Нервный я стал, дёрганный какой-то. На людей срываюсь, сплю плохо, кошмары какие-то снятся. Иной раз накричу на человека, потом неудобно так - чего сорвался?! Нервы шалят явно, а в отпуск некогда, да и к врачу специальному сходить - не сейчас, наверное - никогда!
Паша что-то чудить начал, а ведь столько лет душа в душу. Всё вместе прошли - и огонь, и воду, и маски-шоу... А тут что-то уже третий месяц из командировок не возвращается, и не абы каких, а из Европы не вылезает совсем: Швейцария, Франция, Германия. Причём смотрю на его передвижения - билеты, гостиницы, счета за телефон: не похоже, что просто отдыхает - мечется как электровеник из Мюнхена в Лион, из Женевы в Гамбург - по день-два в каждом городе проводит, не больше.
Явно что-то не так. А он не говорит что - типа "не по телефону". И уехал внезапно - ничего не сказал. Может, кураторы наехали? Но не должны, я с ними знаком, пусть и не очень близко - не Паша всё же, но общаемся-то с завидной регулярностью. Не должны были мы с ними поссориться. В авторитете они по-прежнему - их шеф по телеку раз в пару недель стабильно мелькает - упитанный, уверенный. Странно это всё.
Ещё этот новый зам. объявился - Осман Минасов. Нет, поймите меня правильно - я убеждённый интернационалист, в СССР вырос. У самого мать из Салехарда - ей я физиономией скуластой обязан, а отец из Западной Украины - ему я фамилией своей, Поркуян, обязан. Самого всю жизнь за армянина принимают, да и Паша Гольдштейн - мой лучший друг с института - не разлей вода.
Оба мы в Москву из Владика приехали, в один институт поступили. Институт не простой был - чуть ли не лучший технический вуз в стране. Только вот не выучились. Всё в стране изменилось, не до инженеров было. Так что, не закончили мы его на пару. Конечно, потом, высшее получили, да ещё и MBA в гарвардской школе бизнеса. Глупость, конечно, по нынешним временам - чистый понт, но тогда для дела надо было, кто бы двум пацанам без образования креди́ты на оборотку выдавал.
А тогда мы с Пашкой в одной комнате в общаге жили. Всё общее было, до сих пор всё общее! Даже Маринка сначала моей женой была, а потом к нему ушла. Да и хрен с ней! У нас уже всё закончилось, а через год у неё с Пашей началось - точно знаю, ящик Курвуазье тогда с ним выпили - неделю не просыхали. Сам ко мне пришёл. По-другому не мог. Спросил, что ему делать. А я-то что мог сказать-то... Да даже не друг он мне - брат.
Хотя Маринка потом и от него ушла, дальше поскакала свой идеал искать. Нет, баба она хорошая, красивая, добрая, образованная, даже, наверное, умная, но вот только мы с Пашей не для неё. Ей мужик нужен, чтобы рядом с ней, чтоб она им управляла, нервы ему мотала. Что б он её по клубам водил и развлекал на полную катушку. А вот мы носимся по городам и весям, всё бизнес делаем. А отдыхать семьёй хотим, да тихо на берегу моря, чтоб гомон толпы и вспышки фотоаппаратов не давили, когда её по клубам да театрам водить-то? А ей вот эта мишура нужна, а семья потом. Понял я это быстро, а и не любил её на самом деле никогда. Ну и ладно.
А Паша ей показался более покладистым: видок у него наивный - лысеющий блондин с растерянными глазами, да и еврейская фамилия без одесской матушки - сейчас и в оборот возьмёт. Только вот глаза у него были растерянные оттого, что очки всю жизнь стеснялся носить. Потом он операцию сделал, и жёсткость в них появилась - прямо стальная. Да и еврейская фамилия... Любили мы с ним и его папашей поржать над этим.
Немецкая фамилия у него, от предков досталась, ещё в прошлом веке они на Дальний Восток попали как польские ссыльные, да так и остались. И от еврейских предков у Пашки только бабуля, да и та - Гаяне Ефимовна. Железная бабуля, кстати. Революционное дитя красного комиссара Ефима Грассмана и комсомолки Ануш Осипян. Дед погиб ещё в двадцатых, семёновцы его умучили, а Ануш Ашотовна дочку и двух её братишек вырастила одна. В войну и бабушка Ануш и братья её полегли. Про прабабушку Пашка мне много рассказывал, легендарная дама была, ничего не боялась, военным врачом была, её поезд разбомбили.
А бабушка его папу коммунистом вырастила. Только когда всё рушится начало, сжал Гольдштейн-старший зубы и детей с внуками поднимать начал, хоть и как выпьет, всё проклинал тех, кто родину и идеалы предал... Да...
В институте, ещё на третьем курсе, вместе с Пашкой начали компы таскать с Японии - связи моего бати и Гольдштейна-старшего. Мой папаня, царствие ему небесное, генералом погранслужбы в отставку вышел - у него все во Владике друзья были. Тогда только ленивый контрабас не возил, ну я туда же - жить-то надо было, а Паша тоже человек не последний - у него батя во Владивостоке зам. облисполкома сидел, при позициях и остался.
Раскрутились. Большой бизнес построили - магазины по всей России-матушке. Паша первый всегда, ему это сильно нравилось. Юридически у него и контрольный пакет бизнеса и директор он, а я так - акционер, серый кардинал и старший по работе с людьми, магазинам, а Пашино дело - закупки и крыша. Крыша у нас хорошая, центральная - люди правильные. Денег не просили, услуги - да, и регулярно. Чего надо по миру тихо провести, здесь людей пристроить.
Нормально всё было. А тут что-то этот недоармянин объявился с полномочиями. Вот не пойму, как у армянина имя Осман может быть. Я спросил, он что-то про маму забормотал. Да и вообще - мутный он какой-то. Что делает неясно, лезет в каждую дырку, мешает. Полномочия притащил, заверенные нашим консулом в Гамбурге, объяснений никаких не было.
Нет, ну дурак он явно - в этом деле вообще ничего не понимает, людей только обижать и прессовать умеет, с арендодателями ссорится, с поставщиками. Куда лезет не пойму, кто такой и с какого перепуга он к нам приплыл - непонятно, а Паша всё - так надо, не по телефону, лично всё расскажу, держись Игорь. Я с юристами нашими поговорил, они, естественно, ко мне пришли сначала. Минасов указания даёт, они их исполняют, но аккуратно. Чтобы и я всё исправить успевал. Я и успеваю. А вот как успеваю - не пойму.
Муть. Вот мечусь как сумасшедший. Тоже день в одном городе, на следующий в другом: персонал успокоить, арендодателей, партнёров убедить, что всё у нас нормально, на новые документы юристам информацию дать, проверить, подписать...
В главном офисе не дать всё в бардак превратить - тоже не оставишь без контроля. Что этот балбес лезет? Зачем Паша ему это разрешил? Что происходит-то? Одни вопросы, а ответов нет, и персоналу о том, что у меня ответов нет,- сообщать нельзя. Вот и верчусь, вот и психую.
Хорошо то, что финансисты удар держат, этому новому заместителю воли не дают, а он явно хочет. Нутром чую, что хочет поживиться как следует. Ох, Паша-Паша - пустил ты козла в огород.
- Приехали! - это мне таксист говорит.
- Да-да, конечно! - здесь пробка, и к областному правительству прямо сейчас не подъедешь. Лучше просто через дорогу перейти - надо в местное министерство торговли заглянуть. Ведь отношения поддерживать надо, там ждут уже. Опять принёсся неожиданно, не предупредил местный филиал, и они машину не успели подогнать. На такси поехал - некогда, быстрее-быстрее!
И как я его не заметил! Только на нервы и усталость списать могу. Он на красный проскочить на своём чёрном с отливом Мерседесе захотел, а я тут как тут - раньше всех на переходе. Ох, и отпрыгнуть не успел - не заметил его совсем. Ах!
Ничего не помню, боли не было - увидел капот сбоку, успел подумать об усталости, пожалел, что не успеваю отпрыгнуть, и всё. Темнота! Потом свет, яркий, глаза режет до головной боли. Ох, какая боль, как вступило в голову-то! Застонал, а голоса-то толком нет, какой-то писк тонкий. Снова темнота.
Открыл снова глаза, уже не так ярко, свет какой-то дёрганый и сбоку откуда-то. Больно, Глаза режет сильно, в горле словно ёршик застрял, голова болит. Где я? Всё списал на сотрясение мозга, дикую усталость и прочие неизвестные травмы. Только захрипел. Здесь ко мне женщина какая-то метнулась, дышит тяжело - дородная очень явно, глаза открыть не могу - больно, только дыхание слышу и запах ощущаю. Странный запах - дама в возрасте, моется редко, и полынью, что ли, от неё несёт.
- Пить! - только и тяну. Пусть голос и хриплый, каркаю как ворона, но не мой это голос! Вообще, не мой - слова еле выговариваю, и голосок тоненький. Божечки, что это?
Но в рот уже льётся какой-то травяной настой, горлу легче, а голова уплывает...
Опять очнулся, первая мысль через боль: "Где Пашка?". Подвёл я нас, как неудачно-то всё. Он-то, небось, уже где-то рядом. Хриплю-пищу: "Павел!". Глаза не открываются, слиплись, режет, голова болит так, что мысли путаются, и не понимаю толком ничего. И рук ног толком не чувствую.
А ко мне опять пыхтит эта странная сиделка: "Да-да Павел Петрович, да-да!". И льёт свою настойку мне в раскрытый пересохший рот. Последняя мысль перед провалом в беспамятство: "Почему Петрович-то, Пашка всю жизнь Владимировичем был...".
Глаза открыл, будто только через неделю, до этого спал и спал. Просыпался раз десять, снова тётка заливала свою микстуру, и я засыпа́л. Только понял, что что-то совсем не так. Вот совсем. Руками-ногами пошевелить слишком тяжело было, и нормально что-то сказать не выходило - только писк.
Когда глаза открыл, то увидел потолок с росписью. Представляете с росписью! Что это за больничка? Или Пашка меня в какой-то особняк пристроил, и врачи меня тут собирают? Чудно́. Смотрю прямо на потолок, на нём вижу едва освещённую голую девицу с кувшином и виноградом, глазами пошевелить больно и через секунд десять только до меня доходит: мерцающий свет - он от свечей! Вот здесь я как дёрнусь, голова набок повернулась, господи, да что это? И опять дикая боль в голове, на сей раз без лекарства отрубился.
А вот когда очнулся в следующий раз, вспомнил, что увидел - около кровати за столиком с канделябром и свечами дремала дама лет пятидесяти в платье, которое в наше время нормальный человек просто так не оденет. Я такое платье только в музеях видел, да ещё в Петергофе разок был, там дама в подобном облачении фотографировалась с туристами.
И свечи... "Где я?". Это я сказать попытался. И вышел уже не такой хриплый, но всё-таки писк. Не мой писк точно. Каким-то диким напряжением я подтянул руку к лицу и увидел, что она детская, малюсенькая и несколько красных пятнышек на ней. Всё, на сегодня кино закончилось, опять сознание покинуло меня.
Итак, я ребёнок. Маленький ребёнок: ручка прямо-таки кукольная. Что происходит-то? Где я? Кто я? На бред списать как-то не выходит, слишком уж сознание чёткое было. Хотя кто его знает, может всё-таки мозг повреждён и различить навь и явь не может? Будем разбираться.
Это я уже думаю, снова очнувшись и не спеша открывать глаза - бог его знает, что я там ещё увижу, вдруг инопланетян-осьминогов или гигантских микробов из мультика-рекламы. Голова уже не так сильно болит, а в глаза словно песка насыпали, а не как раньше - битого стекла. Итак, открываю глаза, медленно-медленно... Ага, композиция не изменилась: всё так же разрисованный потолок с голой красоткой, свечи в вычурном канделябре, толстая тётка дремлет в кресле. Освещён небольшой круг вокруг тётки, углы комнаты скрыты во мраке, стены покрыты тканями, окон не видно, толи нет совсем, то ли где-то на стенах задрапированы.
Опять медленно тяну руку к лицу. Малюсенькая ручонка, пятна какие-то красные на ней, но уже меньше, чем в прошлый раз увидел. Ребёнок, однозначно. Похоже не бред, посмотрим дальше. Аккуратно, сберегая горло, пищу: "Пить!".
Голос совсем детский. Сколько же мне лет? Коли говорю, значит уже не совсем младенец - года два-три?
Сиделка вскочила, спит явно вполглаза, хватает опять кувшин со стола, стакан - точнее, бокал на ножке, явно дорогущий, вроде хрустальный и ко мне. А я её притормаживаю: "Воды, пожалуйста!" - и так ручонкой отталкиваю настой. Спать сейчас рано, надо хоть как разобраться, что происходит.
Моё мнение здесь значение имеет, та метнулась в один из тёмных углов и притащила другой кувшинчик - компотик какой-то, горло хорошо промочило. Говорить стало легче, да и головная боль как-то уменьшилась. Теперь дальше: "Зеркало!" - уже отчётливей выговариваю.
- Ой, господи, Павел Петрович! Не страшись, оспа личико почти не задела!
Эвон как, значит, я Павел Петрович и болел оспой: "Зеркало!" - я упрямый.
Охая, сиделка мелкими шашками выскочила из комнаты, на секунду осветился дверной проём, скрытый за драпировкой, и показалось, что я заметил контур мужской фигуры в какой-то форме и странной формы головой. А! Треуголка, похоже. Про треуголки я помню только из детства - фильм Пётр I. Но делать выводы пока преждевременно.
Двери снова распахнулись, и в комнату влетела целая делегация, одетая ещё вычурнее и явно богаче, само́й тётки в этой толпе не было. Зато были ещё одна дама лет пятидесяти, три девицы лет двадцати и двое мужчин среднего возраста, плюс один молодой.
Это они, за дверями дежурили, что ли?
Одна девица вела себя слишком нервно, уставилась на меня, не отрывая взора и даже, похоже, не моргая. Она явно еле сдерживала всхлипы, к ней я сразу почувствовал явную приязнь, и тёплое ощущение зашевелилось в моей груди. Похоже, это моя мать - медленно проплыло в голове. Остальные посетители смотрели скорее не на меня, а на представительную даму, вошедшую первой.
- Очнулся? - дама заговорила первой, голос у неё был властный и сильный. Она явно была главной в этом обществе.
В ответ я решил сла́бо пискнуть, ибо не понимал, кто это ко мне явился и как следует себя вести.
- Алексей Григорьевич, что думаешь? - дама говорила так, будто отдавала приказание.
Мужчина постарше дёрнул уголком рта и ответил:
- Елизавета Петровна, думаю ему явно лучше. Кондоиди говорит, что опасности уже нет, струпы отпали.
И уже ко мне:
- Павел Петрович, как Вы себя чувствуете?
- Голова болит. - мой голос звучал тоненько, жалобно и крайне неуверенно, что было следствием не только моего желания не допустить ошибки в общении, но и всё-таки явно крайне небольшого возраста тела, в котором я прибывал.
- Ха, передай ему - его счастье, что последнего потомка Петра великого не загубил - пусть в церковь сходит и благодарственный молебен закажет. Екатерина Алексеевна! - дама взглядом дала разрешение молодой женщине, которую я предварительно определил как мать.
Та бросилась ко мне, уже не удерживая всхлипов, прижалась целуя. Я в ответ сла́бо обнял её: "Мама!" - тихо шептал это слово, повторяя и повторяя его снова. Тепло пришло ко мне, стало радостно и уютно, даже голова стала болеть явно меньше.
Наше единение прервал строгий голос старшей дамы:
- А где муж ваш, Екатерина Алексеевна? Где племянник мой? Где он? - при каждом вопросе голос становился всё жёстче и жёстче.
- Ваше Величество! - оп-па, так она королева или царица? - Пётр Фёдорович занят военными учениями и... - Закончить свои объяснения ей не удалось, так как её прервал мужчина помоложе:
- В солдатики играет! - с такой усмешкой он это сказал, что стало очевидно его отношение к моему, видимо, отцу.
- В солдатики?! - голос её Величества пахнул таким гневом, что даже по моему телу побежали мурашки, - В солдатики, когда его единственный сын при смерти?
Две пока молчавшие девицы тут же затрещали, осуждая его поведение, называя его бездельником и трутнем.
- Ко мне его - прошипела дама и резко вышла из комнаты, с ней вышли все, кроме мамы и Алексея Григорьевича, который подошёл ко мне, потрепал меня по голове и ласково спросил:
- Хочешь чего?
Я в ответ помотал головой, боль в которой резко усилилась и, сла́бо улыбнувшись, сказал
- Спасибо!
Тот снова ласково улыбнулся:
- Ну, выздоравливай, наследник, выздоравливай! - и тоже быстро вышел.
Я прижался к маме и закрыл глаза.
⁂⁂⁂⁂⁂⁂
Итак, разобрались - я Павел, будущий Павел I, тот самый бедный, бедный Павел и творец поручика Киже, неудачливый сын Екатерины Великой, убитый заговорщиками во главе с сыном своим Александром и недолгий магистр Мальтийского ордена - вот собственно всё, что я знал о себе новом из своего прошлого. Та, строгая дама - Елизавета Петровна - Российская императрица, мама моя - здесь всё понятно, пожилой дядька - Разумовский, бывший фаворит и доверенное лицо императрицы, а тот, что помоложе - фаворит нынешний Иван Шувалов. А тётка, что поила меня отварами - нянька моя - Мавра.
Мне всего два года, я заболел и по тем временам страшно - оспой и меня уже не чаяли увидеть в живых. Видимо, вот тогда-то и стал я Павлом Петровичем, вместо этого несчастного ребёнка. Что же, карты розданы - извольте играть...
В таком раннем возрасте делать что-то существенное - вообще крайне глупо, с другой стороны, у меня немаленький временно́й лаг есть. Насколько помню, Екатерина правила долго и успешно, а у нас на престоле ещё Елизавета, так что впереди много времени на анализ ситуации и решение. Не любитель я принимать скоропалительные решения без знания обстановки... Так что первая задача выжить и получить хорошие стартовые позиции.
Маму мою ко мне пускали нечасто, чаще я видел тётушку Елизавету Петровну, Алексея Григорьевича и лейб-доктора Кондоиди. Я спрашивал маму, может ли она заходить ко мне почаще, но та плача шептала мне, что Елизавета Петровна против. М-да - дурацкая ситуация и мне она не нравилась, но как-то повлиять на неё я пока не мог.
Болезнь я перенёс без внешних радикальных последствий, на лице осталось пару щербин, да и всё. Чувствовал себя пока слабеньким, но, в общем, это к лучшему, ибо объясняло мои изменения в поведении. Оказывается, меня учили говорить сразу и на русском, и на французском - мода нынче такая. А вот французского-то в прошлой своей жизни я никогда и не учил. Так что пришлось симулировать проблемы с памятью. Я старался говорить мало, чтобы случайно не блеснуть владением языком родных осин на нехарактерном для двухлетнего малыша уровне, и больше слушал.
Ребёнок в моей душе очень страдал без матери, а взрослый без информации - не учили меня пока ничему, кроме как, говорить на двух языках, видимо, считали, что я слишком мал, да и правильно, наверное. Отец меня тоже посещал, но ощущение от его визитов у меня было скорее отрицательное - он был постоянно нетрезв и от этого слишком весел и игрив. Для ребёнка это скорее бы подошло, я ведь хорошо помнил, что моим любимым родственником в детстве был дядя Слава - папин двоюродный брат, работавший на Камчатке боцманов на краболовном траулере - вечно пьяный и весёлый мужик. Но вот, повзрослев, я его терпеть не мог, алкоголика тупого.
Да и вообще, люди пропивавшие соображение или активно к этому стремившиеся вызывали у меня стойкую неприязнь. Здесь и жизнь бизнесмена, конечно, свою роль сыграла - пить серьёзно для крупного дельца - это прямой путь потерять всё. Но всё-таки, превращение моего любимого дядьки Славы, который в связи с тем, что служба отца проходила исключительно на Дальнем Востоке, бывал у нас очень часто, в опустившегося краснорожего упыря, очень сильно на мне отразилась.
Нет, ханжой я никогда не был, выпить любил, но пить хоть сколь-нибудь часто... Да нет, В жизни я всего два раза я крепко пил. Первый раз, когда мои родители погибли в странной автокатастрофе - после этого мы и познакомились с нашими кураторами. Я пил неделю, не мог смириться со смертью любимых людей, ещё очень активных и очень близких - я гордился ими, а они мной...
Пашка тогда пил за упокой моих со мной. У него тоже тогда мать умерла, рак её сожрал всего за две недели, ничего даже сделать не успели. Он сначала держался, а потом, через полтора месяца после похорон его мамы, состоялись похороны моих и он тоже не выдержал, сорвался.
Мы уже приходили в себя, оба уже напились до упора, и хотелось это остановить. Когда пришёл седой как лунь - разом, за пару дней, поседел после смерти жены - Пашкин отец, Владимир Виленович.
- Напились, парубки? Больше не хотите? - он спросил с каким-то мрачным весельем.
- Напились, дядя Володь!
- Да, пап!
- Ну, хорошо. Тогда давайте приводите себя в порядок, поедем...
- Куда, пап?
- Там узнаете! - и он опять улыбнулся.
И отвёз нас, протрезвевших, но мрачных и нездоровых в пригород, к частному дому, очень кстати неплохому для 90-х годов в Приморье. У ворот нас троих встретил молчаливый человек и провёл в беседку, где горел очаг и ждали нас двое мужчин средних лет с незапоминающимися лицами.
- Степан, Игорь. - представил нам их Владимир Владиленович.
Они, похоже, нас знали.
Тот, которого назвали Степаном, молча кивнул нам, достал бутылку армянского коньяка, на коей всяких медалей было больше, чем у Брежнева, пять рюмок, разлил и произнёс:
- За упокой душ, новопреставленных Виктора Петровича и Светланы Александровны.
Мы выпили. Игорь - тот второй мужчина - сказал тихо:
- Эх, Витек-Витек...
- Вы знали моего папу?
- Да и маму тоже... Вот только вот батя твой слишком уж смелый был и принципиальный... Стыдно ему, похоже, было подойти - поделиться...
- Поделиться? Что? Чем? - вопросы сыпались из меня, как из прохудившегося мешка, но меня никто не останавливал. Степан, разлил ещё по одной и убрал опустевшую бутылку. Выпили молча.
- Моих убили?
- Да! Хочешь знать кто?
- Да, хочу!
- И что ты сделаешь, Коля?
Я...Да, а что мог сделать им? Тем, которые убили моих родителей так, что все посчитали их смерть несчастным случаем. Разум и выпитый коньяк заставил меня остановить разгоравшуюся внутреннюю истерику.
- Расскажите мне, пожалуйста, об этой истории...
Мы разговаривали часа два. Явно непростые люди, хорошо знавшие, как оказалось, моих родителей, обстоятельства нашей с Пашкой жизни и работы, вообще так много знавшие, что я не понимал, как же я их не встречал раньше, рассказали мне, наверное, всё...
Как мой батя, смелый и резкий, начал конфликтовать с русско-японской мафией, вывозившей с просторов когда-то великой страны всё, до чего только могли дотянуться, начиная с крабов и заканчивая ядерными технологиями. Как тем это надоело, и как его и мою мать просто убили, чётко намекнув остальным, что мешать этому бизнесу не стоит...
Я знал своего папу, могучего и громогласного, громовержца и душу компании, ничего и никогда не боявшегося. Любившего Дальний Восток и нас с мамой, всегда отказывавшегося от переводов в Москву... Знал. Он действительно обратился бы за помощью только в самом конце, только от полной безысходности. И на этом сыграли...
- Что ты хочешь? - спросил меня Игорь
- Отомстить, конечно!
- Как отомстить?
Конечно, я хотел рвать их зубами, убить всех, кто причастен к смерти моих... Но разум твердил, что не этого от меня ждут.
- Наказать, чтобы они знали, за что, и чтобы никому потом так поступать неповадно было.
- Хорошо сформулировал, разумно.
- А ты? - это он к Пашке.
- Я как Колька! Я всегда с ним!
После этого мы и начали работать вместе. Та мафия, крышуемая японцами, была публично наказана и ликвидирована. Убийца моих погиб при побеге из колонии, заказчики тоже погибли при разных обстоятельствах, а моим родителям во Владике памятник открыли, хоть и небольшой, но...
М-да... А второй раз напился я тогда с Пашкой, по поводу Маринки. Он тогда больше всего боялся, что дружба наша развалится... Даже Маринка ему тогда не столь важна была, нет - интересна, но...
Эх, воспоминания... Прошедшее и исчезнувшее... Теперь всё это типа сказки, всё изменилось настолько кардинально, что даже и не расскажешь никому, но вот опыт...
Да. Так что, с Петром Фёдоровичем у меня отношения не сложились. Да и не хотелось: память-то напоминала про Екатерину Великую, а не про мужа её. А вот к матери тянуться меня заставляли и инстинкты ребёнка, и разум взрослого. Мальчонке нужна была мама, а взрослый хотел поставить на победителя.
Пока я был очень слаб, то мог только присматриваться к окружающим людям и обстоятельствам. Понял, что я очень важен. Я реальный наследник! То есть Елизавета не рассматривает моего папашу в качестве преемника вообще, пусть он и её родной племянник от любимой сестры Анны. Ну, никак не рассматривает! Его поведение во время моей болезни ещё больше её в этом убедило - отец пьянствовал, тискал свою любовницу и игрался в солдатики. Во вре́менном дворце на Мойке, где я лежал он и не появлялся, хотя и должен был, нарушая тем самым даже приказ само́й императрицы.
А вот моя мама вызывала у императрицы ревность. Нет, ну настоящая ревность пожилой особы к молодой красавице, да ещё неглупой очень. Вот и старалась Елизавета Петровна отбить у неё единственного пока мужчину, который значит для неё много - меня... У само́й, на самом-то деле, не времени, ни любви на меня уже не хватает. Младшей дочери Петра Великого исполнилось всего 47 лет, но выглядела она уже лет на 55 - уж выпить и поразвлекаться безо всякой меры она любила с самого юного возраста.
С психикой снова начались неприятности, как в том, ещё старом, мире, до попадания под машину. Кошмары, срывы, истерики - это было даже хуже, чем было. Там я хоть как-то это контролировал, а здесь я явно терял контроль над ситуацией. Я искал причину и понял: плохо было мне, ребёнку двух лет, без материнской любви. Да и отдаляться от матушки мне взрослому, уже сильно за сорок, тоже претило. Екатерина усилила свои позиции около меня исключительно правильным поведением во время моей болезни - она сидела безвылазно во дворце, пьянству и разврату не предавалась, общалась только с духовником и парой подруг, толком и не спала даже - беспокоилась за меня. Но не настолько, чтобы получить все материнские права, наши встречи наедине были запрещены, а в присутствии императрицы допускались всего два раза в месяц, с тех пор как я очнулся.
Надо что-то делать... Я подумал: "А что самое естественное? Сбежать к ней! Но так, чтобы не вызвать подозрений, что это устроила именно мама". Исходя из этого, я подобрал момент, когда точно знал, что Екатерина приехала во временный дворец на визит к императрице, и утёк к ней.
Скандал был знатный. Потенциальный наследник пропал и обнаружился в приёмной императрицы, когда вбежал туда с криком "Мама-мама!" и прижался к потрясённой Екатерине. Оторвали, императрица накричала на меня и нянек, и утащили в комнаты.
Второй раз уже гнев был меньше с элементами раздумья. А в третий раз, меня уже через час отвели к императрице на разговор. Елизавета Петровна давно порвала с Разумовским и жила с Шуваловым. Но в сложных случаях она всегда прибегала к хитрости и разуму своего бывшего фаворита, а по слухам, и мужа. Так что, меня на разговор ждали двое.
- Павел Петрович, как назвать Ваше поведение? - строго вопросила императрица.
- Тётушка Елизавета Петровна! - даже мне самому тоненький, неуверенный детский голосок и смешной выговор букв показался трогательным, - Я к мамочке хочу!
- Алексей Григорьевич, вы что думаете?
Разумовский откашлялся и красивым, певучим голосом с небольшим хекающим говором произнёс:
- Матушка! Я своим простым разумом что мыслю: даже телёнок к матери рвётся, а уж ребёнок так завсегда.
- Эка как ты, Алексей заговорил.
- Ну, матушка, ты же правды хочешь. А так, как скажешь, государыня, я весь твой.
- Тётушка! - здесь уж я жалобно подключился. Слёзы на глазах.
- Все вон пошли! Думать буду. - я низко поклонился и засеменил к выходу.
За дверью меня догнал Разумовский, ласково погладил меня по голове:
- Не плачь, малыш! Всё будет хорошо! - на душе потеплело, - Глядишь, и получится всё...