***
Ох и страшно было Федору. И чтобы развеять свой страх, решил он поехать, поразвлечься.
Куда?
А на Лобную Площадь.
Есть такое страшненькое место в Ладоге. Есть.*
*- автор в курсе истории Лобной площади в Москве. И Болотной тоже. Но здесь все-таки Росса. И Ладога. Прим. авт.
Раньше несколько таких мест было, на которых людей казнили, сейчас одно осталось. Приказал государь Иоанн Иоаннович еще лет двадцать назад, дабы людей криками и прочим не отвлекать сверх меры, а преступников через половину города не возить - устроить все в одном месте. Тут тебе и Разбойный приказ рядом, и Пыточный. Вышел за ворота, пару улиц прошел - и на плахе.
Или на колу.
Или...
Много разных казней придумано, и мучаются люди страшно. А Федор...
Смотрел на него Михайла - и тошно парню становилось. Мерзостно как-то.
Наслаждается он? Любопытствует?
А ведь и верно.
Чужой боли радуется, сосет ее, ровно клещ громадный, соками наливается. Вот и румянец на щеках заиграл, глаза заблестели.
А Лобная площадь же...
Несколько помостов пыточных, люди ходят вокруг, палачи своим делом заняты. На одном помосте кнутом секут кого-то, на втором плаха от крови алая, видно, только что кого казнили, рядом на колу человек корчится - уж и не человек. Так, остаток жизни в нем теплится - и все.
Федор мимо прохаживается, палачей подзывает, любопытствует, сам к кнуту примерился, удара не нанес, но задумался.
Михайле на то смотреть страшно и тошно было.
Омерзительно.
Сам там очутиться мог бы, сложись судьба чуточку иначе.
Нет? Повезло?
А ведь мог бы. И под кнутом, и на дыбе, и каленым железом... Михайла-то все это и видел, и дружки его так заканчивали. Любоваться?
Да его б воля - все б он тут под корень снес! Камнем закатал! Чтобы и думать о таком забыли, чтобы все казни за стенами высокими проводились, и были быстрыми, да безболезненными.
Отрубили голову - и все тут. Мигом единым.*
*- Михайла был не в курсе исследований, и не знал, что мозг-то погибает не сразу. Прим. авт.
А Федору в удовольствие.
Наслаждается он!
А это что?!
Колдуна поймали? Ах нет! Ведьму!
Ведьмой девчонка оказалась, может, лет двадцати, рыжая да конопатая, глазами сверкала злобно, когда тащили ее к помосту каменному. Один он такой, а на нем - столб, от жара почерневший. И хворост собирают, водой поливают...
Федор уставился, вот-вот слюна по харе потечет, по жабьей, а Михайла ближе посунулся, помощника палача пальцем поманил, монетку в пальцах покрутил.
- Это чего будет?
- Ведьма это. У боярина в полюбовницах была, боярыню отравила, самого боярина привораживала, на бояричей покушалась.
- Я смотрю, на ней и следов пытки не видно. Созналась, что ли?
- Сама во всем призналась, и пытать не пришлось, да. И что зелье варила, что подливала, что на кладбище за пальцем мертвеца, да листом крапивы ходила - все сама. Охота ей, понимаешь, боярыней стать. А там бы и боярин за женой отправился.
- А дознались-то как?
- Сынок боярский без любимой подушки не засыпал. Уложили, успокоила, так ночью проснулся, реветь начал. Нянька за подушку - нет ее. Искать стали, ну и увидели, как эта дура в подушку подклад зашивает. А как поняла она, что все, не будет хорошего, так и полезла из нее злоба, зависть полилась. Записывать за ней не успевали.
Михайла покивал раздумчиво.
Что ж. И такое бывает.
Мало ли, кому боярин подол задрать изволит, когда всякая дура боярыню из-за того травить начнет, да на детей покушаться, хорошего мало будет.
- И что с ней теперь?
- Сожгут, понятно. Вместе с ведьмовством ее.
Михайла опять кивнул. Монетка из рук в руки перешла.
- Благодарствую.
И к Федору.
- Ведьму жечь будут, царевич. Дымом провоняем.
Федор на него только рукой махнул. И остался посмотреть.
И как несчастную к столбу привязывали, а она ярилась, да плевалась.
И как хворостом обкладывали, обливая его ледяной водой.
И как поджигали его, и мехами дым отгоняли - не задохнулась бы ведьма проклятая раньше времени...
Федор смотрел, не отрываясь, каждой секундой наслаждался. А Михайла...
На ведьму не смотрел он, противно было. А вот крики слышал. И запах чуял, а уж когда на Федора поглядел ненароком...
Вот тут Михайлу и пробрало.
Кинулся он за ближайший помост - и так там проблевался, что чуть кишки не выплюнул. До того мерзко ему было видеть от пота блестящее, влажное лицо царевича, глаза его выпученные, язык, который губы облизывает...
Федор - наслаждался.
Каждой минутой мучений несчастной, каждым криком, каждым стоном - наслаждался.
Определенно, что-то с ним не так.

***
- Ах ты дрянь такая-сякая! Замуж тебе?! Да я тебя...
Крик разносился по всему терему.
Устинья вылетела из светлицы, словно ошпаренная кошка. Что случилось-то? Почему ее батюшка так кричит?
Бабушка еще уехать не успела, а он...
- Батюшка?
Ее отец стоял посреди горницы, а у боярских ног скорчилась одна из холопок. Настасья.
И кажется...
Отец ее до отъезда привечал. И сейчас к себе позвал... зачем?
Устя даже разозлилась на себя. Вот вопрос-то, учитывая, что на девке сарафан порван и на щеке след от боярской пятерни пропечатался.
- Пошла вон! - рявкнул боярин. - А ты... я сейчас тебя...
И выглядел он так... Устя точно поняла - сейчас отдаст приказ, и бросят несчастную холопку под плети. А за что?! Что она такого сделала-то?
Рассуждать было некогда.
- Батюшка, не вели меня казнить, вели слово молвить, пока насмелилась.
Устя кинулась перед ним на колени, оттесняя в сторону опешившую девку.
Боярин так ошалел, что даже не ударил родимое детище. Смотрел круглыми глазами, ровно филин, только что не ухал изумленно.
- Батюшка, виновата я перед тобой. И хотела б рассказать раньше, да не насмелилась, - продолжала Устя. А сама пихнула ногой Настасью. Мол, брысь отсюда, дура! Настолько дурой та не была, и принялась шустренько отползать к дверям. А Устя уцепилась за ноги отца. - Прости меня, пожалуйста...
И слезы градом покатились...
Боярин так опешил, что сразу и не сообразил, что сказать. А потом уж и поздно было, только дверь качнулась. Петли смазаны хорошо, не скрипнули, а хлопать ей Настя не стала. Жить хотелось...
- Да что случилось-то, Устинья?
- Батюшка... прости меня, родненький...
Боярин начал снова наливаться гневом, растерянность закончилась, и Устя поспешно выдала то, что смогла придумать.
- Батюшка, не нарочно я...
- Да что ж ты такого сделала, дурища?
- Батюшка, я... не бабского это ума дело, понимаю. Виноватая я со всех сторон...
- Да что ты такого натворила? - окончательно вышел из себя боярин.
- Тятенька, я языки сама учить взялась. Хотела вас просить, чтобы мне учителя наняли, да не насмелилась... сама пыталась. А тут крик... Аксинья тебе вперед меня рассказать хотела, подумала я, что ты на меня прогневался!
Боярин только головой покачал.
Какие ж бабы - дуры!
- Какие языки ты сама выучила?
- Латский да франконский, - Устя даже не покраснела. Хотя знала и другие, но эти самые ходовые. И простые, кстати, тоже. Джерманский, лембергский куда как сложнее.
- Ну, скажи что-нибудь по-франконски.
Устя кивнула.
- Ком алле-ву?*
*- искаж. фр. Comment allez-vous, прим. авт.
Спросив у дочери то, что сам помнил, боярин задумался.
С одной стороны, не бабское это дело - учение. Понятно, читать - писать - считать. Это уметь и знать надобно. Но что-то большее - к чему? Бабье дело семьей заниматься.
С другой стороны... а что - с дугой стороны? Ему-то что с того? Вот замуж выйдет, пусть муж с ее придурью и разбирается.
- И ради этого ты так бежала и орала?
Устя потупилась.
Ну не скажешь ведь - бежала, чтобы не дать тебе глупость сделать, орала, потому что ты, батюшка, орал, другого способа до тебя достучаться и не было.
Боярин кивнул.
- Дура, как есть. Хорошо, иди, да Настасью сюда кликни.
Усте это не понравилось. Она тут на весь терем себя дурой выставляет, чтобы Настьку все-таки запороли? Вот еще не хватало!
- Батюшка, знаю, что не в свое дело я лезу.
- Вот именно.
- Я у маменьки попросила Настасью себе в прислуги. Маменька и отдала.
- Вот как?
- Ее вина - мой ответ.
Теперь задумался боярин.
А что он скажет? Я твою девку на спину завалить хотел, а она отказываться начала? Я и осерчал? Как-то такое дочерям незамужним и не говорят.
- В чем она провинилась, батюшка?
- Эммм... дура, как есть. Приказал ей одежду мою починить, так она орать начала.
- И правда дура, батюшка. Давай, я твою одежду и починю, и выстираю, и почищу. Чего ты эту дуру позвал, я б все лучше сделала, - согласилась Устинья.
Боярин только рукой махнул.
Гнев прошел, и он лишний раз убедился, что все бабы - дуры. Судьба у них такая, наверное.

***
Настасью Устинья нашла на сеновале. В сарае, в котором хранилось сено.
Та ревела в сорок три ручья, и девушке пришлось сильно дернуть холопку за ногу, чтобы та обратила внимание на боярышню.
- Чего воешь?
- Боярышня? Тебе чего?
Так бы Настасья промолчала, куда уж ей, холопке у Заболоцких, голос повышать. Но коли все равно засекут до смерти - чего терять-то?
- Того. Отец на тебя не гневается, я ему сказала, что ты мне прислуживаешь. Поняла?
Настасья захлопала глазами, как разбуженная сова. Боярина понять можно было. Красивая баба - она и после долгих слез была красива. Высокая, статная, с золотой косой до колен, с васильковыми глазами, круглолицая, что называется - кровь с молоком. Тут кто хочешь соблазнится.
- П-поняла.
- Что ты ему сказала такого? Мне знать надо, ежели что...
- Что с Егоркой я... боярин ведь уехал. А я замуж хочу, за Егорку, детей хочу... люб он мне!
- А ты ему?
- И я...
- Не будет он тебя попрекать, что не девкой взял?
Настасья только рукой махнула.
- Да знает он про твоего батюшку, боярышня. Про все знает. Сказал, ему все равно, что было. До него... он тоже не в поле себя нашел, и у него бабы бывали. Вот когда потом - уже измена. А до того не страшно. Я с батюшкой твоим поговорить хотела, а он сразу меня начал... - Настасья поняла, что о таком как-то и не надо бы боярышням говорить, о другом сказала. - Ежели б разрешили нам в деревню уехать, Егор - он с лошадьми хорошо понимает...
Устинья только рукой махнула.
- Хорошо. Поговорю я еще раз с отцом, пусть он тебе приданое даст. И лишний раз ему на глаза не попадайся. Поняла?
- Да, боярышня...
Устя махнула рукой и вышла вон. И не видела, как холопка проводила ее удивленным взглядом.
Казалось бы...
Боярышня, которая должна ее ненавидеть за связь с боярином, спасла от верной гибели.
Странно это. Непонятно...

***
- Илюшенька, вечером приходи куда обычно.
Как услышал Илья этот тихий шепоток, так все дыбом и встало.
Сенная девка мимо пробежала, шепнула словечко, и потянулось время, что мед липкий. Едва-едва...
Что ж солнце такое... никак оно не закатится. И короткИ осенние дни, а когда вечера ждешь, так вдвое длиннее становятся.
Но вот скрылось оно за горизонтом, сменился Илья с караула, и отправился...
Куда?
Палаты - это не просто царские хоромы. Это множество зданий, соединенных где переходами, где подвалами, где еще чем. Если знать, можно и в подземные ходы попасть, есть такие в палатах царских. Их еще государь Сокол строил, говорят, коли случится беда, так в потайной ход, да и выбраться. Как последняя надежда для жены его, для детей...
До сих пор те ходы не завалены, разве что палаты разрослись, и ходов новых накопали.
Вот в один из таких ходов и нырнул Илюша. Прошел немного, всего двадцать шагов в темноте, повернул налево и дверь толкнул.
Вот тебе и потайная комнатка.
Богато убранная, с ложем роскошным, мехами заваленным.
И на ложе - нагая женщина.
Кожа белая на соболях темных так и светится, черные волосы по меху змеями ползут, глаза словно у кошки светятся...
- Иди ко мне, Илюшенька...
Кто бы тут отказался? Илья на ходу кафтан стянул, на ложе упал - и началось.
Царица - баба ненасытная, когда она отвалилась, Илья рядом растянулся, словно неживой. А ей и ничего вроде, только хорошо стало.
Лежит рядом, глазами поблескивает, прядь волос черных своих перебирает.
- Маринушка...
- Отдохни, Илюша, есть у нас еще время. Супруг мой с боярами сейчас заседает, долго еще будет разговор идти.
Илья послушно вытянулся.
Коли есть время...
Да, надо отдохнуть. Еще раз он точно сможет...
Давненько уж связь эта длилась, целый год, а может, и больше. Царице симпатичный да смышленый парень приглянулся, она его и приманила. Сенную девку свою за ним послала, а когда пришел... тут уж и поздно отворачиваться было.
Да и кто бы смог, от такой-то женщины?
Илья и не смог.
Себя корил, терзался жутко, а потом рукой махнул, словно отрезало. А что?
Коли царь с женой своей не справляется, в чем тут Илья виновен? Уделял бы Марине больше времени, не искала б она себе забав. Опять-таки, не в царских покоях все происходит, абы кто сюда не войдет, так что сильно Илья не опасался.
Знал, что наказание за измену царю одно - смерть. Но не боялся почему-то.
Это ж других ловят, других казнят. А у него все хорошо будет, он умный и смелый, он придумает, как не попасться...
Марине эти мысли были так хорошо видны, словно Илья все вслух говорил. Дурачок?
Но не за разум и рассудительность царица его выбрала, а за пылкость и неутомимость. Надо же себя побаловать?
Вот и баловала от души. И так, и этак...
Или вернее сказать, и тем и этим...
- Истомилась, Маринушка, пока меня не было?
Царица только улыбнулась.
Как она и думала - неутомим. И такой забавный дурачок... неуж ты думаешь, что я томиться без тебя буду? Или что один ты сюда приходишь?
Смешной мальчик.
Иди сюда, если восстановился... иди ко мне, Илюшенька, иди...

***
- Мишенька, отец приехал. Не смогу я теперь часто к тебе прибегать.
А и не надо. Надоела ты мне, что холера.
Но вслух Михайла, конечно, ничего такого не сказал. Изобразил отчаяние.
Они с Аксиньей виделись на сеновале. Да-да, на сеновале завсегда удобнее. И улечься можно, и обняться, и не только...
До самого главного у них дело не дошло. Михайла уверял Аксинью, что не хочет ей вреда, и вообще, в храме невеста должна стоять девушкой. Аксинья верила и таяла.
Хотя так и так Михайла просто не хотел себе проблем. Думал он по-прежнему только про Устинью. Что скажет боярышня, узнав, что ее сестру испортили?
То-то же.
А сейчас откреститься можно, даже с легкостью. Девушка Аксинья? Девушка, то любая повитуха подтвердит. Ну и какие к Михайле вопросы?
Не было его там! Даже и рядом не было! Врет она все, из зависти к старшей сестре клевещет!
- Ксюшенька, радость моя, главное, чтобы он ничего не заподозрил. Ты, как случай будет, записочку напиши, да в щели забора и оставь, в нашем местечке. А я проверять буду, и прибегу, как ты позволишь.
Аксинья кивнула.
Читала-писала она плохо, но тут эпистолярного таланта и не надобно. День указать, да время.
Она бы писала целые простыни, рассказывала любимому о своих чувствах, но Михайла ее мигом отучил. Крохотный, размером с палец, клочок пергамента, намного проще спрятать в щели забора. И найдет кто - ничего не поймут. Время, и что? Место ведь не указано, выследить никого не получится. Даже боярину в руки тот клочок попадет - скандала не будет.*
*- существуют письма допетровского периода. Лично я читала переписку некоего Арефы, а это 1670-80 гг. Так что грамотных в то время было много. Прим. авт.
- Прабабка сказала, что ко мне уже свататься можно.
Намек был толстенный, размером с корабельный канат. Михайла даже поморщился. Дура-дурой, ну кто ж так, в лоб?
- А старшую сестру твою еще не отдают?
- Прабабка тятеньке сказала, что я раньше Усти заневестилась.
Задурила.
Устинья-то умная, честь блюдет, по сеновалам со всякими-разными не бегает. Михайла точно знал. Фёдор еще два раза ей записочку передать пытался, оба раза она ее не то, что не открыла, первый раз так, не читая, и порвала, а второй раз уронила, да и наступила, в грязь вдавливая.
Вроде бы понятно все?
Кому понятно, а Фёдора заклинило. Заусило так, что Михайле даже жутковато становилось.
Раньше-то он думал, что все просто будет. Попросит он, и выдадут за него замуж Устинью. Ан нет! Чем дальше, тем тоскливее становилось Михайле. Не отдаст Фёдор ее никому. Не отдаст.
А вспоминая, как он на Лобной Площади расхаживал, вдвойне страшно становится. Господи, упаси от такой любви!
Но может, увозом можно? Убежать с любимой?
Да только вот... это ему Устинья люба. Даже больше, как безумие какое. А он ей? Она ведь его даже и не видела. Не заметила.
Аксинья с ним побежит хоть сейчас, да не нужна ему Аксинья. А Устя?
Увидеться бы, поговорить... да как? В терем пролезть?
Можно. Но коли шум поднимется, Устинья ему помогать не станет, это не Аксинья. Все потерять в минуту можно. Тут и царевич не простит никогда. И не отболтаешься, попросту слушать не будут. Рисковать Михайла мог. Но когда была хоть какая надежда на выигрыш. А тут-то никакой! Вообще!
И смысл?
Надо подождать. Надо просто подождать.
И Михайла очаровательно улыбнулся Аксинье.
- Ксюшенька моя. Радость моя...
Даже если ловишь осетра, карасика с крючка отпускать не стоит. Авось, да и пригодится. Хоть бы и кошке скормить.

***
Илья Заболоцкий как раз на часах стоял.
Вышел на службу? Ну так дежурь...
Стоял, скучал, рот зевотой драл.
Стоять надо, да кому та Часовая башня нужна? Сюда и не ходит никто...
Кроме...
А что тут надо боярину Раенскому? Платона Михайловича Илья не слишком любил. А за что его?
Умная сволочь. И к царице вдовой вхож. А уж та...
Лучше ей на когти и не попадать. А то и под батога лечь можно, не посмотрят, что боярич.
Вот этот самый боярин к Илье и подошел.
- Ты Илья Заболоцкий? Алексея боярина сын?
- Я, боярин.
Нравится тебе Раенский, не нравится, а вежливым быть лучше. Целее будешь.
- Вот и ладно. Передай отцу, я к нему завтра с утра в гости буду.
- Боярин?
- Говорить будем.
- А про что, боярин?
- А то не твоего ума дело. Молод еще.
Развернулся, да и пошел восвояси. Илья едва не плюнул в досаде.
Ну не сволочь? Молод, глуп...
А ты старым родился и мудрым? Да? И с бородой, наверное. За нее и вытягивали.
Тьфу!

***
- Теодор, мин жель, предлагаю сегодня прогуляться к веселым девочкам. Там, говорят пополнение.
Руди ожидал веселого согласия, но Фёдор только головой покачал.
- Не знаю. Не хочется что-то.
- Теодор, я тебя не узнаю!
Фёдор и сам себя не узнавал. Но - не хотелось.
Вот в храм каждое воскресенье он ходил обязательно. А к девочкам... нет, не хотелось. Не те они.
Не такие.
А вот Устинья... волосы у нее словно медь старая, глаза серые, глубокие и ясные, кожа тонкая, светлая, почти прозрачная. И вся Устя такая... словно рассвет.
- Не хочу, Руди. Поехали на реку? Посидим, как в детстве...
Руди расплылся в широкой улыбке.
- Теодор, ты помнишь? Поедем, конечно!
Михайла подвернулся сразу же, за дверью. Ему Руди и выдал указания.
Приготовить все для посиделок на берегу. Вина взять, покушать чего, для сугрева что понадобится... может, полость медвежью, может, еще чего.
Михайла поклонился - и принялся за дело.
Поздней ночью мужчины сидели на берегу реки Ладоги, там, где она делала крутой поворот. Рыбаки то место не любили, омуты, да и коряги, зацепится крючок - не вытащить. Только попрощаться. Про сеть уж и говорить не стоит.*
*- Примечание по р. Ладога - автор в курсе, что в Ладожское озеро впадают Свирь, Вуокса, Волхов, Сясь, Назия, Морье. Вытекает Нева. Но в нашем чуточку альтернативном мире из Ладожского озера и вытекает река Ладога, на ней и стоит столица. Прим. авт.
Фёдор о рыбе не думал. Просто сидел, потягивал из кубка горячее вино с пряностями, смотрел на небо, на реку...
Не гневался, не думал ни о чем. Пребывал в расслабленном состоянии, таком редком, таком беспечальном... Устя? Да, ему хочется к ней. И чтобы она обняла, и по волосам погладила, и... просто это - его. Его река, его светлое течение. Его Устинья...
Смотрел на воду и Михайла.
Мысли его были похожи на темный глубокий омут.
Ждал он. По сторонам оглядывался, ждал... невелика приспособа, скоморохи и не такое используют, чтобы сработало оно в нужное время... пора уж?
Михайла лично все навострил, проверил... но мало ли, что отказать может? Что подвести?
Ан нет! Сработала его выдумка. Грохнул выстрел пищальный... неприцельный он, да кто ж там разберет? В темноте-то? В ночи? И Михайла кинулся вперед, сбил Фёдора под обрыв, сам улетел вместе с ним, чудом оба в реку не свалились...
Закричала почти человеческим криком раненая лошадь. Этого не планировал Михайла, но так и лучше даже. Эхом отозвался Руди. Таким... неприлично-бранным эхом.
Фёдор дернулся, но Михайла его не пустил.
- А ну, лежи!
Царевич так опешил, что даже и не огрызнулся. А Михайла приподнялся на локтях.
- Огонь затушите, недоумки! А ты лежи!
Тут Фёдор уже и опомнился.
- Ты как со мной разговариваешь, шпынь?!
- Думаешь, в тебе надо с почтением дырок понаделать? - Михайла не церемонился. Тут уж и до Фёдора дошло.
- Это ж...
- В тебя стреляли. А как огонь затушат, так мы и вылезти сможем, видно нас не будет.
- Прости.
Михайла чуть в речку второй раз не рухнул.
От царевича?
Да такое?
Хорошо подействовало, иначе и не скажешь!
- Ты, царевич, живи им всем назло. А я уж тебе послужу, коли не дал ты меня по ложному навету запороть...
Конечно, все было не так. И даже не лежало рядом. Но Фёдор тут же поверил, что Михайла ему благодарен по гроб жизни. И служить будет, вернее пса. А почему нет?
- Служи верно. А за мной награда не задержится.
С обрыва высунулась голова Руди.
- Мин жель, можно вылезать. Костер потушен.
Посидеть на берегу не удалось. Вернулись в город, да и пошло следствие. Но где ж там стрелка найти?
Утек, тать проклятый, разве что пулю на память оставил. В лошади.
Не кинься Михайла на Фёдора, была б такая же дырка в царевиче. Повезло.
А поздно ночью прошел Михайла, пищаль он легко нашел, снял веревки, убрал приспособу свою, да и закопал все под деревом. Больше всего он за кремень и огниво боялся, не отсырело бы, проверил... и ведь получилось! В нужный момент грохнуло!
А Федька теперь боится, и его еще больше ценит! И не заподозрят Михайлу-то!
Красота!

***
- Да ты в своем ли уме, сын? Где я, а где царицын родственник?
- Батюшка, так и сказал, сегодня припожалует.
- Ох, грехи наши тяжкие...
И завертелась карусель.
Подворье вскипело и взбурлило. Все мылось, чистилось, относилось на место, чтобы не попало под ноги дорогому гостю... боярыня едва не взвыла. Хорошо еще, Устя помогла. Сестру попросила заняться нарядами, не в залатанной же телогрейке дорогого гостя встречать, пусть Аксинья им сарафаны подберет, да уборы драгоценные. Сама отправилась на кухню, надзирать за готовкой, да и за уборкой в доме, а боярыне двор остался.
Боярин тоже готовился. Сидел, обсуждал с сыном, для чего они Раенскому понадобились. Так хорошо думали, что Илья едва спать уполз, а боярин в нужник отправился, где и проблевался хорошенько всем выпитым вином. А потом в спальне прикорнул, хоть ненадолго.
Повезло - боярин Раенский приехал только к обеду. Все успели.

***
- Это и есть тот самый Михайла Ижорский?
Царица Любава Никодимовна была хороша даже сейчас. Высокая, статная, особенно карие глаза крупные, яркие, брови черные, лицо гордое, властное. Волос под белым покрывалом не видно, но в молодости, надо полагать, была она неотразима.
Михайла тут же кинулся на колени и облобызал ее руку.
- Я, матушка-государыня.
Ручку не отняли, даже по щеке потрепать соизволили.
- Хорошо. Я тебе за сына благодарна. Только сам знаешь, не у меня нынче власть. Но Бориса попрошу тебя наградить. Чего ты хочешь?
- Я уже сказал, чего хочу. Служить Фёдору Иоанновичу. И дальше послужу, коли на то божья воля будет.
Любава Никодимовна благосклонно кивнула.
- Хорошо же. При сыне моем будешь. Как успел ты стрелка упредить?
Тут Михайле скрывать было нечего.
- Я, государыня, к лошадям отошел. Там темно, глаза хорошо вдаль видеть стали. Смотрю через реку, думаю - красота. А там, на другом берегу, зашевелилось что-то над обрывом. Чую, не с добра там человек появился. Ну я и кинулся на Фёдора Иоанновича, яд вспомнил...
Конечно, все было не совсем так. Но к чему царице ненужные подробности?
Она и не заинтересовалась. Покивала благодарно, по щеке еще раз Михайлу потрепала.
- Я тебя отблагодарю.
И ушла к сыну.
Михайла еще на много вопросов отвечал, но подозревать его никто не подозревал. А вот сам он думал. Серьезно и неприятно ворочались мысли, словно шершавые камни...
Фёдору эта мысль с поездкой пришла в голову просто так. В одну минуту.
Никто не успел бы упредить убийцу. Никто не предугадал бы.
Значит - его ждали?
Или за ним следили?
И кому это нужно? Если так подумать, Фёдор - он же бесполезен и безобиден. Или его просто хотят убрать, потому что начались разговоры о свадьбе?
Кому-то не нужен женатый Фёдор?
Кому-то не нужен женатый наследник царя?
Кому-то нужна Устинья?
Последний вариант Михайла тоже рассматривал. Но пока, вроде, официального сватовства не было. Так что...
Нет, вряд ли это из-за Усти. А вот остальное...
Ладно, поживем - пожуем. А там и сыты будем.

***
Больная голова - это и плохое настроение. А когда на все это наслаиваются еще и важные гости...
Вот он, боярин Раенский, въезжает во двор, ровно сам царь. Свита у него, все в золоте, все на рыжих конях, в масть подобранных, сам боярин тоже в богатой шубе, золотом расшитой. Умен Платон Митрофанович, да есть у него одна слабость. Любит он все яркое, броское, вызолоченное, расшитое...
Любит!
Хоть и посмеиваются над ним за такие склонности, а помалкивают. Боярин еще и злопамятен, и спустя двадцать лет тебе обиду припомнит.
Алексей Иванович боярина встретил честь по чести. Проявил уважение, даже поклонился. Хоть и бояре они оба, вровень, а все ж... надобно.
- Добро пожаловать, гость дорогой. Откушай, чего Бог послал...
- А и откушаю, - согласился боярин. - Подобру ли, поздорову?
- Благодарствую, боярин. Вроде тихо все...
- Как жена? Как дочери?
- Эмммм, - замялся Алексей Иванович, который начал понимать, куда дело идет. И вывернулся. - Я сейчас стол прикажу накрыть, да пусть посидят с нами, когда не против ты, боярин.
Платон Митрофанович расплылся в улыбке, подтверждая предположения хозяина.
- Рад буду, Алексей Иванович. Ну, веди, показывай, цветы твои необыкновенные. Чай, наши-то боярышни краше заморских. Бывал я в той Франконии, так, не поверишь, на врага без страха ходил, а там с визгом позорным бежал.
- Не поверю, боярин. Что ж такое случилось?
- Так принято у них прически на головах наворачивать. Такие, вроде башен. И мукой их посыпают, для красоты. Надобно, чтобы волосы белые были.
- Как у старух, что ли?
- А у них мода такая. Но это-то что! Начал я с одной дамой там любезничать, хороша, чертовка. А у нее из прически - мышь выглядывает!
- Ох, мама родная!
- Я так с визгом и отскочил. Думаю, кто ее знает, что еще и откуда вылезет! А потом-то мне как есть объяснили. В баню они не ходят, тело тряпками уксусными протирают, а голову и вообще не моют. Только спицей особой чешут, когда сильно чешется. Вот, в прическах мыши и заводятся.
- Дикие люди!
- Как есть - дикие! То ли дело наши красавицы! И румяны, и полнотелы, и мыши из них не выбегают...
- И то верно, боярин.
- Платоном зови, чего нам между собой чваниться?
- Да и ровесники мы... меня Лексеем обычно кликали.
Бояре переглянулись.
Платон Митрофанович давал понять, что пришел, как друг. Алексей Иванович это понял, и тоже сделал шаг вперед.
А вот и обеденная зала. И три красавицы... ох, а ведь и правда - красавицы! Глаз не отвести!
- И таких-то царевен ты, боярин, у себя прячешь? Да в том же Лемберге к ним бы короли сватались! Дрались бы за право ручку поцеловать! Королевны! Лебеди, жар-птицы сказочные!
Боярин Заболоцкий с приязнью поглядел на жену.
Хорошо хоть - успела. И переодеться, и наряды нашла, и улыбается, вот... а ведь и правда - хороша! Глаза у нее ясные, серые, почти голубые. Светлые-светлые. И лицо совсем молодое, и фигура статная, почти девичья. Отвык он от супруги-то!
Пригляделся, привык. Она то с одними хлопотами, то с другими, а ведь красавица! До сей поры красавица, куда там дворовым девкам! Статная, с улыбкой, Платону Митрофановичу кубок подает, как по обычаю следует.
- Откушай, боярин.
Боярин глоток сделал - и все выпил.
- Ох и мудра ж у тебя супруга, Лексей Иваныч.
- За то и выбрал, Платон Митрофаныч, за то и люблю ее...
И на супругу поглядеть. Мол, что такое-то?
Супруга покраснела, а мужу на ухо и шепчет.
- Положено вина наливать, так я не стала. Вам еще о важных делах говорить, я кваску плеснула.
Умничка.

***
Платон Митрофанович сидел за столом, и боярышень разглядывал. Ну, какая тут Федьке полюбилась? Говорил, старшая. Устинья.
Вот, сидит, по левую руку от отца.
Младшая рядом с ней. И сразу видно, кто тут умнее.
Старшая смотрит спокойно, голову держит ровно, молчит, правда, но видно, это не от застенчивости или глупости. Просто молчит. Не желает привлекать к себе лишнего внимания, вот и все.
А младшая уже и ложку уронила, и кусок рыбы, и гречкой обсыпалась, ойкнула, покраснела, получила злобный взгляд от отца, замерла, ровно статуй грекский...
И если их сравнивать, младшая - как половинка старшей. Вдвое хуже. Когда б Платону выбирать, он бы тоже старшую предпочел. А вот для племянника...
Тут и не знаешь, что лучше, что хуже.
Фёдор сам ума невеликого, а вот какая жена ему нужна? Когда она умная будет да хваткая, потерпит ли она царицу Любаву? А то ведь будет Феденька, как меж двух берез болтаться, одна в одну сторону тянет, вторая в другую. Умные бабы - они такие, не всегда промеж собой договорятся.
Вторая девка - та попроще. Ей управлять легко будет, она будет в тереме сидеть, да и лишнего слова не вымолвит. Но Фёдору нравится не она. Да она и похуже.
Платон Митрофанович, как настоящий мужчина, таких мелочей, как цвет волос - глаз - платья, украшения - подвески - кольца не разбирал, потому и вывод делал обобщенный. Старшая краше. Младшая так себе. Фёдор просил поговорить о старшей.
Платон и поговорит.
Сначала с боярином, потом с боярышней, хотя бы и в присутствии ее отца. Посмотрим, что ты за птица такая, боярышня Устинья.

***
Прошлась царица Любава по горнице, глазами сверкнула гневно. Женщина, перед которой она расхаживала, на царицу без интереса смотрела.
Ходит тут она себе и ходит... сидела, в окно смотрела.
Надоело Любаве гнев показывать, сорвалась она.
- Ты чего сидишь, молчишь?
- А ты ни о чем и не спрашивала.
- Кому это надобно!? Кто Федьку погубить хочет?!
- Да кому он нужен-то, покамест не женат?
- Я бы о Борьке подумала, но там... не допустил бы Борька двух осечек, глупо это!
Женщина плечами пожала.
Глупо - так глупо, ей ли спорить?
- Ладно, - остановилась Любава. - Есть такая боярышня Заболоцкая на Ладоге. Устинья. Надобно мне, чтобы ты на нее посмотрела.
- На ней Федьку оженишь?
- Не хотелось бы, а только понравилась она сыну, может, и нам подойдет? Я на нее глядела, ну так много ли я увижу?
- Погляжу, как можно скорее. А ты бы и обо мне подумала, Любава. Когда Федька женится...
- Помню я! Женится, и через год - полтора, и ты можешь...
- Вот и ладно. Пора мне уж, возраст не девичий, и муж намекает все чаще...
- Ой, да муж твой! Тряпка несчастная, подкаблучник...
- А то мое дело. И мой муж.
- Ну, прости, - отступила Любава. - Нам ли ссориться... как женится Феденька, так вскорости и тебе петлю скинуть можно будет, чуть-чуть осталось.
Женщина посмотрела на царицу. А глаза у нее зеленые, ровно ядом полны...
- Договорились.
И ровно чешуя змеиная в траве прошуршала. С-сговорилис-сь...

***
После трапезы мужчины ушли в горницу к боярину, сидели там, попивали хмельной мед, потихоньку. Не так, чтобы допьяна, а просто - маленькими глотками, разговеться.
- Хорошо у тебя готовят, боярин.
- Супруга у меня за хозяйством смотрит. И дочек учит, да....
- И дочки у тебя хороши, боярин. Ты же понял, что не просто так я приехал?
- Понял, Платон.
- Дочка твоя, Устинья, племяшу моему глянулась.
- Племяшу... как зовут его? - Алексей Иванович пытался припомнить неженатых Раенских. Получалось плохо, но все равно... род богатый, род сейчас при царице, при власти - понятно же, надобно дочку замуж выдавать, когда приданого много не запросят.
- Царевич Фёдор Иоаннович.
Боярин рюмку и уронил. И челюсть отвисла... не ждал он, что так-то, да сразу.
- К... ка... а...? Ак?
Получилось что-то вроде кваканья лягушачьего, но тут Платон Митрофанович не обиделся.
- Дело молодое, Лексей. Отправились твои дочери с нянькой на ярмарку, рябины купить на варенье. Там с царевичем и столкнулись. И запала ему в сердце боярышня Устинья. Говорит, люба она ему. Жениться хочет.
Боярин Заболоцкий только икал. Тихо, но отчетливо.
Знал он, конечно, про этот случай, но не думал, что и правда все так обернется, бабы ж! Где преувеличат, где еще чего!
Ну, Устя, ну, девка... огонь!
- К Рождеству отбор назначим, а на Красную Горку и свадьбу сыграть можно будет.
- П-платон М-Митрофаныч... я эт-то...
- Надеюсь, не откажешь ты, боярин? Или иной жених есть на примете? Не сговаривал ты дочку?
Алексей Иванович так головой замотал, что по горнице ветер пошел.
- Да я... да никогда... нет никого... то есть... - собрался постепенно. И заговорил уже более спокойно. - Ни с кем у нас сговора пока не было. Думали мы с соседом детей поженить, ну так мысли - не бумага. Конечно, не откажу я... честь-то какая!
- А у самой Устиньи никого на примете нет? А то может, люб ей кто?
- Да я... нет у нее никого!
- А все-таки? - дураком Платон не был. Мало ли, что отец знает? Ой, не про все ему дочери рассказывают! На то и баба, чтобы крутиться, ровно змея в вилах.
- Нет никого! Точно!
- Ты ее пригласи, боярин. Побеседуем мы с ней, а то, может, она и не захочет?
Алексей Иванович только кулак сжал, словно уже розгой примеривался. Но потом подумал, что оно и правильно.
Понятно, от такого предложения никто не откажется. Но бабы ж дуры, а девки вдвое дурее. Ежели Устька кричать начнет, будет просить ее не отдавать, али еще какую глупость выдумает, пусть лучше сейчас все это случится.
Не потом.
Так что боярин кликнул холопа и приказал позвать Устинью.

***
Устя сильно и не удивилась.
Она чего-то такого и ожидала. Сидела, Аксинью утешала, а та ревела в три ручья.
- Вот как у тебя так вышло, ладно да гладко? Почему у меня все из рук валится? А тебе хоть бы что! Как будто ты по сорок раз на дню с боярами за столом сиживала!
Устя гладила сестру по голове.
- И ты научишься, невелика та наука. Сиди, да гляди себе, лишний раз руками не двигай, молчи, пока не спросят. Вот и будешь казаться умной да ладной.
- Ыыыыы... и гречей я вся обсыпалась!
- Вот и не тянула б ее в рот, когда руки от волнения дрожат.
- Умная ты, Устька...
Устя только плечами пожала. Когда сестре охота злобиться, что она-то сделать может? Да ничего...
А тут и в дверь постучали.
- Боярышня Устинья, боярин кличет.
Устя подошла к зеркалу, посмотрелась.
Хороша, спору нет. Сарафан темно-синий, с серебряной вышивкой, рубаха белая, в косе лента синяя, на голове маленький венчик серебряный. На ногах башмачки козлиной кожи.
Коса длинная по платью бежит, стелется... Устя ее на грудь перекинула.
ХорошА?
И глаза у нее такие глубокие стали, словно море грозовое.
Теперь еще губы покусать, да за щеки пощипать, а то кровь от волнения и отхлынула. А белилами да румянами Устя и не пользовалась. Вредные они... и ни к чему.
И пошла вслед за холопом.
Даже и не удивилась, боярина Раенского увидев. Поклонилась - и встала молча. Они звали - им и говорить.
Платон Михайлович поднялся, подошел к Устинье, вокруг обошел, как мимо лошади на ярмарке.
Устя в себе воспоминания давила.
Да и не было у нее ничего особенного, такого, что с Раенским было связано. Не интересовала она его, так-то. Баба - и баба. Была б умная, боярин бы с ней поговорил. Может, и помог бы.
А с дуры какой спрос? Пусть сидит, да молится почаще.
Так слов боярин и не дождался. Устя как смотрела на батюшку, так и смотрела.
- Ох и хороша же ты, боярышня. Как яблочко наливное, так и съел бы.
Молчание.
А что тут говорить, боярин же вопросов не задавал? А что хороша... она и сама знает!
- Молчишь, Устинья Алексеевна? Ничего сказать мне не желаешь?
- Так ты ни о чем и не спрашивал, боярин Платон Митрофанович.
- Верно. А сама не догадываешься, к чему мы тебя позвали?
- А зачем девку позвать могут? Либо ругать, либо сватать.
- Ругать тебя, вроде как и незачем. А сватать есть за кого. Не догадаешься дальше-то?
- Я, Платон Митрофанович, гаданием не занимаюсь, это супротив Бога. А думать... где уж девке думать, ее дело выполнять, что батюшка прикажет.
Алексей Иванович аж выдохнул.
Умна у него, оказывается, дочка?
Платон Митрофанович снова кивнул согласно.
- Ежели батюшка тебе замуж идти прикажет?
- Такая доля девичья.
- Даже и не спросишь - за кого просватают?
- За дурного человека ни батюшка меня не отдаст, ни ты, боярин, не посватаешь.
- И наново верно. Что за дочка у тебя, боярин! Что ни слово - то золото!
- Устя у меня сокровище, - довольно кивнул боярин. - И хороша собой, и умна, и по хозяйству может, и с людьми приветлива. Такую плохому купцу и не отдашь.
- И не надобно плохого. Вот что, Устинья Алексеевна. Ты мне сейчас ответь, как на исповеди - любишь кого?
- Батюшку люблю. Маменьку, сестриц, брата...
- Да я не про ту любовь говорю, - отмахнулся боярин. - Из мужчин, может, люб тебе кто?
- Замуж выйду, боярин, так буду мужа любить.
- И то верно. К Рождеству отбор в царских палатах будет. Невест для царевича пригласят. Не хочешь одной из них стать?
- Как батюшка велит, так и будет.
- Велю, - согласился Алексей Иванович.
- А я из воли вашей не выйду, батюшка. Или можно свое желание высказать?
- А ты не согласна? - удивился боярин. Вроде как и не дура, девка-то? Или - начинается? - Или что-то попросить хочешь?
- Хочу. Чтобы сестру мою вместе со мной пригласили. И нам вдвоем легче будет, и она ко мне ревновать не станет. А может, и приглядит ее кто из царских ближников. Не на отбор, не в невесты, а так, сопровождать меня. Можно ей будет?
Раенский только в ладоши хлопнул. Огонь-девка!
- Ох и умна у тебя дочь, Лексей! И о себе, и о сестре!
Устя промолчала. А что? Ее же не спрашивают, вот она и стоит. И молчит.
- Приедут за вами обеими, боярышня. Слово даю. А теперь скажи мне вот еще что. Коли умна ты, не могла не заметить племянника моего. Царевича Фёдора. Видела ведь?
- Видела.
- Ничего сказать ему не хочешь?
Устя впервые поглядела в глаза боярину.
- Хочу, Платон Митрофанович. - боярин Заболоцкий аж на стуле своем резном подскочил, словно резьба иголками покрылась. - Передай царевичу, коли я обидела его чем, то не нарочно. Но у девки только и есть, что девичья честь. И блюсти я ее буду строго, как и раньше блюла. Пусть не гневается на меня за то.
Алексей Иванович выдохнул.
Платон Митрофанович прищурился.
- Умна ты, девка. Только сама себя не перемудри.
- В палатах и поумнее меня сыщутся.
- Хорошо, что ты это понимаешь.
Устя молча кивнула. Она вообще старалась молчать. И зубы стискивать. И порадовалась, когда отец ее кивком отпустил. А потом пролетела по терему, забилась в кладовку, почти упала на сундук в темном углу - и зубы застучали.
Получилось ли?
Добьется ли она своего?
Справится?
Первые шаги она сделала, вроде как успешно. Но что дальше-то будет?
Какое оно будет?
Ох, подышать надобно, как бабушка учила, а то она сейчас тут и сомлеет от волнения. И дышать, и силу по телу разогнать, не то худо будет. Вот так.
И еще немножко.
Надо, надо справляться с этим. Впереди еще много встреч предстоит, и люди будут самые разные, и из прошлого, и... и ОН!
Не совладает с собой в этот раз - обоих вновь погубит. Она ведь тогда тоже умерла. Рядом с ним.
Навсегда.
Сейчас ей второй шанс дали, так что дыши, Устя. Вот так, и еще вдох. И не останавливайся.