликнув зубастую девку, что ходила у Сомовой вместо прислуги, которая полоскала белье в корыте у навеса с бочками, через дырку в заборе велел позвать квартирантку. Девка осклабилась, окатила мыльной водой куст сентябринок, и, процедив сквозь зубы "чичас", шмыгнула в дом.
  Я выбрался из палисадника и, засунув руки в карманы грязной сверху до низу, чуйки медленно побрел под гору. Вдова жила на перекрестке, но дороги здесь были дикие и непроезжие. Огромная лужа растянулась как раз напротив приземистого особняка. Подъезд к дому окончательно размыло, и старуха перестала выбираться в город на тарантасе, отправляя за покупками Дуньку.
  - Сергей Тимофеевич, голубчик, помогите мне!
  Это был Сонин голос. Она, завернутая в черное пальто с меховой оторочкой в багровой модной шляпке, вся с московским шиком, будто с Арбата перенесенная ветром, боязливо подобрав подол, стояла в калитке перед озером непогоды.
  Я, вдоль забора пробравшись к ней, поднял ее на руки и перенес туда, где было посуше. Она не робея, не жеманясь прижалась ко мне так, чтобы было удобнее ее держать. Я осторожно поставил ее на землю, Соня поправила съехавшую на затылок шляпку, затянула ленты под подбородком, и, продев свою ручку в атласной перчатке с раструбом за мой рукав, повела меня в сторону чащи.
  - Я пришел просить вашей помощи, Софья Леонидовна, - сказал я аккуратно.
  - Помощи?
  - Да.
  - Я думала, - по лицу ее прошла тень, - при необходимости вы всегда избираете одного человека.
  Я кивнул.
  - Но на это раз все обстоит иначе... Помочь нужно доктору Бусичу. У него туберкулез.
  - Чахотка? - я почувствовал, как одеревенела под тонкой тканью ее теплая рука.
  - Мне его жалко. Хотя кого я обманываю, мне жалко себя. Как дальше я без него? Какая медицина? Какой Саломск?! - Я готов был зарыться носом в короткую шерстку ее пальто, как в отчаяние, и рыдать.
  - Сережа, перестаньте.
  Она была удивительно хладнокровной, как рыба. Мне стало неловко.
  - Простите, - тяжело прошептал я.
  - Послушайте, голубчик, - она не остановилась, и я безвольно шел и слушал ее, - однажды он мне сам сказал, что не будет меня жалеть. Ему претит это чувство. Жалость - для рабов.
  - Значит, я - раб, - процедил я, хлюпая носом.
  - Вам виднее. Вы пришли ко мне со своей бедой потому, что хотите поделиться со мной своей ношей?
  Почему в этот день все были феноменально откровенны?
  - И еще потому, что идти мне больше некуда и потому, что вы не простили бы, если бы я этого не сделал, - брякнул я до кучи.
  Дальше мы долго шли молча. Наконец, поздоровавшись с Михеечем, по трезвости рубившему дрова на заднем дворе докторского домика, она меня спросила:
  - Он не обидится на вас за то, что вы наябедничали?
  Я страстно завертел головой.
  
  
  
  - 4 -
  
  
  Он не обиделся, он был рад тем счастьем забытого родственника, которого вдруг огорошивает визитом родня из Пензы. Недовольным он не выглядел, просто немного растерянным. Когда она свежая, красивая, здоровая вошла и поклонилась ему вслед за мной, он не сразу предложил ее стул. Грунечка при виде столичной барышни, поспешно спрятав волосы под белую косынку, принялась хлопотать с обедом. Ему же стало как будто неловко за свой потертый домашний халат, за несвежий шейный платок, за больничный запах...
  А она словно не заметила крайней скромности его быта, почти нищей обстановки. Ласково улыбаясь Соня послушно села на стул, который заметив пригласительный жест Андрея Илларионовича, тщательно протерла фартуком взволнованная Груня.
  Видя ее легкость и простоту, доктор тоже успокоился. Пообедали мы овсянкой и вишневым пирогом. Грунечка достала из верхнего шкафа буфета городские конфеты и выставила их на стол в чистом блюдце, но Соня к ним даже не притронулась. Она смотрела на доктора спокойными лучистыми глазами, наливала ему чая и изредка благодарила Груню за суету. Зато конфеты с радостью проглотил я под укоряющим, но бессильным взглядом экономки.
   После трапезы мы перешли в гостиную. Софья села на диван, где вчера остался Бусич в приступе паники, но ничего не напоминало о том моменте. Он рассказывал ей всякие небылицы из больничной жизни, вызывая меня в свидетели. Она не верила и смеялась.
  Я наблюдал за ними со стороны, и у меня понемногу отлегало от сердца. Возможно, я не ошибался все это время, когда поспособствовал ее уходу от мужа и пригласил, без позволения, в этот дом. Возможно, они найдут друг в друге родственную душу. Теперь все могло быть...
  Через час она встала и сказала, что у нее урок у Солониных. Бусич поинтересовался, что "не у той ли барышни, что тонка станом и лицом прыщава и вышивает на пяльцах"? Соня подтвердила.
  - Замуж пора, - рубанул доктор.
  Репетиторша расхохоталась.
  Я проводил ее до самого дома купца. Николай Никифорович и вправду сватал свою старшую дочь за разорившегося помещика Кирсанова. Я поделился этими слухами с Софьей Леонидовной. Она равнодушно пожала плечами.
  - Ничего не слышала. А когда доктор Бусич собирается возвращаться в больницу?
  - Да он и сейчас работает... на дому. У странницы Степы уши лечит. Только не режет.
  - А!
  Она зашла за дверь мощных каменных приступов Солониных и на прощание помахала мне рукой.
  С тех самых пор она стала бывать у доктора пять раз в неделю, пока он не поправился, и уже без моего посредничества.
  
  
  
  - 5 -
  
  
  Люблю я красавицу
  С очами лазурными:
  О! в них не обманчиво
  Душа ее светится!
  И если прекрасная
  С любовию томную
  На милом покоит их,
  Он мирно блаженствует...
  
  Это Баратынский. Я не знаю, что его воскресило: ее забота, его искусство или их общее желание этой новой незнакомой жизни? Болезнь не сгинула, она глубоко уснула где-то внутри его легких и могла снова выбраться из логова и оторвать его от жизни. Возможно, опасность быстрого окончания этой отсрочки и помогло им найти друг в друге что-то такое, что дает искренне верующему силы побеждать.
  В начале ноября мы с Бусичем поехали в Спасо-Саломскую обитель, где у настоятеля вылезла пупочная грыжа, и после приема отобедали с братией и посетили церковь. Я в первый раз в жизни видел, как он молился: чутко, с сильным чувством перед Казанской иконой пресвятой Богородицы... Хотя во всем его облике была профессиональная сдержанность и типичное бусичево благородство из темных рокотовских глаз катились слезы... Дома нас ждали Грунечка и Соня. Они еще с утра принялись вычищать и мыть после ненарочного траура дом...
  - Заступнице усердная, Мати Господа нашего Вышняго, за всех молиши Сына Твоего Христа Бога нашего, и всем твориши спастися, в державный Твой Покров прибегающим...
  Когда ехали назад, покачиваясь на кочках в тарантасе, Бусич, кутаясь в широкий овечий шарф, назвал меня сводником. Я безмятежно улыбался.
  - По-вашему, my dear, вы угодили прямо в шаферы?
  - Если вы решите соединить свою жизнь с Софьей Леонидовной, то я буду только рад этому поспособствовать.
  - Ага, поймал! - доктор сделал рукой жест, словно собирался схватить меня за нос. - Нет, дорогой друг, - проговорил он уже серьезно, глядя в окно, где вечерняя серость перетекала в ночь, гать заскрипела под тяжестью повозки, Михеич одарил крепким словом пристяжную, - Нет, я уже не жених. Самое разумное для Софьи Леонидовны - так это вернуться в Москву, так покойнее.
  Меня сковал холод, резко дувший из углов.
  - Она не уедет, - прорычал я одним словом, негодуя на непогоду.
  
  - Все в ней гармония, все диво,
  Все выше мира и страстей...
  
   - вспомнил он Пушкина.
  - Удивительно, - проговорил я гневно, как от кислого во рту, скривившись лицом, съежившись всем телом, - Чертов ветер! Удивительно, насколько люди привязывается к вам и насколько вам легко от них отказаться!
  - Нелегко, my dear...
  - Нет, - замотал я сердито головой и руками, пытаясь донести до его головы свое упрямство и немного тепла до своего тела, - Нет. Я никуда не денусь, и она никуда не уедет. Никуда.
  Пристяжная все норовила сшибить коренника. Михеич, закутанный до макушки в рыжих потертостях тулуп и вязаный платок, с азартом хлестал кобылу кнутом и мастерски матерился. Бусич, на лету приоткрыв дверь тарантаса, попросил его переменить тон. Приказание доктора безоговорочно выполнилось. Он закурил, потом подумал и бросил зажженную сигару под колеса, в дорожную слякоть, снова открыв дверцу. Я прятался несмело в попоне пристяжной, брошенной нам под сиденье.
  - Знаю, - он вздохнул, - Mea culpa, mea maxima culpa...(Моя вина, моя большая вина) Но раз так вам обоим нравится, сударь...
  Он уткнулся в стенку качающегося коробка и пробормотал:
  - Никогда не любил, когда воск капает в бороды... Вы видели этого дородного Солонина с лопатой вокруг рта? Неужели религиозное исступление противоречит элементарной аккуратности?
  Вместе с ворчливостью в него постепенно вселялся прежний Бусич.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"