Ну, здравствуй. Пишу тебе, чтоб поделиться наиприятственной, как любил говорить мой отец, новостью: я, наконец, получила то, что так мечтала найти в тебе, но не находила.
Сегодня был тоскливый день, зато на работе дали выходной, а дома с раннего утра такая безысходность навалилась, очень похожая на лень, только мучительнее. Не было сил рыдать в пустоте, и я вспомнила, как мама, когда я была совсем еще маленькой, возила меня в выходные гулять на Чистые пруды. Так и осталось для меня это место связано с детским блаженством. Чистые пруды. Чистота и благость.
А еще, оказывается, они остались связанными с тобой, после одной нашей летней прогулки. Все тогда еще было светлее: мы не завершили, а только завершали присматриваться друг к другу, ты писал мне счастливые сообщения, благодарил за что-то совсем не сложное, не изменял мне, или я пока не заметила, что изменяешь, а для меня не существовало прямо-таки ни одной вещи, которую не хотелось бы отдать тебе без остатка. Я и не знала, что память моя так затвердела, что выделилась из меня как будто в нового человека, потому что увиденных воспоминаний я избегаю, а какая-то потусторонняя сила все равно старательно нашептывает мне их в местах, о принадлежности которых к нам я сама уже забыла. Не помнила вот совершенно такого странного дерева, отстоящего слегка от прудов, у которого один, раньше других облысевший, сук расположен заметно ниже общего конуса ветвей. А оно еще прежде, чем я повторно обнаружила такую его странность, показало мне явственно тебя: ты под ним завязывал шнурок и с прерывистым кряхтением от своего согнутого положения рассказывал мне, как бабушка тебя, ребенка, убеждала есть с хлебом, чтобы обязательно насытиться. Я смеялась, потому что мне ужасно казалась забавной эта история: не бабушкина наивная хитрость и не твоя бесхитростная наивность, а то, что ты тоже когда-то был маленьким ребенком, который испуганно принимал на веру вопиющую ерунду; я тогда силилась представить тебя очаровательным мальчиком в гармошке серых колгот, который прилежно поглощает ломти белого хлеба, чтоб не остаться голодным до вечера, и была уверена, что и таким бы тебя безумно любила. А вот тут, чуть не доходя до круга бежевого здания, я достала из сумки с какого-то голодного дня, видимо, оставшийся осколок печенья "Юбилейного", и ты по моей просьбе пополз по черному скату сырой земли к воде, чтоб покормить двух крикливых уток. И, конечно, ногой скользнул в пруд, чуть не упал туда совсем, шлепнулся растопыренными ладонями о землю позади себя и стряхивал с кроссовка воду, чертыхаясь, а я взволнованно квохтала, уверенная, что ты теперь наверняка меня разлюбишь. А какой-то аккуратный маленький старичок с тростью с укором сказал мне: "Девушка, ну что ж вы кричите! Он же еще даже не тонет!". И потом мы на углу, где летом стояла тележка мороженщицы, спорили из-за того, можно тебе купить пломбир или нет. Ты, как капризный мальчишка, отчаянно хотел его, я хотела одного - везти тебя домой сушиться. Все эти воспоминания оказались такими радостными, принадлежа к тому обаятельному времени, что вызвали на моем лице невольную безмятежную улыбку, как будто происходили заново в настоящем.
Я обошла так три круга, естественно восстанавливая в голове новые и новые события, перебирать которые было совсем бессмысленно ввиду общей их несвоевременности, а они все липли и липли, возбуждая улыбку, не отличимую, наверное, со стороны от горькой усмешки. Неужели все это нежное, милое отошло уже в прошлое, и я так легко могу вызвать его в подсознание, но никак не верну в слепые, отяжелевшие дни? И тут, ровно в мгновение этой мысли, будто в утешение мне, из-под тяжелого покрывала туч выползло яркое солнце, заиграло на художественно желтых макушках деревьев, заставило их ощутимо почти петь! И ко мне подбежала крохотная озябшая собака в небесно-голубом комбинезончике, - я не знаю их пород, - оступилась испуганно, наткнувшись на мою ногу, бухнулась назад, как делают неумелые младенцы в манежах; за ней подошла невероятно статная юная девушка в красивом голубом плаще, поразительно гармонирующем с одеждой собачки, и с обнадеживающей теплотой сказала ей: "Пойдем, Тома. Замерзла? Заме-о-орзла, девочка". Девушка, не убавляя душевного тепла, извиняющись улыбнулась мне, подхватила каштановую собачонку на руки и, что-то шепча ей доверительно на волосящееся ухо, быстро зацокала каблучками прочь, элегантно покачиваясь, как я никогда не научусь! На следующем обороте? Преодоленном параллельно с сердитым громыханием трамвая, я столкнулась с везущей ставший модным теперь трехколесный велосипед с длинной пластмассовой ручкой женщиной. Она вся сочилась недоступной мне радостью, нездешним блаженством покойного материнского знания высших истин, и с глубоким обожанием глядела на свою дочь, одетую розовой принцессой, с бантиком ярко-красных губок, которая сосредоточенно мяла в руках синие велосипедные ручки и что-то тихонько напевала сама себе. И, уходя от них, я беспрестанно оборачивалась, все еще слыша постукивание колес девочки - и дальше немолодой уже мужчина, маленький и щуплый, на котором болталось тяжелое пальто, обнимал неестественно полную для него немолодую женщину. Та сложила ему на острое плечо большую кудрявую голову, а, подойдя ближе, я подслушала то, что показалось мне очень странным: он (не она, как принято ожидать в подобных разговорах, а он!) говорил ей вкрадчиво "Я понимаю, ты можешь не вытерпеть предстоящих нам трудностей, ты измучишься и уйдешь, но я прошу тебя помнить, что я всегда буду на твоей стороне, стану бороться за тебя". И меня защекотала трогательная нежность от сознания того, что они сильно старше нас с тобой, а так же, как и мы не очень давно, знают, что им много еще предстоит натерпеться грязи друг от друга, но отказываются верить в несчастливый финал. А нам-то всегда кажется, что старые люди живут совсем не так, как мы, и нас никогда понять не смогут!
Странно: эта нежность щекочет меня изнутри до сих пор! Переходя от создания к созданию, наблюдая плавный осенний танец утомленной летним жаром природы, я все больше убеждалась, что тихо, спокойно, без книжного безумия люблю этот мир. Люблю замерзшую собачку с воздушной хозяйкой, люблю благостную мать принцессообразной девочки, люблю пожилые пары, обращающиеся в наивную молодежь, и юные - стареющие от непривычных потрясений, люблю даже свою двоюродную тетку - завистливую старую деву, которая сварливо винит меня во всем, а на самом деле только в том, что у меня есть молодость, доверчивость и в меня давным-давно был трагично влюблен сын известного актера. Да, люблю все, люблю всех, люблю каждого... а вот тебя ненавижу. Ненавижу за то, как нелепо врал мне, ленясь выдумать хотя бы достойное оправдание себе; как однажды, напившись почти до беспамятства на Дне рождения у Володьки, больно ударил по моей щеке лишь за то, что шутливо назвала тебя пьяным скотом, а наутро отказался извиняться, потому что, видишь ли, не помнил этого; как сбежал трусливо, не предупредив, и я неделю не спала, боясь представить, куда ты пропал и почему не отвечаешь на звонки; потом ты все же ответил, угрюмо произнеся: "Мне так удобнее. Свитер и диск с фильмами Тарантино можешь ритуально сжечь, если угодно", - и гаденько так рассмеялся, окончательно растоптав меня в унижении. Если б ты мог себе представить, как это сложно: все то время я знала, что терпеть бесполезно, но не могла убедить себя отвернуться первой; пока еще тлело медленно бабье лето, я верила, что ничего страшного не произошло, что, действительно, намного проще будет друг без друга; затем пришли эти занудные дожди, и стало тоскливо, перестало казаться, что ты вполне заменим и без тебя намного больше шансов на счастье. Я обессилила от вечных издевок своих воспоминаний, от призраков надежды, что ты однажды еще вернешься, новым и раскаявшимся, что вот эта смс, которая прозвучала в тишине - может быть и от тебя, от мыслей, что надо было тебе все прощать и умолять остаться до последнего. Жду то утра, то ноября, то приглашения на вечеринку, чтоб отделаться от твоего ненарочного довления окончательно. И за это я ненавижу тебя каждой трясущейся гневом клеточкой!
Скажи мне, Рома, разве возможно так любить весь непостижимый мир и ненавидеть одного крохотного, вполне завершенного человека? Разве не есть эта звенящая ненависть доказательство самой безграничной моей любви к тебе? Если я спокойно, ровно боготворю гармонию живых и неживых предметов, и только твой, отделенный от прочего образ вызывает во мне абсолютное напряжение всевозможных чувств? Если ты всегда отстоишь от самого прекрасного, что есть в жизни, если равнодушное отсутствие твое еще может злить, быть по-настоящему обидным?... Пожалуй, да: я все еще горько, безнадежно люблю тебя, как было и тогда, когда ты вроде бы дарил мне свою показную взаимность.
Я о другом хотела написать, да и, честно говоря, вообще писать тебе не хотела. Так что, если прочтешь это все же - значит, окончательно тоска заела. Я почти уверена: ни за что не отправлю тебе этого письма, как не отправила восемь предыдущих. Тогда: до свидания.