Головнин Алексей Борисович : другие произведения.

"Тихий Дон", проблема авторства романа

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 2.09*11  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Тихий Дон"... Великая и загадочная книга нашей эпохи. Проблема авторства "Тихого Дона" впервые стала обсуждаться в далеком, 1929 году. Комиссия в составе Фадеева, Серафимовича и М. И. Ульяновой официально закрыла данный вопрос на долгие годы. В семидесятые годы были предприняты новые попытки исследовать роман. Время сделало работы, затрагивающие проблему авторства, общедоступными. Впервые этот вопрос был поднят в книге И. Н. Медведевой-Томашевской "Стремя "Тихого Дона": загадки романа", изданной под псевдонимом Д*, А. И. Солженицыным в Париже, в издательстве "YMCA-Press". В дальнейшем эти исследования продолжил Рой Медведев в книгах "Куда течет "Тихий Дон"?" и "Кто написал "Тихий Дон"?", а позднее - Зеев Бар-Селла. Зарубежные исследователи не остались в стороне. Известны, например, работы: Германа Ермолаева (США) "О книге Р. А. Медведева "Кто написал "Тихий Дон"?", Гейр Хьетсо, Густавсон С., Бекман Б., Гил С. (Норвегия) "Кто написал "Тихий Дон"?". Этой теме посвящена так же работа А. И. Солженицына "По донскому разбору". Из последних работ, затрагивающих данный вопрос, следует отметить книги Валентина Осипова, Ивана Жукова, Льва Колодного, публикации Николая Федя и В. Васильева в ж-ле "Молодая гвардия", новомирские публикации А. Г. Макарова и С. Э. Макаровой "К истокам "Тихого Дона". Вниманию читателей, интересующихся проблемой авторства романа, предлагается следующие работы: А. Солженицын. Стремя "Тихого Дона", Зеев Бар-Селла. "Тихий Дон" против Шолохова, А. Головнин. Пятая глава исследования "За чертой двадцать первого... " Редактор-составитель электронной версии - В. Лонгинов.

  

"Тихий Дон",

проблема авторства романа

  
   СОДЕРЖАНИЕ
  
   А. Солженицын. Стремя "Тихого Дона" .................................................................1
   Зеев Бар-Селла. "Тихий Дон" против Шолохова ....................................................7
   А. Головнин. Пятая глава исследования "За чертой двадцать первого..." ...............36
  
  
   Александр Солженицын
  

Стремя "Тихого Дона"

  
   В невыносимой плотности нашего движения, под гнетом потаенности и опасностей, когда большинство участников еще и работало на казенной службе, когда не яблоку, но подсолнечному семячку некуда было упасть, найти себе свободную выщербинку, - кажется, уже ничто постороннее не могло отвлечь наши силы и интерес. А нашлось такое. И нашлись для него и силы, и время.
   Это было - авторство "Тихого Дона". Усумниться в нем вслух - десятилетиями была верная Пятьдесят Восьмая статья. После смерти Горького Шолохов числился Первым Писателем СССР, мало что член ЦК ВКП(б) - но живой образ ЦК, он как Голос Партии и Народа выступал на съездах партии и на Верховных Советах. Элементы этой нашей новой работы сходились, сползались с разных сторон - непредумышленно, незаказанно, несвязанно. А попадя к нам, в межэлектродное узкое пространство - воспламенились.
   Сама-то загадка - у нас на Юге кому не была известна? кого не занозила? В детстве я много слышал о том разговоров, все уверены были, что - не Шолохов писал. Методически никто не работал над тем. Но до всех в разное время доходили разного объема слухи.
   Меня особенно задел из поздних: летом 1965 передали мне рассказ Петрова-Бирюка за ресторанным столом ЦДЛ: что году в 1932, когда он был председателем писательской ассоциации Азово-Черноморского края, к нему явился какой-то человек и заявил, что имеет полные доказательства: Шолохов не писал "Тихого Дона". Петров-Бирюк удивился: какое ж доказательство может быть таким неопровержимым? Незнакомец положил черновики "Тихого Дона", - которых Шолохов никогда не имел и не предъявлял, а вот они - лежали, и от другого почерка! Петров-Бирюк, что б он о Шолохове ни думал (а - боялся, тогда уже - его боялись), - позвонил в отдел агитации крайкома партии. Там сказали: а пришли-ка нам этого человека, с его бумагами. И - тот человек, и те черновики исчезли навсегда. И самый этот эпизод, даже через 30 лет, и не задолго до своей смерти, Бирюк лишь отпьяну открыл собутыльнику, и то озираясь.
   Больно было: еще эта чисто гулаговская гибель смелого человека наложилась на столь подозреваемый плагиат? А уж за несчастного заклятого истинного автора как обидно: как все обстоятельства в заговоре замкнулись против него на полвека! Хотелось той мести за них обоих, которая называется возмездием, которая есть историческая справедливость. Но кто найдет на нее сил!
   Я не знал, что тем же летом 1965 в застоявшееся это болото еще бросили смелый булыжник один: в моем далеком Ростове-на-Дону напечатана статья Моложавенко о Ф.Д.Крюкове.
   А Дон был не только детским моим воспоминанием, но и непременной темой будущего романа. Через "Донца" (Ю.А.Стефанова) он лился густо мне под мельничное колесо, Ю.А. все нес и нес, все исписывал, исписывал для меня простыни листов своим раскорячистым крупным почерком. Он же первый и рассказал мне о статье Моложавенко и немного рассказал о Крюкове - я о нем в жизни не слышал раньше.
   А совсем в другом объеме жизни, самом незначительном, где распечатываются бандероли с подарочными книгами, пришла работа о Грибоедове с надписью от автора Ирины Николаевны Медведевой-Томашевской. "Горе от ума" я очень любил, и исследование это оказалось интересным.
   А совсем по другой линии, в перебросчивых и напористых рассказах и письмах Кью, тоже стала Ирина Николаевна выплывать: то как ее подруга студенческих лет, то как и нынешняя ленинградская подруга (месяца на четыре зимних она приезжала в Ленинград, остальные в Крыму), и всегда - как женщина блистательного и жесткого ума, и литературовед даровитый, в цвет своему умершему знаменитому мужу, с которым вместе готовила академическое издание Пушкина.
   Знакомство наше произошло, вероятно, в зиму на 1967, И.Н. было уже под 65. Я собирал материалы для "Архипелага", Ирина же Николаевна была свидетельница высылки татар из Крыма. И у нее в кабинете странноватого писательского дома в Чебоксарском переулке (близ Спаса-на-Крови) мы просидели часа три, в кабинете со множеством книг - не по стенам только, но серединными полками, как в библиотеке. Один вид корешков показывал тут устойчивую давнюю культуру. Я записывал о Крыме 1944 года, потом неожиданно - о раскулачивании в 1930, затем и деревенские новгородские истории 20-х годов (оказалось, девушкой из самого образованного круга И.Н. вышла замуж за простого новгородского мужика Медведева и хорошо-хорошо жила с ним, так что даже за вторым прославленным мужем не хотела упустить фамилии первого); затем - поразительные, но вовсе не чернящие сведения об аракчеевских поселениях (в каких местах и живала она). Проявился и суровый характер И.Н. Прозвучала и тоска по гражданской прямоте, которой лишено было все ее поколение. Потом знакомился я с ее дочерью-архитектором, и чего только мало было за весь визит - это литературных разговоров, и уж совсем ни слова о Шолохове, ни о донской теме.
   Ум И.Н. действительно лился в речи, выступал из постаревших резковатых черт темноватого лица, - ум строгий, мужской. Она радушно меня принимала, и звала вот в этом ленинградском кабинете без нее работать, и в Гурзуф приезжать к ней работать (Крым она очень любила, написала и книгу о нем - "Таврида"); радушно, - а расположение не устанавливалось легко. Она была - твердый, властный человек, и это оттесняло остальное.
   Прошел год - прислала мне славную фотографию своей гурзуфской дачи на горе, и кипарисы вокруг. Фотография эта меня долго манила: кусочек свободного ласкового края, как я ни когда не успеваю жить, - и там меня ждут, и там можно бы начать мое Повествование, к которому я продирался, продирался годами, вот-вот уже начну. Начинать - для этого и хорошо обновить все
   условия?
   И в марте 1969 я поехал к И.Н. начинать "Красное Колесо". Это - ошибка была: начинать, да еще чрезмерно трудное, неподъемное, надо именно на старом привычном месте, чтобы никакие трудности не добавились, кроме самой работы, - а я понадеялся, наоборот, в новых условиях на новое настроение. Привыкнуть я там не мог, ничего не сделал, в три дня и уехал. Еще стеснительно было для таких усидевшихся по своим берлогам своенравных медведей, как мы с И.Н., оказаться под одной крышей: она пыталась быть хозяйкой, я - через силу принимать гостеприимство, уставали мы быстро оба. Из работы не вышло ничего, и Крыма я смотреть не хотел ни минуты, рвался к работе, скорей и уехать. А все событие истинное случилось на ходу: встретились меж комнат на веранде и стоя поговорили несколько минут, но - о "Тихом Доне". Не я ей - она мне сказала о статье Моложавенко, и какой на нее ответ грозный был из Москвы. И, конечно, мы оба нисколько не сомневались, что не Шолохов написал "Тихий Дон". А я сказал - не ей первой, и не первый раз - то, что иногда говорил в литературных компаниях, надеясь кого-то надоумить, увлечь: доказать юридически, может быть, уже никому не удастся - поздно, потеряно, тем более открыть подлинного автора. Но что не Шолохов написал "Тихий Дон" - доступно доказать основательному литературоведу, и не очень много положив труда: только сравнить стиль, язык, все художественные приемы "Тихого Дона" и "Поднятой целины". (Что и "Поднятую" писал, может быть, не он? - этого уж я досягнуть не мог!) Сказал - не призвал, не настаивал (хотя надежда промелькнула), сказал - как не раз говорил (и всегда бесполезно: всем литературоведам нужно кормиться, а за такую работу еще голову оттяпают). Мелькучий такой, без развития был разговор, не в начале и не в конце моего трехдневного житья.
   Вскоре затем (не льщу себя, что - вследствие, потому что и в первых ее словах уже была задетость этой литературной тайной, а просто - доработалось к тому ее настроение), - решила И.Н. переступить через каторжную свою подчиненность второстепенным работам для заработка (не столько для себя, сколько для детей, уже взрослых), - и вскоре затем дала знать через Кью, что решила приступить к работе о "Тихом Доне". Спрашивала первое издание романа, его трудно найти, и кое-что по истории казачества, - ведь она нисколько не была знакома с донской темой, должна была прочесть много книг, материалов по истории и Дона, и Гражданской войны, и донские диалекты, - но ей самой из библиотек спрашивать было ничего нельзя - обнаружение! С первого шага требовалась опять чертова конспирация. А часть книг - вообще из-за границы, из наших каналов.
   И работа началась. И кого ж было просить снабжать теперь "Даму" (раз конспирация, так и кличка, ведь ни в письмах, ни по телефону между собой нельзя называть ее имя) всеми справками и книгами, если не Люшу Чуковскую опять? Ведь Люша всякий новый груз принимала, - и теперь вот еще одна ноша поверх, увесистая.
   Казачья тема была Люше совсем чужда, но и для этой чуждой темы она бралась теперь делать всю внешнюю организацию, так же незаменимую Ирине Николаевне, как и мне, из-за невылазного образа нашей жизни. Навалилось так, что и для Дамы Люша выполняла теперь - то в Ленинград, то в Крым, не близко - всю снабдительную и информационную работу. Правда, это оказалось смягчено принадлежностью И.Н. к тому же литературному московско-ленинградскому кругу, где Люша выросла, да больше: И.Н. хорошо помнила ее покойного отца и саму ее девочкой, это сразу создало между ними сердечные отношения. Взялась Люша - с прилежностью, с находчивостью, с успехом. Без нее книга "Стремя" не появилась бы и такая, как вышла.
   И тут же произошло скрытое чудо. Надо было начаться первому движению, надо было первому человеку решиться идти на Шолохова - и уже двигались и другие элементы на взрывное соединение. Подмога подоспела к нам через Мильевну с ее вечно легкой рукой. Дочь подруги ее детства, Наташа Кручинина ("Натаня" назвали мы ее, многовато становилось среди нас Наташ), ленинградский терапевт, оказалась в доверии у своей пациентки Марии Акимовны Асеевой. И та открыла ей, что давно в преследовании от шолоховской банды, которая хочет у нее вырвать заветную тетрадочку: первые главы "Тихого Дона", написанные еще в начале 1917 года в Петербурге. Да откуда же?? кто? А - Федор Дмитриевич Крюков, известный (??- не нам) донской писатель. Он жил на квартире ее отца горняка Асеева в Петербурге, там оставил свои рукописи, архив, когда весной 1917 уезжал на Дон - временно, на короткие недели. Но никогда уже не вернулся, по развороту событий. Сходство тетрадки с появившимся в 20-е годы "Тихим Доном" обнаружил отец: "Но если я скажу - меня повесят". Теперь М.А. так доверилась Натане, что обещала ей по наследству передать эту тетрадку - но не сейчас, а когда умирать будет.
   Это был конец 1969 года. Новость поразила наш узкий круг. Что делать? Оставаться безучастными? невозможно; ждать годы? - безумно - уж и так больше сорока лет висело это злодейство, да может и допугают Асееву и вырвут тетрадку? И - так ли? Своими глазами бы убедиться! И - что там еще за архив? И - от чьего имени просить? Называть ли меня? - облегчит это или отяжелит?
   Самое правильное было бы - ехать просто мне. Но у меня - разгар работы над "Августом", качается на весах - сумею ли писать историю или не сумею? оторваться невозможно. Да я и навести могу за собою слежку. (Как раз были месяцы после исключения из СП и когда мне уезжать из страны намекали.)
   Тогда надо было бы догадаться - послать человека донского (и был у нас Донец! - но он был крупен, заметен, говорлив, неосторожен, посылать его было никак). Вызвалась ехать Люша. Это была - ошибка. Но мы и Акимовну саму еще не представляли. Надеялась Люша, что марка Чуковских вызовет и достаточно доверия и недостаточно испуга. Может быть. (Как выяснилось, моей фамилии Акимовна почти и не знала в тот год, лишь позже прочла кое-что.) Люша вернулась и безуспешно и безрадостно: женщина де - капризная, сложная, договориться с ней вряд ли
   возможно, хотя открытую часть крюковского архива готова была бы, кажется, передать на разборку, 50 лет это почти не разбиралось, ее тяготит. Решили мы снарядить вторую экспедицию: Диму Борисова. Вот с него-то, наверно, и надо было начинать. Он был хотя не донец, но сразу вызвал доверие Акимовны, даже пели они вместе русские песни, и склонил он ее - архив передать нам. Но само взятие - не одна минута, набиралось три здоровенных рюкзака, понадобилась еще третья экспедиция - Дима вместе с Андреем Тюриным. Привезли - не в собственность, а на разборку - весь оставшийся от Крюкова архив. А тетрадочку, мол, - потом...Мы уж и не настаивали, мы и так получали богатство большое. Это был - и главный, и, вероятно, единственный архив Крюкова. Позже того следовали у автора - три смятенных года и смерть в отступлении белых.
   Имея большой опыт содержания архива своего деда, Люша предполагала, что и этому архиву даст лад. Но - лишь самая внешняя классификация оказалась ей под силу. Это был архив - совсем непохожий, не привычная литературная общественность и не привычные темы в нем: и имена, и места, и обстоятельства все неясные, да еще при почерке не самом легком.
   Но тут-то и вступил в работу - Донец! Уж он-то - как ждал всю жизнь этого архива, как жил для него. Накинулся. Как всегда, не зная досуга и воскресений, и себя не помня, - он за год сделал работу троих, до подробностей (еще многое выписывая себе), и представил нам полный обзор структуры и состава. (Все это требовало многих встреч и передач. Архив был сперва у Гали Тюриной, потом частью перевозился к Люше, помалу относился к Донцу и обратно, частью отступил потом к Ламаре (на бывшую "бериевскую" квартиру) - ведь мы и тут должны были скрываться по первому классу, и открытой конторы не было у нас никогда.)
   По мере того как материалы открывались - все, что могло пригодиться Даме, надо было предлагать Даме (а она больше была в Крыму, не в Ленинграде, а наши материалы не для почты). А что-то надо было и мне - как собственно донская тема и свидетельство очевидца незаурядного.
   (А я - и принять уже не мог. Я так был полон напитанным, что потерял способность абсорбции. И интересно было в Крюкова вникнуть, и уже не помещалось никуда. Люше пришла счастливая мысль, сразу мною принятая: Крюкова - автор ли он "Тихого Дона", не автор - взять к себе персонажем в роман - так он ярок, интересен, столько о нем доподлинного материала. Какой прототип приносит с собой столько написанного?! Я - взял, и правда: для сколького еще место нашлось! И как потяжливо: в донскую тему войти не собственной неопытностью, но - через исстрадавшегося дончака.)
   Ирина Николаевна получала свежие донские материалы - гипотеза у нее вырабатывалась. В зимний приезд, наверное в начале 1971, она привезла с собой три странички (напечатанные как "Предполагаемый план книги"), где содержались все главные гипотезы: и что Шолохов не просто взял чужое, но - испортил: переставил, изрезал, скрыл; и что истинный автор - Крюков.
   Да, в этом романе - и нет единой конструкции, соразмерных пропорций, это сразу видно. Вполне можно поверить, что управлялся не один хозяин.
   У И. Н. даже и по главам намечалось отслоение текста истинного автора. И даже взята была задача: кончить работу воссозданием изначального текста романа!
   Могучая была хватка! Исследовательница уже вначале захватывала шире, чем ждали мы. Да только здоровья, возраста и времени досужного не оставалось у нее: опять надо было зарабатывать и зарабатывать. А мы - сами сидели без советских денег, от валютных же переводов от подставных лиц с Запада И. Н. отказалась, и мы не сумели в 1972 - 73 годах освободить ее от материальных забот. А то бы, может быть, далеко шагнула бы ее книга.
   Поначалу вывод, что автор "Тихого Дона" - мягкий Крюков, разочаровывал. Ожидалась какая-то скальная трагическая фигура. Но исследовательница была уверена. И я, постепенно знакомясь со всем, что Крюков напечатал и что заготовил, стал соглашаться. Места отдельные рассыпаны у Крюкова во многих рассказах почти гениальные. Только разводнены пустоватыми, а то и слащавыми соединениями. (Но слащавость в пейзажах и в самом "Тихом Доне" осталась.) Когда ж я некоторые лучшие крюковские места стянул в главу "Из записок Федора Ковынева" - получилось ослепительно, глаз не выдерживает.
   Я стал допускать, что в вихревые горькие годы казачества (а свои - последние годы) писатель мог сгуститься, огоркнуть, подняться выше себя прежнего.
   А может быть это - и не он, а еще не известный нам.
   Из разработанного архива, по желанью Марьи Акимовны, наименее ценную часть мы сдали (подставив бойкую Мильевну) в Ленинскую библиотеку и полученные 500 рублей переслали Акимовне. Эта сдача была промах наш: и - мало нам дали, неловко перед Акимовной, и - раскрыли мы след, что где-то около нас занимаются Крюковым. Но: давили нас объемы и вес, держать-то было трудно, негде.
   В июне 1971 я был в Ленинграде и пришел к М. А. Встреча у нас была хорошая. Акимовна оказалась женщиной твердой, по-настоящему несгибчивой перед большевиками, не простившей им ничего, и ни болезни, ни семейные беды (бросал ее муж) не ослабили ее волю. Она действительно хотела правды о Доне, и правды о Крюкове. Пили у нее донское вино, ели донской обед, - мне казалось, она и в мою надежность поверила. А я - поверил в ее тетрадку, что есть она. Только оставалось - привезти ее из-за города, из Царского Села, "от той старухи, которая держит" (потому что к самой М. А., как слушка когда-то не удержала, являются де от Шолохова то с угрозами, то с подкупом). Обещала - достать к моему отъезду.
   Однако не достала ("Старуха не дает"). Пожалел я. И опять засомневался: может, нет тетрадки? Но зачем тогда так морочить? Не похоже.
   Еще одной женщине, Фаине Терентьевой, знакомой по амбулатории, - не равноопаслива была М. А. в доверенностях! - она даже рассказала, как уже хотела мне отдать тетрадочку, да побоялась: ведь я - под ударом, ведь за мной следят, отнимут тетрадку. Роковая ошибка! - хотя и взвесить ей трудно: где опасней? где безопасней, правда? Роковая, потому что мы бы дали фотокопии в публикацию вместе с образцами крюковского почерка, и если бы наброски реально походили б на начало "Тихого Дона", - Шолохов был бы срезан начисто, и Крюков восстановлен твердо. А теперь М. А. осталась зажата со своей тетрадкой и рада б ее кому протянуть, - поздно: понимая вес доказательства, могучее Учреждение сменило соседей М. А. по коммунальной квартире (точно как с Кью!), поселило своих, и теперь, по сути, Акимовна - в тюрьме, каждый шаг ее под контролем. - Это закончание истории я узнал от Фаины Терентьевой в июле 1975 года в Торонто, куда она эмигрировала и написала мне: давала мне М. А. тетрадку, я побоялась взять, как теперь вызволить?..
   Никак. Только если М. А. не сойдет с ума в осаде, сумеет выстоять еще годы и годы*
   Ну что ж, не получили тетрадки - ждали самого исследования. Однако оно шло медленно:
   ___________
   *Теперь умерла и Марья Акимовна. Не знаю: унесла ли с собой тайну или и не было ее. (Примеч. 1986)___________
  
  
   завалена была И. Н. скучной, утомительной, но кормящей договорной работой. При проезде
   Москвы она видалась со мной и с Люшей, давала мне читать наброски глав, Люша (или Кью в Ленинграде) перепечатывала их с трудного почерка, со множества вставок, - чужому ведь и дать нельзя.
   Последний раз мы виделись с И. Н. в марте 1972 - в Ленинграде, снова в том кабинете, где познакомились и где она предлагала мне работать. (Теперь так сгустились времена - отяготительно было, что я в дверях натолкнулся на какую-то писательскую соседку, могла узнать, могло поплыть - что мы связаны. Плохо.) Болезнь резче проступила в чертах И. Н., но держалась она несокрушимо, крепко, по-мужски, как всегда. Сама начала такой монолог: что она будет отвечать, если вот придут и найдут, чем она занимается. (Я-то и забыл о такой проблеме, все черты давно переступив, а ведь каждому достается когда-то первую переступить - и как трудно.) Готовилась она теперь отвечать - непреклонно и в себе уверенно. Не подписывала она петиций, ни с кем не встречалась, - в одинокой замкнутости проходила свой путь к подвигу.
   Незадолго до всей развязки все та же Мильевна подбросила нам еще поленца в огонь. Настояла, чтоб я встретился со старым казаком, хоть и большевиком, но также и бывшим зэком, - он хочет мне дать важные материалы о Филиппе Миронове, командарме 2-й Конной, у кого был комиссаром полка. Я пришел. Оказалось, недоразумение: С. П. Стариков собрал (в доверии у властей, из закрытых архивов) много вопиющих материалов - не только о своем любимом Миронове, кого загубил Троцкий, но и об истреблении казачества большевиками в Гражданскую войну. Хотел же он увековечить Миронова отдельной книгой, да написать ее сам не мог. И вот теперь предлагал мне без смеха: работать у него "негром": обработать материалы, написать книгу, он ее подпишет, издаст, а из гонорара со мной расплатится. Я сказал: отдайте мне материал - и Миронов войдет в общую картину эпохи, все постепенно. Нет. Так бы недоразумением и кончилось. Но уже расставаясь, поговорили о смежном, и оказалось: Миронов - одностаничник и лучший друг Крюкова в юности, и сам Стариков из той же станицы Усть-Медведицкой, и не только не сомневается, что Шолохов украл "Тихий Дон" у Крюкова (Шолохова в 15 лет он видел в Вешенской совсем тупым неразвитым мальчишкой), но даже больше знает: кто "дописывал" "Тихий Дон" и писал "Поднятую целину", - опять-таки не Шолохов, но тесть его Петр Громославский, в прошлом станичный атаман (а еще перед тем, кажется, дьякон, снявший сан), но еще и литератор; он был у белых, оттого всю жизнь потом затаясь; он был близок к Крюкову, отступал вместе с ним на Кубань, там и похоронил его, завладел рукописью, ее-то, мол, и дал Мишке в приданое вместе со своей перестаркой-дочерью Марией (жениху было, говорил,19 лет, невесте - 25). А после смерти Громославского уже никак не писал и Шолохов*.
   Переговоры мои со Стариковым вспыхнули еще раз в последние месяцы, в грозную для нас осень 1973. Сообщила Мильевна: Старков умирает, хочет мне все отдать, просит приехать скорей. Я приехал. Нет, от сердечного припадка оправясь, он не слишком готовился к смерти, но возобновил со мной те же занудные переговоры. Я - о своем: дайте мне использовать мироновские материалы в большой эпопее. Он, уже предупрежден и насторожен: вы, говорят, советскую историю извращаете. (Это - Рой Медведев и его коммунистическая компания: ведь старик-то в прошлом большевик! Почти тут же вослед он отдаст все материалы Рою, так и возникнет книга того о Доне, о которой Рой за прежнюю жизнь, может быть, и пяти минут не думал.) Все же согласился Стариков дать мне кое-что на короткое время взаймы. Куй железо, пока горячо! Надо - хватать, а кому брать? Много ли рук у нас? Аля - с тремя младенцами на руках. Все та же Люша опять, едва оправясь, не до конца, от своего сотрясенья при автомобильной аварии. Она поехала к Старикову, с важным видом отбирала материалы, не давая ясно понять, что нас интересует, он ей дал на короткий срок, потом позвонил, еще укоротил, - пришлось сперва на диктофон, двойная работа, - уж Люша гнала, гнала, выпечатывала (ксерокопия ведь у нас недоступна!). Материал был, действительно, сногсшибательный. Но и Стариков на пятки наседал: спохватился и требовал - вернуть, вернуть! (А когда уже выслали меня - приходил к Але и настаивал взятые выписки тоже ему вернуть: откроются на границе, а кто брал из тайных архивов? - Стариков.) В общем, на историю поработал Сергей Павлович, молодец, молодец!
  
   ­­­­­­­______________
   *Громославский еще жив был в 50-е годы, тогда-то и появилась 2-я книга "Поднятой целины", а после смерти Громославского за 20 лет Шолохов не выдал уже ни строчки. Я указывал на это в статье о "Поднятой целине" - "По донскому разбору" ("Вестник РХД", N 141, 1984), где заодно ответил и на смехотворный "компьютерный анализ" норвежского слависта Гейра Йетсо и его коллег, пытавшихся через компьютер доказать авторство Шолохова. (Примеч. 1986)__________
  
   В ту осень сгрудилось все: провал "Архипелага" - и встречный бой - и смерть Кью - и тревога, что Кью могла открыть всю линию "Тихого Дона" (Ирину Николаевну она видела в Гурзуфе, последняя из нас, - да ведь как! Таскала к И. Н. и того "поэта Гудякова", прилипшего к ней в Крыму, и это могло стать роковой наводкой).
   Ирина Николаевна, тем летом только что прошедшая свое 70-летие вместе с дочерью и сыном, в начале сентября после их отъезда одна в Гурзуфе - услышала по западному радио о провале "Архипелага" и смерти Е. Д., и стался у нее инфаркт. (Мы не знали.) Но, при железном ее характере, вывод она сделала: не прятать рукописей и не прекращать работу, но напротив: собрать силы и доканчивать! С несравненной волей своей именно сейчас, когда она лежала пластом, когда для нее был труд - протянуть руку за книгой, - теперь-то она и работала, и наверстывала в тайном труде. На сентябрь звала к себе в гости Люшу - значит, усиленно помогать. Но Люша едва держалась на ногах сама после аварии. Так еще и эта катастрофа помешала окончанию "Стремени".
   Именно и опасаясь, что Кью на допросах рассказала о работе И. Н. и ту захватят над рукописями, Люша теперь попросила Екатерину Васильевну Заболоцкую, 60-летнюю вдову поэта, которая хорошо знала И. Н., - ехать к ней, помочь, увезти бумаги из дому. Е. В., покинув четырех внуков, с решимостью тотчас полетела в Крым. Она и застала Ирину Николаевну после инфаркта, но не прекращающую работу, - и осталась при ней, ухаживать. И прожила там месяц, пока нужды внуков не вызвали ее вернуться в Москву. Она привезла долю работы И. Н.
   Дочь И. Н. из Ленинграда наняла в Гурзуфе к матери приходящую медсестру. Был, разумеется, и приходящий врач. И. Н. по телефону тревожилась, цела ли ее ленинградская квартира (...нет ли обыска?).
   И тут - известие о смерти Ирины Николаевны. Е. В. Заболоцкая сама предложила: снова лететь в Гурзуф, спасать остатки рукописей, которые она просила врача взять к себе в случае смерти И. Н. В той тревожной обстановке, для безопасности, надо было ехать вдвоем. С кем же? Спутницей для Заболоцкой взялась быть всегда подвижная Н. И. Столярова. (Предстояла неизбежная ночевка в Симферополе, а в такое время невозможно было им регистрироваться в гостинице, да в гостиницах и мест нет, вот еще постоянное осложнение конспираций под коммунизмом. Я вспомнил дом в Симферополе, где мы с Николаем Ивановичем когда-то жгли "Круг первый", написал записку наудачу. Переночевать пустили, хотя изумились, строго записали их фамилии, потом говорили Николаю Ивановичу; но так и не узнали Зубовы - кто ездил, зачем; хлестнул к ним от меня 20-летний дальний хвост тайных затей, когда-то начинаемых сообща.) А съездили -
   зря: врач ничего им не передал, а неясно говорил, что был поджог сарая близ дачи И. Н., и вообще есть вещи, о которых он не может рассказать. Обстоятельства смерти И. Н. остались загадочны для нас. Так и не уверены мы, что имеем все написанные фрагменты ее работы.
   Итак, что получили прежде - то и пошло в пополнение книги. Совсем немного. За два года мало исполнилось из первоначального четкого смелого плана И. Н. Если бы Люша была здорова и поехала бы в сентябре - может быть, успели бы еще главы две вытянуть из неразборных черновиков. Нет, заколдован был клад "Тихого Дона"*.
   Так налегла на нас - трудным долгом - вся эта боковая донская линия, что и последние месяцы, сами перед петлей, мы дотягивали и дотягивали ее. То привезли к нам из Риги хорошие фотокопии всего первейшего издания "Тихого Дона", которое в последующие годы полномочные редакторы сильно исчеркали, в 10 перьев (даже, говорят, и Сталин правил сам; на издании 1948 г. замечание: "под наблюдением редактора Чурова Г. С."; говорят, будто это и есть Сталин). То - дорабатывал я свое предисловие к "Стремени", уж в самые последние дни перед высылкой, в Переделкине. То - компоновал страничку публикации из разных обрывчатых записей И. Н. (Из Дона и из Дамы составил я для исследователя эту букву Д* - Ирина Николаевна выбирала псевдоним из моего списка донских фамилий, но так и не выбрала.)**
   ____________
   *В 1988-89 в израильском журнале "22" (NN60 и 63) опубликовано исследование Зеева Бар-Селла ""Тихий Дон" против Шолохова", очень убедительный текстологический анализ, - то самое, что и ожидалось давно. (Примеч. 1990)
   ** Мы, в интересах детей И. Н., должны были еще 15 лет скрывать имя автора, давая повод насмешкам, что я этого Д* сам придумал. А в 1989 из письма д-ра филологических наук В. И. Баранова в "Книжное обозрение" я узнал: когда в 1974 вышла книга "Стремя "Тихого Дона"" - в СССР готовили громкий ответ. Сперва поручили К. Симонову дать интервью журналу "Штерн" (ФРГ), он это выполнил. Затем ждали: когда на Западе на него обратят внимание - тут и дать залп статьями в "Литгазете", "Вопросах литературы" и "Известиях". И статьи были написаны - но... на Западе симоновское интервью прошло без отклика. Приготовленные статьи все же напечатали - но как бы к 70-летию Шолохова, так и не коснувшись книги Д*. А ныне так пишут в советской прессе, что будто именно книга Д* сбила Шолохова и не дала ему кончить уже 30 лет длимый роман "Они сражались за Родину" - да так, что и ни строчки к начатой в войну книге не прибавилось. (Примеч. 1990)_________
  
   Настойчивое чувство вошло в мою душу, что для сохранности надо полностью отделить архив Крюкова и все, что касается "Тихого Дона", ото всего моего имущества. И за 10 дней до высылки - пожалуй, последний визит, какой и сделал на родине, - была поездка к Елене Всеволодовне Вертоградской, за Крестьянскую заставу, где собрала она несколько молодых, и надо было решить, кто возьмет архив "Тихого Дона". Взялись Георгий Павлович и Тоня Гикало. И сразу вослед, за несколько дней, Саша Горлов, к тому времени уже изгнанный со всех работ, перебросил им архив Крюкова. Как раз успели! Арестованный, я знал, что этот архив - спасен.
   В Москве у Ильи Обыденного служили панихиду по Ирине Николаевне. Мне - никак нельзя было появиться, Люша же с Зоей Томашевской открыто как бы дружила - и пошла. Но раньше того, от последней поездки к И. Н., передала она такую мечту: хотела И. Н., чтобы когда-нибудь кто-нибудь отслужил по ней панихиду в женевской Церкви Воздвижения, где когда-то ее крестили. Да кому ж поручить? Кто это когда попадет в Женеву? А сам же я - попал, вскоре...
   Мы с Алей приехали в Женеву в октябре 1974, - правда, в вечер буднего дня, не должно было службы быть ни в этот день, ни в следующий, никакого праздника. Но пошли под дождем наудачу - к дверям прикоснуться. А за дверьми-то - поют. Мы вошли. Оказалось: завтра - отдание Воздвижения, именно здесь отмечается в связи с престолом!
   Наутро после обедни архиепископ Антоний Женевский служил панихиду по нашей просьбе. Я написал: Ирина, Федор...
   Каменная, приглядная, лепая церковь. Осеннее солнце просветило в окнах. Относило ладанный дым. Маленький хор пел так уверенно, так ретиво, это "со святыми упокой" - душу рвало из груди, я слез не мог удержать. Повторялись, повторялись имена их соединенно - возносил о них архиепископ, возносил хор. Сплелись их судьбы - злосчастного донского автора и его петербургской заступницы - над убийствами, над обманами, над всем угнетением нашего века.
   Пошли им, Господи, рассудливой правды. Отвали давящий камень от их сердец.*
  
   1974 - 1975
   Цюрих
  
   ________________
   * А. Солженицын. "Бодался теленок с дубом", гл. 14 "Стремя "Тихого Дона"", ж-л "Новый мир", N12, 1991, стр. 69.
  
  
  
   Зеев Бар-Селла

"Тихий Дон" против Шолохова.

  
   Проблема авторства романа "Тихий Дон" - проблема непростая. И первый вопрос, на который необходимо ответить, - обоснованно ли утверждение, что автор этот - не Шолохов?!
   Все выдвинутые до сих пор возражения против шолоховской кандидатуры ("случай, небывалый в мировой литературе...", "материал, далеко превосходящий жизненный опыт и уровень образованности [4-х классный]...", "художественная сила, которая достижима лишь после многих проб опытного мастера...", "слишком много чудес!" - А. Солженицын) являются умозрительными.
   От таких вопросов можно уйти (и уходят) с легкостью: если Шолохов - автор романа, тогда он - гений! А гению закон не писан!
   Остается, однако, главный свидетель обвинения - роман "Тихий Дон". Роману рот не заткнешь! Продолжим же слушание показаний романа...
  
   Столыпинский галстук
  
   Сюжет главы 14-й части первой несложен: Степан Астахов, извещенный об измене жены, возвращается домой после лагерных сборов; дома он зверски избивает Аксинью; расправе пытаются помешать два брата Мелеховы - Петро и Григорий... Финал главы:
  
   "С этого дня в калмыцкий узелок завязалась между Мелеховым и Степаном Астаховым злоба.
   Суждено было Григорию Мелехову развязывать этот узелок два года спустя в Восточной Пруссии, под городом Столыпиным".
  
   И, действительно, согласно 4-й главе части 4-й, в бою под городом Столыпиным Григорий Мелехов спасает Степану Астахову жизнь.
   Рассказ об этом спасении включен в занимающее три страницы изложение воспоминаний Григория о военных событиях 1915 - 1916 годов (майские бои под деревней Ольховчик; июльские - под Равой-Русской; стычка под Баянцем; город Столыпин; Луцкий прорыв в мае 1916- го)...
   Никаких противоречий здесь вроде бы не обнаруживается. Разве что захочется задать один вопрос.
   Рава-Русская, Луцк, Баянец, Восточная Пруссия, Столыпин...Стоп! Нет такого города. Рава-Русская есть, Луцк имеется, а Столыпина нет. Был, правда, один - Столыпин, Петр Аркадьевич. Да только он не город, а Председатель Совета Министров...
   Зайдем с другой стороны. Когда состоялся этот бой? С. Н. Семанов, составивший биографию Г. П. Мелехова, относит его к 1915 году*. Действительно, в тексте рассказ помещен после воспоминаний о боях летом 1915 года и перед мыслями о Луцком прорыве в мае 1916-го. Значит, Восточная Пруссия, лето 1915-го? Но летом 1915-го никаких боев в Восточной Пруссии не было. Что ж было? А было то, что после Августовской оборонительной операции русская армия Восточную Пруссию оставила. Имя же свое Августовская операция получила не по времени (месяц август), а по месту - город Августов. Началась же эта операция 25 января и закончилась 13 февраля 1915 года (7 - 26 февраля по новому стилю). Вернуться в эти места русские смогли ровно через 30 лет - в январе 1945-го.
   Прекрасно! А что мы видим в тексте?
  
   "Казачьи кони копытили аккуратные немецкие поля..." (ч. 4, гл. 4).
  
   Не снег на полях, а поля! Но если поле снегом не занесло, зимой следа на нем не оставишь, промерзшая земля под копытом не вдавливается, а звенит!
  
   "Ветер сорвал с Григория фуражку..." (ч. 4, гл. 4).
  
   Фуражку, а не папаху, как положено по уставу! А ведь в русской армии по сию пору переход на зимнюю форму одежды происходит в октябре. Значит, для Григория Мелехова и всего 12-го казачьего полка лето 1915 года наступило в январе?!
  
   _____________
   *Семанов С. Н. Григорий Мелехов (Опыт биографии героя романа М. Шолохова "Тихий Дон"). - альм. "Прометей", т. II, М., "Молодая гвардия", с.112. _____________
  
  
   Существует ли какое-то объяснение этому разгильдяйству?
   Да, и ключ к разгадке - город Столыпин.
  
   "Суждено было Григорию Мелехову развязывать этот узелок два года спустя в Восточной Пруссии, под городом Столыпиным" (ч. 1, гл. 14).
  
   Дело в том, что по внутренней хронологии романа (с этим согласен и С. Н. Семанов - Указ. соч., с.108) драка братьев Мелеховых со Степаном Астаховым произошла в середине лета 1912 года. И, следовательно, слова "два года спустя" означают - лето 1914 года! Тут, как нельзя кстати, "город Столыпин". Это четкое и недвусмысленное указание на один-единственный день - 4 (17) августа 1914 года.
   Города Столыпина на карте Восточной Пруссии нет и не было. Был город Stalluponen, в нынешнем русском написании Сталюпенен или (более близком к немецкому оригиналу) - Шталлюпенен. На русских же штабных картах 1914 - 1915 годов город этот назывался: Сталупененъ.
   Он дал имя первой в европейской войне наступательной операции русских войск - Сталлюпененское сражение.
   Для чего пришлось перекореживать славное в истории русского оружия имя? Ведь "Столыпиным" он назван дважды, причем не в речи персонажей, а в авторской! А правильно он вообще ни разу не назван!
   Причина - Шолохов. Он не сумел прочесть название города в рукописи и, переписывая, поставил, вместо правильного (в том числе и грамматически): "под городом Сталупенен", свое дурацкое: "под городом Столыпиным".
   Нас поджидает, однако, еще один сюрприз: дело в том, что Григорий Мелехов никоим образом не мог спасти Степана Астахова в Сталлюпененском сражении, поскольку с июля по август 1914 года безотлучно находился в рядах 8-й армии, действовавшей на Юго-Западном фронте (ч.3, гл. 5, 10 - 13, 16, 17, 20), откуда по ранению (ч. 3, гл. 20) отбыл прямо в московский госпиталь (ч. 3, гл. 21,23).
   Как это все понять, объяснить? Объяснение одно: замысел романа сформировался не сразу, и Автор какое-то время колебался, на какой фронт - Северо-Западный или Юго-Западный - послать своего героя. Иными словами, Автор не сразу решил какой роман писать - "Тихий Дон" или "Август Четырнадцатого".
   Отправив Григория Мелехова в Галицию, Автор тем не менее захотел сохранить эпизод его встречи со Степаном Астаховым. Он перенес этот фрагмент в начало следующей части и поместил его среди воспоминаний о событиях 1915 - 1916 годов. Автор не преуспел в одном: не успел выправить датировку в части 1-й ("два года спустя") и не устранил приуроченность эпизода к Сталлюпенскому сражению.
   Шолохов так никогда и не понял, какую ловушку смастерил ему Автор; в издании 1945 года он отважился лишь на одну поправку: заменил "ы" на "о", так что теперь читается: "под городом Столыпином".
  
   Беглец
  
   Вторая подглавка 2-й главы 4-й части повествует о дальнейшей судьбе Ильи Бунчука, дезертировавшего в главе 1-й;
  
   "Через три дня, после того, как бежал с фронта, вечером Бунчук вошел в большое торговое местечко, лежавшее в прифронтовой полосе. В домах уже зажгли огни. Морозец затянул лужи тонкой коркой льда, и шаги редких прохожих слышались еще издали. Бунчук шел, чутко вслушиваясь, обходя освещенные улицы, пробираясь по безлюдным проулкам. При входе в местечко он едва не наткнулся на патруль и теперь шел с волчьей торопкостью, прижимаясь к заборам, не вынимая правой руки из кармана невероятно измазанной шинели - день лежал, зарывшись в стодоле в мякину.
   В местечке находилась база корпуса, стояли какие-то части, была опасность нарваться на патруль, поэтому-то волосатые пальцы Бунчука и грели неотрывно рубчатую рукоять нагана в кармане шинели".
  
   Вчитаемся во второй абзац - что нового мы узнали? Ну, например, что "в местечке находилась база корпуса", а потому "была опасность нарваться на патруль". Но указание на эту умозрительную опасность, призванное объяснить осторожность Бунчука, для читателя не обладает такой уж непреложной ценностью. Ему - читателю - достаточно было бы информации, полученной из первого абзаца:
  
   "При входе в местечко он едва не наткнулся на патруль".
  
   Так наткнулся или не наткнулся, умозрение или реальность?
   И то и другое, потому что - два варианта:
  
   "При входе в местечко он едва не наткнулся на патруль и теперь шел с волчьей торопкостью, (...) не вынимая правой руки из кармана невероятно измазанной шинели".
   "В местечке находилась база корпуса, стояли какие-то части, была опасность нарваться на патруль, поэтому-то волосатые пальцы Бунчука и грели неотрывно рубчатую рукоять нагана в кармане шинели".
  
   Нетрудно обнаружить, что второй абзац дублирует заключительную часть первого.
   О цели такой авторской щедрости говорить, по-видимому, не приходится - один из вариантов черновой и отброшенный. Какой из двух? На этот вопрос нам дает ответ глава 28-я части 5-й (в первых изданиях глава 29-я). Она повествует о пленении восставшими казаками экспедиции Подтелкова. Жизни Бунчуку остается еще на две главы, и заготовки к описанию его идут в дело:
  
   "Бунчук подошел к своей бричке, стоявшей возле амбара, кинул под нее шинель, лег, не выпуская из ладони рубчатую револьверную рукоять. Вначале он подумал было бежать, но ему претили уход тайком, дезертирство..."
  
   В этой фразе нашли свое место и "шинель" и "рубчатая рукоять" нагана (наган, как известно, пистолет револьверного типа). Не случайно вспыхивают у Бунчука мысли о бегстве и дезертирстве - они навеяны ему 2-й главой 4-й части.
   Подчеркнем одно важное обстоятельство: отброшенные варианты Автором сохранялись с целью возможного использования в будущем. Отброшенные фрагменты не вымарывались, что и явилось причиной введения их М. Шолоховым в беловой текст.
  
   1812
  
   Очень редко, да и то, говоря лишь о персонажах, казачеству чуждых автор "Тихого Дона" позволяет романному слову растечься по генеалогическому древу. Таков, например, рассказ об отце сотника Листницкого:
  
   "Старый, давно овдовевший генерал, жил в Ягодном одиноко. Жену он потерял в предместье Варшавы в восьмидесятых годах прошлого столетия. Стреляли в казачьего генерала, попали в генеральскую жену и кучера, изрешетив во многих местах коляску, но генерал уцелел. От жены остался двухлетний тогда Евгений. Вскоре генерал подал в отставку, перебрался в Ягодное (земля его - четыре тысячи десятин - нарезанная еще прадеду за участие в Отечественной войне 1812 года, находилась в Саратовской губернии) и зажил чернотелой, суровой жизнью" (ч. 2, гл. 14).
  
   Таков облик текста в издании 1956 и последующих годов. По сравнению с изданиями 1928 - 1953 годов в нем произведены два изменения. Первое касается польских дел (ранее в генерала стреляли не "в предместье", а "в предместьях" Варшавы): второе - землевладения: до 1956 года земля в Саратовской губернии нарезалась прадеду генерала за участие не "в Отечественной войне 1812 года", но "в Отечественной 1812 года войне".
   Сочетание "война 1812 года" получено простым изменением порядка слов и, действительно, не режет ни глаз, ни слух, чего не скажешь о "1812 года войне". Быть может, необычным последнее сочетание стало лишь в наши дни? Ничуть не бывало, сошлемся лишь на заглавия двух книг: М. Богданович "История Отечественной войны 1812 года по достоверным источникам. Составлена по Высочайшему повелению" (тт. I - III. СПб., 1859 - 1860) и сборник "Генерал-квартирмейстер К. Ф. Толь в Отечественную войну 1812 года" (СПб., 1912). Так что, порядок слов издания 1956 года был правильным и в 1928, и в 1968 годах.
   Правильным, но не единственно возможным. Приведем для примера две другие книжные публикации: Н. Дубровин "Отечественная война в письмах современников (1812 - 1815)" (СПб., 1882) и В. И. Гомулицкий (Гео) "Отечественная война. Работа по обнародованию документов" (Варшава, 1902). Итак, во второй половине XIX и в начале XX веков употреблялись два обозначения. Были ли они равноправны? Видимо, нет. Полная форма - Отечественная война 1812 года - была принадлежностью официальной публицистики (трехтомник М. Богдановича, например, был составлен "по Высочайшему повелению"). Массированное вторжение официального наименования в язык можно с уверенностью датировать 1912 годом - празднованием столетия Отечественной войны, когда прессу и книжный рынок захлестнул мощный поток юбилейной литературы.
   Но в тексте "Тихого Дома" мы обнаруживаем не "Отечественную войну 1812 года", а какой-то странный гибрид двух форм "Отечественная 1812 года война"!
   Единственным разумным объяснением этого казуса может быть лишь допущение, что в первоначальное написание:
  
   "(...) земля его (...) нарезанная еще прадеду за участие в Отечественной войне, находилась в Саратовской губернии"
  
   - была внесена надстрочная правка:
  
   1812 года
   "(...) за участие в Отечественной войне, находилась (...)".
  
   Шолохов, копируя рукопись, просто-напросто вставил слова "1812 года" на неподходящее место.
   Но сделав такое допущение, мы обязаны ответить и на вопрос: чем была вызвана правка? Ведь до того, как началась другая Отечественная - Великая, 1941 - 1945 годов, автор, написавший "Отечественная война", мог быть уверен, что его поймут правильно. А вставка в текст была произведена заведомо раньше 1928 года!
   Обратимся поэтому к другому времени и к другой войне. С 1914 по 1918 год на пространствах Европы и Передней Азии шла война, которую мы называем первой мировой, а современники именовали Великой, европейской, германской, империалистической. Существовал, однако, краткий период, когда со всеми этими наименованиями конкурировало другое: с июля 1914 по 1915 год в России войну официально называли Второй Отечественной...(см., например, коллажи из газетных заголовков в "Августе Четырнадцатого" А. И. Солженицына: "Думайте теперь же о Музее Второй Отечественной войны!" и др.).
   Только в этот период и имело смысл уточнять, о какой Отечественной войне идет речь.
   Из вышесказанного следуют два вывода:
      -- Правка вносилась в текст, написанный до июля 1914 года.
      -- В 1916 году наименование "Вторая Отечественная" полностью исчезает из языка. Следовательно, правка вносилась в текст не позднее 1916 года.
   На основании этих двух выводов мы приходим к заключению:
   К июлю 1914 года две части первой книги романа были в основном написаны. Не позднее 1916 года Автор приступил к переработке романа.
  
   Русский дух
  
   В ноябре 1916 года на побывку с фронта прибыл в хутор Татарский Митька Коршунов - "друзьяк" и шурин Григория Мелехова:
  
   "Митька пробыл дома пять дней. (...) Как-то перед вечером заглянул и к Мелеховым. Принес с собой в жарко натопленную кухню запах мороза и незабываемый едкий дух солдатчины" (ч. 4, гл. 6).
  
   Какой странный эпитет - "незабываемый"... Кто не мог забыть этот запах? Митька? Но он-то уж точно к своему запаху привык. В курене Мелеховых Митьку встретили Дарья, Ильинична и Пантелей Прокофьевич. Однако про Пантелея Прокофьевича сказано, что он "сидел, не поднимая опущенной головы, будто не слышал разговора"; значит, и резиньянции по поводу запаха исходят не от него: Что же касается женщин, то они войны еще и не нюхали (до гражданской остается целый год). Странно и загадочно!
   А вот Григорий и Петро Мелеховы, бросив два развалившихся фронта - германский и противобольшевистский, дождались прихода красных:
  
   "И сразу весь курень наполнился ядовито-пахучим спиртовым духом солдатчины, неделимым запахом людского пота, табака, дешевого мыла, ружейного масла, - запахом далеких путин" (ч. 6, гл. 7).
  
   Тут бы Петру и Григорию самое время вспомнить этот запах, ан нет... Разобраться в ощущениях героев нам помогает другой фрагмент, описывающий вернувшегося из плена Степана Астахова, мужа Аксиньи:
  
   "Наутро - Степан еще спал в горнице - пришел Пантелей Прокофьевич. Он басисто покашливал в горсть, ждал, пока проснется служивый. Из горницы тянуло рыхлой прохладой земляного пола, незнакомым удушливо-крепким табаком и запахом дальней путины, каким надолго пропитывается дорожный человек" (ч. 6, гл. 7).
  
   Займемся сравнительной одорологией - сопоставим характеристики запахов:
  
   ч. 4, гл. 6
   дух солдатчины
   едкий
   ч. 6, гл. 16
   дух солдатчины
   ядовито-пахучий спиртовой
   запах людского пота
   табака
   дешевого мыла
   ружейного масла
   запах дальних путин
   ч. 6, гл. 7
   удушливо-крепкий табак
   запах дальней путины.
  
   За пределами сопоставления остались две невещественных характеристики: "незабываемость" в части 4-й и замечание о том, что "запахом дальней путины (...) надолго пропитывается дорожный человек" в 6-й части; при этом сам "запах дальних путин является неотъемлемой принадлежностью "духа солдатчины" (гл. 16 часть 6-я).
   Разгадка "незабываемого" духа здесь и лежит: это тот запах, "каким надолго пропитывается солдат. И, значит, запах этот не "незабываемый", а неотвязный, неистребимый, неустранимый, неизбывный, н е и з б ы в а е м ы й !
   Именно слово "неизбываемый" и не сумел прочесть в рукописи дура Шолохов:
  
   "Митька пробыл дома пять дней. (...) Как-то перед вечером заглянул и к Мелеховым. Принес с собой в жарко натопленную кухню запах мороза и н е и з б ы в а е м ы й едкий дух солдатчины"
  
   Да не упрекнут нас в крохоборстве: речь не идет об опечатках или ошибках чтения, речь вообще не идет об одном слове. Дело в принципе - принципе Авторской поэтики. А поэтика эта в значительной степени построена на столкновениях, на конфликтах, на неуживающихся друг с другом качествах. Этот единый принцип организует описания людей, животных, растений и запахов . Как, например, в данном случае:
   жарко натопленная кухня - запах мороза;
   Запах мороза Митька принес с улицы, запах солдатчины он носит с собой зимой, летом, всегда. Свежесть мороза обманчива, затхлость есть сущность - "дух".
  
   По поводу мокрого снега
  
   Эпопея корниловской армии, отступившей, чтобы сражаться и победить, уже современниками рассматривалась как великое деяние. И хотя гражданская война дала в дальнейшем новые примеры "ледяных походов" (отступление колчаковской Якутской армии, гибельный "отступ" в Персию Уральской казачьей армии), история запомнила первый - Корниловский. Трагедия армии уходящей на верную смерть, слишком эпична, чтобы мимо нее мог пройти хотя бы один, писавший о войне на Юге. Не прошел и автор "Тихого Дона", поместив в эту заведомо неказачью массу единственного из первостепенных персонажей, социально близкого отступавшим, - сотника Евгения Листницкого.
   Итак, начало "Ледяного похода" - книга II, часть 5-я, глава 18-я;
  
   "Накапливались сумерки. Морозило".
  
   Все, как будто, верно: поход - "ледяной", значит, уместен и мороз. Но вслед за этим - продолжение:
  
   "От устья Дона солоноватый и влажный подпирал ветер".
  
   "Влажный ветер" ни при какой погоде не может "морозить", а если "морозит" не ветер, то сам ветер не может оставаться влажным.
   Дальше - больше:
  
   "- Господин командир! -окликнул Неженцева подполковник Ловичев, ловко перехватывая винтовку. (...) Прикажите первой роте прибавить шаг! Ведь так и замерзнуть немудрено. Мы п р о м о ч и л и ноги, а такой шаг на походе..."
   "На взрыхленной множеством ног дороге кое-где просачивались л у ж и . Идти было тяжело, с ы р о с т ь
   проникала в сапоги".
   "- Россия всходит на Голгофу... Кашляя и с хрипом отхаркивая мокроту, кто-то пробовал иронизировать:
   - Голгофа... с той лишь разницей, что вместо кремнистого пути - снег, притом мокрый, плюс чертовский холодище".
  
   Значит, все-таки холодно. Но холод - он бывает разный: бывает мороз, а бывает и пронизывающая сырость. Замерзнуть можно и тогда, когда кругом слякоть и лужи. Но если подморозит - луж нет, они затягиваются льдом. А мы что видим: "кое-где просачивались лужи", то есть типичная оттепель, да и ветер влажный. На морозе ноги мерзнут, но не промокают; при морозе снег бывает всякий: легкий, тяжелый, пушистый, хрустящий, но только не мокрый. А в тексте прямо сказано: "снег, притом мокрый"! В чем причина такой противоестественности описания?
   За ответом обратимся к тексту первых изданий романа, но не к процитированному отрывку, а к другим "метеорологическим" фрагментам:
  
   " М о р о с и л и з м о р о з н ы й д о ж д ь , фонари кидали н а л у ж у мерклые дорожки света" (ч. 3,
   гл.22);
   "В этот день и з м о р о з н ы й д о ж д ь сеялся с полдня" (ч. 5, гл. 2);
   "Ветер клубил за перелеском м о р о з н у ю пыль" (ч. 4, гл. 21).
  
   В первых двух случаях ситуация понятна - речь идет о моросящем дожде, и, следовательно, читать надо не "изморозный дождь", но "измороСный дождь". С третьим случаем положение иное, поскольку "морозной пыли" предшествует сообщение, что Мишка Кошевой и Алексей Бешняк "таились в ярке возле покинутого обвалившегося колодца, вдыхая разреженный морозом воздух".
   Становится ясно, что в первых изданиях "Тихого Дона" и "изморозный" в значении "изморосный", и "морозный" в значении "морозный" одинаковым образом писались через "З".
   Такая орфография противоречила правилам, достаточно сослаться на написание в "Толковом словаре" Вл. Даля. Тем не менее, "изморось" через "З" - не выдумка Шолохова.
   Андрей Белый, роман "Серебряный голубь", Москва, издательство "Скорпион", 1910 год:
  
   "(...) и з м о р о з ь дышала на него своей пылью: вокруг и з м о р о з ь крутилась - все пространство (...) казалось, плясало в с л е з л и в о м ветре (...) А окрест - мразь да грязь: плясал дождик, на лужах лопались пузыри (...)" (с. 73 - 74);
   "А и з м о р о з ь хлестала - пуще да пуще (...)" (с. 81).
  
   Сергей Есенин - 1924 год:
  
   "Я усталым таким еще не был...
   В эту серию морозь и слизь..."
  
   Итак, написание через "З" - установленный факт. Но А. Белый позволяет нам заглянуть еще дальше, в корни орфографической, пусть и распространенной, но ошибки:
  
   "А окрест - мразь да грязь: плясал дождик, на лужах лопались пузыри (...)" (с. 81).
   "(...) бешенней дождливая заметалась м р а з ь (...)" (с. 77).
  
   Логично предположить, что основание ошибки - псевдоисторическое, а именно, построение ложного уравнения:
  
   Мразъ - мороз - изморозь
   Мразь - морозь - изморозь
  
   Затруднений с чтением "изморозь", как и з м о р о с ь , естественно, не возникало - на конце слова любой звонкий согласный оглушается. Затем вступали в действие навыки исторической орфографии: морозь - морозить вполне соответствовало паре мороз - морозить .
   Истина, однако, в том, что церковно-славянского МРАЗЬ не существует. "Мразь" - слово сугубо русское, диалектное (костромское, тверское, ярославское), и значит вовсе не "мелкий дождь, ситничек", а "мерзость".
   Переводя "Тихий Дон" на новую орфографию, Шолохов хорошо справился со словом "морозил", потому что рядом стоял "изморозный дождь". Еще проще было, когда глагол вовсе отсутствовал: "изморозный дождь" - не "град", понятное дело, а " и з м о р о с н ы й дождь". А вот с "Ледяным походом" затычка вышла...
   А вы сами попробуйте чужой роман без ошибок переписать, чтобы получилось, как у Автора:
  
   "Накапливались сумерки. М о р о с и л о . От устья Дона солоноватый влажный подпирал ветер".
  
   Таинственный спутник
  
   Среди множества вымышленных персонажей (начиная с главных героев) в романе действуют и исторические лица: Каледин, Корнилов, Краснов, Алексеев, Подтелков, Лукомский... В двух эпизодах появляется император Николай II: в первом он вручает георгиевскую медаль Кузьме Крючкову; во втором - последний раз в жизни покидает здание Ставки в Могилеве. Свидетелем этого последнего события становится Евгений Листницкий:
  
   "Бледнея, с глубочайшей волнующей яркостью воскресил он в памяти февральский богатый красками исход дня, губернаторский дом в Могилеве, чугунную запотевшую от мороза огорожу и снег по ту сторону ее, испещренный червонными бликами низкого, покрытого морозно-дымчатым флером солнца. За покатым свалом Днепра небо крашено лазурью, киноварью, ржавой позолотой, каждый штрих на горизонте так неосязаемо воздушен, что больно касаться взглядом. У выезда небольшая толпа из чинов ставки, военных, штатских... Выезжающий крытый автомобиль. За стеклом, кажется, Фредерикс и царь, откинувшийся на спинку сиденья. Обуглившееся лицо его с каким-то фиолетовым оттенком. По бледному лбу косой черный полукруг папахи, формы казачьей конвойной стражи.
   Листницкий почти бежал мимо изумленно оглядывавшихся на него людей. В глазах его падала от края черной папахи царская рука, отдававшая честь, в ушах звенел бесшумный холостой ход отъезжающей машины и унизительное безмолвие толпы, молчанием провожавшей последнего императора" (ч. 4, гл. 10).
  
   В этом фрагменте сразу бросаются в глаза пушкинские реминисценции: "унизительное безмолвие толпы" имеет своей причиной "Бориса Годунова" - "Народ безмолвствует", а сцена бега Листницкого, со звоном молчания в ушах и видением императорской руки, отсылает к "Медному Всаднику" -
  
   И он по площади пустой
   Бежит и слышит за собой -
   Как будто грома грохотанье -
   Тяжело-звонкое скаканье...
   Но бедный, бедный мой Евгений...
   Увы! Его смятенный ум
   Против ужасных потрясений
   Не устоял. Мятежный шум
   Невы и ветров раздавался
   В его ушах...
   Простерши руку в вышине,
   За ним несется Всадник Медный
   На звонко-скачущем коне...
  
   Заметим, что, в отличие от поднятой руки Петра I, рука Николая II падает. Отметим и еще один момент многозначительного сходства: Листницкого зовут Евгений! Это то, что касается литературной истории*.
   Что же касается истории, то и эта сторона не вызывает нареканий: Ставка русского Верхов-
   ______________
   *Этим, конечно, не исчерпывается литературоведческий анализ. Так, например, необходимо отметить и используемый здесь прием оксюморона: "Бледнея..." - "с глубочайшей ... яркостью воскресил в памяти" (столкновение цветовых характеристик, одинаково приложимых к описанию человеческого лица и качества воспоминаний); "...штрих ... так неосязаемо воздушен, что больно касаться взглядом..."; "...холостой ход отъезжающей машины" (столкновение неподвижности ("холостой ход") и движения ("отъезжающая машина"), ср. выражение - "машина на холостом ходу"); при этом звук, издаваемый машиной, назван "бесшумным", но сам этот "бесшумный ход" звенит в ушах. Прием оксюморона позволяет опознать еще одну реминисцентную линию: "унизительное безмолвие толпы" - это безмолвие восставших; таким образом, безмолвие толпы соотносимо не только с "Борисом Годуновым", но и с "мятежным шумом" "Медного Всадника". Продолжая анализ, мы отмечаем и то, что "небо крашено лазурью, киноварью и ржавой позолотой". Понятно, что в основе такого цветового ряда лежит не непосредственное восприятие, а иконопись. С учетом этого получает новый смысл и портрет императора: "По бледному лбу косой черный полукруг папахи" - перед нами лик Спасителя со смертным венчиком вкруг чела. _______________
  
   ного Главнокомандования находилась в Могилеве; неделю, следующую за отречением, Николай действительно провел в Ставке (прибыл в Могилев вечером 3 марта и отбыл навсегда 8 марта 1917 года); среди сопровождавших императора лиц находился отец обер-гофмейстерины Нарышкиной, министр двора и уделов, канцлер Империи граф Владимир Борисович Фредерикс, прозванный при дворе "Щелкунчиком" (Nussknacker) и переживший своего императора на 9 лет. Правда, вскоре после прибытия в Могилев Фредерикс исчез и был обнаружен (и арестован) лишь спустя несколько дней в Гомеле. Тем не менее в Ставке он был. Это факт.
   Вообще Фредерикс в качестве спутника царя личность известная, а после "Заговора императрицы" П. Е. Щеголева - А. Н. Толстого даже популярная. Например, его видел во сне Остап Бендер: "Государь-император, а рядом с ним, помнится, еще граф Фредерикс стоял, такой, знаете, министр двора" ("Золотой теленок", ч.1, гл. 8).
   Но все-таки одно недоумение остается - дело в том, что в первой (журнальной) публикации "Тихого Дона" императора сопровождал не Фредерикс, а Д и т е р и х с .
   Опечатку видеть здесь вряд ли возможно. Во-первых, и наборщики, и машинистки практически всегда заменяют незнакомое слово более известным, а Фредерикс, несомненно, был более известен. Во-вторых, невозможно представить себе такое написание фамилии Фредерикс, чтобы ее можно было спутать с "Дитерихс": строго говоря, совпадает в этих двух фамилиях лишь последовательность трех букв - "-ери-". Поэтому, в имени "Дитерихс" следует видеть ошибку Авторского текста. Именно ошибку, поскольку никакого Дитерихса в феврале-марте 1917 года в Ставке не было.
   А был ли сам Дитерихс?
   В советской литературе существует еще одно произведение, в котором упоминается этот загадочный человек - роман Дмитрия Нагишкина "Сердце Бонивура". В романе описываются трудные дни 1922 года на Дальнем Востоке и, в частности, последний правитель Белого Приморья. Нагишкин его по имени-отчеству так до конца романа и не называет, но сообщает о нем следующее (в главе 12-й "Рождение диктатора"):
  
   "Генерал Дитерихс, бывший в том возрасте, который из вежливости называют преклонным, в революции потерял все".
  
   Надо полагать, видимо, что речь идет о сенильном старце, тем более, на следующей же странице Нагишкин прямо пишет: "выживший из ума старый Дитерихс...".
   Сколь же велико будет наше удивление, когда Гэй Ричардс в своей книге "Охота на царя" при имени Дитерихс сочтет нужным добавить: "в период 1-й мировой войны он одно время был самым молодым генералом русской армии..."* Действительно, ну и генералы были - выживший из ума старик - самый молодой! Ничего нельзя понять...
   Кто же он был на самом деле, этот молодой старик?
   Генерал Михаил Константинович Дитерихс родился в 1874 году, так что Нагишкин мог позволить себе не бравировать чрезмерной вежливостью - в 1922 году генералу Дитерихсу не было и 50. Был он молод и в годы первой мировой - к началу с войны ему исполнилось 40. А. А. Брусилов, приняв командование Юго-Западным фронтом, характеризует его как генерала "очень способного и отлично знающего свое дело". Был он заметной фигурой и в гражданскую войну: в 1918 принимает участие в чехословацком выступлении во Владивостоке, затем получает назначение начальником штаба ген. Я. Сырового; после ухода генерала Р. Гайды назначается командующим Сибирской армией, а затем, после отставки Лебедева, становится главнокомандующим фронтом и начальником штаба Верховного Правителя. Впрочем, вскоре на Дитерихса возлагают ответственность за неудачи на фронте, отрешают от должности и назначают на его место ген. Н. П. Сахарова. Дитерихсу же поручают возглавить следственную комиссию по делу об убийстве царской семьи. Вместе с комиссией он отступает из Сибири, добирается до Харбина, оттуда едет во Владивосток, где публикует двухтомное собрание материалов "Убийство царской семьи и членов Дома Романовых на Урале" (Владивосток, типография Военной академии, 1922). Во Владивостоке же он избирается (после падения правительства братьев Меркуловых - так называемого "черного буфера") единоличным Правителем Приморья и Воеводой Земской Рати. Он объявляет "крестовый поход" на Москву за восстановление на престоле "законного хозяина Земли Русской, помазанника Божия из Дома Романовых", но 25 октября 1922 года на борту японского миноносца покидает Владивосток. Из Японии он направляется в Китай, где становится во главе Восточного отделения Русского Обще-Воинского Союза (РОВС). В 1937 году
  
   ________________
   *Richards G., The Hunt for the Gzar, NY, A Dell Book, 1971. ________________
  
   генерал Дитерихс скончался*.
   Обратимся, однако, к интересующим нас временам, к 1917 году. Так вот, ни в феврале, ни в марте Дитерихса в Могилеве не было, не было его и в России вообще, поскольку в это время он командовал дивизией, отправленной на помощь союзникам и сражавшейся на Салоникском фронте. В Россию же М. К. Дитерихс вернулся лишь в июне 1917года. И вот тут-то обнаруживается самое замечательное: вернувшегося в Россию генерала Дитерихса назначают генерал-квартирмейстером Ставки в Могилеве. Должность эту он получает, видимо, по представлению А. Ф. Керенского**, после похода генерала Крымова на Петроград ("Корниловский мятеж").
   Попытаемся разобраться. Весной 1917 года Дитерихса в Ставке не было. Следовательно, ни в каких исторических источниках, описывающих низвержение самодержавия, мы имени Дитерихса не найдем. Перед нами несомненная ошибка, но какого рода? Это не ошибка невежды, не умеющего разобраться в разноголосице архивных и мемуарных свидетельств: не могло попасть ни в архивы, ни в мемуары имя человека, не имевшего никакой связи с событиями.
   Но все станет на свои места, если допустить, что перед нами ошибка человека, бывшего не очевидцем, но современником событий. Если допустить, что Автор "Тихого Дона" ознакомился с деятельностью Ставки в краткий промежуток времени между отставкой Корнилова и убийством Духонина (5 сентября - 20 ноября ст. ст.), то описывая пребывание императора в Ставке и не имея возможности опереться на мемуары (еще ненаписанные!), он легко мог ошибиться, сочтя, что нынешний генерал-квартирмейстер Ставки остался от старого режима. Заслуживает внимания еще одна характерная неточность: император посетил Ставку в марте (3 - 8 ст. ст.), а Евгений Листницкий вспоминает "февральский богатый красками исход дня" (ссылка на разницу старого и нового стилей только усугубляет дело - 3 и 8 марта старого стиля соответствует 16 и 21 нового).
  
   Близнец в тучах
  
   В 1956 году Б. Л. Пастернак был, как и в предыдущие дни десятилетия, озабочен проблемой "первого поэта":
  
   "Были две знаменитые фразы о времени. Что жить стало лучше, жить стало веселее, и что Маяковский был и остался лучшим и талантливейшим поэтом эпохи. За вторую фразу я лично письмом благодарил автора этих слов, потому что они избавляли меня от раздувания моего значения, которому я стал подвергаться в середине тридцатых годов, к поре Съезда писателей. Я люблю свою жизнь и доволен ею" ("Люди и положения" - в кн.: Б. Пастернак "Воздушные пути (Проза различных лет)". М., 1982, с. 458).
  
   Слова "Я люблю свою жизнь", в свете всем известных обстоятельств смерти Маяковского, усиливают, конечно, юмористическое звучание приведенного фрагмента. Но перед этим Пастернак рассуждает более чем серьезно и вписывает гибель Маяковского в общую картину гибели литературы.
  
   "В последние годы жизни Маяковского, когда не стало поэзии ничьей, ни его собственной, ни кого бы то ни было другого, когда повесился Есенин, когда, скажем проще, прекратилась литература, потому что ведь и начало "Тихого Дона" было поэзией, и начало деятельности Пильняка и Бабеля, Федина и Всеволода Иванова (...)" (Указ. соч., с. 457).
  
   Обратим внимание на положение "Тихого Дона" в этой фразе: вокруг него имена - Маяковский, Есенин, Пильняк, Бабель, Федин, Вс. Иванов, а "Тихий Дон" стоит безымянный. С одной стороны: "начало деятельности Пильняка, Бабеля, Федина и Вс. Иванова, а с другой - "начало "Тихого Дона", лишь романа, а не деятельности А. М. Шолохова (на возражение, что "Донские рассказы" не заслуживали высокой оценки и потому не упомянуты, можно ответить, что началом деятельности Пильняка Пастернак тоже считал не рассказы 1917 года в "Ниве", а началом Бабеля - не сотрудничество в горьковской "Летописи" 1916 года, но их книги: "Голый год" и "Конармию").
   Еще один штрих: начало романа "Тихий Дон" (книги 1-я и 2-я) вышло в 1928 году, то есть в последние годы жизни Маяковского", как раз тогда, "когда" (...) прекратилась литература". Тем не менее Пастернак ставит начало "Тихого Дона" в один ряд с началом деятельности Пильняка, Бабеля, Федина, Вс. Иванова, то есть относит роман к самому началу 20-х, в любом случае ранее 1925 года ("когда повесился Есенин"). Мало того, все перечисленные писатели относятся к одному поколению, они, практически, сверстники (1892 - Федин,
   ______________
   *Брусилов, А. А. Мои воспоминания. (Изд. 5-е) М., 1963, с. 205; Грачев, Г. Якутский поход ген. Пепеляева. - "Сибирский Архив", (Прага), Изд. Об-ва Сибиряков в ЧССР, 1929, т. 1, с. 25 - 26;
   **Катков, Г. М. Дело Корнилова (пер. с англ. Н. Г. Росса). Париж ___________
  
   1893 - Маяковский, 1894 - Пильняк, Бабель, 1895 - Есенин, Вс. Иванов). Шолохов с его 1905 годом рождения до самых молодых недотягивает десяти лет!
   Короче говоря, Пастернак отказывает "Тихому Дону" как в праве быть написанным во второй половине 20-х, так и в праве именоваться произведением Шолохова.
   Основанием такого отвода служит поэтика романа, а именно, характерная для него ориентация на поэзию. К сожалению, Пастернак не счел нужным уточнить, какую именно поэзию он имел в виду.
   Попытаемся ответить на этот вопрос. Откроем "начало романа" - книгу 2-ю, часть 4-ю, главу 6-ю.:
  
   "В прозрачном небе, в зените стояло малиновое недвижное облачко, за Доном на голых ветках седоватых тополей черными горелыми хлопьями висели грачи".
  
   Нужно приложить большие усилия, чтобы не вспомнить:
  
   Где, как обугленные груши.
   С деревьев тысячи грачей
   Сорвутся в лужи и обрушат
   Сухую грусть на дно очей.
  
   Это - "Февраль. Достать чернил и плакать!..". Впервые стихи были опубликованы в сборнике "Лирика" (М., 1913, с. 42) с посвящением Константину Локсу, а затем вошли в книгу "Близнец в тучах" (М., Книгоиздательство "Лирика", 1914). Примечательно, что в первой публикации строфа несколько разнилась от приведенной выше:
  
   Где, как обугленные груши.
   На ветках тысячи грачей...
  
   Ср.: "за Доном на голых ветках седоватых тополей черными горелыми хлопьями висели грачи".
   Стихи Пастернака, помещенные в сборнике "Лирика", возможно проливают свет и на "седоватые тополя":
  
   И, как в неслыханную веру,
   Я в эту ночь перехожу,
   Где тополь обветшало-серый
   Завесил лунную межу.
  
   Эти стихи - "Как бронзовой золой жаровень..." - отделены от "февраля..." всего двумя страницами (сб. "Лирика", с. 45).
   Мы никогда не узнаем, вспомнил ли Пастернак свои ранние стихи, читая "Тихий Дон". Гораздо важнее другое - Пастернак узнал в авторе "Тихого Дона" своего сверстника: писателя 10-х годов.
  
   Записки врача
  
   В августе 1914 года сотник Евгений Листницкий подал рапорт о переводе в действующую армию и получил назначение в один из казачьих полков. Сойдя с поезда на каком-то безымянном полустанке, Листницкий присоединился к походному лазарету, который и доставил его к месту расположения штаба полка. Врач лазарета - "большой багровый доктор" - "очень нелюбезно отзывался о своем непосредственном начальстве, громил штабных из дивизии и [...] изливал свою желчную горечь перед случайным собеседником [...].
  
   - Чем объяснить эту несуразицу? - из вежливости поинтересовался сотник.
   - Чем? [...] Безалаберщиной, бестолковщиной, глупостью начальствующего состава, вот чем! Сидят там мерзавцы и путают. Нет распорядительности, просто нет здравого ума. Помните Вересаева "Записки врача"? Вот-с! Повторяем в квадрате-с. [...] Проиграем войну, сотник! Японцам проиграли и не поумнели. Шапками закидаем, так что уж там... - и пошел по путям, перешагивая лужицы, задернутые нефтяными радужными блестками, сокрушенно мотая копнастой головой" (кн. 1, ч. 3, гл. 14).
  
   Сознаемся сразу - ошибка здесь обнаружена не нами, а С. Н. Семановым:
   "Известное произведение Вересаева "Записки врача" опубликовано было в 1901 году и никакого отношения к военным вопросам не имело. Его позднейшие книги - "Рассказы о войне (1906) и "На войне" (1906 - 1907) как раз были посвящены критической оценке русско-японской войны, где автор побывал в качестве военного врача. Неточность в названии популярного тогда произведения очевидна"*.
   Ладно, неточность... А что было точным? Вот Семанов называет два вересаевских произведения. Какое из них по праву могло бы занять место "Записок врача"? Или оба сразу?
   По всей видимости, нам придется отвергнуть кандидатуру "Рассказов о войне". Вышедшие в более или менее полном виде через 8 лет после русско-японской войны - в 1913 году (4-й том полного собрания сочинений В. Вересаева), они, как можно судить по прессе, при появлении своем общественного ажиотажа не вызвали.
   Другое дело - очерки "На войне". Публиковавшиеся в сборниках товарищества "Знание" (N17 - 20, 1907 - 1908), они уже в феврале 1908 года вышли отдельным изданием и возбудили живейший интерес. В. Линд ("Русская мысль", 1908, N 10) высоко оценил "правдивые воспоминания" Вересаева, рецензент "Русских ведомостей" (1908, 22 июля) особо отметил наполняющий очерки "внутренний ужас, который, увы, не исчез с войной". Безусловное восхищение книгой выразил критик журнала "Современный мир" Н. И. Иорданский, писавший, что Вересаев "сумел сделать из истории скитаний полевого госпиталя [...] историю великого национального страдания" (1908, N 8).
   Сравним с такой характеристикой очерков яростные жалобы доктора из "Тихого Дона":
  
   "Ведь вы подумайте, сотник: протряслись двести верст в скотских вагонах для того, чтобы слоняться тут без дела, в то время как на том участке, откуда мой лазарет перебросили, два дня шли кровопролитнейшие бои, осталась масса раненых, которым срочно нужна была наша помощь (доктор с злым сладострастием повторил "кровопролитнейшие бои", налегая на "р", прирыкивая). [...] Сидят там мерзавцы и путают. Нет распорядительности, просто нет здравого ума. Помните Вересаева "Записки врача"? Вот-с! Повторяем в квадрате-с".
  
   Сказанного доктором вполне достаточно, чтобы на место "Записок врача" с уверенностью поставить книгу "На войне".
   И вот тут наступает самое интересное. Дело в том, что книга Вересаева не носила название "На войне", точнее - не только "На войне". Полное наименование книги было таким: В. Вересаев "На войне. З а п и с к и ".
   Из чего следует, что два интеллигентных собеседника, встретившихся в августе 1914-го на безымянном полустанке, не ошибались, называя "Записками" известную, неоднократно переиздававшуюся разоблачительную книгу о состоянии русской военной медицины. Они друг друга прекрасно понимали:
  
   "Помните Вересаева " З а п и с к и "? Вот-с! Повторяем в квадрате-с. [...] Проиграем войну, сотник! Японцам проиграли и не поумнели. Шапками закидаем, так что уж там..."
  
   Расширением названия мы обязаны, скорее всего, придирчивому редактору. Для него Вересаев и "Записки врача" были синонимами**, а любые "Записки" рядом с именем Вересаева - только "Записками врача".
   Шолохов, понятно, поправку принял - ему-то было все едино.
  
   О степенях родства
  
   В главе 2-й части 3-й (книга 1) воинская служба приводит казаков в Польшу:
  
   "Искромсанная лезвиями чахлых лесков, лежала чужая, польская. [...] Имение Радзивиллово находилось в четырех верстах от полустанка. [...]
   - Это что за хутор? - спросил у вахмистра казачок Митякинской станицы, указывая на купу оголенных макушек сада.
   - Хутор? Ты про хутора забывай, стригун митякинский! Это тебе не Область Войска Донского.
   - А что это, дяденька?
   - Какой я тебе дяденька? Ать, нашелся племяш! Это, братец ты мой, - имение княгини Урусовой".
   _____________
   *Семанов С. Н. В мире "Тихого Дона". М., "Современник", 1989, с. 147.
   **Сам Вересаев на это жаловался: "Не люблю я этой книги. Она написана вяло, неврастенично, плаксиво и в конце концов просто плохо. [...] Но как раз "Записки врача" дали мне такую славу, [...] которой никогда не имели многие писатели, гораздо более меня одаренные. Знал я несколько таких. [...] В вагоне скажет случайному спутнику свою фамилию, а тот: - Чем изволите заниматься? [...] Вот этого со мною не бывало. Назовешь свою фамилию мало-мальски грамотному человеку, радостно-изумленное лицо: - Автор "Записок врача"?!" ("Воспоминания" - в кн.: Вересаев В. В. Собр. соч. в 5-ти томах. Т. 5. М., 1961, с. 437). ______________
  
   Таков облик текста в послевоенных изданиях. В публикациях более ранних, кроме написания
   "Радзивиллово" с одним "л", а в речи персонажей "што" вместо "что", текст обнаруживает
   одно отличие - в предпоследней фразе на месте восклицания "Ать" стоит "Ашь".
   Слово "ашь" ни в донских, ни в южновеликорусских говорах не отмечено, но нет в них и слова "ать" ("ать" в известном сочетании "Ать-два!" представляет собой результат изменения слова "Раз" в аллегровой речи). Впрочем, в говорах Южной России можно найти нечто близкое - междометие "ат", выражающее "возражение, отрицание, пренебрежение, укоризну, недовольство, досаду и т. п. : Ат! Много мы таких видели! (курск.); Ат! Куды там ему ехать! (воронеж.)"*. Чем же была вызвана замена несуществующего "ашь" не более реальным "ать"?
   Ответ обнаруживается в самом романе - в главе 14-й части 2-й (книга 1):
  
   "Черт паршивый! А т ь сукин сын! - багровея, орал Сашка ломким голосом. [...] Умру - и то приползу по цибарке кринишной дать, а он, а т ь , придумал!... Тоже!.."
  
   Итак, отсутствующее в диалектных словарях "ать" в романе всетаки имеется. Откуда оно в роман проникло - вопрос другой, на который мы еще попытаемся ответить. Но, пока что, разберемся с "ашь".
   Произносит это слово "бравый лупоглазый вахмистр Каргин". Вахмистра мы наблюдаем в разных ситуациях. Вот, например, в 5-й главе части 3-й ему встречается ограбленный казаком еврей:
  
   "Вахмистр Каргин приотстал от сотни и под смех, прокатившийся по рядам казаков, опустил пику.
   - Беги, жидюга, заколю!..
   Еврей испуганно зевнул ртом и побежал. Вахмистр догнал его, сзади рубанул плетью. [...] еврей споткнулся и, закрывая лицо ладонями, повернулся к вахтмистру. Сквозь тонкие пальцы его цевкой брызнула кровь.
   - За что?.. - рыдающим голосом крикнул он.
   Вахмистр, масля в улыбке круглые, как казенные пуговицы, коршунячьи глаза, ответил отъезжая.
   - Не ходи босой, дурак!"
  
   Понять этот диалог позволяет знание прибауток. Собиратель городского фольклора Евгений Иванов сохранил для нас такой разговор старомосковских книжников: "Загнал Ровинского-то? Кому? Французу? Десяти листов не было? Так и надо! Не ходи босиком, а то по пяткам"**.
   Иными словами, вахмистр приказал еврею не быть растяпой. Следуя методике школьных сочинений, мы, на основании данного отрывка, можем охарактеризовать вахмистра Каргина как носителя образной народной речи. Точно так же ведет он себя и в разговоре с молодым казаком, называя того "стригуном митякинским". Казачок - родом из станицы Митякинской, "стригун" - донское название жеребенка, а в шутливой речи - молодежи. Лошадь, как эталон и исходный пункт при сравнении, - понятная особенность у такого кавалерийского племени, каковым были донские казаки.
   Но никакого знания коннозаводства не требуется, чтобы сделать выбор между "ать" и "ашь", поскольку выбор этот диктуется самим текстом:
   "Какой я тебе дяденька? А ш ь нашелся п л е м я ш !"
   На неправильное (не по уставу) обращение рядового казака к старшему по званию вахмистр отвечает прибауткой, в которой слово "ишь" преобразовано в "ашь" для создания рифмы:
   "Ашь" - "племяш"!
   Шолохову данная прибаутка была незнакома, в силу чего он и решил, что ошибся: спутал в Авторской рукописи буквы "ш" и "т". Такая ошибка чтения вполне вероятна, если в почерке Автора эти буквы были сходны или неразличимы по начертанию.
   Обратимся ко второму случаю употребления "ать" в романе, который теперь - после анализа колебаний "ашь"/"ать" - оказывается единственным.
   Как уже говорилось, южнорусским диалектам известно лишь междометие "ат!", которого мы в "Тихом Доне" как раз не обнаруживаем. С другой стороны, мы находим в романе любопытную замену форм, оканчивающихся на мягкий знак, формами без окончания: в главе 5-й части 2-й (книга 1) фраза "- Дай ему, Яшь!" была еще в 30-е годы исправлена, и с тех пор читается: "- Дай ему, Яш!".
   Исправление, несомненно, обоснованное, поскольку в русском языке так называемая
   _______________
   *"Словарь русских народных говоров", вып. 1. М. - Л., "Наука", 1965, с. 288.
   ** Иванов Е. П. Меткое московское слово. М., "Моск. Рабочий", 1985, с. 94. __________
  
   "звательная форма" имен собственных представляет собой чистую основу. Мягкость основы передается на письме мягким знаком, твердость - отсутствием окончания:
   Волод-я - Володь!
   Кол-я - Коль! Саш-а -Саш!
   Сон-я - Сонь! Шур-а - Шур!
   Ван-я - Вань! Гриш-а - Гриш!
   Яш-а - Яш!
   Спутать мягкую и твердую форму на письме, то есть прочесть мягкий знак там, где никакого знака нет, нелегко. Но так было не всегда.
   До орфографической реформы 1917 года (циркуляр Министерства народного просвещения от 17 мая) мягкая и твердая основы различались на письме соответственно мягким и твердым знаками. А твердый знак перепутать с мягким было легче легкого. Автор написал "Яшъ!", а Шолохов прочел "Яшь!".
   Так что, видимо, и "ать" никакого в романе нет, а есть кое-как прочитанное "атъ":
  
   "Чертъ паршивый! Атъ сукинъ сынъ! ... а онъ, атъ, придумал!... Тоже!.."
  
   Идейное содержание
  
   Возражая против принадлежности "Тихого Дона" перу Шолохова, приводят часто такой аргумент - комсомолец (а в дальнейшем - коммунист) не мог написать роман, антисоветский и белогвардейский по духу!
   В таком заявлении логического противоречия нет, но есть одна трудность: в контакт с духами (хотя бы и романа) вступить чрезвычайно сложно.
   Например, фраза: "Вверх ногами летели советы" в описании казачьего восстания как будто ярко характеризует авторское отношение к событиям. Еще больше отношения в таком высказывании: "Смыкалась и захлестывала горло области большевистская петля..." Ну, а что если автор романа передал здесь не свои собственные ощущения и привязанности, а взгляд и позицию персонажей? Встал на их точку зрения?
   Или, скажем, такой эпизод: казак Чикамасов в августе 1917 года рассуждает, что Ленин - никакой не русский, уроженец Симбирской губернии, а напротив - коренной донской казак, еще точнее "родом из Сальсково округа, станицы Великокняжеской ... служил батарейцем". Антисоветскому читателю и критику сразу бросятся в глаза ходульность и искусственность такого эпизода, что, в свою очередь, ясно указывает на вмешательство Шолохова.
   Однако вопрос о том, кто здесь руку приложил, не решается так просто. Вот рассказ о встрече Ленина с группой казаков в ноябре 1917 года в Петрограде: "Правда ли, что вы по происхождению донской казак?" - спросил один из казаков. Ленин ответил отрицательно и спокойно добавил: "Я симбирский дворянин".
   Такому рассказу, конечно, веры нет. Мало ли какие байки-воспоминания о "самом человечном" можно прочесть в Стране Советов... Но тут - такая заковыка: казаки, пришедшие к Ильичу, были не какими-то там ходоками, а делегатами насквозь антибольшевистского "Союза Казачьих Войск"; рассказ же об этой встрече мы взяли из ростовского белоказачьего еженедельника "Донская волна" (1918, N 11, с. 7). Следовательно, легенда эта не выдумана Шолоховым - подлинный Автор вполне мог ее знать и включить в роман. В таком случае легенда, конечно, служит уже не доказательству всенародной любви к Ильичу, а демонстрирует меру казачьего непонимания происходящего.
   Так что опираться на прямые высказывания для суждений об Авторе не всегда стоит. Что же делать? Искать, искать следы авторского отношения на уровнях, недоступных никакой цензуре, - уровнях, недоступных никакой цензуре, - уровнях поэтики и замысла.
  
   Казнь
  
   Что мешает четкому определению идеологических пристрастий Автора романа "Тихий Дон"? Два обстоятельства. Одно - внешнее: текст романа, и без того основательно испорченный, сильнее всего искажался в идеологически чувствительных местах. Доказательством этому служит проводившаяся от издания к изданию безжалостная правка политических аспектов романа. Но если печатный текст, распространявшийся в сотнях тысяч экземпляров и, следовательно, доступный для сравнения, мог подвергаться такой вивисекции, легко представить масштабы двойной (шолоховской и редакционной) цензуры, предшествовавшей выходу романа в свет!
   Второе обстоятельство - внутреннее: Автор описывает людей, а не персонажей политического театра масок. Примером этому являются описания смертей, где Автор равно человечен и безутешен вне зависимости от того, кто из героев расстается с жизнью - есаул Калмыков или его убийца Бунчук, полковник Чернецов и его убийца Подтелков...
   Такого уровня объективности ("встать над красными и белыми") мечтали достичь многие писатели (Михаил Булгаков, например), но и Автору "Тихого Дона" он дался нелегко.
   Остановимся на одной из смертей - двойной смерти красных казаков Федора Подтелкова и Михаила Кривошлыкова (кн. 2, ч. 5, гл. 30):
  
   "[...] один из офицеров ловким ударом выбил из-под ног Подтелкова табурет. Все большое грузное тело его, вихнувшись, рванулось вниз, а ноги достигли земли. Он приподнялся на цыпочки, упираясь в сырую притолоченную землю большими пальцами босых ног [...] Изо рта его обильно пошла слюна.
   [...] Кривошлыкову не дали закончить речь: табурет вылетел из-под ног [...] Сухой мускулистый Кривошлыков долго раскачивался, то сжимаясь в комок так, что согнутые колени касались подбородка, то вновь вытягивался судоргой... Он еще жил в конвульсиях, еще ворочал черным, упавшим на сторону языком, когда из-под ног Подтелкова вторично вырвали табурет. Вновь грузно рванулось вниз тело, [...] и опять кончики пальцев достали земли".
  
   Детали данного описания мы отыскиваем в литературе 10-х годов:
  
   "Когда Петр перекинул веревку через толстую ветвь раскидистого клена, [...] и быстро повернувшись к нему правым плечом, р в а н у л е е в н и з , собака, вздернутая на дыбы, с у д о р о ж н о скорчив передние лапы, сделала усилие удержаться на взрытой под кленом з е м л е , но повисла, едва к а с а я с ь е е . Ч е р н о - лиловый я з ы к ее в ы с у н у л с я , обнажились в гримасе коралловые десны, дневной свет, отраженный в потухающих глазах виноградного цвета, стал тускнеть.
  -- Теперь молчи, не вякай, - сказал Петр, любивший шутить сумрачно".
  
   Процитированный отрывок взят из рассказа Ивана Бунина "Последний день", опубликованного впервые в петербугской газете "Речь" (1913, N 47, 17 февраля), а затем включенного в авторский сборник "Иоанн Рыдалец. Рассказы и стихи 1912 - 1913 гг." (М., Кн-во писателей, 1913; по "Книжной летописи" проходит 9 - 16 декабря). Сборнику был предпослан эпиграф: "Не прошла еще древняя Русь..." (И. Аксаков).
   В. Кранихфельд в рецензии на сборник немедленно отметил, что Бунин "цепко держится за корни жизни и, питаясь их целебными соками, продолжает неизменно расти в своем здоровом творчестве..." ("Современный мир", 1913, N 11). Иная точка зрения была высказана А. Дерманом ("Русское богатство", 1914, N 2), обратившим специальное внимание на рассказ "Последний день":
   "Да, все это правда: и коралловые десны, и черно-лиловый язык, и глаза виноградного цвета, но за этими частными правдами чувствуется какая-то большая общая неправда, которой невольно и законно сопротивляешься: "неправда" Бунина - тот общий фон, на котором он пишет свои частно-правдивые (не всегда, впрочем) детали, а фон этот какое-то рассудочное и холодное отношение к изображаемому миру".
   Слова "деталь" и "фон" достаточно ясно указывают на то, что критик противопоставляет Бунину как образец правильного подхода к делу - да впрочем, Дерман этого и не скрывает - Чехова, который раньше Бунина открыл "зверства и жестокости" русской деревни, однако у Чехова была "правда в фоне", которой у Бунина нет.
   Любопытно, что Автор "Тихого Дона" словно полемизирует с "Русским богатством" - у Бунина берутся именно детали. Однако у Автора романа мог быть и другой мотив обратиться к рассказу "Последний день" - сразу за описанием казни борзых у Бунина следует рассказ о повешении людей:
  
   " - Собак что, и людей, какие позамечательнее, и то многих казнят, - сказал Петр. [...] Мне солдаты рассказывали. Сделают с ночи висельницу, а на рассвете приведут этого самого злодея, палач мешок ему на голову наденет и подымет на резиновом канате. Доктор подойдет, глянет и сейчас говорит, удавился или нет... Тут же под висельницей и могила. [...]
  -- А за что же их казнят?
  -- Понятно, не за хорошее. За всякие разноверия, за начальство, за разбой. Не буянь, не воруй..."
  
   Можно предположить, что импульсом обращения к рассказу Бунина был импульс символический: "Собаке - собачья смерть!", иными словами, Подтелков и Кривошлыков, с точки зрения Автора, - красные собаки. Авторское отношение определяет и точку зрения персонажа - см. слова Григория Мелехова, обращенные к Подтелкову:
  
   "- [...] Теперича тебе отрыгивается! Ну, не тужи! Не одному тебе чужие шкуры дубить!"
  
   Мелехов, в данном эпизоде, относится к Подтелкову, как к живодеру, попавшему в руки живодеров.
   Но круг актуальных литературных реминисценций не исчерпывается Буниным:
  
   "Веревка едва выдерживала шестипудовую тяжесть: потрескивая у перекладины, она тихо качалась, и, повинуясь ее ритмическому ходу, раскачивался Подтелков, поворачиваясь во все стороны, словно показывая убийцам свое багрово-черное лицо и грудь, залитую горячими потоками слюны и слез".
  
   Ср.:
  
   "[...] Всю ночь, как какой-то чудовищный плод, к а ч а л с я Иуда над Иерусалимом; и ветер п о в о - р а ч и в а л его то к городу л и ц о м , то к пустыне - точно и городу и пустыне хотел он п о к а з а т ь Иуду из Кариота, предателя - одинокого в жестокой участи своей".
  
   Цитата эта взята, понятное дело, из повести Л. Андреева "Иуда Искариот и Другие" (сб. "Знание", XVI. СПб., 1907). Как и в предыдущем случае, Авторскую оценку Подтелкова как Иуды подтверждают персонажи:
  
   (гл. 28) - Что мы сделаем с теми п р е д а т е л я м и родного края, которые шли грабить наши курени и уничтожать казачество? [...]
   - Расстрелять! Всех! [...] Нету им, х р и с т о п р о д а в ц а м , милости! Ж и д ы какие из них есть - убить!... Убить!.. Р а с п я т ь и х !.."
   (гл. 30) Григорий Мелехов Подтелкову: "Отходился ты, председатель московского совнаркома! Ты, поганка, казаков ж и д а м п р о д а л ! "
  
   Враг народа
  
   Осип Давыдович Штокман, слесарь, член РСДРП (б), появившийся впервые во 2-й части романа (книга 1) и погибший от рук солдат мятежного Сердобского полка в части 6-й (книга 3), привлек внимание Д*, давшего в "Стремени "Тихого Дона" глубокую и верную характеристику этого образа.
   Ключевая для образа сцена - поездка Штокмана на повозке Федота Бодовскова (в дальнейшем приговоренного Штокманом к расстрелу) из станицы Вешенской в хутор Татарский:
  
   "[...] на гребне, в коричневом бурьянном сухостое, в полверсте от дороги калмыцкий наметанно-зоркий глаз Федота различил чуть приметно двигавшиеся головки дудаков (дроф. - Б. С.).
  -- Ружьишка нету, а то б заехали на дудаков. Вон они ходют... - вздохнул, указывая пальцем.
  -- Не вижу, - сознался пассажир, подслеповато моргая" (кн. 1, ч. 2, гл. 4).
  
   Можно согласиться с Д*, писавшим, что "так же подслеповато, как на дудаков, глядит Штокман и на Федота, а затем [...] с такой же близорукостью [...] на весь казачий быт-обиход" (с.44).
   Замечание Д*, "что в глазах автора лица, подобные Штокману, не являются созидателями нового, но лишь тупыми фанатиками затверженных идей", можно подкрепить цитатой из главы 16-й (ч. 2): "Штокман с присущей ему яркостью, сжато, в твердых фразах обрисовал борьбу капиталистических государств за рынки и колонии", точнее более ранним и менее шолоховским вариантом этого фрагмента: "[...] в твердых, словно заученных фразах [...] ".
   Такая трактовка образа находит, по мнению Д*, подтверждение в самом имени персонажа: "Жестокость смысловой сути в самой фамилии: Stock (палка, немецк.)" (с. 46). Немецкая этимология кажется здесь тем более оправданной ввиду того, что в первых изданиях романа Штокман происходил не из латышей, а из немцев: "Дед из немцев происходил".
   Тем не менее, выбор такого имени автором романа, если не допускать только, что это был Шолохов с его звериным невежеством, с несомненностью указывает на один-единственный источник - пьесу Генриха Ибсена "Доктор Штокман (Враг народа)".
   Объяснение тому факту, что большевик Штокман унаследовал имя норвежского врача, мы находим в специфической судьбе пьесы Ибсена в России. Дело в том, что "в то тревожное политическое время - до первой революции - было сильно в обществе чувство протеста". Публика "жадно искала героя, бесстрашно говорящего правду, воспрещенную властями и цензурой". Первым таким героем и стал доктор Штокман в исполнении К. С. Станиславского, которому принадлежит и процитированное выше высказывание.
   Успех сопутствовал "Доктору Штокману" в Москве, но на гастролях в Петербурге в 1901 году Московский Художественный театр показал спектакль в обстановке уже вовсе необычной. В начале года у Казанского собора состоялась студенческая демонстрация, разогнанная специально вызванными казаками. На таком фоне и проходил спектакль. "Ввиду печальных событий дня, - вспоминал Станиславский, - театральный зал был до крайности возбужден и ловил малейший намек на свободу, откликался на всякое слово протеста Штокмана. То и дело, притом в самых неожиданных местах, среди действия раздавались взрывы тенденциозных рукоплесканий. Это был политический спектакль", - заключает Станиславский, хотя "мы, исполнители пьесы и ролей, стоя на сцене, не думали о политике".
   Станиславский особо отмечает, что ничего революционного в пьесе не было, напротив: "герой презирает сплоченное большинство и восхваляет индивидуальность отдельных людей, которым он хотел бы передать управление жизнью. Но Штокман протестует, Штокман смело говорит правду, - и этого было достаточно, чтобы сделать из него политического героя".
   Вывод Станиславского: "Нужна была революционная пьеса, - и "Штокмана" превратили в таковую"*.
   Таким образом, выбор фамилии Штокман для наименования героя романа свидетельствует, по-видимому, о том, что Автор "Тихого Дона" рассматривает свой персонаж как фигуру отрицательную, антидемократическую, иными словами - как в р а г а н а р о д а .
   Тогда недавний символ революции превращается в способ дискредитации революционеров. Одного этого достаточно, чтобы причислить первую книгу "Тихого Дона" к "литературе реакции", то есть увидеть в романе черты пореволюционной (после революции 1905 - 1907 гг.) переоценки ценностей.
   Существует, кстати, произведение, в котором пьеса "Доктор Штокман" прямо связана с ездой в запряженной лошадью повозке - фельетон Леонида Андреева "Диссонанс". Фельетон этот был опубликован в 1900 году. Подписан тогдашним псевдонимом Л. Андреева (Джемс Линч), и являлся откликом на премьеру "Доктора Штокмана" в Московском Художественно-общедоступном театре 24 октября 1900 года.
   Герой фельетона радостен и возбужден, так как едет на премьеру в Художественный театр, и ему "предстоит высшее наслаждение". Первое ощущение "диссонанса" возникает у героя, когда оказывается, что извозчик "ничего не знал о театре, о котором говорит вся Москва". Чувство диссонанса еще более усиливается оттого, что извозчик, работавший всю ночь, чуть не попадает под конку. Впрочем, "дальше, со входом в театр, началась сплошная гармония". Интеллигентная толпа с восторгом встречает слова Штокмана: "Право только меньшинство, потому что только меньшинство умно и благородно. Вы лжете, что грубая масса, чернь имеет такое же право осуждать и санкционировать, советовать и управлять, как немногие представители интеллигентного меньшинства" (4-й акт). Интеллигентного героя, "отдавшего дань возвышенным чувствам и облагородившего свою душу созерцанием чужих добродетелей", из театра снова везет домой извозчик. Герой пытается выяснить его отношение к искусству, к истине, справедливости, но в ответ слышит лишь недоуменное извозчиково: "Как?". Герой не успокаивается: "Ты знаешь, что сейчас в Каретном ряду такие вот, как ты, погубили самого лучшего человека, какого я видел когда-либо?". "Никак нет, это не мы, - протестует извозчик, - намедни я вот тоже одного господина с Зацепы вез. Говорил ничего, вот как и вы, а потом как меня по шее - вда-арит. А мы что, мы никого не трогаем".
   Мораль фельетона: "И мы каждый исполняли свое назначение. Он меня вез, а я о нем думал. О нем и о таких, как он, зверях и дворнягах, об их тупости и звериных чувствах, о той пропасти, которая отделяет их от нас, возвышенно-одиноких в нашем гордом стремлении к истине и свободе. И на один миг - странное то было чувство - во мне вспыхнула ненависть к доктору Штокману и захотелось из своего свободного серого одиночества уйти и раствориться в этой серой тупой массе полулюдей. Возможное дело, что через некоторое время я влез бы на козлы, но, по счастью, мы приехали".
   Допрос во время езды учиняет Федоту Бодовскому и Штокман из "Тихого Дона":
  
   "Как у вас житье? - спросил Штокман, подпрыгивая и вихляясь на сиденье.
  -- Живем, хлеб жуем.
  -- А казаки, что же, вообще, довольны жизнью?
  -- Кто доволен, а кто и нет. На всякого не угодишь.
  -- Так, так... - соглашался слесарь, и, помолчав, продолжал задавать кривые, что-то таившие за собой вопросы.
  -- Сытно живут, говоришь?
  -- Живут справно.
  -- Служба, наверное, обременяет? А?
  -- Служба-то?.. Привычные мы, только и поживешь, как на действительной".
   __________
   *Станиславский К. С. Собр. соч., т. 1, М., 1954, с. 249. ___________
  
   Как извозчик не понимает Джемса Линча, так и Федот не понимает и хитрит со Штокманом, и, действительно, есть основания говорить об идейной и фабульной близости двух повествований, близости, прослеживаемой даже в деталях:
  
   ("Диссонанс"): "Штокман только еще вошел, [...] а вы [...] уже знали, что за дивно-светлая, наивно честная и глубоко любящая душа сидит в длинном теле этого ученого, с его добродушной к о н ф у з л и в - о й б л и з о р у к о с т ь ю ..."
   ("Тихий Дон"): " - Не вижу, - с о з н а л с я пассажир, п о д с л е п о м о р г а я ".
  
   И все-таки возникает вопрос: почему Автор "Тихого Дона" обратился к газетному фельетону 1900 года? Неужели впечатление сохранялось столько лет? Конечно, все могло быть, однако для отыскания фельетона не требовалось ни слишком крепкой памяти, ни газетных подшивок - в 1913 году фельетон "Диссонанс" был перепечатан в 6-м томе Полного собрания сочинений Л. Андреева (СПб., Т-во А. Ф. Маркс, с. 329 - 333). А писательский престиж Андреева стоял в те годы достаточно высоко, чтобы читать все, подписанное этим именем и включенное в собрание сочинений.
  
   Морфология сказки
  
   Тайна фанерных чемоданов
  
   В начале нашего повествования мы упомянули о человеке, который еще в годы гражданской войны держал в руках и читал рукопись "Тихого Дона". Его воспоминания донесла до нас Алла Гербурт- Йогансен, вдова украинского поэта Майкла Йогансена (настоящее имя - Михаил Кравчук). Вот что она рассказала в своем письме Шведской Королевской академии от 24 ноября 1965 года*:
   "С 1930 до 1937 года я жила в доме писателей "Слово" в Харькове. Через своего мужа М. Йогансена я была знакома со многими литераторами. Как-то утром [пропуск в машинописи. - Б.-С.] г[ода] Днепровский, тяжело больной туберкулезом, позвал к себе своих товарищей. "Иди и ты, - сказал мне Йогансен, - Днепровский хочет рассказать что-то очень важное и интересное".
  
   Затем, после описания наголо бритого и бледного Днепровского, следует то самое "очень важное и интересное":
  
   "Он рассказал, как во времена гражданской войны 1919 - 1920 гг. его, после перенесенного сыпного тифа мобилизовали в Красную Армию, и так как он был слабосильный, но "грамотный", поставили писарем в комендатуре той части, которая производила расправу с остатками неспособной уже к сопротивлению белой армии. Где-то на Дону, я забыла, где именно. Операции сводились к тому, что днем делали облаву, а ночью всех расстреливали из пулеметов. Вещи убитых командиры забирали себе. Однажды на рассвете, после очередной ночной расправы, в помещение, где дежурил Днепровский (спать он не мог из-за грома канонады и страшных криков), вошел начальник с двумя деревянными чемоданчиками в руках. Он передал их Днепровскому со словами: "Ты, Ваня, у нас литератор, понимаешь в литературе, прочитай и скажи, стоит ли чего-нибудь эта писанина". Рукопись произвела на Днепровского сильное впечатление: это была настоящая большая литература, но антисоветская. Об этом он сказал командиру, возвращая рукопись [...] Фамилию того расстрелянного офицера Днепровский называл, но я ее забыла".
  
   Такова первая часть сообщения Днепровского. За ней следует рассказ о мытарствах Днепровского - борца за правду:
  
   "Через восемь лет, читая только что вышедший и сразу нашумевший "Тихий Дон", Днепровский был поражен, узнав в нем произведение, которое в дни гражданской войны командир давал ему для оценки".
  
   Хранить в себе эту жуткую тайну писатель не смог и:
  
   "После некоторых колебаний, Днепровский поехал в Москву. Сведения о Шолохове, которые он получил в тамошних литературных кругах, не противоречили наличию плагиата".
  
   Отметим первую странность - Днепровский, в отличие от Аллы Йогансен, имя истинного автора помнил. Поэтому, окажись Шолохов даже не "маляром, грузчиком, конторщиком", __________
   *Письмо А. Гербурт-Йогансен опубликовано в журнале "Континент" (N 44, 1985, с. 303 - 308); мы пользуемся ксерокопией машинного оригинала. В приводимых цитатах выправлена сильно украинизированная орфография подлинника ("лiтераторами", "туберкульозом" и т. п.). ­­­­­­­­­­______________
  
  
   который, "с 1922 г. проживает в Москве", а белым офицером и выпускником Оксфорда, суть дела не меняется - имя автора "Тихого Дона" известно, и автор этот - не Шолохов!
   Так или иначе:
  
   "Иван Днепровский явился на аудиенцию к М. Горькому, который возглавлял Горьковский комитет при Союзе писателей, и рассказал ему о своем открытии. Горький очень внимательно выслушал, попросил подать заявление в письменном виде, обещал выяснить дело и дать ответ через пару дней".
  
   Но:
  
   "Напрасно ходил Днепровский целую неделю в Союз писателей в надежде на свидание с Горьким. Горький не принимал больше по болезни и скоро слег на лечение в Кремлевскую больницу.
   Один служащий Московского государственного издательства, украинец, знакомый Днепровского, которому Днепровский рассказал причину своего приезда в Москву, сказал: "Мы и сами это знаем. К нам в бухгалтерию, вскоре после выхода "Тихого Дона", приходила пожилая дама в трауре и требовала гонорар за это произведение ее сына. Мне жаль, что ты даром теряешь тут время, без денег в чужом городе. Горький ведь не вернется. Мой тебе, Ваня, совет: возвращайся домой и никогда, никому про это не рассказывай".
  
   Единственное, что напоминает заключительный аккорд нашей истории, - это фразу из романа писателя - земляка Днепровского: "Варенуха, никуда не ходи и телеграммы эти никому не показывай!"
   Итак, Днепровский, как и Варенуха, нарушил запрет. Но что гарантирует достоверность его собственных слов? Ну, во-первых, перед смертью человек, как правило, не лжет... Во вторых, какой был смысл врать? Ничего, кроме неприятностей, такие рассказы ни Днепровскому, ни его слушателям принести не могли. Есть, конечно, в рассказе и несуразности: "Тихий Дон" вышел в 1928 году. Днепровский некоторое время колебался, а затем обратился к Горькому... Но что это за таинственный Горьковский комитет при Союзе писателей? Видимо, имеется в виду "Оргкомитет Союза советских писателей", который, действительно, возглавлялся М. Горьким. Правда, "Оргкомитет" был создан по решению ЦК ВКП (б) от 23 апреля 1932 года... Не четыре же года Днепровский колебался и собирался в Москву!? Впрочем, вероятнее всего, мы имеем дело с обычной аберрацией памяти Аллы Гербурт-Йогансен - невозможно же 30 лет помнить, когда у них какое постановление вышло!
   Заканчивая рассказ о Днепровском, Алла Гербурт-Йогансен пишет:
  
   "В Харькове агенты НКВД два раза приходили арестовывать Днепровского. Но так как тогда уже состояние его здоровья настолько ухудшилось, что его нельзя было транспортировать - оставили умирать дома".
  
   Тут нужно сделать еще одну поправку: умирать его, быть может, оставили дома, но умер он 1 декабря 1934 года в Ялте. Возможно, в памяти А. Гербурт-Йогансен слились два события - смерть и похороны (хоронили Днепровского, действительно, в Харькове).
   Но с каким бы доверием ни относились мы к рассказу г-жи Гербурт, совершенно очевидно, что две части его неравноценны, и вторая имеет значение лишь в той мере, в какой истинна первая его часть.
   Истинна ли она? Действительно ли Днепровский держал в руках рукопись романа, написанную рукой подлинного автора? Напомним еще раз обстоятельства происшествия: сыпной тиф, мобилизация в Красную Армию, слабосильная команда, Дон, расстрелы, рукопись...
   Украинский писатель Иван Днепровский (он же: Шевченко Иван Данилович) родился 8 марта (24 февраля ст. ст.) 1895 года. В первую мировую войну был призван в армию, где в газете Юго-Западного фронта "Армейский вестник" опубликовал в 1916 году свои первые (еще по-русски) стихи. Служил он до 1918 года, а в феврале 1919-го поступил на филологический факультет Каменец-Подольского университета, который и окончил в 1923 году.
   Вот и все сведения о жизни Ивана Даниловича Днепровского-Шевченко в огненные годы революции и гражданской войны, вошедшие в справочник "Украiнськи письменники. Био-библиографiчный словник" (т. 4, Киiв, 1965, с. 409). Ничего не сказано, например, о том, чем занимался будущий писатель с момента демобилизации из разбежавшейся старой армии (то есть не позднее февраля 1918 года) до поступления в Каменец-Подольскую "сорбонну" в феврале 1919-го. А ведь все это время, да и в феврале 1919-го, в городе целиком и полностью хозяйничали интервенты и петлюровцы. И не просто хозяйничали, но собирали в Каменец-Подольске мощный румыно-франко-сербский военный кулак, нацеленный в самое сердце Советской Украины*. Причин умолчания об этом биографическом отрезке могло быть множество, и, быть может, какая-то из них объяснила бы нам острый интерес НКВД к чахоточному писателю?.. Не будем гадать, интереснее другое: не было и не могло быть у составителей 4-го тома справочника "Украiнски письменники" никакой причины скрывать службу писателя в Красной Армии!
   А значит: писатель Иван Днепровский в Красной Армии не служил, писарем при красноармейской комендатуре не был, красные его на Дон не посылали... Иными словами, весь рассказ о фанерных чемоданах, антисоветских рукописях и разговорах с Горьким - все это, как нам ни больно, ложь от первого до последнего слова.
   Зачем Днепровский мистифицировал своих коллег? Этого мы никогда не узнаем. Быть может, он излагал замысел задуманного им произведения, а литературно невинная Алла Йогансен этого не поняла?
   А может быть, для него самым важным было вовсе не рассказать о Шолохове и Горьком, а придумать себе красноармейское прошлое, тогда как на самом деле...
   Так или иначе, перед нами еще одна легенда, дошедшая из вторых уст через третьи руки.
  
   След "Тарасов"
  
   Все, абсолютно все фантастично, что связано с Ильей Самсоновичем", - пишет Лилия Беляева в очерке, посвященном старому большевику И. С. Шкапе. Во-первых, ему 90 лет; во-вторых, только 70 из них он провел на воле; в-третьих, он не просто живой, но живой "бухаринец"... Но и этого мало: И. С. Шкапа был другом М. А. Шолохова. К Шолохову Шкапа и пришел в 1955 году после отсидки. А перед тем, как сесть, Шкапа, под литературным псевдонимом Гриневский, заведовал "историей текущей культуры" в журнале "Наши достижения". Еще он написал книгу "Крестьянин о советской власти", а Горький дал к ней предисловие. А о второй книге Шкапы - "Лицом к лицу", о поездке вместе с ударниками труда вокруг Европы - Горький писал в письме: "Интересная ваша книга". Значит, кроме Шолохова, ходил у Шкапы в друзьях еще и Максим Горький!
   Понятно, что журналистка не в силах сдержать себя и задает -
  
   "нечаянный вопрос: а как Максим Горький относился к Михаилу Шолохову?
   - Сначала с некоторым подозрением. Нашлись, наговорили, мол, не мог молодой человек написать такое произведение, это компиляция из Тарасова. Был такой бытописатель... [...] И все-таки, на мой взгляд, он (Горький. - Б.-С.) умер с ощущением неполного понимания феномена Шолохова"**.
  
   Почему вырвался у Л. Беляевой нечаянный вопрос, ясно: слишком много и часто говорилось, что Горький знал правду о романе и Шолохове. Толкового ответа на свой вопрос журналистка, конечно, не получила. Зато мы получили сведения о возможном авторе "Тихого Дона", причем сведения о возможном авторе "Тихого Дона", причем сведения, исходящие из ближайшего окружения А. М. Горького.
   Имя Тарасова в числе возможных кандидатур на авторство романа никогда еще не называлось. Уже одно это заставляет нас отнестись к словам И. С. Шкапы со всем вниманием.
   Итак, что же мы узнали? Предполагалось (не сказано кем), что роман "Тихий Дон" - компиляция из произведений (или одного произведения?) писателя Тарасова, про которого сказано, что он был бытописателем. На последнем обстоятельстве И. С. Шкапа останавливается особо (отвечая, быть может, на вопрос Л. Беляевой?), из чего, в свою очередь, следует, что Тарасов - личность не особенно известная.
   Скажем больше: совсем неизвестная. Все наши поиски привели лишь к обнаружению Тарасова Евгения Михайловича (1882 - 1943), который, однако, никакой не бытописатель, а поэт, автор стихотворения "Смолкли залпы запоздалые..." (1906)***.
   Впрочем, нельзя исключать, что Шкапа имел в виду не простого Тарасова, а какого-то особенного...
   Такой непростой Тарасов, действительно, имелся - Александр Игнатьевич Тарасов-Родионов. В свое время, если Шкапа имел в виду данного Тарасова, объяснять, кто он такой, нужды не было, напротив, многие были бы рады о нем не знать...
   А. И. Тарасов-Родионов родился в Астрахани, в семье землемера, в 1885 году и окончил
   ___________
   *Доклад народного комиссара по военным делам т. Н. И. Подвойского [...] 1 марта 1919 г. - "Из истории гражданской войны в СССР", т. 1. М., 1960, с. 665.
   **Беляева Лилия. "Готов ручаться за него головой..." - Литературная газета, 1988, N 47 (23 ноября), с. 5.
   ***"От Евгения Тарасова мы были вправе ждать хороших стихов, несмотря на то, что первая его книжка была совсем слаба. [...] На днях вышла вторая книжка его стихов - "Земные дали" (издание "Шиповника"). Боже мой, какая возмутительно лишняя, слабая и бездарная книга!" - А. А. Блок "Литературные итоги 1907 года" (Собр. соч. в 8-ми томах, т. 5, М. - Л., 1962, с. 229). _____________
  
   юридический факультет Казанского университета в 1908-м. При этом ему удавалось совмещать учебу с пребыванием в рядах РСДРП (с 1905 года). В марте 1917-го его посылали в Царское Село проверить, как содержат под стражей свергнутого монарха. Дальше дворцовой кухни Тарасова-Родионова, правда, не пустили, однако кухней он остался весьма доволен*. После Октября Тарасов-Родионов вступил на военную стезю, дослужился до командарма, а затем с 1921 по 1924 г. работал следователем в Верховном трибунале. На этот раз он совмещал трибунал с литературой и в 1922 году опубликовал в журнале "Молодая гвардия" нашумевшую повесть "Шоколад". В повести рассказывалось, как одному чекисту контрреволюционная буржуазия подарила несколько плиток шоколада. Получателя шоколадной взятки судит трибунал. Судьи и подсудимый приходят к единогласному мнению, что выхода нет, и героя придется расстрелять. Что и происходит. Автор полностью солидарен со своими персонажами. В 1927 - 1930 годах Тарасов-Родионов публикует еще две книги, обе о революции: "Февраль" и "Июль". Эти книги выполнены в виде мемуаров. Кроме того, Тарасов-Родионов работал еще в критическом жанре. Самая известная его статья ""Классическое" и классовое" (журнал "На посту", 1923, N 1) направлена против "воронщины" (то есть А. К. Воронского). В 1938 году писателя Тарасова-Родионова посадили и расстреляли, а в 1956-м реабилитировали. Вот и все о Тарасове-Родионове.
   Есть, правда, одна деталь: со вступлением А. И. Тарасова-Родионова на пост главного редактора Госиздата, надолго прекратилась публикация выходивших в этом издательстве брошюрок с рассказами М. Шолохова. При этом в личном письме (от 21 июня 1927 г.; ЦГАЛИ, ф.613, оп. 7, ед. хр. 431, л. 4) Тарасов-Родионов уверял Шолохова в "дружеском содействии", однако в это же самое время, выкинул из 9 рассказов шолоховского сборничка "О Колчаке, крапиве и прочем" (М. - Л., Госиздат, 1927) сначала 4 рассказа, а потом еще один**. Вот она - л и ч н а я , документально подтвержденная связь Тарасова-Родионова с Шолоховым. Смутные указания Шкапы обретают наконец какую-то определенность.
   Но одно обстоятельство портит всю картину - бытописательство. Во многом можно упрекнуть Тарасова-Родионова - в литературной неопытности, в надуманности фабул, в идеологической непримиримости... Но ярлык бытописателя ему никто еще не отваживался прилепить. Никакого быта Тарасов-Родионов не описывал и описывать не умел. Не говоря уже о том, что вряд ли влиятельный в 20-е годы Тарасов-Родионов позволил бы юному наглецу из провинции безнаказанно раскулачивать свои произведения, добавим последний штрих: Тарасов-Родионов никогда не писал о казаках.
   На этом, собственно, можно поставить точку. Что-то Шкапа то ли запамятовал, то ли напутал...
   Допустим, однако, последнее: Шкапа что-то напутал. Что именно и в чем? Вот он упомянул фамилию "Тарасов", мы доверились Шкапе, добрались до Тарасова-Родионова, убедились, что он искомым "Тарасовым" не является, и уличили Шкапу в заблуждении. А что если правы и мы, и Шкапа?!
   Мы предположили, что под фамилией Тарасов скрывается Тарасов-Родионов, но ведь можно представить себе и обратный ход ассоциаций: Шкапа запомнил, что фамилия предполагаемого автора романа "Тихий Дон" напоминала фамилию популярного писателя Тарасова-Родионова, только была она не двойной, а "одинарной". И тогда Шкапа называет имя "Тарасов". Но ведь он мог ошибиться и выбрать не ту "половину". А вспомнить надо было: Р о д и о н о в !?
   Современному читателю это имя говорит ровно столько же, сколько Тарасов-Родионов. Но в 1909 году ведущий "нововременский" критик и публицист М. О. Меньшиков сравнивал его книгу с "Воскресением" Толстого и называл его "знаменитым в будущем писателем" ("Новое время", 1909, 25 октября). Корней Чуковский счел это произведение "самой отвратительной, самой волнующей, самой талантливой из современных книг" ("Речь", 1910, 28 февраля).
   Книга, о которой говорили такое, называлась "Наше преступление (Не бред, а быль). Из современной народной жизни" и в 1909 - 1910 годах вышла шестью изданиями. Автора звали Иван Александрович Родионов.
   По содержанию своему "Наше преступление" более всего напоминает писания ранних "деревенщиков" (Яшина, Шукшина, Семина). Народ у Родионова спился, в деревнях что ни день пьяные драки и убийства по пьянке. Процветает пьяный разврат, не различающий возраста и родства. Население вырождается... А виноваты во всем "мы", то есть интеллигенция и те, кому вручены бразды правления.
   Прогрессивная и либеральная печать единодушно объявила И. А. Родионова черносотенцем. Любовь Гуревич в "Русской мысли" (1910, N 5) возмущалась тем, что у Родионова вместо
   _____________
   *Мстиславский С. Пять дней, Начало и конец Февральской революции. (Изд. 2-е). Берлин - Пб. - М. Изд-во З. И. Гржебина, 1922, с. 104 - 105.
   **Гура В. Вечно живое слово (Новые материалы о Шолохове). - Вопросы литературы, 1965, N 4, с. 16 - 17. ___
  
  
   "высшей правды - кошмары эмпирической правды", вместо "настоящего искусства - фотография", обличала "полную художественную некультурность автора" и порицала К. Чуковского за эстетическую всеядность*. М. Горький, негодуя, писал о "злой и темной книге" Родионова ("Современный мир", 1911, N 2), а сотрудник Горького Е. Смирнов называл ее "гнусным пасквилем" на русское крестьянство (там же).
   Горький долго не решался прочесть "Наше преступление" и писал по этому поводу: "Я не читал книгу Родионова и, должно быть, не буду читать ее. Плохое в людях и жизни - мало интересует меня, я вижу его слишком много".
   Самое поразительное, что от письма, из которого взяты эти слова, протягивается нить к еще не рожденной тайне "Тихого Дона"- письмо было послано в декабре 1909 года Ф е д о р у К р ю к о в у **.
   Из биографии И. А. Родионова известно немногое. Книгу свою он писал по живым следам, будучи земским начальником в Боровичах (Новгородской губ.)***. Был близок к церковным кругам, о чем можно судить по одному эпизоду из воспоминаний Сергея Труфанова (бывший иеромонах Илиодор):
  
   "В декабре 1911 года я приехал в Питер к владыке, приехал из Ялты и Гриша (Распутин. - Б.-С.). [...] Мне сказали, что ходят в свете слухи, что Гриша живет с Царицей. [...] Я отвез Гришу к владыке. Владыка заклинал Гришу не ходить без его и моего благословения в Царский Дом. Митя (Козельский, один из придворных юродивых. - Б.-С.) начал бранить его и хватать за член. Гриша обещался с клятвою перед иконою с мощами не ходить к Царям. Свидетели этому - я и И в. А л. Р о д и о н о в "****.
  
   Опубликовал И. А. Родионов, кроме "Нашего преступления", еще несколько книг "Москва-матушка" (Былина)" (Спб., 1911; 2-е изд.: Берлин, 1921); "Любовь" (Берлин, из-во "Град Китеж", 1922); "Царство Сатаны" (Берлин, б. г.).
   Еще известно о Родионове. Что был он страстный антисемит и оставался им до последнего вздоха. Архиепископ Иоанн Сан-Францискский (он же - князь Д. Шаховской, он же - поэт Странник) в письме генералу П. Н. Краснову, предостерегая об опасностях юдофобства, рассказал о смерти писателя:
  
   "Вот бедняк Ив. Ал. Родионов, пред кончиной своей, вздумал "перетолковывать" Апокалипсис, сообразно своим идеям; и - сын его Гермоген, мне рассказывал, что нельзя передать, до чего УЖАСНА была кончина его отца. Буквально, словно какой-то невероятный ужас диавольский вздыбил Ивана Ал., после чего он упал бездыханным... Мы предупреждали Ив. Ал., что Слово Божие есть меч обоюдоострый..."*****.
   С генералом П. Н. Красновым мы вступаем в самую волнующую область нашего повествования - Область Войска Донского. Дело в том, что генерал знаком был с Родионовым не понаслышке: еще в 1918 году Краснов поручил ему издавать газету Всевеликого Войска Донского "Донской край". Чести этой Родионов удостоился как за "Наше преступление", так и за безупречное происхождение - был он донской казак и казачий есаул******.
  
   Казак, антибольшевик, в самой гуще событий... Такому человеку только "Тихий Дон" и писать!
   Беда, однако, в том, что Родионов сразу по следам событий обо всем этом и написал: повесть "Жертвы вечерние (не вымысел, а действительность)" (Берлин, 1922). Не напиши он этой повести, был бы кандидатом в авторы "Тихого Дона" не хуже других...
   "Жертвы вечерние" - повествование о жертвах гражданской войны на Юге и о причинах войны. На всем протяжении книги главный герой, юный казачий офицер, в долгих беседах с возлюбленной обнажает тайные пружины творящихся безобразий - жиды и масоны...Это то, что касается идеологии. А вот - художественные особенности:
  
   "Его (Чернецова. - Б.-С.) легендарные победы окрылили надеждами всех тех, кто стоял на стороне
   ____________
   *"Без мерил ("Наше преступление" И. Родионова и К. Чуковский)". - В кн.: Гуревич Л. Литература и эстетика. Критические опыты и этюды. М., "Русская мысль", 1912, с. 133 - 140.
   **М. Горький. Письмо Ф. К. Крюкову (Публикация Б. Н, Двинянинова). - "Русская литература", 1982, N 2, с. 98.
   ***Нинов А. А. Бунин и Горький. 1899 - 1918 гг. - "Иван Бунин", кн. 2 ("Литературное наследство", т. 84). М., "Наука", 1973, с. 65.
   ****Илиодор, б. Иеромонах (Сергей Труфанов). Гриша. - В кн.: Белецкий С. П. Григорий Распутин (Из записок). Птрг., "Былое", 1923, с. 97.
   *****Странник. Переписка с ген. П. Н. Красновым. - "Континент", N 56, 1988, с. 317; Странник приводит название еще одной книги И. А. Родионова: "Сыны дьявола" (возможно, имеется в виду "Царство Сатаны").
   ******Мельников Н. М. А. М. Каледин - герой Луцкого прорыва и Донской Атаман. (Париж). "Родимый край", 1968, с. 238. _______________
  
   порядка и государственности, кто ненавидел злую разрушительную силу, кто хотел спасения казачества, а через него и всей России. Все лучшие надежды и чаяния сосредоточились главным образом на одном Чернецове, он являлся всеми признанным антибольшевистским вождем..."
  
   Это вам не "Тихий Дон"...Ох, не "Тихий Дон"!..
   Что из всего этого следует? Ясно, что Родионов "Тихого Дона" не писал и написать не мог (в этом отношении он очень близок к Шолохову)... Но самое главное - Горький! Из рассказа Шкапы можно сделать однозначный вывод: ни сам Горький, ни его ближайшее окружение имени подлинного автора романа не знали, хотя понимали (не могли не понять), что был он не Шолохов, а белогвардеец.
  
   Воздушные пути
   "Тихий Дон"!.. Как будто на одном "Тихим Доне" зиждется меркнущая слава Шолохова, - есть ведь еще "Поднятая целина"!
   Правда, злопыхатели нет-нет да и тявкнут, что, мол, "Поднятая целина" хуже "Тихого Дона". Что значит - хуже? Где доказательства?
   Возьмем хоть первую книгу "Целины", главу, скажем, 21-ю:
  
   "По плану площадь весенней пахоты в Гремячем Логу должна была составить в этом году 472 гектара, из них 110 - целины. Под зябь осенью было вспахано - еще единоличным порядком - 643 гектара, озимого жита посеяно 210 га. Общую посевную площадь предполагалось разбить по хлебным и масличным культурам следующим порядком: пшеницы - 667 гектаров, жита - 210, ячменя - 108, овса - 50, проса - 65, кукурузы - 167, подсолнуха - 45, конопли - 13. Итого - 1325 га плюс 91 га отведенной под бахчи песчаной земли, простиравшейся на юг от Гремячего Лога до Ужачиной балки.
   На расширенном производственном совещании, состоявшемся 12 февраля и собравшем более 40 человек колхозного актива, стоял вопрос о создании семенного фонда, о нормах выработки на полевых работах, о ремонте инвентаря к севу и о выделении из фуражных запасов брони на время весенних полевых работ.
   По совету Якова Лукича, Давыдов предложил засыпать семенной пшеницы круглым числом по семи пудов на гектар, всего - 4669 пудов".
  
   Да!.. И ведь это не просто подвернувшийся под руку отрывок - это один из трех образцов романа, которые Шолохов, гордясь собой, отобрал для публикации в "Правде". Чтоб все увидели, как он умеет!
   Вот еще кусок, из той же 21-й главы, в том виде, как он 15 февраля 1932 года появился в "Правде" (N 45, с. 3):
  
   "После долгих споров остановились на следующей суточной норме вспашки:
   Твердой земли на плуг ...............0,60 гектара.
   Мягкой земли на плуг ................0,75 гектара.
  
   И по высеву для садилок:
   11-рядной .................3 Ќ гектара.
   13-рядной .................4 гектара.
   17-рядной .................4 Ў гектара.
   При общем наличии в Гремячем Логу 184 пар быков и 73 лошадей план весеннего сева не был напряженным. Об этом так и заявил Яков Лукич..."
  
   Это что такое?! Что за жанр такой? Да ведь это - протокол! Ей-Богу - протокол. Общего собрания колхозного актива.
   И, главное, никаких сомнений в авторстве. Почему? А потому, что биографы раскопали самый ранний образец шолоховской прозы - об установлении величины посевов, каковая величина устанавливалась:
  
   "путем агитации в одном случае, путем обмера - в другом и, наконец, путем того, что при даче показаний и опросе относительно посева местный хуторской пролетариат сопротивопоставлялся с более зажиточным классом посевщиков".
  
   Это произведение хранится в Шахтинском филиале Госархива Ростовской области (фонд Р-760, ед. хр. 209, л. 13 об.) и представляет собой обязательный реферат, который 16-летний Миша Шолохов писал, обучаясь в феврале-апреле 1922 года на курсах продинспекторов*.
   _____________
   *Палшков А. Молодой Шолохов (по новым материалам). - "Дон", 1964, N 8, с. 170; Воронин В. Юность Шолохова (Страницы биографии 1905 - 1928 гг.). - "Дон", 1985, N 5, с. 159. _______________
  
   Читая такое, испытываешь гордость за Шолохова, и через 10 лет не изменившего своей творческой манере. С другой, правда, стороны, будит это чтение какое-то бешенство, когда тебя уверяют, что протокол, реферат и "Тихий Дон" выводила одна и та же рука.
   Но вот Солженицын в третьем томе "Очерков литературной жизни", десять страниц посвятив разбору этой литературной завали и тому, как послушно исполнял Шолохов социальный заказ, вдруг восклицает: "А пейзажи? ...такое нечасто и во всей русской литературе найдешь"*.
   Тут же и пример: "Под самой тучевой подошвой, кренясь, ловя распростертыми крылами воздушную струю, плыл на восток ворон. Бело вспыхнула молния... уронив горловой баритонистый клекот... сквозь оперенье его крыл со свистом и буреподобным гулом рвется воздух... сухим треском ударил гром..."
   И не один такой пейзаж в книге. Нет - вот и "месяц золотой насечкой на сизо-стальной кольчуге неба", лиса мышкует, конь без всадника, могильный курган...
   "Впрочем, - спохватывается Солженицын, - с этими пейзажами - такая странность. Замечаешь: а почему ж эта великолепная туча никак не связана ни с настроением главы? ни с окружающими событиями? как будто она и не намочила никого?.. Ее можно перенести на несколько глав раньше или позже - и так же будет стоять..."
   Но ведь, замечает Солженицын, и все другие пейзажи - мороз или таяние - тоже "свободно переставляемы"!
   Однако такая свобода передвижения дается не всем. Вот, например, глава 34-я. Начинается она с описания могильного кургана. Тут же подходит Макар Нагульнов. Его только что из партии исключили. Вот он и подумывает: а не застрелиться ли мне, в самом деле?! Классический образец прямой и обратной связи пейзажа и настроения.
   Вглядимся, впрочем, в курган. При этом вглядимся в него не по книжному тексту и даже не по журнальной публикации**... Рукопись, конечно, как водится, пропала, но тут такое чудо приключилось - отыскались 155 страниц наборной машинописи с шолоховской правкой. Вот к этой допечатной редакции*** мы и обратимся:
  
   "Сбочь дороги - могильный курган. На слизанной ветрами вершине его скорбно шуршат голые ветви прошлогодней полыни и донника, угрюмо никнут к земле бурые космы татарника, по скатам, от самой вершины до подошвы, стелются пучки желтого пушистого ковыля. Безрадостно-тусклые1, выцветшие от солнца и непогоды, они простирают над древней выветрившейся почвой свои волокнистые былки2, весною, среди ликующего цветения разнотравья, выглядят старчески уныло3, отжившие4, и только под осень блещут и переливаются гордой изморозной белизной. И только лишь осенью кажется, что величаво приосанившийся курган караулит степь5, одетый в серебряную чешуйчатую кольчугу.
   Летом, вечерними зорями, на вершину его слетает из подоблачья степной беркут6. Шумя крылами, он упадет на курган, неуклюже ступнет раза два и станет чистить погнутым7 клювом коричневый веер вытянутого крыла, покрытую ржавым пером хлупь, а потом дремотно застынет, откинув голову, устремив в вечно-синее небо янтарный, окольцованный черным ободком глаз. вытянутого крыла, покрытую ржавым пером хлупь, а потом дремотно застынет, откинув голову, устремив в вечно-синее небо янтарный, окольцованный черным ободком глаз. Неподвижный, изжелта-бурый, как камень-самородок8, беркут отдыхает9 перед вечерней охотой10 и снова легко оторвется от земли, взлетит. До заката солнца еще не раз серая тень его царственных крыл перечеркнет степь.
   Куда унесет его знобящий осенний ветер11? В голубые предгорья Кавказа? В Мурганскую степь ли? В Персию12? В Афганистан?
  
   Тут что потрясает? Потрясает размах, в первую очередь - географический: Кавказ, Закавказье,
   _____________
   *По донскому разбору. - Вестник РХД, N 141, 1984, с. 132.
   **Новый мир, 1932, N 7/8, с. 87.
   ***Бекедин П. В. М. А. Шолохов в работе над "Поднятой целиной" (Авторская правка в наборной машинописи первой книги романа). - "Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского дома на 1980 год". Л., "Наука", 1984, с. 230 - 231, 236 - 237.
   В книжных изд.: "Безрадостно тусклые"; 2 Вставка в машинопись: "даже"; 3В журнальных изд.: "старчески-уныло"; 4 В книжных изд.: "отжившие"; 5 Вставка в машинопись: "весь"; 6 В машинописи не разобрано зачеркнутое слово; 7 В книжных изд.: "изогнутым"; 8 Журнальный текст и книжные изд. следуют внесенной в машинопись правке: "Как камень-самородок, недвижный и изжелта-бурый (...)"; 9 В журн. редакции и книжных изд.: "отдохнет"; 10 В книжных изд.: "ловитвой"; 11В соответствии с правкой, внесенной в машинопись, в журн. и книжн. публикациях: "унесут его знобящие осенние ветры"; 12 Вставка в машинопись: "ли".
  
  
   Персия, Афганистан... Интересно, с чего это беркута понесло в такую даль? Нагульнов, к примеру, в тех краях отродясь не бывал. А бывал он на Дону, где родился и откуда ушел на германский фронт (см. гл. 4), в 1920-м - под Каховкой и Бродами (см. гл. 24), был ранен и контужен под Касторной (гл. 4, 32), то есть служил, как можно догадаться, в Первой Конной; затем вернулся на Дон, провел коллективизацию и умер. Проще говоря, допустив связь беркута с Макаром Нагульновым, мы оказываемся свидетелями полнейшего авторского произвола.
   Перестанем поэтому цепляться за Нагульнова и отправимся по указанному беркутом странному и загадочному маршруту.
   Что может связать донскую степь с предгорьями Кавказа, Персией и Афганистаном?
   Лишь одно - биография генерала Л. Г. Корнилова! Это он совершал бесстрашные разведки в Афганистане, первым исследовал соляные пустыни в Персии, сражался на Дону и погиб при штурме Екатеринодара, "в голубых предгорьях Кавказа". Труп Корнилова был вырыт красными из могилы, протащен по улицам Екатеринодара, изуродован и сожжен на городской бойне. Прах генерала был растоптан и развеян ветром.
   "Куда унесет его знобящий осенний ветер?.."
   Вдова Корнилова сказала тогда вдове атамана Каледина: "Счастливая, у вас есть могила, а у меня и могилы нет..."* Могильный курган в донской степи и должен стать символом вечной памяти о лишенном могилы великом человеке.
   Правда, на нашей "розе ветров" вырос один лишний лепесток - Муганская степь! Она не только к Нагульнову, но и к Лавру Георгиевичу Корнилову никакого отношения не имеет.. Но именно эта степь и может служить решающим доказательством.
   Начнем с того, ветру, пожелавшему доставить беркута из предгорий Кавказа в Муганскую степь, пришлось бы передуть через Большой Кавказский хребет - 3000 метров над уровнем моря. На такой высоте парят уже не степные беркуты, а горные орлы.
   Но наше внимание останавливает "степь". Вот Федор Константинович Годунов-Чердынцев, герой набоковского "Дара", пытается представить себе возможную картину гибели отца:
  
   "Долго ли отстреливался он. Припас ли для себя последнюю пулю, взят ли был живым? Привели ли его в штабной салон-вагон какого-нибудь карательного отряда [...], приняв за белого шпиона (да и то сказать: с Лавром Корниловым однажды в молодости он объездил Степь Отчаяния, а впоследствии встречался с ним в Китае)?**
   В среде русских географов исследование Степи Отчаяния (Дашти-Наумед, на современных картах: Дашти-Наумид) - безжизненной соляной пустыни, раскинувшейся между 32-й и 33-й параллелями. Считалось самым замечательным достижением Корнилова-путешественника. Следовательно, в непредвзятом повествовании о Л. Г. Корнилове (принадлежи оно Автору "Тихого Дона" или Набокову) вероятнее всего следовало бы ожидать упоминания именно об этой
   экспедиции.
   Мало того - Степь Отчаяния идеально вписывается во внутреннюю географию текста - "В Муганскую степь ли? В Персию? В Афганистан?", поскольку находится как раз на границе Ирана и Афганистана.
   Подготавливая 34-ю главу к печати, Шолохов сделал в этом месте мельчайшее добавление - вставил невинную частицу "ли":
   "В Муганскую степь ли? В Персию ли? В Афганистан?"
   Цель правки очевидна: еще больше отдалить "степь" от Персии. Но, определив направление редактуры, мы можем сделать и шаг назад - в дошолоховское прошлое текста. Там "Персия" входит не в вялую цепочку однородных обстоятельств места, но служит пояснением к предшествующему наименованию и отделяется от "степи" не вопросительным знаком, а запятой:
   "Куда унесет его знобящий осенний ветер? В голубые предгорья Кавказа? В Степь ли Отчаяния, в Персию? В Афганистан?"
   А теперь последний вопрос: откуда взялся этот отрывок? Стилистически он весьма близок роману "Тихий Дон"; генерал Корнилов является одним из персонажей романа; по ряду деталей
   _____________
   *Севский В. Генерал Корнилов. Ростов н/Д, Изд. Корниловского ударного полка, 1919, с. 96.
   **Не исключено, что самим своим появлением в романе "Дар" Корнилов обязан "Тихому Дону". В. Набоков, публично обозвавший казачью эпопею "горой избитых банальностей", вряд ли прошел мимо такой сцены:
   "Корнилов, суетливо выкидывая руку, пытался поймать порхавшую над ним крохотную лиловую бабочку. Пальцы его сжимались, на лице было слегка напряженное ожидающее выражение. Бабочка, колеблемая рывками воздуха, спускаясь планировала крыльями, стремилась к открытому окну. Корнилову все же удалось поймать ее, и он облегчающе задышал, откинулся на спинку кресла" (кн. 2, ч. 4, гл. 16).
   Отец Годунова-Чердынцева, как мы помним, был выдающимся русским энтомологом, специалистом по чешуекрылым, сиречь - бабочкам. _______________
  
   мы установили, что отрывок этот - поэтический реквием вождю Добровольческой армии...
   Но в "Тихом Доне" смерть Корнилова не описывается! И тогда мы обращаем внимание на странную непоследовательность опубликованного текста романа.
   Автор "Тихого Дона" заворожено следит за деятельностью генерала Корнилова в Ставке (кн. 2, ч. 4, гл. 13), его поездкой на Московское совещание (гл. 14), организацией и крушением корниловского "мятежа" (гл. 16, 18), пребыванием Корнилова в Быховской тюрьме и бегством из тюрьмы (гл. 20). Затем действие перебрасывается в Новочеркасск (ч. 5, гл. 3) - в Ростов, начало "Ледяного похода", совещание штаба Добровольческой армии, где Корнилов принимает решение идти на Кубань (гл. 18) и... И все!
   Евгения Листницкого, уходившего из Ростова с Добровольческой армией, мы встречаем уже в следующей - 3-й - книге, после "Ледяного похода", в Новочеркасске, с ампутированной рукой. Здесь же (гл. 5) последнее и единственное упоминание о Корнилове - Листницкий вспоминает бой под Кореновской и крики ротного: "Не ложись! Орлята, вперед! Вперед - за дело Корнилова!"
   Открытый нами "Реквием Корнилову" тематически на редкость удачно заполняет какую-то часть этого зияния. Однако тематическая близость еще не все. Истинно доказательными могут стать лишь внутренние связи нашего фрагмента с "корниловскими" сюжетами "Тихого Дона". Связи эти должны быть особого свойства: если некоторая линия повествования завершается символическим текстом, то в предыдущем изложении должны содержаться ключи к раскрытию символов. Ну, что ж - вот они!
   Ключ фабульный:
   "Куда унесет его знобящий осенний ветер? В голубые предгорья Кавказа? В Степь ли Отчаяния, в Персию? В Афганистан?"
  
   "Тихий Дон" (кн. 2, ч. 4, гл. 16) -
   "[...] Корнилов, задумчиво и хмуро улыбаясь, стал рассказывать:
   - Сегодня я видел сон. Будто я - бригадный генерал одной из стрелковых дивизий, веду наступление в Карпатах. Вмести со штабом приезжаем на какую-то ферму. Встречает нас пожилой, нарядно одетый русин. Он потчует меня молоком и, снимая войлочную белую шляпу, говорит на чистейшем немецком языке: "Кушай, генерал! Это молоко необычайно целебного свойства". Я будто бы пью и не удивляюсь тому, что русин фамильярно хлопает меня по плечу. Потом мы шли в горах, и уж как будто бы не в Карпатах, а где-то в А ф г а н и с т а н е , по какой-то козьей тропе... Да, вот именно козьей тропкой: камни и коричневый щебень сыпались из-под ног, а внизу за ущельем виднелся роскошный южный, облитый белым солнцем ландшафт..."
  
   Ключ портретный:
   "Неподвижный, изжелта-бурый, как камень-самородок, беркут отдыхает".
  
   "Тихий Дон" (кн. 2, ч. 4, гл. 14) -
   (Евгений Листницкий вспоминает встречу Корнилова 14 августа 1917 года на Александровском вокзале в Москве):
   "Какое лицо! К а к в ы с е ч е н н о е и з с а м о р о д н о г о к а м н я - ничего лишнего, обыденного..."
  
   Рассказ о гибели Лавра Георгиевича Корнилова - это только часть того, что было украдено у читателей "Тихого Дона". Но что говорить о куске текста, когда украдено даже имя Автора ?!!*
  
  
  
   ___________
   * Зеев Бар-Селла. "Тихий Дон" против Шолохова", ж-л "Даугава", NN 1,2, 1991. Начало см. "Даугава" N 12, 1990 г. _______________
  
  

Алексей Головнин

Пятая глава исследования-центона

"За чертой двадцать первого..."

  
   ..............
  
   30 ноября 1909 года, провожаемый друзьями, Гумилев выехал в Одессу, а оттуда - пароходом в Африку. С экспедицией, организованной академиком В. Радловым, он едет в Абиссинию.
   5 февраля вернулся домой, а 6-го внезапно умер отец поэта, Степан Яковлевич...
   16 апреля в московском издательстве "Скорпион" вышла книга стихов Гумилева "Жемчуга". На сборнике обозначено: "Посвящается моему учителю Валерию Яковлевичу Брюсову".
   В издании 1910 года было четыре раздела: "Жемчуг черный", "Жемчуг серый", "Жемчуг розовый" и "Романтические цветы".
   Надо сказать, что это, пожалуй, первая книга, принесшая ему широкую популярность...
   Валерий Брюсов напечатал в "Русской мысли" рецензию на новую книгу поэта. Как и в прошлых рецензиях, Брюсов оставался строгим и требовательным, но все-таки доброжелательным учителем. Он писал об авторе:
   "... Живет в мире воображаемом и почти призрачном. Он как-то чуждается современности, он сам создает для себя страны и населяет их им самим сотворенными существами: людьми, зверями, демонами. В этих странах - можно сказать в этих мирах - явление подчиняется не обычным законам природы, но новым, которым повелел существовать поэт; и люди в них живут и действуют не по законам обычной психологии, но по странным, необъяснимым капризам, подсказываемым автором-суфлером".
  
   (Л) Григорий потоптался на месте и, уже держась за дверную ручку, сказал:
   - Мне бы на-часок, ваше благородие, сказать вам...
   Сотник вышел следом за Григорием в полутемный коридор. Сквозь матовые стекла с террасы скупо сочился РОЗОВЫЙ свет.
   - В чем дело?
   - Я не один... - Григорий густо покраснел. - Со мной баба. Может, и ей место какое выйдет?
   - Жена? - спросил сотник, улыбаясь, поднимая РОЗОВЫЕ от света брови...
   - Чужая жена...
   - Ах, вон как. Ну что ж, устроим и ее ЧЕРНОЙ стряпухой. А муж ее где?
   - Тут, хуторной.
   - Ты, что же, похитил у мужа жену?
   - Сама приблудилась.
   - РОМАНТИЧЕСКАЯ история. Ну хорошо, приходи завтра. Можешь быть свободен, братец.
   Григорий пришел в Ягодное - имение Листницких - часов в восемь утра. По большому двору, обнесенному кирпичной облупленной оградой, нескладно раскидались дворовые постройки: флигель под черепичной крышей, с черепичной цифрой посредине - 1910 год, - людская, баня, конюшня, птичник и коровник, длинный амбар, каретник. Дом большой, старый, огороженный со стороны двора палисадником, ютился в саду. За домом СЕРОЮ стеною стояли оголенные тополя и вербы левады в коричневых шапках покинутых грачиных гнезд.
   Григория встретила за двором ватага крымских черных борзых. Старая хромая сука, со слезящимися старушечьим взглядом, первая обнюхала Григория, пошла следом, понурив сухую голову. (155) *
   (Л) Григорий, сидевший возле тяжелого - в голубых слинялых ЦВЕТАХ - сундука, глянул на нее.
   Под ЧЕРНОЙ стоячей пылью коклюшкового шарфа смелые СЕРЫЕ глаза. На упругой щеке дрожала от смущения и сдержанной улыбки неглубокая РОЗОВЕЮЩАЯ ямка. (70)
   __________
   * "Тихий Дон", Москва, "Художественная литература", 1985, т. 1, стр. 155
   В выбранных фрагментах текста (лексиях) выделяются места вероятного толкования смысла. По окончании лексии (Л) приводится (N) страницы по данному изданию.
   В приведенном фрагменте текста наблюдается множество смысловых Авторских значений: " ... ЧЕРНЫЙ", " ... СЕРЫЙ", " ... РОЗОВЫЙ" и "РОМАНТИЧЕСКИЕ ...", а так же дата издания сборника.
   Интересно проследить как нитка "Жемчугов" образует в общем колорите произведения н е п р е р ы в н ы й Авторский цветовой код "черный, серый, розовый". __________
  
  
   (Л) Подъесаул вырвал из ножен шашку, клинок блекло сверкнул голубизной...
   Впереди рябил на СЕРОМ фоне поля подъесаул Полковников. Неудержимо летел навстречу ЧЕРНЫЙ клин пахоты...
   Как сквозь запотевшие стекла бинокля, видел бурую гряду окопов, СЕРЫХ людей, бежавших к городу...
   Резцом, как алмазом на стекле, вырезала память Григория и удержала надолго РОЗОВЫЕ десны Прохорова коня с ощеренными плитами зубов...
   Сквозь пленку слез, надутых ветром, Григорий глядел перед собой на СЕРУЮ киповень бежавших от окопов австрийцев. (239)
   (Л) Астахов, большой, грузноватый и ЧЕРНЫЙ казак, подслеповато жмурясь, вошел в халупу...
   Они только что пересмеялись, и у Иванкова еще дергал РОЗОВЫЕ щеки смешок...
   Выехали на заре. У колодца на выезде босая девка черпала бадьей воду. Крючков приостановил коня.
   - Дай напиться, любушка!
   Девка, придерживая рукой холстинную юбку, прошлепала по луже РОЗОВЫМИ ногами; улыбаясь СЕРЫМИ, в густой опуши ресниц, глазами, подала бадью. Крючков пил, рука его, державшая на весу тяжелую бадью, дрожала от напряжения; на красную лампасину шлепали, дробясь и стекая, капли. (254)
   (Л) Григорий, кривя рот, настиг его в четвертый раз, привстав на стременах (лошади их скакали почти рядом, и Григорий видел пепельно-СЕРУЮ, тугую, бритую щеку венгерца...
   Жестокий толчок при падении на секунду вернул его к действительности. Он открыл глаза; омывая, их залила кровь. Топот возле уха и тяжкий дых лошади: "хап, хап, хап!" В последний раз открыл Григорий глаза, увидел раздутые РОЗОВЫЕ ноздри лошади, чей-то пронизавший стремя сапог. "Все", - змейкой скользнула облегчающая мысль. Гул и ЧЕРНАЯ пустота. (294) *
   _________
   * "А иные нарочно попадаются. Ганка чех, что Краледворскую рукопись сочинил, сам приписал в конце по-латински "Ганка fecit ..." Николай ГУМИЛЕВ. "Веселые братья". _________
  
  
   Вернувшись из свадебного путешествия, Гумилев предпринимает вторую поездку в Африку, на этот раз достигнув Аддис-Абебы.
   Подружился с русским посланником в Абиссинии Черемзиным, который жил на территории русской миссии, в нескольких верстах от Аддис-Абебы, и Гумилев ездил к нему в гости на муле. Вместе с Черемзиным 25 декабря участвовал на парадном обеде в Геби (дворце негуса) в честь наследника абиссинского императора Лидж-Ясу. У Черемзина встречали по-русски и новый, 1911 год.
   Из Аддис-Абебы в Джибути опять шел через пустыню и с местным поэтом ато-Иосифом собирал абиссинские песни и предметы быта.
   В конце февраля из Джибути на пароходе через Александрию, Константинополь, Одессу отправился в Россию. В Царское Село вернулся в конце марта 1911 года больным сильнейшей африканской лихорадкой...
   13 апреля 1911 года в редакции "Аполлона" на заседании "Академии" рассказал о виденном, показал предметы, собранные в Африке, и прочел поэму "Блудный сын" (это был перерыв между приступами лихорадки), Вячеслав Иванов высказался по поводу поэмы необычайно резко и крайне отрицательно...
  
   (Л) Андрея Томилина трясла лихорадка, лежал он в будке под шинелью. (59)
   - Пришел узнать... - Митька нырнул в холодную слизь буравивших его глаз и зябко передернул плечами, - может, отдадите Лизавету?
   Отчаяние, злоба, трусость выдавили на растерянном Митькином лице пот, скупой, как росная сырость в засуху.
   У Сергея Платоновича дрожала левая бровь и топырилась, выворачивая бордовую изнанку, верхняя губа. Вытягивая шею, он весь клонился вперед.
   - Что?.. Что-о-о?.. Мерзавец!.. Пошел!.. К атаману тебя! Ах ты сукин сын! Пас-ку-да!..(117)
   (Л) Митька не успел повернуться лицом, как передний, по кличке БАЯН, кинул ему лапы на плечи и сомкнул пасть, уВЯзИВ зубы В ВатНОй куртке. Рвали, тянули, клубились черным комом. Митька отбивался руками, стараясь не упасть. Мельком видел, как Емельян, развеивая из трубки искры, промелся в кухню, хлопнул крАШЕНой дверью. (118)
   (Л) - Заблудил, мать его черт!.. Об пенек вдариЛО сани ПОд раскат - ПОЛОз ПОПОЛам.
   ПришЛОсь вернуться... (141)
   (Л) - Нехай идет, кобелина поблудный! Нехай, будь он проклят! Иди, иди, ступай!.. - гремел старик, настежь распахивая двери. (150)
  
   С конца марта до середины мая, превозмогая приступы, Гумилев работал, писал стихи, продолжал бывать "на башне", в университете, в Музее древностей, на лекциях по классической филологии...
   Осенью Гумилев стал постоянно бывать в Петербурге - встречался с литераторами в редакции "Аполлона", обдумывал планы создания новой литературной организации - Цеха поэтов, обсуждал эти планы с Сергеем Городецким и группой молодых петербургских поэтов - Мандельштамом, Нарбутом, Лозинским...
   20 октября на Фонтанке, 143, кв. 5, состоялось первое собрание Цеха поэтов, был учрежден состав членов. Ахматова, Блок, Гумилев читали стихи...
   В редакции "Аполлона" на очередном заседании "Академии" 18 февраля 1912 года с докладами о символизме выступили Вячеслав Иванов и Андрей Белый. Гумилев и Городецкий резко возражали им - фактически закрепив обособление от символизма и заявив о создании новой литературной школы - акмеизма. Это был день окончательного разрыва отношений Гумилева и Вячеслава Иванова.
   Александр Блок. В журнале "Аполлон" 1913 года появились статьи Н. Гумилева и С. Городецкого о новом течении поэзии; в обеих статьях говорилось о том, что символизм умер и на смену ему идет новое направление, которое должно явиться достойным преемником своего достойного отца.
   В статье Н. Гумилева на первой же странице указано, что "родоначальник всего символизма как школы - французский символизм" и что он "выдвинул на первый план чисто литературные задачи: свободный стих, более своеобразный и зыбкий слог, метафору и теорию соответствий". По видимому, Н. Гумилев полагал, что русские тоже "выдвинули на первый план" какие-то "чисто литературные задачи", и даже склонен был отнестись к этому с некоторого рода одобрением. Вообще Н. Гумилев, как говорится, "спрыгнул с печки"; он принял Москву и Петербург за Париж, совершенно мгновенно в этом тождестве убедился и начал громко и развязно полусветским, полупрофессорским языком, разговаривать с застенчивыми русскими литераторами о их "формальных достижениях", как принято теперь выражаться; кое за что он поощрял и похлопывал их по плечу, но больше - порицал. Большинство собеседников Гумилева было занято мыслями совсем другого рода: в обществе чувствовалось страшное разложение, в воздухе пахло грозой, назревали какие-то большие события; потому Н. Гумилеву как-то и не возражали энергично, тем более, что он совершенно никого не слушал, будучи убежден, например, в том, что русский и французский символизм имеют между собой что-то общее. Ему в голову не приходило, что никаких чисто "литературных" школ в России никогда не было, быть не могло и долго еще, надо надеяться, не будет...
   ... спор по существу был уже закончен, храм "символизма" опустел, сокровища его (отнюдь не "чисто литературные") бережно унесли с собой немногие; они и разошлись молчаливо и печально по своим одиноким путям.
   Тут-то и появились Гумилев и Городецкий, которые "на смену" (?!) символизму принесли с собой новое направление: "акмеизм" (от слова "acme" - высшая степень чего-либо, цвет, "цветущая пора") или "адамизм" ("мужественно-твердый и ясный взгляд на жизнь". Почему такой взгляд называется "адамизмом", я не совсем понимаю, но, во всяком случае, его можно приветствовать; только, к сожалению, эта единственная, по-моему, дельная мысль в статье Гумилева была заимствована им у меня; более чем за два года до статей Гумилева и Городецкого мы с Вяч. Ивановым гадали о ближайшем будущем нашей литературы на страницах того же "Аполлона"; тогда я эту мысль и высказал).
   "Новое" направление Н. Гумилев характеризовал тем, что "акмеисты стремятся разбивать оковы метра пропуском слогов" (что, впрочем, в России поэты делали уже сто лет), "более чем когда-либо вольно переставляют ударения (?), привыкли "к смелым поворотам мысли" (!), ищут в живой народной речи новых слов (!), обладают "светлой иронией, не подрывающей корней веры" (вот это благоразумно!), и не соглашаются "приносить в жертву символу всех прочих способов поэтического воздействия" (кому, кроме Н. Гумилева, приходило в голову видеть в символе "способ поэтического воздействия")? И как это символ, например, крест, "воздействует поэтически"? - этого я объяснять не берусь).
   Что ни слово, то перл. Далее, в краткой, но достаточно сухой и скучной статье Гумилева среди каких-то сентенций и парадоксов вовсе не русского типа ("Мы не решились бы заставить атом поклониться богу, если бы это не было в его природе", "смерть - занавес, отделяющий нас актеров, от зрителей"; или любезное предупреждение: "Разумеется, Прекрасная Дама Теология остается на своем престоле" и т. п.) можно найти заявления вроде следующих: "Как адамисты, мы немного лесные звери" (как свежо это "немного"!); или "Непознаваемое по самому смыслу этого слова нельзя познать" ("Нельзя объять необъятного", - сказал еще К. Прутков), и "все попытки в этом направлении - нецеломудренны" (sic!).
   С. Городецкий, поэт гораздо менее рассудочный и более непосредственный, чем Н. Гумилев, в области рассуждений значительно ему уступил...
   Сергей Городецкий. Борьба между акмеизмом и символизмом... есть прежде всего борьба за этот мир, звучащий, красочный, имеющий формы, вес и время, за нашу планету Землю... После всяких "неприятий" мир бесповоротно принят акмеизмом во всей совокупности красот и безобразий...
  
   (Л) - Налей ПОкрепЦЕ. (108)
  
   Весной 1912 года Гумилев уехал с женой в Италию, а в конце апреля вышла в свет книга "Чужое небо", экземпляр которой был доставлен Гумилеву во Флоренцию.
  
   (Л) - С лица-то? Желтая. Глаза тусменныи, - НЕБОсь, не сладко на ЧУЖОЙ сторонушке. (14)
   (Л) Зачужавшим голосом...* (26)
   (Л) - Придет мУЖ - НЕБОсь, бросишь меня? Побоишься? (57)
   (Л) Степан стал на пороге, исхудавший и ЧУЖОЙ. (64)
   (Л) - Ты чего же, внучушка, рада, небось? Ась? (87)
   (Л) - ЧУЖАЯ ты какая-то...
   Наталья глядела вверх на недоступное звездное займище... (131)
   (Л) - Сманул ЧУЖУЮ жену и... пользуешься?
   - Пусти стремя.
   - Ты НЕ БОись... Я бить не буду.
   - Я НЕ БОюсь, ты брось это!.. (187)
   (Л) - Погоди-ка. А как же... Аксютка как?
   Григорий, плетью сбивая с подошвы САПОГА приставший коМОчек гРЯзи, ответил:
   - НИЧЕГО. ** (188)
   (Л) - У меня вон дите; ОБ чем гутарить? ТепериЧа УЖ НЕ прилепишься.
   - Ты гляди... НЕ ЧУЖОГО вскармливаешь?
   Григорий пОБледНЕл: тронул отец НЕзарубцованную БОлячку. (200)
   (Л) Иду вот ЧУЖОЙ жеНЕ на пОБывку... (345)
   ________
   * Пересохло небо...
   ** Топоним: "Ионическое море" __________
  
   В конце мая Гумилев уехал в Слепнево и при всех особенностях его дачной жизни выполнил заказ Корнея Чуковского - перевел Оскара Уайльда. В июле съездил в Москву, посетив журнал "Русская мысль"...
   18 сентября 1912 года в родильном приюте императрицы Александры Федоровны на 18-й линии Васильевского острова у Анны Андреевны и Николая Степановича Гумилевых родился сын Лев.
   (Л) За все время случилось лишь два события, встряхнувших заплесневелую в сонной одури жизнь: Аксиньины роды да пропажа племенного гусака. К девочке, которую родила Аксинья, скоро привыкли, а от гусака нашли за левадой в ярке перья (видно, лиса пошкодила) - и успокоились. (194)
  
   Между тем Гумилев принимает решение о новой поездке в Африку, и это несмотря на предупреждение только что вернувшегося оттуда доктора Кохановского о трудностях путешествия в период дождей...
  
  

* * *

  
   Гумилев - Ахматовой:

[1913]

  
   Милая Аника, я уже Одессе и в кафе почти заграничном. Напишу тебе, потом попробую писать стихи. Я совершенно выздоровел, даже горло прошло, но еще несколько устал, должно быть с дороги. Зато уже нет прежних кошмаров; снился раз Вячеслав Иванов, желавший мне сделать какую-то гадость, но и во сне я счастливо вывернулся. В книжном магазине просмотрел Жатву. Твои стихи очень хорошо выглядят, и забавна по тому, как сильно сбавлен тон, заметка Бориса Садовского.
   Здесь я видел афишу, что Вера Инбер в пятницу прочтет лекцию о новом женском одеянии, или что-то в этом роде; тут и Бакст и Дункан и вся тяжелая артиллерия.
   Я весь день вспоминаю твои строки о "приморской девчонке", они мало того что нравятся мне, они меня пьянят. Так просто сказано так много, и я совершенно убежден, что из всей послесимволической поэзии ты да, пожалуй (по-своему), Нарбут окажитесь самыми значительными.
   Милая Аня, я знаю, ты не любишь и не хочешь понять это, но мне не только радостно, а и прямо необходимо по мере того, как ты углубляешься для меня как женщина, укреплять и выдвигать в себе мужчину; я никогда бы не смог догадаться, что от счастья и славы безнадежно дряхлеют сердца, но ведь и ты никогда бы не смогла заняться исследованием страны Галла и понять, увидя луну, что она алмазный щит богини воинов Паллады.
   Любопытно, что я сейчас опять такой же, как тогда, когда писались Жемчуга, и они мне ближе Чужого неба.
   Маленький * до сих пор был прекрасным спутником; верю, что так будет и дальше.
   Целуй от меня Львеца (забавно, я первый раз пишу его имя) и учи его говорить папа. Пиши мне до 1 июня в Дире-Дауа (Dire-Daoua, Abissinie, Afrique), до 15 июня в Джибути, до 15 июля в Порт-Саид, потом в Одессу.
  
   * * *

[13 апреля 1913]

  
   Милая Аника, представь себе, с Одессы ни одного стихотворения. Готье переводится вяло, дневник пишется лучше. Безумная зима, сказывается, я отдыхаю как зверь. Никаких разговоров о литературе, о знакомых, море хорошее, прежнее. С нетерпеньем жду Африки. Учи Леву говорить и не скучай. Пиши мне, пусть я найду в Дире-Дауа много писем. И помечай их числами.
   Горячо целую тебя и Леву; погладь Молли.
   Всегда твой
   Коля.
  

* * *

[1913]

   Дорогая моя Аника, я уже в Джибути, доехал и высадился прекрасно. Магический открытый лист уже сэкономил мне рублей пятьдесят и вообще оказывает ряд услуг. Мое нездоровье прошло совершенно, силы растут с каждым днем. Вчера я написал стихотворение, посылаю его тебе. Напиши Дире-Дауа, что ты о нем думаешь. На пароходе попробовал однажды писать в стиле Гилеи **, но не смог. Это подняло мое уважение к ней. Мой дневник идет успешно, и я пишу его так, чтобы прямо можно было печатать. В Джедде с парохода мы поймали акулу; это было действительно зрелище. Оно заняло две страницы дневника.
   Что ты поделываешь? Право, уже в июне поезжай к Инне Эразмовне. Если не хватит денег, займи, по возвращении в Петербург у меня они будут. Присылай мне сюда твои новые стихи, непременно. Я хочу знать, какой ты стала. Леве скажи, что у него будет свой негритенок. Пусть радуется. С нами едет турецкий консул, назначенный в Харрар. Я с ним очень подружился, он будет собирать для меня абиссинские песни, и мы у него остановимся в Харраре. Со здешним вице-консулом Галебом, с которым, помнишь, я ссорился, я окончательно помирился, и он оказал мне ряд важных услуг.
   Целую тебя и Левика.
   Твой Коля.
   _______
   * Маленький... - Николай Леонидович Сверчков, племянник Н. Гумилева, в отличие от него прозывавшийся в семье Коля-маленький.
   ** "Гилея" - футуристическая группировка, в которую входили В. Хлебников, В. Маяковский, братья Д. и Н. Бурлюки, В. Каменский, А. Крученых и Б. Лившиц. ___________
  
   * * *
  
   Полночь сошла, непроглядная темень,
   Только река от луны блестит,
   А за рекой неизвестное племя,
   Зажигая костры, шумит.
  
   Завтра мы встретимся и узнаем,
   Кому быть властителем этих мест;
   Им помогает черный камень,
   Нам - золотой нательный крест.
  
   Вновь обхожу я бугры и ямы,
   Здесь будут вещи, мулы - тут.
   В этой унылой стране Сидамо
   Даже деревья не растут.
  
   Весело думать: если мы одолеем -
   Многих уже одолели мы, -
   Снова дорога желтым змеем
   Будет вести с холмов на холмы.
  
   Если же завтра волны Уэби
   В рев свой возьмут мой предсмертный вздох,
   Мертвый, увижу, как в бледном небе
   С огненным черный борется бог. *
  
   Восточная Африка, 1913
  
   Николай Гумилев. Днем прошел ливень, настолько сильный, что ветром снесло крышу с греческого отеля, правда, не особенно прочной постройки. Под вечер мы вышли пройтись и, конечно, посмотреть, что сталось с рекой. Ее нельзя было узнать, она клокотала, как мельничный омут. Особенно перед нами один рукав, огибавший маленький островок, неистовствовал необычайно. Громадные валы совершенно черной воды и даже не воды, а земли и песка, поднятого со дна, летели, перекатываясь друг через друга, и, ударяясь о выступ берега, шли назад, поднимались столбом и ревели. В тот тихий матовый вечер это было зрелище страшное, но прекрасное. На островке прямо перед нами стояло большое дерево. Волны с каждым ударом обнажали его корни, обдавая его брызгами пены. Дерево вздрагивало всеми ветвями, но держалось крепко. Под ним уже почти не оставалось земли, и лишь два-три корня удерживали его на месте. Между зрителями даже составлялось пари: устоит оно или не устоит. Но вот другое дерево, вырванное где-то в горах потоком, налетело и, как тараном, ударило его. Образовалась мгновенная запруда, которой было достаточно, чтобы волны всей своей тяжестью обрушились на погибающего. Посреди рева воды слышно было, как лопнул главный корень, и, слегка качнувшись, дерево как-то сразу нырнуло в водоворот всей зеленой метелкой ветвей. Волны бешено подхватили его, и через мгновенье оно было уже далеко. А в то время, как мы следили за гибелью дерева, ниже нас по течению утонул ребенок, и весь вечер мы слышали, как голосила мать.
   Наутро мы отправились в Харар. **
   _________
   * Н. Гумилев. стх. "Африканская ночь", сб. "Колчан".
   ** Н. Гумилев. "Африканский дневник". Глава вторая. _________
  
  
   (Л) - Ерик гудет, ажник страшно!
   - Пойдешь с нами бродить?
   - А ишо кто пойдет?
   - Баб покличем.
   - Пойду!..
   Вскоре привела Дуняшка бАБ. АКСИНЬЯ, в рваной подпоясанной веревкой кофтенке и в СИНЕЙ исподней юбке, выглядела меньше ростом, худее. (32)
   (Л) У Дона стонущий рев. Ветер на клочья рвет косое полотнище дождя.
   Ощупывая ногами дно, Григорий по пояс окунулся в воду. Липкий холод дополз до груди, обручем стянул сердце. В лицо, в накрепко зажмуренные глаза, словно кнутом, стегает волна. Бредень надувается шаром, тянет вглубь. Обутые в шерстяные чулки ноги Григория скользят по песчаному дну. Комол рвется из рук... Глубже, глубже. Уступ. Срываются ноги. Течение порывисто несет к середине, всасывает. Григорий правой рукой с силой гребет к берегу. Черная колышущаяся глубина пугает его, как никогда. Нога радостно наступает на зыбкое дно. В колено стукается какая-то рыба.
   - Обходи глубе! - откуда-то из вязкой черни голос отца.
   Бредень, накренившись, опять ползет в глубину, опять течение рвет из-под ног землю, и Григорий, задирая голову, плывет, отплевывается.
   - АКСИНЬЯ, ЖИВА?
   - ЖИва покуДА.
   - Никак, перестает дождик? (33)
  
   Гумилев. И когда, наконец, полузадохшиеся и изнеможденные, мы взошли на последний кряж, нам сверкнула в глаза так давно не виданная спокойная вода, словно серебряный щит: горное озеро Адели. Я посмотрел на часы: подъем длился полтора часа. Мы были на Харарском плоскогории. Местность резко изменилась. Вместо мимоз зеленели банановые пальмы и изгороди молочаев; вместо дикой травы - старательно возделанные поля дурро. В галласской деревушке мы купили нжиры (род толстых блинов из черного теста, заменяющие в Абиссинии хлеб) и съели ее, окруженные любопытными ребятишками, при малейшем нашем движении, бросающимися удирать. Отсюда в Харар шла прямая дорога, и кое-где на ней были даже мосты, переброшенные через глубокие трещины в земле. Мы проехали второе озеро Оромоло, вдвое больше первого, застрелили болотную птицу с двумя белыми наростами на голове, пощадили красивого ибиса и через пять часов очутились перед Хараром. (Глава третья)
  
   (Л) - Твой улеш в каком месте?
   - А под КРАСНЫМ ЯРОМ. (47)
  
   Гумилев. Самое жаркое из морей, оно представляет картину грозную и прекрасную. Вода как зеркало отражает почти отвесные лучи солнца, точно сверху и снизу расплавленное серебро. Рябит в глазах, и кружится голова. Здесь часты миражи, и я видел у берега несколько обманутых ими и разбившихся кораблей. Острова, крутые голые утесы, разбросанные там и сям, похожи на еще неведомых африканских чудовищ. Особенно один совсем лев, приготовившийся к прыжку, кажется, что видишь гриву и вытянутую морду. Эти острова необитаемы из-за отсутствия источников для питья. Подойдя к борту, можно видеть и воду, бледно-синюю, как глаза убийцы. Оттуда временами выскакивают, пугая неожиданностью, странные летучие рыбы. Ночь еще более чудесна и зловеща. Южный Крест как-то боком висит на небе, которое, словно пораженное дивной болезнью, покрыто золотистой сыпью других бесчисленных звезд. На западе вспыхивают зарницы: это далеко в Африке тропические грозы сжигают леса и уничтожают целые деревни. В пене, оставляемой пароходом, мелькают беловатые искры - это морское свеченье. Дневная жара спала, но в воздухе осталась неприятная сырая духота. Можно выйти на палубу и забыться беспокойным, полным причудливых кошмаром, сном.
  
   (Л) Аксинья неотступно была в его мыслях; полузакрыв глаза, мысленно целовал ее, говорил ей откуда-то набредавшие на язык горячие и ласковые слова, потом отбрасывал это, шагал под счет - раз, два, три; память подсовывала отрезки воспоминаний: "Сидели под мокрой копной... в ендове свиристела турчелка... месяц над займищем... и с куста в лужину редкие капли вот так же - раз, два, три... Хорошо, ах, хорошо-то!.."
   Возле стана засмеялись. Григорий оглянулся: Аксинья, наклоняясь, что-то говорила лежащей под АРБОЙ * Дарье, та замахала руками, и снова обе засмеялись. Дуняшка сидела на вие, тонюсеньким голоском пела.
   "Дойду вон до энтого кустика, косу отобью", - подумал Григорий и почувствовал, как коса прошла по чему-то вязкому. Нагнулся посмотреть: из-под ног с писком заКОвыЛЯл в траву МАЛЕНЬКИЙ дикий утенок. Около ямки, где было гнездо, валялся другой, перерезанный косой надвое, остальные с чулюканьем рассыпались по траве. Григорий положил на ладонь перерезанного утенка. Изжелта-коричневый, на днях только вылупившийся из яйца, он еще таил в пушке живое тепло. На плоском раскрытом клювике розовенький пузырек кровицы, бисеринка глаза хитро прижмурена, мелкая дрожь горячих еще лапок.
   Григорий с внезапным чувством острой жалости глядел на мертвый комочек, лежавший у него на ладони.
   - Чего нашел, Гришунька?.. (49)
   ___________
   * Топоним: "Аравийский п-ов". ________
  
  
   Гумилев. Мы бросили якорь перед Джиддой, куда нас не пустили, так как там была чума. Я не знаю ничего красивее ярко-зеленых мелей Джидды, окаймляемых чуть розовой пеной. Не в честь ли их и хаджи, мусульмане, бывавшие в Мекке, носят зеленые чалмы.
   Пока агент компании приготовлял разные бумаги, старший помощник капитана решил заняться ловлей акулы. Громадный крюк с десятью фунтами гнилого мяса, привязанный к крепкому канату, служил удочкой, поплавок изображало бревно. Три с лишком часа длилось напряженное ожиданье.
   То акул совсем не было видно, то они проплывали так далеко, что их лоцманы не могли заметить приманки.
   Акула крайне близорука, и ее всегда сопровождают две хорошенькие небольшие рыбки, которые и наводят ее на добычу. Наконец в воде появилась темная тень сажени в полторы длиною, и поплавок, завертевшись несколько раз, нырнул в воду. Мы дернули за веревку, но вытащили лишь крючок. Акула только кусала приманку, но не проглотила ее. Теперь, видимо, огорченная исчезновеньем аппетитно-пахнущего мяса, она плавала кругами почти на поверхности и всплескивала хвостом по воде. Сконфуженные лоцманы носились туда и сюда. Мы поспешили забросить крючок обратно. Акула бросилась к нему, уже не стесняясь. Канат сразу натянулся, угрожая лопнуть, потом ослаб, и над водой показалась круглая лоснящаяся голова с маленькими злыми глазами. Десять матросов с усильями тащили канат. Акула бешено вертелась, и слышно было, как она ударяла хвостом о борт корабля. Помощник капитана, перегнувшись через борт, разом выпустил в нее пять пуль из револьвера. Она вздрогнула и немного стихла. Пять черных дыр показались на ее голове и беловатых губах. Еще усилье, и ее подтянули к самому борту. Кто-то тронул ее за голову, и она щелкнула зубами. Видно было, что она еще совсем свежа и собирается с силами для решительной битвы. Тогда, привязав нож к длинной палке, помощник капитана сильным и ловким ударом вонзил его ей в грудь и, натужившись, довел разрез до хвоста. Полилась вода, смешанная с кровью, розовая селезенка аршина в два величиною, губчатая печень и кишки вывалились и закачались в воде, как странной формы медузы. Акула сразу сделалась легче, и ее без труда вытащили на палубу. Корабельный кок, вооружившись топором, стал рубить ей голову. Кто-то вытащил сердце и бросил его на пол. Оно пульсировало, двигаясь то туда, то сюда лягушечьими прыжками. В воздухе стоял запах крови.
   А в воде у самого борта суетился осиротелый лоцман. Его товарищ исчез, очевидно, мечтая скрыть где-нибудь в отдаленных бухтах позор невольного предательства. А этот верный до конца подскакивал из воды, как бы желая взглянуть, что там делают с его госпожой, кружился вокруг плавающих внутренностей, к которым уже приближались другие акулы с весьма недвусмысленными намерениями, и всячески высказывал свое безутешное отчаянье.
   Акуле отрубили челюсти, чтобы выварить зубы, остальное бросили в море. Закат в этот вечер над зелеными мелями Джидды был широкий и ярко-желтый с алым пятном солнца посредине. Потом он стал нежно-пепельным, потом зеленоватым, точно море отразилось в небе. Мы подняли якорь и пошли прямо на Южный Крест. Вечером мне принесли доставшиеся на мою долю три белых и зубчатых зуба акулы. Через четыре дня, миновав неприветливый Баб-эль-Мандеб, мы остановились у Джибути. (Глава первая)
  
   (Л) Степан, бледнея, рвал с груди пиявок, давил их ногою. Последнюю раздавил, застегнул воротник рубахи и, словно испугавшись чего-то, снова расстегнул... Белые губы не находили покоя: подрагивая, расползались в нелепую улыбку, ежились, собираясь в синеватый комок... Томилину казалось, что Степан жует что-то твердое, неподатливое на зубы. Постепенно к лицу вернулась краска, прихваченные изнутри зубами, окаменели в недвижности губы. (55)
   (Л) -А-и-и-и-и! А-и-и-и-и! А-и-и-и-и!..
   Григорий глянул и, сгорбившись, пошел в ворота. Под животом Жаркова дымились, отливая нежно-розовым и голубым, выпущенные кишки. Конец этого перевитого клубка был вывалян в песке и помете, шевелился, увеличиваясь в объеме. Рука умирающего лежала боком, будто сгребая... (327)
  
  
Оценка: 2.09*11  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"