Слободян Владислав : другие произведения.

Роберт Сойер. "Конец эры"

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

Конец эры

[]

Annotation

     Два палеонтолога на машине времени прибывают в самый конец мезозойской эры для того, чтобы раз и навсегда выяснить, что убило динозавров, и обнаруживают, что всё здесь совсем не такое, как ожидалось, а динозавры ведут себя очень странно. У них всего три дня на выяснение причин.

Роберт Дж. Сойер Конец эры

Пролог: Расхождение

     Мой отец умирает. Он лежит в онкологическом отделении госпиталя Уэллесли в Торонто, и рак поедает его толстый кишечник и прямую кишку — части тела, которые многие люди находят достойными анекдотов.
     Это нечестно, что мне приходится видеть его таким. Как я буду вспоминать его после смерти? Таким, каким я знал его в детстве — темпераментный великан, который возил меня на плечах, который играл со мной в мяч, хотя я никогда не мог толком бросить, который укладывал меня в постель и целовал на ночь, царапая меня щетиной? Я не хотел вспоминать его таким, как сейчас, истощённым, высохшим, как мумия, со слезящимися глазами и исчерченным ниточками вен лицом, под капельницей, с трубками в носу и запятнанной слюной подушкой.
     — Папа…
     — Брандон. — Он дважды кашлянул. Иногда он кашляет больше, но всегда чётное число раз. От них содрогается всё тело, от этих кашлей, словно от сдвоенного удара боксёра-тяжеловеса. — Брандон, — говорит он снова, словно от кашля всё прежде сказанное стало недействительным. Я жду, что он скажет дальше. — Давненько не виделись.
     Это у нас такая маленькая игра. Моя следующая реплика тоже всегда одинаковая.
     — Прости. — Но я — актёр, который играл одну и ту же роль слишком долго. Я произношу это без чувства и без смысла. — Я был занят.
     Он снова смотрел телевизор. Сорокасантиметровый «Сони», подвешенный высоко на стене палаты, для него вроде машины времени. Благодаря 29-му каналу из Буффало, специализирующемуся на добрых старых временах, он может заглянуть в прошлое. Иногда на целых шесть десятилетий, через эпизод «Я люблю Люси», безупречно раскрашенный и переозвученный в стерео. Сегодня это лишь двадцать лет — повторяют вчерашнюю серию «Розанны».
     Рози и Дэн стоят на кухне и обсуждают очередную неприятность, в которую встряла их дочь Дарлина. Я привык к чёткости изображения моей домашней видеопанели; здешний старенький телек двоит контуры и размывает границы. Я беру пульт с прикроватного столика. Нажатие кнопки — и маленький уютный мирок Коннеров вместе с ними самими коллапсирует в сингулярность в центре экрана. Остаётся светлая точка — слабое напоминание о прежней жизни, которое сохраняется дольше, чем должно бы. Я поворачиваюсь к отцу.
     — Как ты себя чувствуешь? — спрашиваю я.
     — По-прежнему.
     У него всегда «по-прежнему». Я кладу пульт рядом с хрустальной вазой. Цветы, которые я принёс в прошлый раз, засохли. Когда-то яркие лепестки сейчас цвета засохшей крови, а вода стала похожа на плохо заваренный чай. Я хватаю их за стебли и несу, капая на пол, к мусорной корзине, куда и бросаю.
     – Прости, что не принёс свежих.
     Я возвращаюсь и сажусь рядом с ним. Стул — хромированная рама и виниловое сиденье, пахнущее, как блевотина. Он выглядит старым, старше, чем все, кого я видел. У него всегда была густая шевелюра, даже когда ему стукнуло семьдесят. Сейчас он совершенно лыс. Химиотерапия взяла своё.
     — Почему ты никогда не приходишь с Тэсс? — спрашивает он.
     Я выглядываю в окно. В феврале Торонто сер, как фотография, напечатанная в полутоне. Последний снег, ноздреватый и грязный, изъеденный первыми весенними дождями, съёжился по краям дороги. Мостовая на Уэллесли-стрит испещрена пятнами соли. Сейчас три часа дня, и проститутки уже собираются на перекрёстках, одетые в меховые шубы и чулки в сеточку.
     — Мы с Тэсс больше не женаты, — напоминаю я ему.
     — Тэсс мне всегда нравилась.
     Мне тоже.
     — Папа, я уезжаю на несколько дней.
     Он ничего не говорит.
     — Я не знаю, когда вернусь.
     — Куда ты едешь?
     — В Альберту. В долину Ред-Дир.
     — Это далеко.
     — Да. Далеко.
     — Снова раскопки?
     — В этот раз не совсем раскопки. Но тоже связано с динозаврами. Может затянуться на пару недель.
     После долгой, очень долгой паузы он тихо произносит:
     — Понимаю.
     — Мне жаль, что приходится тебя бросать.
     Снова молчание.
     — Если ты хочешь, чтобы я остался, я останусь.
     Он поворачивает свою похожую на яблоко голову и смотрит на меня. Он знает, что я только что ему солгал. Знает, что я всё равно уеду. Ну что я за сын — бросаю умирающего отца.
     — Мне уже надо бежать, — говорю я, наконец. Я касаюсь его плеча — словно голая кость, обтянутая пижамой. Когда-то цвета летнего неба, сейчас она вылиняла до бледного синевато-серого цвета подкрашивающего шампуня.
     — Ты будешь писать? Пришлёшь открытку?
     — Не получится, папа. Я там буду без связи с внешним миром. Прости.
     Я подхватываю пальто и иду к двери, подавляя желание оглянуться, сказать что-нибудь ещё.
     — Подожди.
     Я поворачиваюсь. Он ничего не говорит, но через несколько бесконечных секунд кивком подзывает меня, снова и снова, пока я не склоняюсь над ним и не чувствую резкий запах его неровного дыхания. Только тогда он начинает говорить, очень тихо, но отчётливо.
     — Принеси мне что-нибудь, чтобы прекратить эти боли. Что-нибудь из лаборатории. Принеси мне.
     В лаборатории сравнительной анатомии при музее есть вещества для умерщвления диких животных: безболезненная прозрачная смерть для грызунов; янтарного цвета смерть для млекопитающих покрупнее; смерть нелепого персикового цвета для ящериц и змей. Я тупо смотрю на отца.
     — Прошу тебя, Брандон, — говорит он. Он никогда не зовёт меня Брэнди. Брандон — имя его любимого дяди, какого-то типа из Англии, которого я ни разу не видел, и никто не звал его Брэнди. — Прошу, помоги мне.
     Я, спотыкаясь, выхожу из отделения, кое-как нахожу свою машину. К тому времени, как я осознаю, что делаю, я уже проезжаю половину расстояния до дома, где когда-то жили мы с Тэсс и где Тэсс живёт и сейчас. Я разворачиваюсь, приезжаю домой и напиваюсь вдрызг, до полного бесчувствия.

Обратный отсчёт: 19

     Ошибки профессора Копа продолжают взывать об исправлении, но они, как и его заблуждения, словно головы гидры; жизнь, несомненно, слишком коротка для того, чтобы тратить драгоценное время на такую неблагодарную работу.
Гофониил Чарльз Марш, палеонтолог (1831–1899)

     Я исправляю ошибки [профессора Марша], и ожидаю от него того же. Это не должно задевать личных чувств нормального вменяемого человека, к числу которых Марш, к сожалению, не относится. Он делает так много ошибок и настолько неадекватен, что всегда будет подвержен возмущению и страданиям. Я подозреваю, что по нему давно плачет лечебница.
Эдвард Дринкер Коп[1] , палеонтолог (1840–1897)

     У Фреда, дом которого соседний с моим, есть хижина на берегу залива Джорджиан-Бей[2]. Как-то он поехал туда на выходные и оставил свою кошку дома с женой и детьми. Проклятая кошатина решила перебежать машине дорогу прямо перед моим домом. Мгновенная смерть.
     Фред любил эту кошку, и его жена знала, как он расстроится, когда она ему скажет, что случилось. Но когда он вернулся в воскресенье вечером, то сказал, что уже знает о смерти кошки — потому что, согласно той версии, которую я в конце концов услышал через забор, он видел её у себя хижине за двести километров от дома. Кошка явилась к нему, чтобы сказать последнее прости.
     С тех пор, как я услышал эту историю, я стал по-другому смотреть на Фреда. В том смысле, что это было сверхъестественно, а сверхъестественные вещи не случаются в жизни обычных людей. Уж точно не в жизни людей типа меня.
     По крайней мере, мне так казалось.
     Я палеонтолог; занимаюсь динозаврами. Кто-то скажет, что это шикарная работа, но платят за неё вовсе не шикарно. О, примерно дважды в год я вижу своё имя в газете или секунд на пять появляюсь в телевизоре в новостях Си-Би-Си с комментарием о новой выставке или находке. Но этим, пожалуй, весь шик и ограничивается. Вернее, ограничивался, пока я не попал в этот проект.
     Путешествие во времени.
     Я чувствую себя идиотом, набирая эти два слова. Боюсь, что тот, кто их прочтёт, начнёт смотреть на меня так же, как я смотрел на бедолагу Фреда.
     Сегодня, наверное, уже каждый читал об этой миссии в газетах или видел приготовления по телевизору. Да, это правда работает. Чинмэй Чжуан продемонстрировала это достаточное количество раз. И да, это невероятно, абсолютно невероятно, что, открыв основной принцип в 2005-м, к 2013-му она уже имела работающую машину времени. Не спрашивайте, как у неё получилось так быстро; не имею ни малейшего понятия. Собственно, иногда мне кажется, что сама Чинмэй этого тоже не понимает.
     Но это работает.
     Или, скажем так, сработала первая Заброска; автоматический зонд вернулся с пробами воздуха (немного больше кислорода, чем сейчас, никаких загрязнений и, к счастью, никаких вредных бактерий) и примерно четырьмя часами отснятого видео, на котором было видно много-много листвы и, в одном месте, черепаха.
     Но сейчас мы собирались опробовать машину на людях; если испытания пройдут успешно, то в следующем году в прошлое отправится целая команда, от метеорологов до энтомологов.
     Но в первый раз это будут только два человека, и один из них — я: Брандон Теккерей, сорок четыре года, небольшое брюшко, седоват, госслужащий, куратор музея. Да, я также и учёный. Кандидатская степень — из американского университета, не как попало — и, я считаю, это очень правильно, что первыми прогуляются в прошлое именно учёные. Но я не авантюрист, не люблю приключений. Я просто обычный парень, у которого полно забот и без этого, благодарю покорно. Больной отец, развод, ипотека, которую я не выплачу раньше начала следующей геологической эры, сенная лихорадка. Всё как обычно.
     Но сейчас было совсем не как обычно.
     Мы висели на волоске.
     Ну, на самом-то деле то был стальной кабель, толщиной сантиметра три, но мне это почему-то уверенности не прибавляло.
     Хотел бы я, чтобы прекратилось это чёртово раскачивание.
     Нашу машину времени подняли в небо летающим краном, и теперь мы висели на высоте тысячи метров над суровой красотой Драмхеллерских пустошей. Рёв вертолётных моторов давил на уши.
     Чтобы прекратился шум, мне тоже очень хотелось.
     Но больше всего хотелось, чтобы прекратил Кликс.
     Прекратил быть козлом, только и всего.
     Собственно, он ничего такого не делал. Просто лежал в своём антиударном кресле на другом краю полукруглого помещения. Но вид у него был самодовольный до чёртиков. Эти кресла как зубоврачебные, обтянуты чёрным винилом и поставлены на вертящуюся подставку. Ноги приподняты, тело согнуто в пояснице, полукруглый подголовник подпирает голову. Так вот, Кликс скрестил ноги в лодыжках, закинул руки за голову и выглядел чертовски спокойным. И я знал, что он это делает специально, чтобы позлить меня.
     Я же, со своей стороны, вцеплялся в подлокотники своего антиударного кресла, как страдающий аэрофобией пассажир самолёта.
     До Заброски оставалось две минуты.
     Всё должно сработать.
     Но не обязано.
     Через две минуты я могу быть мёртв.
     А он, понимаете ли, скрестил ноги.
     — Кликс, — сказал я.
     Он взглянул на меня. Мы практически одного возраста, но во многих отношениях полная противоположность. Не то чтобы это имело большое значение, но я белый, а он чёрный: родился на Ямайке и в Канаду приехал ребёнком с родителями. (Я всегда удивлялся тому, что кто-то способен сменить тамошний климат на здешний.) Он гладко выбрит и ещё даже не начинал седеть. У меня же густая борода, а на голове половины волос уже нет, а оставшаяся половина примерно поровну седая и тёмно-рыжая. Он выше ростом и шире в плечах, чем я, кроме того, несмотря на преимущественно сидячую работу, ему как-то удалось избежать округления в области талии.
     Но более всего противоположен наш темперамент. Он такой невозмутимый, такой спокойный, что даже когда он стоит, то всё равно кажется, что на самом деле он лежит в шезлонге с тропическим коктейлем в руке.
     У меня же, похоже, начинается язва.
     Так вот, он посмотрел в моём направлении и сказал:
     — Да?
     Я не знал, что я собирался сказать, так что выдал первое, что пришло в голову:
     — Всё-таки надо застегнуть и плечевые ремни тоже.
     — Зачем? — ответил этим своим спокойненьким тоном. — Если сработает стазис, то я могу хоть на голове стоять, когда они запустят Чжуан-эффект на полную. А если не сработает… — он пожал плечами. — Тогда эти ремни разрежут тебя, как варёное яйцо.
     Типично для него. Я вздохнул и затянул свои ремни потуже; их нейлоновая твёрдость придавала уверенности. Я видел, как он улыбнулся — лишь чуть-чуть, настолько, чтобы быть уверенным, что я замечу эту улыбочку, это снисходительное выраженьице.
     Сквозь рёв вертолёта пробился треск статики из динамиков, затем слова:
     — Брэнди, Майлз, готовы?
     Это голос самой Чинмэй Чжуан, чёткий, размеренный, отщёлкивающий согласные, словно батарея автоматических выключателей.
     — Готовы и ждём, — жизнерадостно отозвался Кликс.
     — Давайте уже заканчивать, — добавил я.
     — Брэнди, с тобой всё в порядке? — спросила Чинмэй.
     — Я в норме, — соврал я. Это колыхание уже начинало меня доставать, если б было куда, меня бы уже вырвало. — Просто давайте уже что-то делать.
     — Как скажешь, — ответила она. — Шестьдесят секунд до Заброски. Удачи — и да защитит вас Бог.
     Уверен, что этот маленький реверанс в сторону Бога был исключительно для камер. Чинмэй — атеистка и верит только в эмпирические данные и результаты экспериментов.
     Я сделал глубокий вдох и оглядел тесное помещение. Его Величества Канадский корабль времени «Чарльз Хазелиус Стернберг». Ничего себе название, а? У нас был список имён дюжины палеонтологов, чью память можно было таким образом увековечить, но старина Чарли победил, потому что, вдобавок к своим первопроходческим раскопкам в Альберте, он написал научно-фантастический роман о путешествии во времени, опубликованный в 1917 году. Пиарщикам это понравилось сверх всякой меры.
     — Пятьдесят пять, — слышался из динамиков голос Чинмэй. — Пятьдесят четыре. Пятьдесят три.
     Конечно, никто не называет его «Его Величества Канадский» и прочее, наш корабль всем известен как «Стернбергер», потому большинству людей он кажется похожим на гамбургер. Мне он, впрочем, больше напоминает приземистую версию «Юпитера-2», космического корабля из того нелепого телесериала «Затерянные в космосе». Как и судно космического семейства Робинсонов, «Стернбергер» — это, фактически, разделённый на две палубы диск. У нас даже есть небольшой купол на крыше, такой же, как и у них. В нашем размещались метеорологические и астрономические инструменты и свободного места ровно столько, чтобы туда мог втиснуться один человек.
     — Сорок восемь. Сорок семь. Сорок шесть.
     Однако «Стернбергер» был значительно меньше «Юпитера-2» — всего пять метров в диаметре. Нижняя палуба не предназначалась для людей — она была всего 150 см в высоту и вмещала в основном водяной танк и часть гаража для нашего джипа.
     — Сорок один. Сорок. Тридцать девять.
     Верхняя палуба разделялась на две полукруглые части. Одна из них была жилая. У закруглённой стены размещался рабочий стол, имеющий форму почки — одна сторона выпуклая, другая вогнутая, а также радиостанция и компактная лаборатория, забитая биологическими и геологическими инструментами. В прямой задней стене, пересекающей корабль по диаметру, было три двери. Дверь номер один — кто-нибудь ещё помнит задачу Монти Холла[3]? — вела на узкую лестницу, по которой можно попасть в инструментальный купол на крыше и на пандус, ведущий к внешним воротам в полутора метрах ниже. Дверь номер два ведёт в гараж нашего джипа, занимающий в высоту обе палубы. Дверь номер три ведёт в санузел.
     — Тридцать четыре. Тридцать три. Тридцать два.
     В промежутках между дверями к центральной стене привинчены: тумбочка со старой микроволновкой на ней, большой продуктовый холодильник, три узких шкафчика для инструментов, которые, должно быть, вытащили из развалин снесённой школы, маленький медицинский холодильник с аптечкой первой помощи на нём. К полу прикручены болтами станины наших антиударных кресел.
     Машина времени.
     Настоящая машина времени.
     Хотел бы я знать, куда она меня унесёт.
     — Двадцать девять. Двадцать восемь. Двадцать семь.
     Точность Чжуан-эффекта лежит в пределах половины процента. Вроде бы очень хорошая точность. Однако когда вы отправляетесь из 2013-го года н. э. на 65 миллионов лет назад, полупроцентная ошибка может занести вас на 330000 лет в кайнозойскую эру, слишком поздно для выяснения причин массового вымирания, случившегося в конце предыдущей, мезозойской эры.
     — Двадцать четыре. Двадцать три. Двадцать два.
     Мой психоаналитик говорит, что по большому счёту я пытаюсь доказать, что я прав, а Кликс — неправ. Спасибо тебе, Боже, за социальную медицину — вряд ли я смог бы позволить себе месяц за месяцем упрямо отказываться верить доктору Шрёдеру, если бы его счета за моё лечение не покрывались государственным страхованием. Если мы не промахнёмся, то наше путешествие сможет прояснить давнюю научную загадку, о которой мы с ним и сотни других учёных годами вели споры на страницах «Нэйчур», «Сайенс» и «Журнала палеонтологии позвоночных».
     — Девятнадцать. Восемнадцать. Семнадцать.
     Правительство Альберты хотело, чтобы мы стартовали из провинциального парка «Динозавр», включённого в список всемирного наследия ЮНЕСКО. Но тамошние отложения на 10 миллионов лет старше, чем конец эры динозавров. Так что мы поднялись вверх по Ред-Дир к позднейшим позднемаастрихтским формациям — самый-самый конец мелового периода. Но чтобы потрафить правительству провинции, свою штаб-квартиру Чинмэй устроила на Тиррелл-Филд-Стейшен на территории парка «Динозавр».
     — Тринадцать. Двенадцать. Одиннадцать.
     Расстояние между центром земного шара и поверхностью почвы в долине реки Ред-Дир за последние 65 миллионов лет могло измениться на несколько сотен метров. К сожалению, задействованные в проекте геоморфологи не смогли договориться о том, опустилась или поднялась земля за это время. Чтобы избежать вероятности попадания нашего корабля под землю — что убило бы нас, не говоря уж о жутком взрыве, который произвела бы материя, пытающаяся втиснуться между атомами другой материи — «Стернбергер» подняли на высоту километра над пустошами с помощью летающего крана фирмы «Сикорски». Непосредственно перед тем, как Чинмэй щёлкнет выключателем и запустит Чжуан-эффект, трос, на котором мы висим, будет отцеплен. Внутреннее пространство «Стернбергера» застынет в стазисе — состоянии остановленного времени, открытие которого принесло Чинмэй Нобелевскую премию 2007 года — и останется в нём в течение ещё десяти минут по прибытии в мезозой. Предположительно, более чем достаточное время для того, чтобы мы упали с неба, и чтобы осела туча выброшенных нашим падением обломков.
     Такова, по крайней мере, теория.
     — Семь. Шесть. Пять.
     В последние секунды я думал вот о какой забавной штуке. Если я погибну, то Тэсс так и останется главным наследником по моему завещанию. Не то чтобы мне принадлежало что-то ценное — потрёпанный «форд» и таунхаус в Миссиссоге — но было как-то странно, что всё моё имущество перейдёт к бывшей жене. Хорошо ещё, если мы с Кликсом погибнем оба, но вот погибать одному мне не хотелось ни под каким видом. В конце концов, поскольку Тэсс теперь спуталась с Кликсом — интересно, как долго они уже встречаются? — то моё имущество, по сути, перейдёт и к нему тоже. Это было последнее, чего бы я пожелал.
     — ДВА. ОДИН. НОЛЬ!
     Когда отцепили трос, мой желудок устремился вверх…

Обратный отсчёт: 18

     Гляди вперёд, в прошлое, и назад, в будущее, пока не падёт тишина.
Маргарет Лоренс, канадская писательница (1926–1987)

     Взялся за гуж — не говори, что не дюж. У нас были аварийные планы на случай каждого из возможных исходов заброски: что делать, если мы приземлимся на воду; если мы перевернёмся вверх ногами; если мы не сможем открыть дверь; если по какой-то причине мы выйдем из стазиса слишком рано и получим повреждения при ударе о землю. Но хуже всего была ситуация, когда мы прибываем на место ночью, потому что в этом случае аварийный план состоял в том, чтобы просто сидеть и ждать рассвета.
     Моё антиударное кресло развернулось лицом к закруглённой внешней стене «Стернбергера». В неё было вделано окно из бронестекла, дающее 180-градусный обзор. По сути, была не совсем ночь, просто глазам потребовалось где-то с минуту, чтобы приспособиться. Больше похоже на сумерки. Кликс, должно быть, подумал о том же, потому что насвистел мелодию из «Сумеречной зоны».
     — Почти восход, — сказал я, отстёгиваясь от кресла; алюминиевые застёжки звонко щёлкали. Я бросился тому месту, где стояла радиостанция, и приник к окну.
     — И стакан наполовину полон, — сказал Кликс, тоже поднимаясь на ноги.
     — Что? — Я ненавидел эти его подколки — загадочные фразы, о значении которых тебе нужно догадаться самому.
     Он подошёл к окну и встал рядом со мной. Мы оба вперились в темноту.
     — Ты оптимист, Брэнди. Я думаю, что солнце только-только зашло.
     Я указал влево.
     — Эта часть окна смотрела на восток, когда «Сикорски» нас уронил.
     Он покачал головой.
     — Без разницы. Мы могли повернуться во время падения или после удара.
     — Только один способ узнать. — Я подошёл к прямой задней стене нашего жилища. Я задержался на секунду, чтобы выглянуть в маленькое окошко в двери номер два, той, что вела в гараж с джипом. Гаражные ворота были сделаны из листов бронестекла и были полностью прозрачны, так что я мог смотреть сквозь них между джипом и стеной гаража. Но за ними была лишь тьма. Я открыл средний из трёх шкафчиков для инструментов  и рылся в нём, пока не нашёл компас. Это был видавший виды ветеран множества полевых сезонов. Я принёс его Кликсу.
     — Бесполезно, — сказал он, даже не взглянув на стрелку. — Он покажет тебе, как проходит линия север-юг, но не подскажет, где что.
     Я уже готов было спросить «Почему?», но через секунду до меня дошло, на что он намекает. Полярность магнитного поля Земли периодически меняется. Наша цель примерно на треть углублялась в 29R, полумиллионнолетний период реверсии магнитного поля, в пределах которого находилась граница мелового и третичного периодов; в эту эпоху северный магнитный полюс располагался неподалёку от южного географического. Если бы мы прибыли точно в намеченное время, то раскрашенный конец стрелки компаса указывал бы на юг. Однако неопределённость Чжуан-эффекта была достаточно велика, чтобы закинуть нас и в более древний период 30N, и в более поздний 29N, когда полярность была такая же, как в настоящем, и тогда раскрашенный конец  указывал бы на север. Кликс знал, что нет простого способа определить где север, а где юг, кроме как посмотреть на солнце, которое, разумеется, по-прежнему встаёт на востоке и садится на западе. Пока мы не увидим, становится светлее или темнее, мы не сможем сказать, смеркается сейчас или рассветает.
     Если только… ха! Я его уел. Я внимательно посмотрел на стрелку компаса, держа его очень ровно. Стрелка немного подёргалась, потом застыла.
     — Ты не сможешь определить, где север, — сказал Кликс.
     — А вот и смогу, — сказал я. — Конец стрелки, который отклоняется вниз, указывает на тот магнитный полюс, который ближе, потому что стрелка параллельна магнитным линиям. Даже с учётом дрейфа континентов северный полюс отсюда ближе, чем южный.
     Кликс крякнул; я произвёл на него впечатление.
     — И какой же конец наклонён вниз?
     — Нераскрашенный. Полярность инвертирована. Так что хорошая новость — мы в эпохе 29R, и там — я указал на заднюю стену — истинный север, Арктика, а не Антарктика.
     — А плохая новость, — сказал Кликс, — что сейчас действительно вечер.
     Но это уже не могло испортить мне настроения. Я продолжил пялиться сквозь бронестекло. Поначалу было трудно сообразить, на что же мы, собственно, смотрим, но потом зрачки постепенно расширились.
     Мы стояли не на ровной земле. Скорее, мы находились на гребне высокой насыпи. Насыпь кратера. Это очевидно — пока мы были в стазисе, «Стернбергер» упал с большой высоты и, несомненно, ударил в какой-то очень мягкий материал — болото или рыхлую землю. От удара возник кратер диаметром метров тридцать — вшестеро больше, чем сам корабль. Однако сила удара была такова, что «Стернбергер» отскочил от дна кратера, и его забросило сюда, на гребень кратерного вала.
     Боже, как это было захватывающе. Прошлое. Прошлое. У меня немного кружилась голова, я чувствовал необыкновенную лёгкость, чуть ли не взлетал. Сердце колотилось во всё убыстряющемся двухтактном ритме, словно  разогревающийся ударник.
     Выходить наружу ночью будет глупостью. Кто знает, каких существ привлекло наше эффектное появление. С другой стороны, пока мы не увидели динозавра или ещё что-нибудь несомненно мезозойское, мы не могли быть уверены, что прибыли до великого вымирания. Мы с Кликсом сдвинулись к правой стороне окна, которая смотрела в сторону от кратерного вала.
     На юге было озеро, которое под розовым небом выглядело как огромная лужа крови. По краям его спокойную поверхность пятнали камыши, тростник, водяные лилии и ряска. Прямо перед нами к окрашенному в розовый западному горизонту убегала необъятное равнина, покрытая засохшей грязью, растрескавшейся на шестиугольные сегменты с загнутыми кверху краями, похожие на сухие листья. Эту грязевую равнину усеивали истрёпанные огрызки болотных кипарисов, которые перепутанными голыми ветвями тянулись к небу, словно терзаемые грешные души.
     Мы перешли к задней стене. Кликс смотрел через окошко в двери номер один, которая вела на лестницу и пандус. Оттуда он мог смотреть наружу сквозь бронестекло основных дверей. Я снова смотрел через окно в двери номер два. Хотя сейчас было даже темнее, чем когда я смотрел в него первый раз, мои глаза уже привыкли к темноте и различали многое. Прямо на север от нас стоял стеной лес лиственных деревьев; их верхние ветви на высоте примерно двадцати пяти метров от земли переплетались, образовывая густой полог. Среди них встречалось некоторое количество болотных кипарисов и каких-то вечнозелёных деревьев, похожих на эвкалипты. Некоторые кипарисы поднимались над пологом леса ещё на двадцать пять метров, словно покрытые листьями флагштоки.
     Этот более характерный для диких закоулков Луизианы пейзаж определённо выглядел очень по-мезозойски, но я всё ещё опасался, что мы прибыли в самое начало кайнозойской эры и разминулись с динозаврами. Мы всё равно должны будем взять от этого путешествия всё, что сможем, однако после того, как ни одна форма жизни крупнее двадцати килограммов не смогла пережить границу мелового и третичного периодов, нижний палеоцен был откровенно скучной эпохой. Гадский Чжуан-эффект и его полупроцентная неопределённость!
     — Смотри! — вскрикнул Кликс. Он снова перешёл к основному окну и стоя над минилабораторией, глядя на запад. Я поспешил к нему, встал рядом и проследил взглядом направление его руки, указующей в точку, где грязевая равнина встречалась с небом. На красном фоне вечерней зари вырисовывался силуэт какого-то большого движущегося объекта.
     Ничего крупнее двадцати килограмм… значит, это всё же мезозой! Это должен быть мезозой! Я метнулся к шкафчику для инструментов, выудил из него пару биноклей, кинулся обратно к окну, сунул один Кликсу, раскрыл кожаный футляр своего, сорвал колпачки с линз и бросил их куда попало, как покерные фишки, и приставил окуляры к глазам. Динозавр. Да, чёрт возьми, динозавр! Двуногий. Может быть, гадрозавр? Нет. Что-то покруче. Теропод, топающий на задних ногах, словно Годзилла по улицам Токио.
     — Тираннозавр, — сказал я благоговейно и посмотрел на Кликса.
     — Отвратный урод, правда?
     Я скрипнул зубами.
     — Он прекрасен.
     И это воистину было так. В этом тусклом свете он казался тёмно-красным, словно на нём не было шкуры, и мы смотрели на напитанную кровью мускулатуру. У него была гигантская бугристая голова на толстой шее,  бочкообразный торс, крошечные хрупкого вида руки, толстый и невероятно длинный хвост, рубчатые мускулистые ноги и трёхпалые, похожие на птичьи, ступни. Прекрасно сконструированная машина для убийства.
     Разумеется, мы записывали всё это на видео. Каждый из нас носил микровидеокамеру «Сони», подключённую к цифровой записывающей системе. Единственным её недостатком была невозможность просмотреть записанное до того, как мы вернёмся в будущее.
     Внезапно в поле зрения появился ещё один тираннозавр. Этот был немного крупнее первого. Моё сердце ёкнуло. Неужели будут драться? Животные такого размера и с такими потребностями в пище вполне могли быть территориальными. Как бы мне хотелось увидеть такую битву собственными глазами вместо того, чтобы складывать её из мёртвых костей. Какое это должно быть зрелище! Я чувствовал необычайный подъём; казалось, ещё немного — и я начну подпрыгивать до потолка.
     Двое охотников некоторое время стояли друг напротив друга — величественная сцена, словно вышедшая из-под кисти Чарльза Найта[4]: двое многотонных плотоядных, готовящихся к смертельной схватке. Меньший из них приоткрыл свои массивные челюсти, и даже с такого расстояния я разглядел острые зубы зверюги, из-за которых край челюсти делался неровный и рваным.
     Но они не стали драться. Как один, они синхронно отвернулись от заката. Приближался третий тираннозавр, ещё крупнее, чем первые два. Через пару секунд за ним последовали четвёртый и пятый. Они шли, сгорбившись, тело покачивалось на широких бёдрах, массивная голова уравновешивалась длинным толстым хвостом.
     Пара тёмный холмиков рядом с гигантскими ящерами зашевелилась, и я понял, что это ещё два тираннозавра, до сих пор лежавшие на брюхе. Они отталкивались задними ногами, крошечные руки уперев в грязь, чтобы направить силу усилие могучих бёдер на подъём туловища, а не на скольжение по грязи. Мало-помалу чудовища приняли стоячее положение. Один из них вскинул голову и испустил низкий рык, который я ощутил даже на таком далёком расстоянии сквозь стены «Стернбергера». Семеро гигантских карнозавров, живущие совместно? Я не мог себе представить добычу, ради охоты на которую этим гигантам пришлось бы сбиться в стаю.
     К этому времени уже совсем стемнело. К концу мелового периода на Земле оставалась лишь пара дюжин родов динозавров, так что идентификация рода, даже при таком освещении, трудностей не представляла: Tyrannosaurus. Поскольку мы находимся Альберте, то эти животные вероятнее всего относятся к виду T. rex, хотя они и мелковаты для того, чтобы быть полноразмерными самками; скорее всего, это неполовозрелые особи, разные размеры соответствуют разным возрастам, хотя самый крупный может оказаться взрослым самцом. Невероятно…
     И в этот момент они все вдруг начали двигаться.
     Двигаться к нам.
     Самый крупный из них целеустремлённо шагал к нашему кораблю времени, остальные вереницей следовали за ним. Они шагали в ногу: семь массивных левых ног одновременно опускались на землю, семь тел подавались к югу, затем семь правых ног ступали вперёд, и семь квадратных голов бросало к северу. Левой, правой, юг, север. Словно солдаты, марширующие в шеренгах и колоннах. Папоротники и саговники давились ногами в кашу. Крошечные существа, прятавшиеся в их листве — было слишком темно, чтобы разглядеть, кто это такие — бросались из-под ног врассыпную.
     Эта организованная процессия драконов не имела никакого смысла. Допустим, кое-какие ископаемые свидетельства давали повод думать, что некоторые динозавры образовывали сложные социальные иерархии, но этот строевой шаг был чем-то противоестественным — парад из ночного кошмара.
     Я на секунду задумался о прочности стен «Стернбергера». В состоянии стазиса корабль был неуничтожим. Но в своём обычном состоянии он был не более, чем консервной банкой. А челюсти тираннозавра способны прокусить сталь.
     По мере того, как семеро охотников приближались, я разглядел в бинокль, что их кровавая окраска — это не только игра сумеречного света. Они и правда были тёмно-красного или коричневого цвета, а их шкуру покрывали плотно упакованные круглые бляшки, делая её похожей на кукурузный початок. Под нижней челюстью болталась туда-сюда складка кожи — что-то вроде подгрудка. Крошечные двупалые передние конечности, на вид сухие и бесполезные, постукивали массивному брюху, словно барабанные палочки.
     Когда рептилии оказались в тридцати метрах от нас, их строй распался. Ведущий тираннозавр направился по правую сторону от нас. Следующий отправился налево, и так далее, кроме последнего, который просто остался на месте, помахивая хвостом влево-вправо.
     Те из них, что находились в голове процессии, попытались зайти за корабль сзади, но, по видимому, кратерный вал, на гребне которого мы угнездились, поставил их в тупик. Один из них попытался взобраться на его крутой склон, но его коротенькие передние лапки были бесполезны в качестве точки опоры. Тираннозавры, теперь уже лишь смутные тени в сгустившейся тьме, разглядывали нас. По-видимому, они пытались понять, что это за сплюснутый металлический диск вторгся в их владения.
     Примерно через пять минут тот, который пытался влезть на вал, отошёл назад метров на двадцать пять. Он зарычал низким, вибрирующим рыком, а затем ринулся вперёд; его ноги били в землю как поршни. Инерция двух тонн разъярённой плоти внесла его на гребень вала к нашему кораблю. Громадное тело цвета крови мощно ударило в корпус прямо у меня перед носом; от удара «Стернбергер» качнулся назад. Бронестекло окна деформировалось в месте удара и частично утратило прозрачность. Массивная бугристая голова щелкнула челюстями, как кастаньетами, пытаясь вцепиться в корпус. Зубы с зазубренными краями, многие не меньше пятнадцати сантиметров в длину, царапнули по бронестеклу со звуком бормашины. Несколько из них, предположительно те, что и так были готовы выпасть, выскочили из альвеол и разлетелись. Наконец, не найдя, за что зацепиться, тираннозавр соскользнул вниз и съехал по осыпающемуся склону кратерного вала обратно к своим.
     А потом они удалились в том же стиле, в каком пришли: колонной и шагая в ногу; топанье их ног слышалось ещё долго после того, как они исчезли из виду. Наверху, на небе, которое было яснее и чище, чем любое небо Земли после индустриальной революции, светил, словно бриллиантовая река, Млечный Путь.

Последний отсчёт: 17

     Упрямый человек не придерживается мнения; мнение придерживает его.
Александр Поуп, английский поэт (1688­–1744)

     Ну, и что нам теперь делать? В том смысле, что мы встали лишь четыре часа назад; снова ложиться спать ещё рановато. Впрочем, я всё равно был слишком возбуждён, чтобы заснуть. Я чувствовал странную лёгкость, слегка кружилась голова. После того, как тираннозавры удалились, стало так темно, что Кликс включил внутреннее освещение. Но я почти тут же спросил его, не возражает ли он, если я его выключу.
     — Собрался так рано на боковую? — спросил он.
     — Просто хочу посмотреть на звёзды.
     Он крякнул, но выключил свет. Прошло некоторое время, пока наши глаза снова привыкли к темноте, и скоро небеса предстали перед нами во всём великолепии. На юго-западе виднелась светлая точка ярче всех остальных. Я подумал, что знаю, что это такое; я нашарил бинокль — 7 X 50 — и приставил окуляры к глазам. Да, галилеевы спутники отлично видны, три по левую сторону, один по правую. Галилеевы? Строго говоря, на данный момент я был первым человеческим существом, увидевшим четыре самые крупные луны Юпитера. Возможно, теперь их следует называть Теккереевыми?
     В остальном небо представляло собой полную неразбериху. Мы переместились во времени достаточно далеко, чтобы звёзды, даже в своей весьма неторопливой манере, заняли на небе совершенно иное положение. Зная, где село солнце и где находится Юпитер, я мысленно провёл по небу линию эклиптики и стал искать вдоль неё собратьев Юпитера.
     Венера, будь она над горизонтом, была бы заметна сразу. Марс тоже выделялся бы своим красноватым светом. Я видел яркую цветную точку примерно в тридцати градусах над горизонтом, но её цвет был скорее зеленоватым, чем красным. А вот и ещё одна — вероятно, Сатурн? Я поднёс бинокль к глазам. Колец я различить не смог, но это ни о чём не говорило. Даже «Хаббл» не различит кольца, когда они повёрнуты ребром.
     Я отложил бинокль и стал просто впитывать в себя ночь. И, как всегда по ночам, мои мысли быстро вернулись к Кликсу и Тэсс.
     В последнее время мы с Кликсом почти не разговаривали. Не то чтобы я ничего не хотел у него спросить. Я хотел знать, как дела у Тэсс, как развиваются их отношения, собираются ли они съехаться, как часто они… в общем, у меня была целая куча вопросов о том, что было не моим собачьим делом, но что я тем не менее всё равно хотел знать.
     Чёрт возьми, ведь мы с Кликсом были друзьями. Хорошими друзьями. Он работал ассистентом у Бернстайна, когда я учился в Университете Торонто. Мы подружились и поддерживали связь, когда я уехал в Беркли в аспирантуру. Когда годы спустя я женился на Тэсс в ходе помпезной церемонии, на которой настояли её родители, Кликс совершенно естественно оказался моим шафером.
     И пусть победит лучший.[5]
     Не знаю, то ли из-за переполнявшего меня сдерживаемого гнева, или потому что мы и правда выдышали в тесном помещении весь кислород, но мне вдруг стало ужасно душно.
     — Наверное, надо проветрить, — сказал я.
     Кликс буркнул в знак согласия, и мы взялись за рукоятки, с помощью которых открывались жалюзи в верхней части внешней стены. Когда давление уравнялось, у меня глаза чуть не вылезли из орбит. Внутрь сразу нанесло пыльцы, и я порадовался, что перед заброской принял терфенадин.
     Ночь оглашали странные звуки: треск, пощёлкивания, стрекотание, низкое пульсирующее жужжание. Вентиляционные отверстия были закрыты металлической противокомариной сеткой, но при мысли о завтрашней встрече с тучей доисторических насекомых лицом к лицу меня передёргивало.
     — Луна встаёт, — сказал Кликс. Я повернулся и посмотрел в окно. Она была толстая и жёлтая, между первой четвертью и полнолунием; её рябое лицо отражалось в неподвижных водах южного озера.
     — Что за черт? Ты видишь? — воскликнул Кликс. Мне понадобилась пара секунд, чтобы понять, что конкретно не так в лунной физиономии. Оно было повернуто так, что стал виден здоровый кусок обратной в наше время стороны. На восточном лимбе я разглядел пятно, которое могло быть только Морем Москвы. В двадцать первом веке узкие полоски обратной стороны можно увидеть в результате либраций, но Море Москвы находится под 140 градусом долготы, слишком далеко для либраций. Моей первой мыслью было, что вращение Луны ещё не синхронизировалось с периодом обращения, но я тут же отбросил эту мысль: её орбита слишком близка к Земле, чтобы вращение было несинхронным. Нет, вероятнее всего, именно этой стороной она была обращена к мезозойской Земле. Интересно, что заставило её впоследствии повернуться?
     — Маленькая какая-то, — заметил Кликс.
     Я подумал об этом. Луна и правда выглядела меньшей, чем обычно. И это было странно, потому как я полагал, что она будет, наоборот, ближе к Земле — Луна очень медленно удаляется от Земли, в то время как суточное вращение Земли замедляется. Впрочем, видимый размер Луны может меняться на тридцать процентов в зависимости от того, находится она в перигее или апогее своей орбиты, однако большинство людей этого не замечает; люди вообще плохо оценивают такое вещи.
     Но Луна и правда казалась маленькой.
     В бинокль я мог видеть и другие свидетельства того, что смотрю на более молодую Луну. Я попытался отыскать кратер Бруно. Обычно он находится прямо на лимбе полной луны, но сейчас он должен оказаться далеко от края диска. Как я и подозревал, венчика 500-километровых лучей разлёта нигде не было видно. Пять британских монахов в 1178 году, вскинув голову к небесам, своими глазами видели удар метеорита, образовавшего этот кратер.
     Я подумал, не рассказать ли про это Кликсу, но разговоры о метеоритных ударах у нас всегда кончались спорами о том, был ли один из них причиной мел-третичного вымирания. Кликс купился на эту теорию. В глазах общественности это делало его почтенным мэйнстримовым учёным. В конце концов, газеты и телешоу «Пи-Би-Эс» пришли в восьмидесятых к заключению, что виновником было падение астероида. Я был не в настроении перемалывать всё это ещё раз — мне хотелось опрокинуть пару банок пива и начистить Кликсу рыло, но, к сожалению, пива в наших запасах не было. Однако тут произошло событие, после которого старый спор уже не мог не вспыхнуть вновь.
     Медленно и величаво, без всякой спешки, вторая луна взошла вслед за первой. Она была примерно втрое меньше, тоже находилась между второй четвертью и полнолунием и внешне напоминала белую желейную конфету.
     — Кликс? — сказал я.
     — Я это вижу.
     Я посмотрел на крошечный шарик в бинокль, но он был слишком мал, чтобы можно было разглядеть какие-то детали.
     — Трик, — сказал я неожиданно для себя самого. — Думаю, её нужно назвать Трик.
     — В честь Чарльза Трика[6] Карелли, конечно же, — сказал Кликс, желая продемонстрировать, что угадал мой мотив. Ч. Т. Карелли, археолог начала двадцатого века, был основателем Королевского музея Онтарио, в котором я работал. Одной из моих редких вылазок в область научно-популярного писательства была его биография, написанная для «Ротонды», музейного журнала. Кликс не стал возражать против моего выбора имени, и я был благодарен за это маленькое чудо.
     Мы некоторое время смотрели на две луны. Было похоже, что Трик нагоняет Луну, из чего следовало, что его орбита гораздо ниже. Поскольку вращение Луны синхронно, то есть она всё время обращена к Земле одной и той же стороной, это означало, что вращение Трика также синхронно. Будучи ближе к Земле, он должен испытывать значительное приливное воздействие.
     Ага!
     — Вот тебе и теория периодического вымирания, — сказал я с ликованием в голосе.
     Группа Альвареса опубликовала свою астероидную теорию в «Сайенс» в 1980-м. Примерно в это же время начала хождения интересная теория относительно эоцен-олигоценового вымирания, которое имело место через 30 миллионов лет после исчезновения динозавров. Согласно ей, это позднейшее вымирание было связано с общим похолоданием, вызванным распадом существовавший в древности второй луны, обломки которой на время образовали вокруг Земли кольцо, задерживавшее достаточно солнечного света, чтобы остудить Землю примерно на миллион лет. Теория Альвареса, более привлекательная, поскольку имела дело с динозаврами, и более раскрученная после того, как Саган увязал её с «ядерной зимой», затмила собой дискуссию об окольцованной Земле.
     Другие, в их числе Кликс, пытались продвинуть теорию Альвареса ещё на шаг вперёд, утверждая, что происходящие через регулярные интервалы времени удары болидов, возможно, вызванные тёмной звездой, периодически вносящей возмущения в пояс астероидов или облако Оорта, ответственны за регулярно случающиеся вымирания, включая как K-T[7], так и E-O. Мне эта идея не приглянулась, потому как для получения периода в 26 миллионов лет в последовательность пришлось бы добавить ордовикское вымирание, которое с очевидностью было вызвано тем, что тектоническим дрейфом Гондвану унесло к Южному полюсу, и там с ней случилось оледенение.
     Кликс, разумеется, знал мою позицию по всем этим вопросам, так что я просто указал на вторую луну. — Трик даёт нам объяснение для эоцено-олигоценового вымирания, — сказал я, — и только для него. В разрушении луны нет ничего периодического.
     К его чести, Кликс с этим спорить не стал. Но сказал:
     — Почему ты его связываешь E-O? Почему не с тем, которое вот-вот произойдёт?
     — Тектиты, — ответил я, имея в виду стеклянистые породы, найденные в разных местах Земли и напоминающие лунный грунт. — Возраст тектитовых полей на юго-востоке США совпадает с границей эоцена и олигоцена. Держу пари, они связаны с падением обломков Трика.
     Кликс молчал минуту или две, хотя я слышал в темноте, как он поскрипывает зубами — он всегда так делает, когда думает, можно сказать, пережёвывает проблему. Наконец, он заговорил:
     — У нас есть снотворные пилюли.
     — Э… — думаю, смена темы означала мою победу в этом раунде, но я не сообразил, к чему он клонит.
     — В смысле, мы могли бы принять что-нибудь, чтобы заснуть. Если мы будем вот так сидеть всю ночь, то утром от нас не будет толку.
     Я никогда не принимал снотворных пилюль. Я знаю, что у меня аддиктивный тип личности — ещё одно из откровений доктора Шрёдера. Это означало, что баловаться с наркотиками мне категорически нельзя. Мне даже пристрастие к пицце побороть не удаётся, хотя доктор Шрёдер и утверждает, что в старой доброй пицце с двойным сыром и пеперони нет ничего, что могло бы вызвать химическую зависимость. Но всё же в словах Кликса был смысл. Я слышал, как он ощупью идёт по тёмной кабине. Когда он открыл медицинский холодильник, в нём зажглась маленькая жёлтая лампочка. Кликс нашёл пузырёк, который искал, оставил дверцу открытой, чтобы было немного света, подошёл к раковине и наполнил два бумажных стаканчика. В водяных баках имелось более чем достаточно воды на те семьдесят два часа, что мы собирались провести здесь — максимальная длительность, которую мог обеспечить Чжуан-эффект при заброске в эту эпоху.
     — Вот, — сказал он, протягивая мне один из стаканчиков и серебристую капсулу. Я сунул капсулу в нагрудный карман. Кликс захлопнул дверцу холодильника, и всё снова погрузилось во тьму до тех пор, пока он не включил верхний свет; он показался таким ярким, что пришлось щуриться. Он повернул рукоятку на боку своего кресла, и оно сменило конфигурацию, превратившись в горизонтальную лежанку.
     Я отошёл от окна и странного зрелища медленно догоняющего Луну Трика и тоже привёл своё кресло в положение для сна.
     После этого я переоделся в пижаму. В процессе мой взгляд был по-прежнему прикован к окну и пейзажу с двумя лунами. Даже если наличие Трика опровергало теорию периодических вымираний, Кликс, я уверен, всё равно будет отстаивать за астероидную модель в качестве причины исчезновения динозавров.
     Палеонтология — занятие неблагодарное. Мой сосед Фред — тот самый, с погибшей кошкой — как-то сказал мне: теперь, мол, когда выяснили, от чего вымерли динозавры, у тебя, наверное, и работы-то не осталось. Таково отношение широкой публики. Но на самом-то деле это просто пара астрономов, ничего не знающих о динозаврах, и пара языкатых типов из палеонтологического сообщества, которым захотелось в телевизор, продвигали идею так энергично, что она, и это не преувеличение, получила большее освещение в популярной прессе, чем любая другая научная теория со времён Второй мировой войны.
     Но это всего лишь теория, притом не очень хорошая. Да, сейчас уже почти не осталось сомнений в том, что в конце мезозоя на Землю упал десятикилометровый астероид. Но мезозой длился 160 миллионов лет, и за это время было ещё семь падений крупных астероидов. Каждый из описан так же хорошо, как и предполагаемый убийца динозавров (от одного из них до сих пор сохранился кратер Маникуаган в Квебеке), и ни с одним из них не связано никакого беспорядка в ископаемой летописи.
     Это то, что Боб Бэккер[8] назвал «проблемой лягушек»: лягушки, известные своей чувствительностью к климатическим изменениям, пережили конец эпохи динозавров практически без потерь, в то время как крупные животные, обладающие бо́льшими внутренними ресурсами, погибли все до единого. Падение астероида — неподходящее объяснение для такого селективного вымирания.
     Нет сомнений, что существует древний кратер Чиксулуб на северном побережье мексиканского Юкатана, наполовину на суше, наполовину в море. И да, в начале 1990-х серия датировок дала время образования кратера, очень близкое к K-T границе. Но при наличии такого числа подтверждённых и датированных мезозойских кратеров я отказываюсь понимать, как теория астероидного удара вообще встала на ноги. Помимо Чиксулуба и Маникуагана, который, кстати, датируется 214 миллионами лет до того времени, в котором я пребывал ещё сегодня утром, есть ещё Пучеж-Катунский кратер в России возрастом 175 миллионов лет, Мороквенг в Южной Африке — 145 млн., Мьельнир в Барецевом море — 144, Тоокооноока в Австралии — 128, Карсуэлл в Саскечеване — 117, и 74-миллионнолетний Мэнсон в Айове. И я говорю: чёрт возьми, если удар крупного болида и правда приводит к таким радикальным биологическим последствиям, то массовые вымирания происходили бы в течение эры динозавров неоднократно, и тогда вообще непонятно, как гигантские ящеры смогли продержаться так долго.
     Тем не менее, люди продолжают спрашивать меня об астероиде, убившем динозавров. Я им объясняю, что время от времени Общество палеонтологии позвоночных проводит опросы своих членов относительно теории Альвареса. Впервые такой опрос проводился в 1985 году, и тогда только четыре процента верили, что вымирание динозавров было вызвано падением астероида. Независимый опрос, проводившийся Майком Бреттом-Сарманом в Смитсонианском фонде в 1991, показал, что тех, кто не верит в корреляцию падения астероида и вымирания вчетверо больше, чем тех, кто верит. В последующие два десятилетия эта пропорция колебалась в широких пределах, но голосование на последнем собрании ОПП показало, что поддержка теории находится где-то в районе двадцати процентов.
     В сущности, большинство палеонтологов видит здесь две отдельные проблемы. Одна касается интересной геологии в районе K-T перехода — слоя глины, обогащённой иридием. Другая проблема — что вызвало вымирание. Геология может быть, а может и не быть связана с вымиранием.
     Кликс верил, что динозавров истребил астероид; я яростно возражал. Для меня не было даже очевидно, что именно Чиксулуб был источником богатого иридием слоя; вслед за Оффисером и Дрейком я полагал, что иридий этот вулканического происхождения. Да, иридий очень редок на поверхности Земли и часто встречается в метеоритах определённого типа. Но содержание иридия в Земле в целом такое же, как и в любом другом твёрдом небесном теле Солнечной системы, просто весь наш иридий ушёл в мантию. Есть масса свидетельств активного вулканизма в конце мелового периода. Деканские траппы в Индии, к примеру — это по меньшей мере миллион кубических километров базальта, датируемого K-T границей. И вулканический материал демонстрирует такие же концентрации мышьяка и сурьмы, что и глина K-T слоя, и эти концентрации на три порядка больше, чем те, что обычно обнаруживают в метеоритах.
     Собственно, самые большие ударные кратеры на Земле, включая гигантский кратер в море у побережья Новой Шотландии, не показывают никаких следов иридиевых отложений. Кометы, которые иногда фигурируют в теориях как альтернатива астероидам, за иридий также отвечать не могут — нет ни одного прямого свидетельства того, что в кометном материале присутствует иридий.
     Кликс и я всё это обсуждали и лично, и в печати, а однажды, когда я ездил по обмену в Королевский Тиррелловский музей в Альберте, где Кликс работает, в эфире ток-шоу местного кабельного канала. Во время тех дебатов Кликс был непреклонен — динозавров убил астероид, и точка. По звонкам зрителей стало ясно, что те представители общественности, у которых не было собственных завиральных теорий, практически поголовно стали на сторону Кликса. Они хотели знать, о чём вообще сыр-бор — разве проблема не была решена много лет назад? Каждому ведь известно, что динозавров стёрло с лица земли падение астероида.
     И вот, мы здесь.
     И теперь всё узнаем, тем или иным способом.
     Я вёл этот дневник многие годы, и сегодня вечером, самым захватывающем вечером в моей жизни, я, разумеется, не забуду сделать запись. Возможно, когда-нибудь я сделаю из этих записок книгу о нашем путешествии (понятное дело, выбросив всю информацию личного характера), так что надо добавить больше всяких подробностей, чем я обычно делаю.
     Я молча печатал впотьмах на своём тошибовском палмтопе около часа — все звуки отключены, свечение экрана снижено до минимума, чтобы не беспокоить Кликса. Закончив, я проглотил серебристую пилюлю, не запивая.
     Скоро наступит утро. Утро, когда мы шагнём в мезозой.

Граничный слой

     Я никогда не путешествую без дневника. В поезде всегда надо иметь под рукой какое-нибудь сенсационное чтиво.
Оскар Уайльд, ирландский драматург (1854–1900)

     Кликс всегда проводил свой отпуск в Торонто. Частично из-за родителей, которые жили здесь; обоим было хорошо за семьдесят. Частично из-за сестры и двух её сыновей, которых Кликс обожал и которые жили на восточной окраине, в Пикеринге. И частично, как мне нравилось думать, из-за того, что любил проводить время со мной и Тэсс — хотя он неизменно отказывался от предложений пожить у нас и поселялся в роскошной квартире сестры с видом на озеро Онтарио.
     Но основной причиной его визитов в славный город Торонто, Онтарио, были культура и еда, которыми он знаменит не меньше Нью-Йорка. Кликс любил изящные вещи, которых ему сильно не хватало в Драмхеллере, Альберта. Сегодня мы собирались смотреть последний мюзикл Эндрю Ллойда Уэббера, «Робинзон Крузо», расхваленный критиками как лучшее его произведение со времён «Призрака Оперы». Даже самые жалкие гастрольные команды основной труппы не добирались до его затерянного в прериях городка.
     Занавес поднимался в восемь вечера. Это оставляло нам время для неторопливого ужина в «Эгалитарной едальне Эда», новом модном заведении в самом сердце театрального квартала.
     — Не люблю такие меню, — сказал я, скользя глазами по трём колонкам стейков, птицы, даров моря, салатов и супов. — Слишком большой выбор. Никогда не знаешь, что заказать.
     Сидящая рядом со мной Тэсс вздохнула своим фирменным вздохом «я-вышла-за-него-несмотря-на-его-недостатки», который за прошедшие года она отточила до совершенства.
     — Ты так говоришь каждый раз, когда мы едим не дома. Ты не на всю жизнь еду выбираешь, — она шутливо пихнула меня в живот. — Просто выбери что-нибудь не слишком калорийное.
     Совет был дельным. Я всегда начинал набирать вес в районе Дня Благодарения и продолжал полнеть, пока в марте не устанавливалась хорошая погода. За лето мне обычно удавалось всё сбросить, а если я выезжал в поле, то к августу становился и вовсе благообразным. Однако сейчас во мне было не меньше семи лишних килограммов. Я посмотрел через стол на Кликса, который больше походил на атлета, чем на учёного, а потом снова обратился к Тэсс:
     — А ты что выбрала?
     — Филе миньон.
     — Гм… Даже не знаю…
     Кликс выглянул из-за своего меню.
     — Ладно, пока бы страдаете муками выбора, я хочу огласить новость.
     Тэсс, всегда падкая до всякого рода сплетен, улыбнулась ему своей ослепительной улыбкой.
     — Правда? О чём?
     — Я переезжаю в Торонто на весь год. У меня саббатикал в Университете Торонто.
     Хорошо, что официант ещё не принёс напитки, иначе я бы от неожиданности пролил бы джин с тоником на модную кружевную скатерть.
     — И чем займёшься? — спросил я.
     — Буду работать с Сингхом с геологического. Он получил небольшой грант от — как это теперь называется? В общем, от той новой «оптимизированной» конторы, которая теперь вместо НАСА. Так вот, ему дали денег на изучение спутниковых фотографий. Мы должны будем попытаться разработать технологию обнаружения содержащих окаменелости залежей. Это в рамках подготовки к экспедиции на Марс.
     — Если когда-нибудь на неё появятся деньги, — сказал я. — Но всё равно — ведь ты тем самым попадёшь в очередь на участие в миссии. Я слышал, что они подумывают взять с собой палеонтолога.
     Он пренебрежительно махнул рукой.
     — Слишком рано об этом думать. Кроме того, ты же знаешь этот анекдот: у канадцев комплекс неполноценности, потому что мы единственная страна, которой приходится регулярно увольнять своих астронавтов.
     Я засмеялся, в основном, для того, чтобы скрыть зависть.
     — Везёт же дуракам.
     Кликс улыбнулся.
     — Ага. Но теперь мы будем видеться гораздо чаще. Тэсс, чтобы думаешь о том, чтобы бросить Брэнди?
     — Ха, ха, — сказал я.
     Наш официант в галстуке-бабочке вернулся с напитками — уже упомянутым джином с тоником для меня, импортным белым вином для Кликса и минералкой с выжатым лаймом для Тэсс.
     — Готовы заказывать? — спросил он с неопределённо-европейским акцентом, с которым говорят все официанты в ресторанах Эда.
     — Давайте, заказывайте, — сказал я, — определюсь, пока до меня очередь дойдёт.
     — Мадам?
     — Пожалуйста, маленькая порция салата Цезарь и филе миньон в беконе, с кровью.
     — Очень хорошо. Сэр?
     — Для начала, — сказал Кликс, — французский луковый суп, и проследите, чтобы сыр был сварен. — Он взглянул на Тэсс. — И баранья отбивная.
     Моё сердце ёкнуло. Интересно, знает ли он, что «отбивным барашком» я называю Тэсс? Я стараюсь не делать так на людях, но, возможно, проговариваюсь время от времени.
     — А для вас, сэр? — спросил официант меня.
     — Гммм…
     — Ну давай же, Брэнди, — сказала Тэсс.
     — Да, — сказал я. — Баранья отбивная звучит неплохо. Мне то же, что и ему.

* * *

     — До завтра, доктор Теккерей.
     — До завтра, Мария. Постарайтесь не промокнуть.
     От новой вспышки молнии по комнате метнулись тени. Даже в нормальную погоду кабинеты отдела палеобиологии в Королевском музее Онтарио имеют вид довольно фантасмагорический, особенно вечером, когда выключен свет. Кости повсюду. Вот чёрный череп Смилодона с пятнадцатисантиметровыми клыками. Вот изогнутые когти орнитомимида, установленные на металлической подставке, словно готовые вцепиться в добычу. Разложенный на столе и скреплённый проволочками жёлтый скелет плиоценового крокодила. Вокруг разбросаны коробки с акульими зубами, сортировочные лотки с тысячами костных обломков, кучка окаменевших яиц динозавров, словно готовых вот-вот проклюнуться, гипсовые рубашки, содержащие одному-богу-известно-что, привезённое с недавних раскопок.
     Раздающиеся снаружи раскаты грома походили на рычание динозавров, доносящееся сквозь века.
     Это было моё любимое время. Телефоны прекратили звонить, аспиранты и каталогизаторы-добровольцы разошлись по домам. Это была единственная за день возможность немного расслабиться и сделать хоть что-нибудь из накопившейся бумажной работы.
     А после этого я достаю из запертого ящика стола свой старенький тошибовский палмтоп и делаю ежедневную запись в своём дневнике. (Обычно я не включаю компьютер во время грозы, но моя «тошиба» на батарейках.) Я выполнил макрос, который перебросил меня в конец файла, ввёл сегодняшнюю дату — 16 февраля 2013, выделил её болдом и поставил рядом с датой двоеточие и два пробела. Я уже собрался было начать писать, но тут зацепился глазом за последнюю фразу предыдущей записи. «…и перестал сдерживать слёзы», гласила она.
     Чего?
     Я прокрутил файл назад на пару страниц.
     Моё сердце встревожено затрепыхалось.
     Что за чёрт?
     Откуда взялся этот текст?
     Живые динозавры? Путешествие в прошлое? Нападение… кого? Это какой-то розыгрыш? Если я найду того, кто баловался с моим дневником, я его прикончу. Я был настолько взбешён, что не заметил, что бушующая снаружи гроза утихла так же неожиданно, как разразилась.
     Я прыгнул к началу документа. Я начал новый файл первого января, около шести недель назад, однако этот файл начинался всего пять дней назад. Тем не менее, он содержал много страниц совершенно незнакомого текста. Я начал читать с самого начала.
     У Фреда, дом которого соседний с моим, есть хижина на берегу залива Джорджиан-Бей. Как-то он поехал туда на выходные и оставил свою кошку дома с женой и детьми. Проклятая кошатина решила перебежать машине дорогу прямо перед моим домом. Мгновенная смерть.
     Это были не мои слова. Где мой дневник? Как это сюда попало? Что за чёрт здесь творится?
     И что это за фигня про Кликса и Тэсс?.. Чёрт, чёрт, чёрт!

Обратный отсчёт: 16

     Чтобы по-настоящему понять человека, надо залезть ему в голову.
Рудольф Л. Шрёдер, канадский клинический физиолог (род. 1941)

     Мезозойское солнце светило в бронестекло опоясывающего корпус «Стернбергера» окна, слепя мне глаза и отбрасывая на плоскую заднюю стену резкие тени. Я проснулся, по-прежнему ощущая странную лёгкость и небольшое кружение головы. Я оглядел полукруглое помещение — Кликса нигде не было видно. Гадёныш, должно быть, отправился наружу без меня. Я быстро скинул с себя пижаму, влез в те же самые штаны фирмы «Тилли», в которых прибыл сюда, натянул рубашку, куртку и ботинки и открыл дверь номер один, которая вела на спускавшийся к внешним воротам пандус. К своему превеликому удивлению, сбегая вниз по пандусу, я стукнулся макушкой о низкий потолок. Потирая ушибленное место, я открыл синюю створку внешних ворот и посмотрел вниз, на кратерный вал. На коричневой земле отчетливо виднелись следы Кликсовых башмаков двенадцатого размера; справа от них были гигантские трёхпалые отпечатки, оставленные ящером, который пробовал нас вчера на зуб. Также я разглядел маленькие клиновидные отпечатки его передних конечностей.
     Я сделал глубокий вдох и шагнул вперёд. Первый шаг, в полном соответствии с поговоркой, оказался гигантским прыжком. Корпус «Стернбергера» немного выступал над гребнем кратерного вала, так что я падал примерно метр прежде, чем мои ботинки соприкоснулись с рыхлой влажной почвой. Посадка была на удивление  мягкой, и я легко соскользнул по склону вала к грязевой равнине внизу, подняв за собой тучи рыжей пыли. Достигнув подножия вала, я не удержался и шлёпнулся на задницу, так что мой первый шаг в мезозой получился не слишком эффектным.
     Окружающая действительность была жаркой, влажной и сильно заросшей. Солнце, едва поднявшееся над верхушками кипарисов, припекало сильнее, чем я думал. Я огляделся, надеясь увидеть динозавра или любое другое позвоночное, но никого не было видно.
     Никого, кроме Кликса Джордана. Он появился из-за изгиба кратерной стенки, прыгая, как полоумный.
     — Попробуй сам, Брэнди! — крикнул он мне. Он низко присел, подтянув колени к груди, а потом подпрыгнул; подошвы его рабочих ботинок взлетели над землёй больше чем на метр. Он прыгал снова и снова, подлетая в воздух, как чокнутый кролик.
     — Что ты, чёрт возьми, делаешь? — спросил я, раздражённый его ребячеством и малость завидуя его физической форме. Я совершенно точно не смог бы подпрыгнуть так высоко.
     — Попробуй.
     — Что?
     — Попробуй, подпрыгни!
     — Да что на тебя нашло, Кликс?
     — Просто подпрыгни, хорошо?
     Я избрал путь наименьшего сопротивления. Я присел на корточки — ноги спросонок плохо сгибались — и прыгнул. Моё тело летело вверх и вверх, выше, чем я когда-либо прыгал, а потом, медленнее и мягче, чем я ожидал, с глухим стуком  опустилось на землю.
     — Что за…?
     — Это гравитация, — торжествующе заявил Кликс. — Она здесь меньше — намного меньше. — Он вытер со лба пот. — По моим ощущениям я здесь вешу примерно втрое меньше обычного.
     — У меня голова покруживается с тех пор, как мы прибыли.
     — У меня тоже.
     — Но я это списывал на возбуждение…
     — Нет, это гораздо больше, мой друг, — сказал Кликс. — Это гравитация. Реальная гравитация, данная нам в ощущениях. Блин, я чувствую себя Суперменом! — Он снова взлетел в воздух, подскочив ещё выше, чем прежде.
     Я последовал его примеру. Он по-прежнему меня перепрыгивал, но не намного. Мы смеялись, как детишки в песочнице. Это бодрило, а приток адреналина ещё более усиливал наши способности.
     Если вы участвуете в полевых экспедициях, то неизбежно накачаете мышцы ног, даже не желая того, но я никогда не был особо спортивным. А сейчас чувствовал себя так, словно хлебнул какого-то волшебного зелья — энергичным и полным сил. Живым!
     Кликс принялся прыжками обходить кратер по периметру. Я кинулся вдогонку. Бублик тёмной, рыхлой земли поначалу давал какую-то тень, но скоро мы выскочили на слепящий солнцепёк. Понадобилось несколько минут безумного скакания для того, чтобы обойти вокруг тридцатиметрового кратера и снова вернуться к тому месту, где над гребнем вала торчал корпус «Стернбергера».
     — Это поразительно, — сказал я, переводя дыхание; в голове всё плыло. — Но какова причина?
     — Кто знает? — Кликс уселся на высохшую землю. Даже при менее чем половине обычного g безумные прыжки идиота утомят кого угодно. Я сел на корточки метрах в десяти от него, утирая льющийся со лба пот. Жара удушала. — Но я могу тебе сказать наверняка, каково следствие, — сказал Кликс. — Гигантизм у динозавров. Мэтью из АМЕИ[9] задавал этот вопрос ещё столетие назад: если слон — это максимальный размер, который по силам современным наземным животным, то почему динозавры могли вырастать настолько крупнее слона? Ну, у нас теперь есть ответ: они эволюционировали при меньшей гравитации. Разумеется, они были больше.
     Я в ту же секунду понял, что он прав.
     — Это также объясняет сильную васкуляризацию костей динозавров, — сказал я. У динозавров очень пористые кости — это одна из причин того, что они так хорошо образуют окаменелости путем перминерализации. — Им нужно меньше костной массы для поддержки тела при меньшей гравитации.
     — Я думал, что васкуляризация как-то связана с теплокровностью, — сказал Кликс с искренним интересом в голосе. В конце концов, он всё-таки геолог, а не биолог.
     — О, с теплокровностью связь тоже есть. Но мне никогда не верилось в теплокровность бронтозавров, а даже у них кости на распиле похожи на швейцарский сыр. Ты наверняка видел работы, где доказывается, что они сломали бы себе ноги, если бы попытались идти быстрее трёх километров в час. Эта цифра получена для нормальной гравитации, понятное дело. И, кстати, о необычной структуре костей — мне никогда не верилось, что археоптерикс и птерозавры на самом деле могли летать. Для нормальной гравитации их скелеты слишком слабы, однако для здешней вполне адекватны.
     — Гмммм, — сказал Кликс. — Это многое объясняет, не так ли? Пока мы здесь, нам нужно уделить особое внимание теплообмену динозавров. Припоминаю, что ещё одним аргументом в пользу теплокровности было то, что их останки находили в пределах мелового полярного круга, где ночь может длиться месяцами.
     — Точно, — подтвердил я, — Идея была в том, что динозавры не могли мигрировать на большие расстояния, чтобы спастись от полярной ночи.
     — Да уж, — сказал Кликс, снимая ботинок и вытряхивая их него камешек, — при такой гравитации я готов идти хоть до полярного круга.
     — Ага. Но я всё-таки хотел бы знать, почему гравитация такая маленькая. Может быть, гравитационная постоянная увеличивается со временем?
     — Тогда она не очень-то и постоянная, не так ли?
     — Ну, я не больно хорошо разбираюсь в физике, — сказал я, игнорируя его плоскую остроту, — но разве Эйнштейн не взял значение G буквально с потолка, чтобы сбалансировать свои уравнения? Мы измеряем её всего столетие, а измеряем точно всего пару десятков лет. Мы могли и не заметить того, что со временем она растёт.
     — Полагаю, что, хотя я и ожидал найти… — внезапно он замолк и закрутил головой. — Что это было?
     — Что?
     — Т-с-с-с!
     Он указал в сторону лиственного леса; солнце уже поднялось довольно высоко над ним. Оттуда доносилось шуршание — словно нечто размером примерно с человека пробиралось через подлесок. Боковым зрением я уловил изумрудную вспышку. Сердце бешено заколотилось, а во рту пересохло. Мог это быть динозавр?
     У нас практически не было оружия. Чёрт, у нас и бюджета-то почти не было. Кто-то говорил, что мы должны взять с собой что-нибудь современное автоматическое для самообороны, но ни один из корпоративных спонсоров ничего такого не предложил — никому не хотелось портить себе имидж ассоциациями с убийством животных. Так что у нас была только пара слоновьих ружей, которые без перезарядки стреляли лишь дважды.
     Кликс взял ружьё с собой, когда сегодня утром выходил наружу. Оно стояло, прислонённой к кратерному валу метрах в десяти от нас. Кликс неторопливо подошёл к нему, будто бы случайно взял в руки и жестом велел следовать за ним. Нам понадобилось секунд сорок, чтобы добраться до плотной стены деревьев. Раздвигая руками листву, Кликс вошёл в лес; я следовал за ним по пятам.
     Мы снова услышали шорох. Затаив дыхание, я напряг слух, оглядывая густые заросли  в поисках любых признаков животного. Ничего. Ветки и листья неподвижны, словно, как и мы, застыли в ожидании. Секунды уплывали вслед за биениями сердца. Что бы это ни было, оно должно находиться либо прямо передо мной, либо слева от меня.
     Внезапно заросли зашевелились, раздвинулись, и в поле зрения появился зелёный двуногий динозавр, головой едва достающий мне до плеча.
     Это был худощавый теропод, его негнущийся хвост с кончиком-плетью был вытянут параллельно земле и уравновешивал выдвинутый вперёд торс. Голова на гибкой шее была размером с голову гончей собаки и похожа по форме — вытянутая и заострённая. Два огромных глаза, как бильярдные шары из жёлтого стекла, глядели вперёд; их сектора обзора перекрывались, обеспечивая необходимое хищнику бинокулярное зрение. Существо раскрыло пасть, показав маленькие, плотно притиснутые друг к другу зубы с зазубренной, как у мясного ножа, задней кромкой. Длинные и тонкие трёхпалые руки болтались перед туловищем, каждый палец украшал серповидный коготь. Мотая и раскачивая головой, оно издало тягучий звук, похожий на влажный кашель.
     Я узнал это существо с первого взгляда — Троодон, долгое время считавшийся наиболее смышлёным динозавром, плотоядный ящер, вооружённый не только режущими когтями и острыми, словно лезвия, зубами, но также чуткими охотничьими инстинктами и, возможно, хитростью. Хотя самые полные скелеты происходят из эпохи за пять и более миллионов лет до нынешней, ископаемые зубы троодонов находят во всех слоях вплоть до окончания мелового периода. Этот экземпляр был для троодона великоват, но форма черепа не оставляла сомнений.
     Кликс уже вскинул слоновоё ружьё, уперев деревянный приклад в плечо. Я не думаю, чтобы он имел намерение стрелять, если только животное не нападёт, однако ствол был нацелен и палец лежал на спуске. Внезапно он дернулся вперёд. Ружье разрядилось, не попав в цель, эхо выстрела вспугнуло стаю золотистых птиц и меньшее число покрытых белым мехом птерозавров. Второй троодон, подкравшись сзади, лягнул Кликса в поясницу, его узкие когти разодрали материал его рубашки цвета хаки. Из кустов появились ещё два троодона. Они торопливо переминались с одной ноги на другую для сохранения равновесия, что делало их похожими на босых мальчишек на горячем асфальте. Кликс перекатился, отчаянно пытаясь дотянуться до ружья. Трёхпалая нога ударила его в грудь и прижала к земле. Динозавр издал протяжное шипение, забрызгав его слюной.
     Я кинулся к Кликсу, подбежал к нему с левой стороны и железным носком своего тяжёлого ботинка изо всех сил пнул зверюгу в самый центр его жёлтого брюха. Мой удар не оставил на мускулистом поджаром животе никакого следа, однако, к моему изумлению, опрокинул тварь на землю. Весу в ней было от силы тридцать килограмм, а низкая гравитация придала мне сил. Кликс, освобождённый от троодона, снова потянулся к ружью, царапая пальцами землю.
     Троодон, которого я пнул, обратился теперь ко мне. Я вытянул руки перед собой, пытаясь сжать его тощее горло. Его руки метнулись вперёд в почти неразличимом броске, и мои запястья оказались зажаты в хватке его когтистых пальцев. Я выгнул спину, как танцор лимбо, в попытке уклониться от щёлкающих на конце гибкой шеи челюстей. Конституция этой твари явно не предполагала силовой борьбы против существа вдвое тяжелее и мускулами пусть не атлета, но предназначенными для жизни при вдвое большей гравитации. Я продержался добрых пятнадцать секунд.
     Не отпуская моих рук, троодон присел, согнув свои мощные задние конечности, и резко оттолкнулся от жирной лесной почвы. Сила этого толчка опрокинула меня, и я грохнулся оземь, чувствуя, как мелкие камешки впиваются мне в хребет. Распластавшись над моим телом, чудовище выгнуло шею, широко раскрыло безгубую пасть, полную зубов-кинжалов, и…
     Бдыщь!
     Кикс отыскал своё слоновое ружьё и нажал на спуск. Пуля ударила моего обидчика в плечо и оторвала ему голову вместе с шеей; они взлетели высоко в небо. Двойной фонтан дымящейся крови ударил из разорванных сонных артерий. Более не уравновешенное, его тело завалилось вперёд[10], и рана, оставшаяся на месте оторванной головы, ткнулась мне прямо в лицо. Я в отвращении откатился в сторону; земля облепила измазанное в крови динозавра лицо.
     Кликс выцеливал второго троодона, когда остальные два накинулись на него с противоположных сторон. Один, балансируя на левой ноге, взмахнул правой. Загнутые когти сомкнулись на стволе ружья. Используя как точку опоры свой длинный негнущийся хвост, динозавр вывернул ружьё у Кликса из рук и отбросил его в кусты. Он и его партнёр синхронно прыгнули на Кликса, прижимая его к земле.
     Оставшийся троодон в пяти метрах от меня присел, согнув свои узкие ноги практически пополам. Я уже поднялся на колени, когда он прыгнул; удар вышиб из меня дух. Чудовище стояло надо мной, его руки выгибались,  как знаки «меньше» и «больше». Они потянулись вперёд, и серповидные когти обхватили мою голову с боков. Если бы я пошевелил головой, эти когти вспороли бы мне лицо и вырвали бы глаза. Я впервые за всю свою жизнь ощутил близость смерти. Паника охватила меня, как севший после стирки свитер, сжимая грудь и не давая дышать. Подсыхающая кровь на щеках начала трескаться, когда моё лицо начало искажаться в последнем предсмертном крике.
     Но смерть не пришла.
     Что-то случилось с троодоном. Кончик его морды задёргался, лицо перекосила судорога, а потом, к моему изумлению, из близко сидящих ноздрей динозавра начала сочиться небесно-голубое, слегка фосфоресцирующее желе. Я смотрел в ужасе, не в силах пошевелиться, думая, у ящера, возможно, возникла аллергическая реакция на мою биохимию из двадцать первого столетия. Я ждал, что он сейчас чихнёт, и от сотрясения тела его когтистые лапы непроизвольно сожмутся на моей голове.
     Но вместо этого желе начало сочиться из орбит выпученных глаз, медленно стекая вдоль контуров его морды. Бисеринки густой слизи также начали появляться примерно посередине длинной морды, над преорбитальными отверстиями — большими дырами по сторонам черепа динозавров. Зверюга смотрела на меня, повернув морду вертикально вниз, так что желе потихоньку стекало к её кончику и собиралось там в единый вязкий комок.
     Эта масса продолжала расти, выделяясь из головы динозавра, пока на кончике его морды не образовался шар размером с бейсбольный мяч. Он свисал ниже и ниже, приобрёл каплевидную форму, и, наконец, ужасный, поблёскивающий и подрагивающий комок оторвался от носа динозавра и шлёпнулся мне на лицо с мягким, теплым, влажным всплеском.
     Я зажмурил глаза за мгновение до удара желейного комка, но я ощущал его у себя на лице, чувствовал, как он растекается по прядям моей бороды, как давит на щёки, прижимает веки. Масса пульсировала и колебалась, словно ощупывая моё лицо. Внезапно она потекла ко мне в ноздри, а потом, через секунду, сквозь носовые хрящи. Я почувствовал, как заложило нос, словно при жестокой простуде. Масса внутри носовых путей проникала дальше, внутрь головы. Я почувствовал давление на виски и болезненное ощущение в изгибах ушных каналов. Звуки окружающего леса стали звучать глуше, и когда желе облепило мои барабанные перепонки, утихли совсем. Теперь я слышал лишь учащённое биение собственного сердца.
     Внезапно в правом глазу возникла голубая вспышка, потом такая же в левом. Фосфоресцирующая слизь проникла сквозь мои зажмуренные веки и теперь текла по поверхности глазных яблок. Мои лёгкие горели, требуя вдохнуть, но я подавлял этот рефлекс, боясь открыть рот.
     А потом, к счастью, мне дали передышку — по крайней мере, я так подумал. Серповидные когти троодона, что удерживали мою голову, убрались. Я ждал удара, который располосует мне лицо. Пять секунд. Десять. Я осмелился приоткрыть один глаз, после чего в изумлении распахнул оба. Динозавр метровыми шагами мирно ковылял прочь. Он остановился, повернулся; его негнущийся хвост описал широкую дугу. Похожие на кошачьи глаза ящера сфокусировались на мне, но в потухшем их взгляде не было ни злобы, ни неистовства, ни коварства. Каждые несколько секунд ящер переступал с ноги на ногу, восстанавливая равновесие. Я поднёс руки к лицу, чтобы вытереть голубую слизь, но не обнаружил на лице ничего, кроме чешуек засохшей крови, которой окатил меня обезглавленный Кликсом троодон.
     Мои лёгкие раздувались, как нерестящийся иглобрюх. Всё ещё находясь в состоянии паники, я боялся, что у меня начнётся гипервентиляция. Я старался успокоить дыхание. Я попытался подняться на ноги; моей единственной целью было убраться отсюда как можно быстрее и избавиться от этого кошмара. Но вместо того, чтобы подчиниться моим командам, моя правая нога окаменела, мышцы застыли, как окостеневшее сухожилие. Затем моя левая нога начала сгибаться в колене, а ступня — вращаться на голеностопе. Я чувствовал себя так, будто у меня припадок. Челюсти стиснулись, прикусив язык, а глаза втянулись в глазницы и расфокусировались. Потом зрачок левого глаза расширился; меловое солнце, словно копьё, впилось мне в роговицу. Пульс участился. Внезапно, ни с того ни с сего, я ощутил эрекцию. А потом, так же внезапно, всё моё тело расслабилось и осело.
     Я заметил Кликса, хотя изображение расплывалось и я, по-видимому, не контролировал направление своего взгляда. Пара троодонов, прижимавших его к земле, так же ушли прочь, и он теперь дергался и извивался, лёжа лицом вниз.
     Тем временем мои лодыжки продолжали вращательные движения, носки ног описывали в воздухе маленькие круги. Какой контраст с простыми шарнирным голеностопом динозавров. Это была не та мысль, что обычно приходит в голову человеку в моём положении, но не успел я ей как следует удивиться, как утратил контроль над собственным мозгом. Я начал испытывать эмоции, чувства, ощущения. Невероятное трансоргазмическое удовольствие, большее, чем любой секс, о котором я когда-либо мечтал, словно мне подключили батарею напрямую к центру удовольствия. Не успело оно начаться, как его сменила жгучая боль, словно сама душа пылала в огне. Потом глубочайшая депрессия, от которой смерть — желанное избавление. Потом легкомыслие — из горла послышалось идиотское хихиканье. Снова боль, но другая — тоска по чему-то безвозвратно потерянному. Гнев. Любовь. Ненависть, к себе, ко всем на свете, ни к кому конкретно. Калейдоскоп постоянно сменяющихся чувств.
     Потом воспоминания, словно страницы моей жизни, листаемые ветром: школьный хулиган толкает меня на асфальт, я обдираю колени, суперобложка дорогой книги, которую папа разрешил мне взять на внеклассное чтение, разорвана; мой первый неумелый поцелуй и тот восхитительный шок, который я испытал, когда её язык сунулся ко мне в рот; удаление зубов мудрости и жуткий хруст, с которым дантист выламывал их из челюсти; восторг при виде моего имени, напечатанного в журнале — моя первая публикация, и последующая депрессия от язвительного письма доктора Бушара, напечатанного в следующем номере; чувство потери, которое так и не прошло с тех пор, как умерла мама и столько всего осталось несделанным и неска́занным; чудо нашей первой близости с Тэсс, ощущение слияния, соединения в единое существо с общими мыслями и дыханием.
     А также давно забытое: детский поход с ночёвкой в Мускоку[11]; единственный раз в жизни, когда меня укусила пчела; я четырёхлетний помогаю слепому переходить через дорогу — дорогу, переходить которую одному мне мама запрещала. Я разливаю литровый стакан пепси на футбольном матче, и это приводит отца в бешенство. Унижения, радости, триумфы, поражения, всё свалено в кучу, то вспыхивает, то гаснет.
     А потом…
     Картины, которых я никогда не видел; воспоминания, но не мои. Ощущения за пределами чувств. Странные виды в незнакомых цветах. Оттенки, которым нет названия. Яркая жара. Тёмный холод. Громкость синего. Тихий шёпот жёлтого. Длинный песчаный пляж, убегающий к слишком близкому горизонту. Прохладное море, и я откуда-то знаю, что оно мелкое, а вода в нём пресная, волны накатывают на песок, но я слышу их не ушами, а воспринимаю вибрации всем телом. Моя нижняя поверхность ощущает сладкий вкус ржавчины. Блуждающие в песке токи звучат как скачущий по столу теннисный шарик. Чёткое ощущение направления на север и юг.
     И даже больше…
     Приятное осознание присутствия тысяч других, которые зовут меня, и я зову их в ответ, тихие приветствия, несомые чем-то более тонким, чем ветер. Чувство принадлежности, какого я никогда раньше не испытывал, словно я стал частью чего-то большего, сообщества, гештальта, который движется дальше и дальше, живёт вечно. Я чувствовал, как моя индивидуальность, моя идентичность уплывает, испаряется под холодными лучами солнца. У меня не были ни имени, ни лица. Я был ими, и они были мной. Мы были одно.
     Удар! Назад, в прошлое. Средняя школа Йорквью. Урок мисс Коэн, её грива золотистых волос возбуждает беспокойство, природы которого я тогда не мог ещё понять. Что я узнал сегодня в школе? Факты, цифры, таблицы — заученные механически, вспоминать их труднее с каждым годом, но полностью они не выветриваются никогда. Жи, ши пиши через «и». Ча, ща пиши через «а». Существительные — имена людей, мест или предметов. Глагол обозначает действие или состояние. Оловянный, деревянный, стеклянный. Я бегу. Ты бежишь. Он бежит. Мы бежим. Вы бежите. Они бегут. Мама мыла раму. А — арбуз. Б — барабан. Глагол модифицирует существительное, существительное модифицирует прилагательное, рекламщик модифицирует реальность. Нет слова «ложить», есть «класть». «Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог…» Метафора — это гвоздь ботинке, и лучше её выполоть. «Отче наш, иже еси на небесах, да святится имя твое…» Запятыми выделяются деепричастия, как с пояснительными словами, так и без них, кроме таких одиночных деепричастий и деепричастных оборотов, которые… Альфа, бета, гамма… — нет, не то. А, бэ, вэ…
     И вот, наконец, всё кончилось. Я снова становился хозяином своего мозга, медленно, окоченело, словно возвращая чувствительность занемевшей конечности. Я открыл глаза. Я лежал на спине, и облако крошечных насекомых вилось у меня перед лицом. Я попытался поднять голову, но не смог. В здешней пониженной гравитации, даже с учётом усталости от схватки с троодоном, я не должен быть таким слабым. Я снова напряг мышцы шеи. В этот раз голова оторвалась от земли, но это движение потребовало дополнительного усилия, словно… словно голова стала заметно тяжелее.
     Припадок Кликса тоже завершился. Он уже смог принять сидячее положение и сидел, подперев голову руками, упёртыми локтями в колени. Я тоже сел. Через мгновение, однако, я почувствовал во рту что-то вроде теплой влажной ваты. Скоро рот заполнился противным сладковатым желе. Я нагнулся к земле и раскрыл рот пошире, давая желе вывалиться из него. Судя по всему, Кликс занимался тем же самым.
     Масса, которую я из себя изверг, собралась на земле передо мной в округлый ком; рыжая почва почему-то к нему не приставала. У меня появилось желание растоптать её, закопать, сделать всё, что угодно, лишь бы уничтожить проклятую гадость, но прежде чем я успел что-то сделать, к ней подошёл троодон. Динозавр наклонил своё худощавое тело вперёд; негнущийся хвост уставился в небо, словно автомобильная антенна. Он положил голову на землю рядом с трясущимся желеобразным комком и закрыл глаза. Желе затряслось и, словно голубая амёба, начало переползать на троодонову морду и исчезать в его голове, впитываясь в кожные поры. Над Кликсом в такой же позе стоял второй троодон.
     Я избегал думать об этом, сама мысль об этом вызывала во мне омерзение, но голубая штука несомненно была существом. Хотя умом я понимал, что оно из меня ушло, моё тело, по-видимому, решило перестраховаться. Желудок завязался узлом, меня перегнуло пополам и вывернуло в сильнейшем рвотном позыве; то немногое, что осталось от последнего завтрака перед стартом, обожгло мне пищевод и устремилось на плодородную почву мелового периода.
     Когда меня перестало рвать, я вытер лицо рукавом и обернулся посмотреть, что делают троодоны. Те двое, что забрали желеобразные штуковины, выпрямились и теперь шевелили плечами. Один из них запрокинул шею назад и испустил что-то вроде блеяния; второй топнул несколько раз ногами. Перед моим мысленным взором возник образ отца, ещё до того, как он заболел, натягивающего после ужина старенький кардиган и одёргивающий его так, чтобы он сидел удобно. К двоим троодонам подскочил третий и встал рядом.
     Я поглядел на Кликса и вопросительно приподнял бровь.
     — Я в порядке, — сказал он. — Ты как?
     Я кивнул. Мы стояли лицом к морде с тремя коварными хищниками. Столбы света пробивали лиственный полог у нас над головами, разгоняя полумрак. Мы оба понимали тщетность попыток обогнать существ, состоящих преимущественно из ног.
     — Давай попробуем медленно отойти, — сказал мне Кликс беспечным тоном, видимо, надеясь, что спокойный голос не всполошит животных. — Думаю, я смогу найти ружьё.
     Не дожидаясь моего ответа, он сделал маленький шажок назад. Я, понятно дело, не собирался оставаться здесь один и поэтому тут же последовал его примеру. Троодоны, видимо, не возражали, потому что они просто стояли и глядели, переминаясь с ноги на ногу.
     Мы отошли, должно быть, метров на восемь или девять, когда тот, что стоял в центре, открыл пасть. Челюсти заходили ходуном, а из горла донеслись скрежещущие звуки. Несмотря на моё желание убраться отсюда я заинтересовался и перестал пятиться. Животное издало низкий рык, за которым последовали несколько пронзительных криков, похожих на те, что испускают коршуны жарким летним днём. Я восхитился его вокальным диапазоном. Затем он начал надувать длинные щёки своей угловатой пасти, производя взрывной звук «п». Может, это брачный сигнал? Возможно — при этом каждый раз раздувался рубиново-красный подгрудок на шее животного.
     Кликс заметил мою задержку.
     — Пошли, Брэнди, — сказал он подчёркнуто ровным голосом, в котором, тем не менее, отчётливо слышалось невысказанное «не будь дураком». — Давай выбираться отсюда.
     — Обожди.
     Это было слово из моего детства. Для взрослого оно ничем не отличается от «подождите», но для ребёнка, особенно малость упитанного, каким был я, «обождите» означало жалобную просьбу, обращённую к приятелям, которые бегут быстрее, чем может он. Только была одна проблема. Этого слова я не говорил. И Кликс тоже. Это слово, хриплое и гулкое, словно произнесённое глухим от рождения человеком, вырвалось из плотоядной пасти троодона, стоявшего посередине.
     Невозможно. Совпадение. Должно быть, послышалось. В общем, брось дурью маяться.
     Но Кликс тоже прекратил пятиться и стаял, открыв рот.
     — Брэнди?..
     Всё, что я знал о троодонах, вдруг всплыло у меня в голове. Впервые описан Лейди[12] в 1856 на основании окаменелых зубов из формации Джудит-Ривер в Монтане. В 1987 Фил Карри доказал, что троодон — это то же самое, что Стенонихозавр, описание которого было впервые опубликовано в 1932 Стернбергом, тем самым, чьё имя носит наш корабль времени. Хоть я и был тогда ещё пацаном, но помню шум, который поднялся в печати вокруг предположения Дейла Рассела, в то время сотрудника Канадского музея природы, о том, что, если бы динозавры не вымерли, то стенонихозавры-троодоны со временем могли бы развиться в разумных существ — динозавроидов, которые стали бы вместо нас венцом творения. Рассел даже сделал скульптуру в предполагаемого разумного рептилоида — двуногое прямоходящее без хвоста с черепной коробкой размером с крупный грейпфрут, три длинных тонких пальца на каждой руке и совершенно неуместный на таком теле пупок. Фотографии появлялись в «Тайме» и «Омни».
     Могли ли троодоны к последним дням мелового периода оказаться значительно более развитыми, чем мы думали? Мог ли у элиты рода динозавров развиться разговорный язык? Находились ли они на пути к вершинам цивилизации, когда катастрофа смела их с лица Земли? Для меня, любителя динозавров с пожизненным стажем, идея была притягательна. Я хотел, чтобы так оно и было, но в то же время я знал доподлинно, что даже лучшие из ужасных ящеров хоть и не были настолько непроходимо тупы, как думали раньше, но по умственным способностям вряд ли превосходили землеройку или птицу.
     Птицу! Ну конечно! Простое звукоподражание. Попугаи умеют. Скворцы умеют. Мы знаем, что птицы — близкие родственники динозавров. Конечно, у наших пернатых друзей и троодонов не было общих родственников с того времени, как в середине юрского периода разделились линии птиц и целурозавров, за 100 миллионов лет до эпохи, в которой мы пребывали. Тем не менее, троодоны были удивительно похожи на птиц: бинокулярное зрение, быстрые движения, трёхпалые ноги. Конечно, вот в чём дело. Он, наверное, услышал, как я сказал «обожди» Кликсу и просто сымитировал звук.
     Только вот…
     Только вот не говорил я Кликсу «обожди». Я ему вообще ничего не говорил. И Кликс мне также не говорил ничего хоть в малейшей степени похожего.
     Мне, должно быть, послышалось. Должно быть.
     — Обожди. Стоп. Стоп. Обожди.
     О, чёрт…
     Кликс очухался раньше меня.
     — Да? — ответил он с изумлением в голосе.
     — Да-а-а. Стоп. Ходи нет. Обожди. Да-а-а. Стоп.
     О чём бы вы спросили динозавра?
     — Кто вы? — спросил Кликс.
     — Друг. Мы други. Вы други. Мирись, мирись, и больше не дерись. Друг. Вась-вась.
     — Да чтоб я сдох, этого не может быть, — сказал Кликс.
     Троодон ответил, процитировав «Семь слов, которые вы никогда не услышите по телевизору» Джорджа Карлина. Его речь всё ещё было очень трудно понять. Если бы он не разделял слова короткими паузами, понять его вообще было бы невозможно. Непристойности звучали, как хлопки дышащего на ладан глушителя.
     — Но как динозавр может говорить? — спросил я. Я спрашивал Кликса, но чёртова рептилия ответила всё равно.
     — С большим трудом, — прохрипел троодон, а затем, будто в подтверждение своих слов, выгнул шею и выкашлял комок слизи. Он шлёпнулся на какой-то камень у подножия кипариса. Слизь была пронизана кровавыми прожилками. Усилия, необходимые для произнесения звуков, должно быть, раздирали существу гортань.
     В том, что зверюга говорила, было мало смысла, однако же слова, хоть и невнятные, были легко узнаваемы. Я потрясённо покачал головой, а потом осознал, что особенно удивительно даже не то, что динозавр разговаривает, а то, что он разговаривает по-английски.
     Теперь, в ретроспективе, я знаю, что это говорил не динозавр. Не совсем динозавр. Он был лишь марионеткой, управляемой засевшим внутри него голубым желе. Мне было достаточно тяжело смириться уже с тем, что какая-то странная слизь залезала мне в голову. Мысль о том, что это вещество было разумным существом мой разум просто отказывался воспринимать, пока Кликс не произнёс её вслух.
     — Это не троодон, чёрт. Это та синяя сопля внутри него.
     Говорящий динозавр закудахтал по-куриному, потом сказал:
     — Да-а-а. Синяя сопля я.  Динозавр нет. Динозавр глупый-глупый. Синяя сопля ума палата.
     — Похоже, английскому он учился у тебя, — сказал Кликс.
     — А? Почему?
     — Ну, во-первых, он не подхватил бы от меня словечек типа «вась-вась» и «ума палата». А во-вторых, у него твой снобский верхнеканадский акцент.
     Я подумал об этом. Я бы не сказал, что у динозавра вообще был какой-либо акцент, но, с другой стороны, и ямайского акцента, с которым разговаривал Кликс, у него не было тоже.
     Прежде, чем я ответил, динозавры выступили вперёд. Они не вели себя угрожающе, но как-то незаметно оказались в вершинах равностороннего треугольника со мной и Кликсом в центре. Кликс кивнул в сторону густого подлеска — переплетения папоротников, красных цветов и саговников. Из путаницы торчал приклад слонового ружья, довольно далеко от нас.
     — Довольно сказано мной, — проскрипел динозавр, стоявший теперь так близко, что я ощущал его горячее влажное дыхание на лице и запах его последнего завтрака. — Вы говорить теперь. Кто вы?
     Это был какой-то бред — подвергаться допросу лепечущего динозавра. Но я не смог придумать ни одной причины не отвечать на вопрос. Я указал на Кликса и подумал, имеет ли этот жест хоть какое-то значение для животного.
     — Это профессор Майлз Джордан, — сказал я, — а моё имя — Брандон Теккерей. — Троодон наклонил голову так, что стал выглядеть, как озадаченный человек. Он, однако, ничего не сказал, так что я продолжил: — Я — куратор отделения палеобиологии в Королевском музее Онтарио. Майлз — куратор отделения динозавров в Королевском Тиллеровском музее палеонтологии, он также преподаёт в Университете Альберты.
     Голова рептилии закачалась на конце тонкой шеи.
     — Какие-то слова смыка́ют, — сказал он хрипло. — Какие-то нет. — Было слышно, как постукивают друг о друга зубы, когда его челюсти занимали непредусмотренное природой положение. Он снова помолчал и сказал:
     — Скажите имя.
     — Я же сказал, Брандон Теккерей. — Потом добавил: — Друзья зовут меня Брэнди.
     — Нет. Нет. Скажите имя. — Он снова склонил голову набок в том же жесте непонимания. Потом его осенило: — А, нужна приставка. Расскажите имя.
     — Что значит «расскажите имя»? Вы же уже спрашивали наши имена.
     Кликс тронул меня за плечо.
     — Нет. Он спрашивал «Кто вы?». Сейчас он, по-моему, хочет, чтобы мы объяснили ему значение понятия «имя».
     Я понял, что Кликс прав.
     — О. Понимаю. Ну, имя это… это… гм…
     — Имя — это символ, — вмешался Кликс, — уникальное идентифицирующее слово, которое может быть выражено как звуками, так и визуальными знаками. Оно нужно для того, чтобы отличать одного индивидуума от другого.
     Умный засранец. Как он сочинил такое определение так быстро?
     Однако троодон по-прежнему выглядел озадаченно.
     — Индивидуум, говорите вы? По-прежнему не смыкает. Но нет важности. Откуда вы?
     Блин, что я должен сказать этой штуке? Что я — пришелец из будущего? Если ему непонятно, что такое имя, то и этого он наверняка не поймёт.
     — Я из Торонто. Это город, — я взглянул на солнце, чтобы сориентироваться, — примерно в двадцати пяти сотнях километров в том направлении.
     — Расскажите километр.
     — Это… — я посмотрел на Кликса и решил, что смогу разложить сложное понятие на простые не хуже, чем он. — Это мера длины. Один километр — это тысяча метров, а один метр, — я развёл руки, — это примерно вот столько.
     — Расскажите город.
     — Э-э… город — это, ну, можно сказать, гнездовье таких, как мы. Скопление зданий, искусственных убежищ.
     — Зданий?
     — Да. Здание — это…
     — Знаем мы это. Но здесь зданий нет. Других вашего вида нет, чтобы мы видели.
     Глаза Кликса сузились.
     — Откуда вы знаете, что такое здание?
     Троодон взглянул на него как на идиота.
     — Он только что нам сказал.
     — Но было похоже, что вы уже знали…
     — Мы знали.
     — Но тогда, — он в растерянности развёл руками, — как вы узнали?
     — Вы строите здания? — спросил я.
     — Мы — нет, — ответил троодон со странным нажимом на местоимении. Затем все трое придвинулись ближе к нам. Главный — тот, что разговаривал — потянулся своим пятисантиметровым когтем и осторожно смахнул налипшую у меня на рубашке землю. У него на голове был ромбовидный участок немного более жёлтого цвета, примерно посередине между огромными глазами и вытянутой мордой. — Здесь городов нет, — сказал Ромбик. — Мы спрашиваем снова. Откуда вы?
     Я взглянул на Кликса. Он пожал плечами.
     — Я из города, называемого Торонто, — сказал я, наконец, — но из другого времени. Мы пришли из будущего.
     Молчание длилось целую минуту, нарушаемое лишь жужжанием насекомых и время от времени писклявым звуком какой-то птицы или птерозавра. Наконец, динозавр снова заговорил. Вместо выражения недоверия, которых можно бы было ожидать от человека, он спросил спокойным и взвешенным тоном:
     — Из насколько далёкого будущего?
     — Шестьдесят пять миллионов лет, — сказал Кликс, — плюс-минус триста тысяч.
     — Шестьдесят пять миллионов… — повторил Ромбик. Он сделал паузу, словно переваривая услышанное. — Год — это время, за которое… какие слова?.. за которое эта планета проделывает эллиптический путь… ах, обращается, да-а-а? обращается вокруг солнца?
     — Точно так, — удивлённо подтвердил я. — Вы знаете о планетах?
     Существо проигнорировало мой вопрос.
     — Миллион — это число в… в десятичной системе? Десять раз по десять раз по десять раз по десять раз по десять раз по десять, да-а-а?
     — Там было пять «десять раз по»? — сказал я. — Тогда да, это миллион.
     — Шестьдесят… пять… миллионов… лет… — сказало существо. Помолчало, потом снова харкнуло на землю кровью. — То, что вы говорите, трудно принять.
     — Тем не менее, это правда, — сказал я. По непонятной причине я испытал извращённое удовольствие от того, что смог произвести впечатление на эту штуку. — Я понимаю, что временной промежуток в шестьдесят с лишним миллионов лет трудно осознать.
     — Осознать можем мы; мы помним прошлого вдвое больше, — сказал троодон.
     — Боже мой! Вы помните, что было… э-э… сто тридцать миллионов лет назад?
     — Любопытно, что вы владеете богом, — сказал Ромбик.
     Я мотнул головой.
     — Ваша история длится сто тридцать миллионов лет? — Если сейчас конец мела, то это получается граница между триасом и юрой.
     — История? — не понял троодон.
     — Непрерывная письменная запись, — сказал Кликс. Он замолк на мгновение, видимо, осознав, что у желеобразных организмов почти наверняка нет письменности в том виде, в каком мы её знаем, раз у них даже рук нет. — Или непрерывная запись прошедшего в любой другой форме.
     — Нет, — сказал троодон, — такого не имеем мы.
     — Но вы только что сказали, что помните время сто тридцать миллионов лет назад, — сказал Кликс с разочарованием в голосе.
     — Мы помним.
     — Но как же вы тогда…
     — Но мы не знали, что возможно перемещаться во времени, — сказал Ромбик, перебивая Кликса. — Вчера, тот чёрный и белый диск ударился о землю. Это ваше средство перемещения во времени?
     — «Стернбергер», да, — сказал Кликс. — Полностью он называется «обитаемый модуль темпорального фазового сдвига Чжуан», но пресса его называет просто машиной времени.
     — Машина времени? — голова рептилии подпрыгнула. — Фраза взывает. Скажите как работает.
     Кликса, по-видимому, этот вопрос разозлил.
     — Послушайте, — сказал он. — Мы о вас ничего не знаем. Вы влезли нам в голову. Что вы за хрень вообще?
     В первый раз я заметил, как необычно троодон моргает: по отдельности, сначала левым, потом правым глазом.
     — Мы вошли в вас только чтобы впитать ваш язык, — произнёс Ромбик. — Не нанесли вреда, так?
     — Ну…
     — Мы можем войти снова чтобы получить ещё информацию. Но нужно много времени. Неуклюже. Языковые центры очевидны в структуре мозга. Конкретное воспоминание тяжело нацедить. Нацедить? Нет, выдоить. Проще, если вы нам скажете.
     — Но нам было бы легче общаться, если бы мы узнали о вас побольше, — сказал я. — Вы, несомненно, понимаете, что общая система понятий облегчает коммуникацию.
     — Да-а-а. Поддерживаю и повышаю… Нет, просто поддерживаю. Общая система ориентиров. Смыкает. Очень хорошо. Спрашивайте.
     — Отлично, — сказал я. — Кто вы такие?
     — Я есть я, — ответила рептилия.
     — Великолепно, — пробормотал Кликс.
     — Неудовлетворительный ответ? — спросил теропод. — Я есть этот самый. Нет имени. Имя не смыкает.
     — Вы — одно существо, — сказал я, — но у вас нет собственного имени. Это так?
     — Это так.
     — Как вы отличаете себя от других вашего вида? — спросил я.
     — Других?
     — Ну, вы знаете — других особей. Один из вас находится в этом троодоне, другой — в этом. Как вы различаете друг друга?
     — Я здесь. Другой там. Просто, как 3,1415.
     Кликс хохотнул.
     — Но что вы такое? — спросил я, злясь на Кликса.
     — Не смыкает.
     — Вы беспозвоночные.
     — Беспозвоночные: животные, не имеющие спинного хребта, да-а-а?
     — Да. От кого вы произошли?
     — От Большого Взрыва.
     — Нет, нет. Я… чёрт! Я хочу знать, чем вы являетесь, из каких форм жизни эволюционировали. Вы непохожи ни на одну из тех, что я видел прежде.
     — Вы тоже.
     Я покачал головой.
     — Я не слишком отличаюсь от динозавра, в котором вы сейчас находитесь.
     — Динозавр — эффективное существо. Сильное. Острое зрение. Тонкое обоняние. Ваши вялые по сравнению.
     — Да, — сказал я, приходя в раздражение. Многие годы я объяснял людям, что динозавры не были теми инертными тупыми животными, какими их изображают в мультиках, но слышать то же самое от рептилии было почему-то обидно. — Но всё же сходства больше, чем различий. Мы двуноги. У нас по две руки, два глаза, две ноздри. Наша левая сторона является почти точным отражением правой…
     — Бисексуальная симметрия, — вставил динозавр.
     — Билатеральная симметрия, — поправил я. — Очевидно, что мы с динозавром связаны родством — у нас общий предок. Мой вид произошёл от древних рептилий, но тут есть и другие существа, крошечные млекопитающие, которые состоят с нами в ещё более близком родстве. Но вы… Я изучал историю развития жизни с самого её начала. И я не знаю ни про одно животное, которое было бы похоже на вас.
     — Его тело — одни мягкие ткани, — сказал Кликс. — От них не будет окаменелостей.
     Я повернулся к нему.
     — Но разумная жизнь за миллионы лет до появления первого человека? Это невероятно. Это почти как…
     Мне нравится думать, что я уже готов был высказать правильную догадку, что в этот момент я сложил кусочки головоломки и понял, что происходит. Но мои слова заглушил громоподобный хлопок, за которым последовал рёв нескольких динозавров и крики переполошённой летающей мелочи. Я узнал этот звук сразу же, потому что мой дом находится к югу от аэропорта Пирсон, и эти звуки, несмотря на жалобы мои и соседей стали частью нашей повседневной жизни с тех пор, как канадский Минтранс разрешил полёты сверхзвуковых суперлайнеров «Ориент Экспресс». Высоко над нами три крошечных сферы пересекали небо на двух или трёх махах[13]. Снизу они были похожи на самолёты, но я тут же понял, что это нечто большее.
     Космические корабли.
     — Мы из неверных предпосылок исходите, — произнёс Ромбик, как только шум утих. — Мы не с этой планеты.
     Кликс остолбенел от удивления, что безмерно меня порадовало.
     — Тогда откуда? — спросил он.
     — Из… нашего мира. Имя не нашли в вашей памяти. Это…
     — Она в этой же солнечной системе? — спросил я.
     — Да-а-а.
     — Меркурий?
     — Живое серебро? Нет.
     — Венера?
     — Нет.
     — Не Земля. Марс?
     — Марс… а, Марс! Четвёртая от солнца. Да-а-а, Марс — наш дом.
     — Марсиане! — воскликнул Кликс. — Настоящие живые марсиане! Кто поверит?
     Ромбик уставился на Кликса неподвижным взглядом.
     — Я, — сказал он со звериной серьёзностью.

Граничный слой

     Можете ожидать от меня поисков истины, но не находок.
Дени Дидро, французский философ (1713–1784)

     Дневник путешественника, рассказывающий о путешествии в конец мезозоя, мог быть только фальшивкой. Чем ещё? О, его стиль письма на первый взгляд напоминал мой. В сущности, кто бы ни был его автор, он явно читал мою книгу «Драконы севера: Динозавры Канады». Когда я готовил рукопись для этой книги, то от курсива меня начало тошнить. Видите ли, ещё Линней решил, что биологическая классификация должна быть на латыни, а в современном английском иностранные слова принято печатать курсивом. Кроме того, Линней решил, что название рода должно писаться с большой буквы: Tyrannosaurus rex. Поскольку не существует обычных, обиходных названий для отдельных разновидностей динозавров, в популярных книгах, которые рабски следуют обоим правилам, каждое десятое слово либо начинается с большой буквы, либо напечатано курсивом — пытка для читательских глаз.
     Коллеги потом долго мне этим попрекали, но в «Драконах севера» я послал оба правила лесом. При первом упоминании мезозойской твари я следовал линнеевскому стандарту, но дальше я употреблял её название, словно обычное английское слово, как «кошка» или «собака», без заглавных букв и курсива. Так вот, кто бы ни сляпал этот липовый дневник, он воспроизвёл по крайней мере эту часть моего стиля.
     На моём палмтопе была предустановленная программка проверки грамматики, хотя до сих пор я ей ни разу не пользовался. Мой дневник за прошлый год всё ещё хранился на встроенной таблетке оптической памяти. Я открыл его в отдельном окошке рядом с липовым дневником и запустил проверялку грамматики на поиск общих стилистических черт в двух текстах. Программа выдала около дюжины графиков, в числе которых — «индекс читаемости Флеша–Кинкейда», «среднее количество слов в предложении» и «среднее количество предложений в абзаце». Вывод был однозначный — оба дневника, мой и путешественника во времени, были написаны в практически одинаковом стиле.
     У программы проверки грамматики была ещё одна функция, которой я раньше никогда не находил применения: выдача алфавитного списка упомянутых в документе слов. Я применил её к обоим дневникам и отфильтровал список, оставив только слова, которые были в дневнике путешественника и отсутствовали в моём дневнике за прошлый год. Я подумал, что фальсификатор, возможно, выдаст себя использованием слов, которые я обычно не употребляю.
     Я просмотрел список. Он включал множество слов, таких как «археоптерикс» и «выкашлял», но это всё были такие слова, которые я вполне мог употребить и сам. Лишь одно или два из них — как, например, «окоём» — звучали совершенно на меня непохоже, но у меня, в конце концов, есть диск с тезаурусом Роже.
     Нет, всё было очевидно. Без одного из японских репликаторов с искусственным интеллектом и доступа к большому количеству написанной мной всячины в машинно-читаемой форме только один человек мог написать этот дневник путешественника во времени.
     Я сам.
     Если дневник подлинный, значит, должны существовать упомянутые в нём люди. И ту, которая, по-видимому, стояла у истоков всей этой чепухи, звали Чинмэй Чжуан.
     Я сел за свой видавший виды рабочий стол, вероятно, помнивший ещё Гордона Эдмунда на посту куратора, и заговорил, обращаясь к настольному терминалу:
     — Поисковый режим, — сказал я. — Чжуан, Чинмэй.
     — Пожалуйста продиктуйте оба искомых термина по буквам, — ответил компьютер.
     Я сделал, как сказано, и экран монитора моментально заполнился ссылками. В мире было по крайней мере три Чинмэй Чжуан. Одна из них вроде была ведущим экспертом по картофельным чипсам. Вторая — каким-то авторитетом в китайско-американских отношениях. Третья…
     Третья несомненно была той, кого я искал: физик, судя по названиям найденных поисковиком работ, и…
     Ага, вот это интересно: «Профессора арестованы при разгоне беспорядков в кампусе».
     — Показать номер семнадцать, — сказал я.
     На экране появилась заметка «Канейдиан Пресс» от 18 ноября 1988. Чинмэй Чжуан, в то время профессор на контракте, вместе с пятью другими профессорами была арестована в Университете Далхаузи в Галифаксе во время протестов против сокращения исследовательских фондов. В заметке говорилось, что она сломала голень одному из сотрудников университетской полиции. Вспыльчивая женщина.
     — Назад, — сказал я. На мониторе снова появился список. Я стал просматривать его дальше — и улыбнулся. Надо же, она, как и я, тоже написала популярную книжку, «Временны́е ограничения: Тау в физике» в соавторстве с неким Г. К. Макензи, опубликованную издательством Университета Саймона Фрейзера в 2003 году.
     Ссылка вела на список на сайте chapters.ca, который содержал рецензию, взятую из Quill & Quire, журнала, который я особенно люблю с тех пор, как он похвалил моих «Драконов севера»: «Макензи и Чжуан, специалисты по физике высоких энергий из ванкуверского TRIUMFа, представили сухой отчёт о текущем…»
     Это было десять лет назад. Но попытаться стоило. Я активировал свой видеофон и запросил телефонный справочник.
     — Ванкувер, пожалуйста, — сказал я задорной компьютерной физиономии, появившейся на экране. — TRIUMF. — Я продиктовал по буквам.
     Компьютерное лицо продиктовало в ответ номер, параллельно показав его на экране. Музей не разрешает нам пользоваться функцией немедленного вызова, потому что она стоит дополнительные семьдесят пять центов, поэтому я нацарапал номер на бумажке и продиктовал его обратно в телефон. После двух гудков ответил мужской голос с пакистанским акцентом:
     — Доброе утро, bonjour. TRIUMF.
     — Здравствуйте, — сказал я и сам удивился, насколько взволнованно прозвучал мой голос. — Чинмэй Чжуан, пожалуйста.
     — Доктор Чжуан сейчас недоступна, — ответил он. — Хотите оставить для неё сообщение?
     — Да, — ответил я. — Да, хочу.
     Чинмэй Чжуан не перезвонила и после трёх оставленных для неё в TRIUMFе сообщений, но я в конце концов выцыганил номер её не включённого в справочник домашнего телефона у того, кто ответил на мой звонок в четвёртый раз, поздно вечером. Когда я продиктовал телефону цепочку цифр, у меня вспотели ладони. Боже, я не нервничал так с того дня, как позвонил Тэсс и попросил её руки.
     Торонто находится в 3300 км от Ванкувера; у меня здесь было начало одиннадцатого, что означало, что в Ванкувере едва перевалило за семь вечера. Телефон прозвонил трижды, прежде чем самодовольный логотип «Белл-Канада» совершил свой обычный прыжок за пределы экрана. Однако вместо лица доктора Чжуан я увидел надпись:

     Видеосоединение не поддерживается

     Затем с другого конца континента донёсся голос, тонкий и словно дрожащий от страха — расстояние, разумеется, его никак не искажало:
     — Алло?
     — Здравствуйте, — сказал я. — Могу я услышать доктора Чинмэй Чжуан?
     Пауза. Потом:
     — Кто говорит?
     — Меня зовут Брандон Теккерей. Я работаю в Королевском музее Онтарио в Торонто.
     — Меня не интересует членство в попечительском совете. До свидания.
     — Подождите. Я не из финансового департамента. Я из отдела палеонтологии позвоночных.
     — Позво… Где вы взяли этот номер?
     — То есть, доктор Чжуан — это вы?
     — Да, я. Как вы нашли мой номер?
     Я попытался немного разрядить разговор.
     — Поверьте, это было нелегко.
     — Этот номер скрыт не без причины. Пожалуйста, оставьте меня в покое.
     Я напустил в свой голос столько обнадёживающей теплоты, сколько смог.
     — Вас правда нелегко найти, — сказал я, усмехнувшись.
     — Это не ваше дело. — Пауза, в течение которой мы оба пытались решить, чья сейчас очередь говорить. Наконец, заговорила она:
     — Мой телефон говорит, что ваш номер региона 905. Это не Торонто.
     — Это Миссиссога, я там живу. Это рядом с Торонто.
     Послышался вздох облегчения.
     — И это не мобильный телефон, верно? Значит, вы не в Ванкувере? — Её голос немного повеселел, но всё ещё нервно подрагивал — совсем не тот голос, про который можно сказать «чёткий». Как там было написано в дневнике?  Чёткий, размеренный, отщёлкивающий согласные, словно батарея автоматических выключателей. Это явно сказано про совершенно другого человека.
     — У вас видеофон, доктор Чжуан? Мы можем включить видео?
     — Нет.
     Что бы это значило? «Нет, у меня не видеофон», или «Нет, я не хочу включать камеру»?
     — Э-э… хорошо, — сказал я, наконец. — Неважно. — Внезапно я осознал, что не знаю, о чём дальше говорить. То, что я хотел спросить, было настолько невероятно, настолько немыслимо. Если это розыгрыш, то организовать его мог только один человек — Кликс, на время саббатикала переехавший в Торонто. Я его убью, если это всё не взаправду.
     — Я уже некоторое время пытаюсь вас разыскать, доктор Чжуан. Мне нужно обсудить с вами одно дело.
     Её голос всё ещё звучит настороженно.
     — Очень хорошо. Но будьте кратки.
     — Конечно. Вы, случайно, не знакомы с человеком по имени Майлз Джордан?
     — Когда-то я знала Сьюзан Джордан.
     — Нет, вряд ли тут есть связь. Майлз тоже палеонтолог. Работает в Королевском Тиррелловском музее в Драмхеллере, Альберта.
     — Хороший музей, — сказала она. — Но какое он имеет отношение ко мне?
     — Слово «стазис» о чём-нибудь вам говорит?
     — Это по-гречески «неподвижность». Что я выиграла?
     — И это всё, что для вас значит это слово?
     — Мистер Теккерей, я очень ценю своё право на уединение. Не хочу показаться грубой, но я не люблю болтать по телефону.
     Я собрал всю свою решимость в кулак.
     — Хорошо, доктор Чжуан. Сформулируем вопрос так: не проводите ли вы сейчас или не проводили ли в прошлом эксперименты с прекращением течения времени — с явлением, которое вы называете стазисом?
     — Откуда вы это взяли?
     — Пожалуйста, мне очень нужно знать.
     Она молчала несколько секунд.
     — Ну, в общем, да, — сказала он, наконец. — Думаю, «стазис» было бы подходящим названием для этого явления, хотя я сама его так никогда не называла. Эксперименты? До них не дошло. У меня получались некоторые интересные уравнения, но это было до того, как… в общем, много лет назад.
     — То есть стазис возможен. Тогда скажите: ваши исследования давали основания полагать, что практическое применение ваших уравнений может сделать возможным перемещение во времени?
     Впервые за всё время разговора голос на том конце провода как-то окреп.
     — Теперь я понимаю, мистер… Теккерей, вы сказали?
     — Да.
     — Мистер Теккерей, теперь я понимаю, что вы чокнутый. Прощайте.
     — Нет, прошу вас! Я совершенно серьё…
     Короткие гудки. Я сказал телефону набрать номер снова, но не дождался из Ванкувера ничего, кроме гудков.

Обратный отсчёт: 15

     Самые горячие места в аду предназначены для тех, кто во времена кризиса морали остаётся нейтральным.
Данте Алигьери, итальянский поэт (1265–1321)

     Марсиане.
     Я чувствовал себя глупо, печатая «путешествие во времени». Но набрать «МАРСИАНЕ» — всё равно, что подписать заявку на заселение в жёлтый дом. Есть много в этом мире, друг Брандонио, что и не снилось нашим мудрецам.
     Время близилось к полудню, горячее мезозойское солнце палило сквозь разрывы в густой листве у нас над головами. Повсюду жужжали насекомые, и я время от времени взмахивал руками, разгоняя их.
     Три троодона стояли достаточно близко, чтобы я мог чувствовать вонь гнилого мяса у них из ртов. Их бугристая зелёная шкура под ярким светом солнца почти переливалась, а огромные жёлтые глаза отражали столько света, что казалось, будто они сами светятся.
     — Марсиане, — повторил я тихо — с языка оно слетало легче, чем сейчас печатается. — Невероятно.
     Главный троодон, Ромбик, моргнул своим особым двойным способом.
     — Спасибо, — сказал он от имени марсианского желеобразного существа, угнездившегося у него в голове.
     — Но что вы здесь делаете? — спросил я.
     Удлинённая зелёная голова наклонилась в сторону.
     — Говорим с вами.
     — Нет, я имею в виду, что вы здесь делаете вообще? Зачем пришли на Землю?
     — Пришли? Очнулись от бессознательного состояния? Не смыкает.
     Я тряхнул головой.
     — Какова была цель вашего путешествия на Землю?
     — Цель не изменилась, — сказал Ромбик многозначительно. — Она и сейчас такая же.
     — Хорошо, хорошо. Какова цель вашего путешествия на Землю?
     — Сначала вы, — сказал троодон. — Какова ваша цель?
     Я вздохнул. Думаю, не было смысла объяснять пришельцу, что он грубо нарушает правила вежливости и хороших манер. Кликс, стоящий в метре от меня и не спускающий глаз с ближайшего к нему молчащего троодона, ответил:
     — Мы учёные. Это… смыкает? Учёные. Те, чья профессия — поиск знаний. Мы пришли сюда, чтобы узнать всё, что можно о далёком прошлом. Мы особенно интересуемся событиями на границе между…
     — …изучением древних форм жизни, — перебил его я во внезапном приступе осторожности. Мне вдруг показалось хорошей идеей не упоминать пока о том, что бо́льшая часть живых существ в этом мире вскорости должна быть уничтожена.
     — Ах! — каркнул Ромбик, по-видимому, не обеспокоенный моим вмешательством. — Мы колледжи. — Он нагнул голову, потом снова моргнул двойным прищуром. — Нет, коллеги. Мы тоже пришли в это место из-за здешней жизни.
     — Одно маленькое переползание для марсианина, — сказал Кликс, — гигантский скачок для всего марсианства.
     — Не смыкает, — сказал марсианин пастью троодона.
     Кликс смотрел в землю.
     — У меня тоже, — сказал он.
     — «Марсианин» означает «относящийся к Марсу», — спросил Ромбик, снова обращаясь ко мне. Закончив говорить, он оставил узкие челюсти полуоткрытыми; в пасти виднелись зазубренные зубы.
     — Да, — ответил я.
     — Есть вещи, принадлежащие либо относящиеся к Марсу, с которыми мы не хотели бы слипаться. — Учитывая пластичную природу марсиан, я задумался, означало ли «слипаться» для них то же, что и для меня.
     — Как тогда нам вас называть?
     — Когда мы занимаем существа, способные издавать разнообразные звуки, то для обозначения себя используем термин Хххет. — Это прозвучало скорее как звук отхаркивания, чем английское слово.
     — Хет, хорошо, — сказал я.
     Кликс всплеснул руками.
     — Марсианин, хет, да какая разница? Брэнди, нам надо потолковать.
     — Потолковать? — спросил хет.
     — Устроить совещание, — сказал я.
     — Вы собираетесь прекратить жизнедеятельность? — спросил хет.
     Мне понадобилось какое-то время, чтобы сообразить.
     — Совещание, — сказал я. — Не завещание.
     — О, — сказал хет. — Поболтать.
     — Именно.
     — Но разве это не то, что мы сейчас делаем? — сказал он. — Глаз за глаз?
     — С глазу на глаз, — поправил я. — Профессор Джордан имел в виду, что хочет поговорить со мной одним.
     — Одним?
     — Наедине.
     Троодон моргнул.
     — Не смыкает.
     Я показал туда, откуда мы пришли.
     — Наша машина времени осталась там. Мы можем к ней вернуться?
     — А-а, — сказал Ромбик. — Да, мы хотели бы на неё посмотреть.
     Три троодона немного расступились, и мы зашагали на юг. Кликс нагнулся, чтобы подобрать слоновье ружьё. Троодон, который разговаривал, склонил к ружью морду.
     — Оружие? — спросил он.
     — Типа того, — ответил Кликс.
     — Не слишком эффективно.
     — Лучшее, что мы могли себе позволить, — ответил он.
     Вы вышли из леса на грязевую равнину. Перед нами был кратер, возникший от удара «Стернбергера» о землю, а высоко на западном гребне кратерного вала — сам «Стернбергер», и правда удивительно похожий на гамбургер или классическое летающее блюдце. Из центра крыши торчал инструментальный купол.
     — Если это машина времени, — прохрипел Ромбик, — то, как полагаю я, она вернётся туда, откуда пришла. Консервативно?
     — Консервативно? — повторил я в полном недоумении.
     Кликс ухмыльнулся.
     — Я думаю, для него это значит «верно».
     Троодонова голова подпрыгнула.
     — Верно. Вы вернётесь к источнику, верно?
     — Верно, — ответил Кликс. — Эффект вытеснения времени будет удерживать нас здесь, — он посмотрел на часы, — ещё ровно три дня, а потом нас, словно удочкой рыбу, выдернет обратно к точке отправления.
     — Это произойдёт ав-то-ма-ти-чес-ки? — спросил троодон.
     — Да, — ответил я. — Основной генератор Чжуан-эффекта находится в будущем. В нашем корабле нет никаких движущихся частей или элементов управления, относящихся к перемещению во времени, за исключением установки стазисного поля. Я понятно объясняю?
     — Достаточно, — ответил троодон, но как именно это надо было понимать, я не знал. — А где точка отправления?
     — Прямо здесь, — сказал Кликс. — В нашем времени эта местность называется долиной реки Ред-Дир. Довольно дикая местность.
     — Все ваши путешествия во времени отправляются из этого места?
     — На самом деле, — сказал Кликс, — путешествия во времени для нас дело довольно новое. Наша экспедиция — первая, в которой участвуют люди.
     — Земля в ваше время сильно отличается? — спросил троодон.
     — Очень, — ответил Кликс. — Доминируют млекопитающие, а не рептилии. Климат холоднее и суше, расстояние между континентами больше, сезонность выражена ярче. И — это, наверное, самое интересное — гравитация примерно в два с половиной раза больше, чем сейчас.
     Троодон вдруг резко дёрнул шеей.
     — Что вы сказали?
     — Очуметь, правда? — сказал я. — Сила тяжести на Земле в последующие шестьдесят пять миллионов лет возрастёт вдвое или втрое.
     — Это чрезвычайно необычно, доктор Брандон Теккерей, которого друзья зовут Брэнди.
     — Ещё бы. И мы понятия не имеем, почему.
     Морда троодона, конечно, ничего не выражала, но будто бы оплыла, лицевые мышцы расслабились, словно хет задумался и перестал их контролировать.
     — Повышенная гравитация, говорите вы. Интригует. Скажите: как выглядит Марс в ваше время?
     Кликс уже хотел было ответить на вопрос, но я успел встрять:
     — Я никогда там не был.
     Мы добрались до осыпающегося кратерного вала. Я с изумлением заметил, что из свежеперевёрнутой почвы уже начали пробиваться крошечные ростки. Я чувствовал себя так, будто был на свидании и провожал женщину домой, и наступил как раз тот неловкий момент, когда ты узнаёшь, пригласят тебя или нет. С той только разницей, что «Стернбергер» был моим домом, а хеты — настойчивыми ухажёрами, не желающими понимать намёки о том, что пора бы попрощаться и разойтись.
     Наконец, хет сказал без обиняков:
     — Покажите нам её внутри.
     Кликс уже готов был раскатать перед ними ковровую дорожку, но я его оборвал.
     — Конечно, — сказал я. — И мы хотим увидеть внутри ваши космические корабли. Но, пожалуйста, не прямо сейчас. Профессору Джордану и мне сейчас необходимы определённые гигиенические процедуры, которые у людей принято проделывать в уединении.
     — Уединение, — повторил троодон. — Это как быть одному?
     — Верно.
     — Странная концепция.
     Я пожал плечами.
     — Она очень важна для нас.
     Ромбик посмотрел на меня, наклонив голову в жесте, который я уже научился интерпретировать как озадаченность.
     — О, — сказал он, наконец. Или просто откашлялся? — Ну, мы ещё поговорим. — Пауза. — Скоро. — И три динозавра зашагали обратно к лесу.
     Мы с Кликсом вскарабкались на кратерную стену. Скатываться вниз было куда как легче, чем взбираться наверх, даже при пониженной гравитации. Когда мы добрались до гребня, мои ботинки были полны земли.
     Как только мы вошли в тесное помещение «Стернбергера», Кликс тут же растянулся на своей кушетке, закинул руки за голову и сказал:
     — Ну, что ты обо всём этом скажешь?
     Я ненавидел его бездонное спокойствие. Он должен быть так же возбуждён, как и я. Почему по нему этого не было видно? Почему у меня это буквально написано на лбу?
     — Это невероятно, — сказал я, и тут же пожалел об этом.
     — Невероятно, — повторил Кликс, словно пробуя слово на вкус, вернее, пробуя на вкус моё употребление слова. — Точно, это оно! Конечно же, это всё меняет!
     — О чём ты?
     Он наградил меня одним из тех взглядов, которые он приберегает для случаев, когда считает, что собеседник сообразительностью не блещет.
     — Я о нашей миссии. Открытие хетов важнее, чем любые палеонтологические исследования, которые мы собирались провести.
     Я почувствовал, как во мне вспухает гнев. В моих глазах ничто не было важнее динозавров.
     — У нас есть работа, — сказал я так спокойно, как смог.
     — О, конечно, — сказал Кликс, убирая руки из-под головы. — Мы должны доставить хетов в будущее.
     Я уставился на него в полном недоумении.
     — Что?
     — Сам подумай. В наше время Марс мёртв. Совершенно абиотичен. Это подтверждал каждый зонд со времён «Викинга».
     — И?
     — Значит, что-то истребило хетов в промежутке между сейчас и тогда. У нас есть возможность переправить тех, что живут сейчас, в будущее, позволив им перепрыгнуть то, что их убило. Они смогут снова заселить Марс.
     — Мы не сделаем этого, — сказал я. В голове словно застучал молот.
     — Разумеется, сделаем. Ты же видел, какие маленькие эти хеты. Мы можем взять с собой целую сотню. Это лишь вопрос балансировки. Когда мы израсходуем воду из бака, то получим и место, и дефицит массы, который мы должны чем-нибудь скомпенсировать до того, как Чжуан-эффект сменит состояние. Этим балластом вполне могут быть и хеты.
     — Мы собирались доставить биологические образцы, может быть, даже мелкого динозавра. Для него уже приготовлено место в зоопарке Калгари.
     — Мы можем сделать и это тоже. Эти два предложения не исключают друг друга.
     — Не знаю, — сказал я, пытаясь выиграть время на раздумья. Всё происходило как-то слишком быстро. — Возможно, это не наше дело. Ведь мы как будто играем в Бога…
     Кликс закатил глаза, словно я сказал что-то неизмеримо дебильное.
     — Господи, Брэнди, а увезти в будущее детёныша Орнитомимуса — это, по-твоему, что-то другое? Они тоже вымерли, ты не забыл?
     — Но это разумная жизнь. Мне просто кажется…
     — Кажется, что мы должны на неё наплевать? Брэнди, представь себе, что мы оказались в их шку… в их клеточной оболочке. Некая природная катастрофа убила всех до единого Гомо сапиенсов. Разве тебе не хотелось бы, чтобы какой-нибудь чувак сыграл для нас роль Ноя? Мы можем предотвратить вымирание… как это называется в фантастике? — мыслительной формы жизни.
     — Мыслящей, — поправил его я. — Рифмуется с «любящей».
     — Да какая разница? Я тебе говорю о смелом, благородном поступке, а ты к словам цепляешься.
     — Дьявол в деталях. Кроме того, мы не можем принимать такое решение сами — мы выполняем пробную миссию. В следующем году они пошлют большую многонациональную экспедицию, она и привезёт хетов, если будет решено, что это нужно сделать.
     — Полпроцента, — сказал Кликс.
     В этот раз я не прошёл его маленький тест. Я тупо уставился на него.
     — Что?
     — Благодаря квантовомеханической части уравнений Заброски неопределённость Чжуан-эффекта составляет полпроцента. Вероятность того, что следующий корабль времени попадёт хотя бы в это же столетие, минимальны. — Кликс покачал головой. — Нет, мой друг. Никто, кроме нас, не сможет принять этого решения. Есть одна и только одна возможность спасти хетов от вымирания.
     У меня пересохло в горле.
     — Но какая-нибудь экспедиция рано или поздно попадёт в это время. Пусть не из двадцать первого столетия, из двадцать второго. Но в конце-то концов…
     Кликс скривился; его брови сошлись и стали похожи на связанные узлом шнурки.
     — Ты что, газет совсем не читаешь? С тех пор, как сторонники жёсткой линии застрелили Державина, отношения между Америкой и Россией становятся всё хуже. И даже если они смогут утрясти свои разногласия, то при нынешнем тренде изменений климата нам скоро станет нечего есть. Я бы не рассчитывал, что в двадцать втором веке будет кому путешествовать в прошлое.
     — Да ну, всё не так мрачно, — попытался я возразить.
     — Возможно. Но было бы несправедливо ставить спасение хетов в зависимость от способности человечества справиться со своими проблемами в далёком будущем. Мы должны им помочь прямо сейчас, пока можем.
     — Это ситуация морального выбора, — сказал я, качая головой.
     Кликс нахмурился.
     — А ты ненавидишь делать моральный выбор.
     — «Ненавижу» — слишком сильно сказано…
     — У тебя нет позиции ни по поводу абортов, ни по смертной казни. Блин, да ты даже не голосовал… сколько? Двадцать лет?
     Я ненавидел звук его голоса. Я легко полемизировал с ним в печати, тратя часы на подбор верных слов, но при встречах лицом к лицу он мог бегать вокруг меня кругами — я не успевал реагировать.
     — Но не в нашей компетенции принимать такие решения, — сказал я.
     — Я чувствую себя вполне компетентным, — Кликс широко улыбнулся, но улыбка тут же стала покровительственной. — Брэнди, отказ принимать решение — это само по себе решение.
     Он читал мой дневник, — подумал я, но тут же отбросил эту мысль. Он был защищён паролем на моём палмтопе, и я в двадцать раз лучший программист, чем Кликс. Хотя он, несомненно, видел, как я что-то пишу на палмтопе, получить доступ к файлу он никак не мог. И всё же эти слова, эти жестокие слова…
     Отказ принимать решение — это само по себе решение.
     Эти слова сказал мне доктор Шрёдер, когда я говорил с ним об отце.
     Отказ принимать решение…
     — Это не то решение, которое мне хотелось бы принимать, — сказал я, наконец. В голове всё плыло.
     Кликс пожал плечами, потом снова устроился поудобнее на своей кушетке.
     — В жизни приходится делать не только то, что хочется. — Он посмотрел мне прямо в глаза. — Мне жаль, Брэнди, но этот моральный выбор придётся сделать нам с тобой.
     — Но…
     — Никаких но. Только нам с тобой.
     Я собрался было возразить снова, но тут, за 65 миллионов лет до возникновения Свидетелей Иеговы, компании «Эйвон» и шумных соседей, раздался стук в дверь.

Обратный отсчёт: 14

     Мы знаем точно лишь когда знаем мало; чем больше знаем, тем больше сомневаемся.
Иоганн Вольфганг фон Гёте, немецкий драматург (1749–1832)

     Кликс вскочил со своей кушетки, пересёк полукруглое помещение и подскочил к двери номер один. Он открыл её, спустился по короткому пандусу и выглянул в маленькое окошко в наружной двери. Я последовал за ним и заглянул в окошко через его плечо. За дверью был крутой склон кратерного вала, на кромке которого приплясывал зелёный троодон. Он дёргался, как мексиканский прыгающий боб, пытаясь удержаться на неровном склоне.
     Кликс открыл внешнюю дверь и взглянул на животное.
     — Чего вы хотите?
     Рептилия молчала где-то с полминуты. Наконец, она издала серию низких скрежещущих звуков — словно рвали лист гофрокартона. Кликс обернулся ко мне.
     — По-моему, этот не умеет говорить.
     Я поскрёб бороду.
     — Что он тогда здесь делает?
     Звуки разрываемого картона стали тише и мягче. Наконец, из пасти рептилии послышалась английская речь.
     — Ничего, чувак, — сказала она, только звучало это больше похоже на «Ничо, чуак».
     Я улыбнулся.
     — Неудивительно, что он малость тормозной, Кликс, — сказал я. — Этот, похоже, учился языку у тебя. — Я повернулся к троодону. — Здоро́во, чувак! День-ё!
     Троодон словно в раздумье уставился в землю.
     — Солнце встало, и мне хочется домой[14], — сказал он, наконец.
     Я расхохотался.
     — Ваши отходы выведены? — спросил он. — Ваши тела очищены?
     — Да, — осторожно подтвердил я.
     — Тогда теперь мы должны говорить.
     — Хорошо, — сказал я.
     — Я войду? — спросил троодон.
     — Нет, — сказал я. — Мы выйдем.
     Троодон поднял чешуйчатую руку.
     — Позже.
     И в мгновение ока исчез, скатившись по склону. Я вышел на порог и огляделся. Солнце перевалило за полдень. Ослепительно яркое посреди безоблачного неба, оно начало клониться к западному горизонту. Прямо над головой я увидел трио великолепных медно-красных птерозавров, лениво взмывающих и падающих в потоках горячего воздуха. Я сделал ещё один гигантский первый шаг наружу и съехал по кратерному валу на грязевую равнину. Кликс, последовал за мной, сжимая слоновье ружьё.
     Трое троодонов стояли примерно в тридцати метрах от вала. Как только мы спустились, они неожиданно прытко кинулись к нам; их длинные ноги пожирали расстояние почти незаметно. В движении их изогнутые шеи ходили вперёд-назад, как у голубей, но, поскольку у динозавров шеи значительно длиннее, то выглядело это элегантно, а не комично. Длинные жёсткие хвосты, торчащие прямо из худых бёдер, на ходу подскакивали вверх-вниз. Потом троодоны разом остановились — без всякого предварительного торможения, их последний шаг ничем не отличался от предпоследнего. Они просто встали, как вкопанные, метрах в трёх от нас.
     Троодон с ромбовидным пятном на морде — тот, что разговаривал как я — и в этот раз взял все переговоры на себя.
     — У нас есть к вам вопросы, — сказал он.
     — О чём? — спросил я.
     — О Марсе, — ответил Ромбик. Я смотрел в его огромные жёлтые глаза с пульсирующим зрачком, гипнотически прекрасные. — Я снова спрашиваю о Марсе в будущем.
     Я покачал головой, отводя глаза от его взгляда.
     — А я снова отвечаю — я там не бывал.
     Ромбика мой ответ не удовлетворил.
     — Но если вы сгибаете время, вы, несомненно, умеете сгибать пространство. И даже если вы не жнёте, — двойное мигание глаз — не гнёте, у вас должны быть увеличительные оптические приборы, через которые можно многое узнать о нашем доме.
     Я посмотрел на Кликса. Он пожал плечами.
     — Всё, что вы говорите, конечно же, правда, — начал я. — Но не зная, на что похож Марс сейчас, в мезозое, мы не сможем хорошо описать, как он изменился — если изменился — в нашем времени. Вам понятно, в чём наша трудность?
     — Трудно штаны через голову надевать, — сказал Ромбик. Сначала он говорит моим голосом, теперь ещё и шутит мои шутки. — Вы, несомненно, можете дать нам общую картину Марса без того, чтобы тратить время на описание его современного состояния. Сделайте это.
     — Ну хорошо, чёрт тебя дери, — сказал я. — Всё равно рано или поздно узнаете. — Я ещё раз взглянул на Кликса, давая ему последний шанс остановить меня, если он посчитает, что я делаю огромную ошибку. Его лицо оставалось бесстрастным. — Я говорил правду, — сказал я, глядя в золотистые глаза Ромбика. — Ни один человек пока что не был на Марсе. Но мы посылали туда роботов-исследователей. Они нашли в почве много странной химии, но никакой жизни. — Ромбик низко опустил голову; жёлтые глаза с вертикальными, как у кошки, зрачками вперились в растрескавшуюся землю.  Было бы безумием пытаться интерпретировать его мимику, приписывать человеческие эмоции комку слизи и его марионетке-динозавру, но всё же мне показалось, что существо переживает глубокое потрясение. — Мне очень и очень жаль, — сказал я.
     — Марс мёртв, — сказал троодон, поднимая голову; предвечернее солнце блеснуло в его глазах, как две сверхновые. — Подтвердите, что таков был смысл.
     — Боюсь, это так, — сказал я и поразился прозвучавшему в моём собственном голосе сочувствию. — Да, Марс действительно мёртв. — Мускулы животного расслабились, в то время как хет, по-видимому, переваривал полученную новость. Я от души сочувствовал марсианину. Но, с другой стороны, если бы в 2013 год прибыл путешественник из будущего, отстоящего на 65 миллионов лет, я бы ничуть не был удивлён, услышав от него, что человеческий род давно исчез с лица Земли. — Послушайте, — сказал я мягко, — всё не так плохо. Ведь мы говорим о невообразимо далёком будущем.
     Троодон уставился на меня. Он был похож на Кликса, только что задавшего мне очередную задачку на сообразительность.
     — Как сказали мы ранее, наша история длится вдвое большее время. Для нас это будущее не невообразимо далёкое. — Он снова наклонил свою узкую морду к земле, рассматривая узор трещин и загнутых кверху краёв. — Вы говорите о нашем вымирании.
     Кликс ободряюще улыбнулся.
     — Все жизненные формы рано или поздно вымирают, — сказал он. Такова природа вещей. Взять хотя бы динозавров…
     — Кликс…
     — Они жили больше ста миллиардов лет, но очень скоро исчезнут без следа.
     Голова Ромбика вскинулась вверх, взгляд золотистых глаз упёрся в Кликса.
     — Что?
     Останавливать его было уже слишком поздно.
     — Боюсь, это правда, — продолжал Кликс. — Экосистема Земли скоро претерпит радикальное изменения, к которым динозавры не смогут приспособиться.
     — С-с-скоро, — прошипел Ромбик. — Вы говорите скоро. Как скоро?
     — Очень скоро, — ответил Кликс. — Не в том смысле, что на днях, разумеется. — Он улыбнулся. — Однако мы стремились попасть в геологическую эпоху, к которой относятся самые поздние находки ископаемых динозавров. В нашей технологии перемещения во времени имеется фундаментальный, неустранимый элемент неопределённости. Конец эпохи динозавров может отстоять на триста тысяч лет в будущее.  Но он может случиться и гораздо раньше.
     — На что похожа пятая планета? — внезапно спросил Ромбик.
     — Пятая планета? — не понял я.
     Золотистые кругляши уставились на меня.
     — Да-а-а, — протянуло существо. — Пятая планета от солнца.
     — А, Юпитер, — сказал я. — В наше время он практически такой же, как всегда: газовый гигант, неудавшаяся звезда. — Я прочесал ухо. — Правда, в наше время у него было маленькое узкое кольцо, которого, возможно, сейчас ещё нет. Не сравнить, конечно, с кольцами Сатурна, но оно довольно милое.
     — Юпитер… о, понимаю, — сказал хет. — А между Марсом и Юпитером?
     — Пояс астероидов, что же ещё?
     — Конечно, — быстро согласился Ромбик. Три троодона посмотрели друг на друга, потом повернулись. Кончики их хвостов хлестнули воздух, и мы с Кликсом отступили, чтобы не попасть под удар. Все трое одновременно двинулись прочь.
     — Подождите, — позвал Кликс. — Куда же вы?
     Ромбик повернул свою заострённую голову и посмотрел на нас, однако никто из динозавров не сбился с шага. Огромные жёлтые глаза по очереди закрылись и открылись, и он проскрежетал:
     — Заняться гигиеной.

Обратный отсчёт: 13

     Я скоро обнаружил различие между Канадой и Соединёнными Штатами. Мои американские коллеги, начиная карьеру, как я, с должности ассистент-профессора, могли ожидать первого гранта в размере от $30 000 до $40 000. Канадский же Национальный Совет по Исследованиям, как мне сказали, выдаёт гранты от $2500.
Дэвид Судзуки, канадский генетик (род. 1936)

     Я родился в год, когда «Аполлон-11» совершил посадку на Луну. Мне исполнился сорок один год, когда Канадский Национальный Совет по Исследованиям предложил мне участвовать в путешествии во времени. Я ожидал, что эта экспедиция будет сродни полёту на Луну: на передовые технологии не жалко никаких расходов. Однако в области фундаментальных исследований больших денег не крутилось уже давно — даже в Штатах, большинство технологических усилий которых были направлены на борьбу с опустыниванием Среднего Запада. Оказалось, что наука большого бакса была короткоживущим феноменом середины двадцатого столетия, начавшись Манхэттенским проектом и завершившись с распадом Советского Союза.
     Научное сообщество к этому концу эры оказалось совершенно не готово. Но в начале 1990-х был закрыт проект Сверхпроводящего Суперколлайдера, оставивший после себя лишь огромную яму в земле. Примерно в это же время закрыли SETI — проект поиска сигналов внеземных цивилизаций с помощью радиотелескопов. Проект Международной Космической Станции, которую предполагалось назвать «Freedom», был сокращён настолько, что ходила шутка о том, что его надо бы переименовать во «Fred», потому что для полного названия на корпусе просто не хватит места; а потом, когда проект покинули многие страны-участницы (включая Канаду), ссылаясь на пустую казну, те несколько модулей, что успели вывести на орбиту, пришлось законсервировать. Предполагаемый полёт на Марс, который первоначально планировался на 2019 год, пятидесятую годовщину «маленького шажка» Армстронга, также постоянно сокращали и откладывали. Попрошайничество, долги и воровство стали основными пунктами повестки дня в научных лабораториях мира; большие государственные гранты остались в нежно лелеемых воспоминания о старых добрых временах.
     О, тонкая струйка военных денег некоторое время капала в направлении проекта Чинмэй Чжуан. Ястребы видели в путешествиях во времени стратегическое оружие истинно превентивного удара. На деньги военных Чинмэй удалось построить генератор Чжуан-эффекта и приличных размеров электростанцию для его питания. Уже был почти готов «Галлифрей»[15] — кодовое название прототипа обитаемого модуля, ставшего впоследствии «Стернбергером» — когда следствия уравнений Чинмэй стали очевидны всем. Она с самого начала честно говорила Департаменту Национальной Обороны, что количество энергии, необходимое для путешествия во времени, зависит от дальности переброски. Чего она им не говорила, так это того, что оно обратно пропорционально этой дальности.
     Чтобы переместиться на 104 миллиона лет — теоретический предел Чжуан-эффекта (для более древних времён уравнения имели только отрицательные решения) — энергия практически не нужна. Перемещение на 103 миллиона лет уже требует незначительной энергии, на 102 — ещё немного больше и так далее. Наша заброска на 65 миллионов лет требовала огромного количества энергии. Любая попытка переместиться в исторические времена, хотя бы на тысячу лет, потребовала бы всей энергии, производимой на Земле за столетие, а для перемещения на пару десятков лет едва хватило бы энергии взрыва сверхновой.
     Таким образом, машина времени оказалась бесполезной абсолютно для всех, кроме палеонтологов.
     К сожалению, в палеонтологии больших денег не было вообще никогда. Организация раскопок, а не полёта на Луну, стала моделью нашего проекта. Мы собирали оборудование на коленке, заключали спонсорские договора с частными компаниями, уреза́ли расходы везде, где только можно, и сумели наскрести на пробную пилотируемую экспедицию из двух человек.
     Но даже при таких условиях нам приходилось беречь каждый доллар. Вот почему мы забрасывались в феврале, когда в район Ред-Дир никто в здравом уме не сунется — тамошние тридцатиградусные морозы позволили нам сэкономить на охлаждении сверхпроводящих батарей, ключевого элемента генератора Чжуан-эффекта.
     Сейчас, когда мы с Кликсом собирались покинуть окрестности «Стернбергера», мне бы хотелось это сделать на футуристическом вездеходе с огромными упругими колёсами, тарелками локаторов и ядерным двигателем. Вместо этого у нас был обычный джип, пожертвованный председателем совета директоров «Крайслер-Канада», который сохранил воспоминания детства о членстве в Субботнем Утреннем Клубе Королевского музея. В машине не было ничего необычного — серийная модель 2013 года прямиком из Детройта, даже со стереоприёмником AM/FM и антизапотевателем заднего стекла — в наших условиях вещами абсолютно бесполезными.
     Вывести джип из его крошечного гаража было непросто. «Стернбергер» сидел на гребне кратерного вала, и ворота гаража выходили прямо на крутой склон. Нам ещё повезло, что они смотрели на северо-восток  и выходили на наружный склон кратера, а не внутрь него. Нам никогда не удалось бы вывести джип из кратера, хотя в этом случае было бы легче спустить его на уровень земли, не разбив.
     Изнутри жилой зоны «Стернбергера» я распахнул дверь номер два в пятиметровой задней стене. Четыре ступеньки привели меня к крошечной двери в гараж. Я протиснулся между правым боком машины и стеной и вполз в кабину.
     Пристёгиваясь, я посмотрел на приборную панель. Я чувствовал себя как Снупи на «Кэмеле»[16]: «Я проверил приборы. Все на месте.» Перед Заброской я практиковался в вождении джипа четыре недели, но то, что научившись водить с автоматической трансмиссией, переучиться на ручную практически невозможно, оказалось истинной правдой. Я нажал на вмонтированную в приборную панель кнопку, и автоматические ворота — серийная модель из «Сирс»[17] — сложились гармошкой и поднялись к потолку.
     Со своего места за рулём я не мог видеть дорогу прямо перед машиной — кратерный вал обрывался так круто, что капот джипа не давал мне его увидеть. Вместо этого я видел грязевую равнину далеко впереди и внизу. Может быть, лучше ограничиться пешими перемещениями?
     Я повернул ключ зажигания. В этой жаре мотор завёлся моментально. Если я поеду медленно, передние колёса выедут за порог, и повиснут в воздухе без сцепления. Это значило, что машину будут толкать только задние колёса, а она будет в это время скрести днищем по порогу. В конце концов машина может перевернуться носом вниз и зарыться в землю кратерного вала.
     Я посмотрел вперёд и увидел крошечную фигурку Кликса, стоящего далеко на грязевой равнине. Он сжимал в руке рацию. Я подхватил свою с пассажирского сиденья и включил.
     — Мне кажется, тебе придётся выезжать на газу, — сказал он.
     К сожалению, мне казалось ровно то же самое. Я снял машину с парковочного тормоза, прибавил оборотов, и выжал сцепление.
     — Захватывающее дух зрелище, — так позже Кликс, который всё записывал на видео, охарактеризовал мой манёвр. Он безусловно вышиб из меня дух. Благодаря низкой гравитации первоначальное ускорение выбросило меня дальше, но земля всё равно приближалась слишком быстро, и когда машина ударилась о кратерный вал и, подпрыгивая, помчалась по нему вниз, я чувствовал себя баскетбольным мячом во время дриблинга. Я мчался вниз, к грязевой равнине, а моё сердце стучало почти так же часто, как и двигатель.
     В момент, когда машина съехала со склона, я ударил по тормозам. Слишком рано! Корму джипа повело, и я увидел Кликса, удирающего от вихляющей машины во все лопатки. Я налёг на руль, и машина резко вильнула, направляясь теперь к озеру. Я снова вдавил педаль тормоза в пол, и джип снова закрутило; когда он остановился, его задние колёса были в воде. Я вывел машину на сушу. Подбежал Кликс; я опустил боковое стекло.
     — Подбросить? — спросил я, ухмыляясь.
     Кликс упёр руки в боки и сокрушённо покачал головой.
     — Думаю, лучше я сяду за руль, — сказал он.
     Тем лучше для меня: из всех поездок на автомобиле именно в этой я более всего предпочёл бы любоваться видами. Я перебрался на пассажирское сиденье, он сел за руль, и мы поехали в мезозой.

Обратный отсчёт: 12

«Я Озимандия. Я царь царей.
Моей державе в мире места мало.»
Все рушится. Нет ничего быстрей
Песков, которым словно не пристало
Вокруг развалин медлить в беге дней[18]

Перси Биши Шелли, английский поэт (1792–1822)

     Учитывая густоту лесного подлеска мы боялись, что нам придётся ограничиться грязевой равниной вокруг озера. Однако примерно с двадцати километрах от корабля мы обнаружили протоптанную через лес широкую тропу — протоптанную, судя по отпечаткам ног, стадом цератопсов. Кликс свернул на тропу, и мы поехали в сторону возвышенности. Мы понимали, что звук мотора может распугать часть живности, но, с другой стороны, динозавры, ни разу не слышавшие звука двигателя внутреннего сгорания, могли захотеть посмотреть, что это за новый зверь вторгся на их территорию
     У нас был включён магнитофон, и мы постоянно комментировали увиденное, описывая всё: от текстуры почвы (плотно утрамбованная, но без камешков, характерных для послеледниковых тилей) до растительности (твёрдые породы деревьев, много цветов, густой папоротниковый подлесок) и неба (по которому теперь ползли  огромные башни кучево-дождевых облаков, словно модели Гранд-Каньона, сделанные из ваты). Установленная на крыше камера на стабилизированной подвеске передавала отснятое на видеомагнитофон, установленный там, где у обычной машины был бы бардачок, дополняя то, что снимали индивидуальные микрокамеры. Так же на крыше разнообразные инструменты фиксировали информацию о свойствах атмосферы и отфильтровывали из воздуха пыльцу, которую мы собирались взять с собой в будущее.
     Где-то через час нам совершенно невероятно повезло. Тропа изгибалась в том месте, где стаду цератопсов пришлось обойти особо плотное скопление хвойных деревьев. Мы проследовали по изгибу и  практически столкнулись с ящером, который мог быть только тираннозавром рекс. Он был по меньшей мере вдвое крупнее тех, что мы видели в первую ночь; самка почтенного возраста, гигант, действительно достойный носить титул короля — или королевы — ужасных ящеров.
     Кликс нажал на тормоза. Зверюга двенадцати метров в длину лежала на брюхе и словно бы пребывала в трансе. Она, должно быть, только что наелась и теперь занималась пищеварением, поскольку морда у неё была вымазана подсыхающей кровью. Гигантская бугорчатая голова оторвалась от земли и повернулась в нашу сторону. У рекса были широкие скулы и хорошее бинокулярное зрение; глаза серые и влажные, словно озерца ртути. Она издала неуверенное рычание, но не выказала никакого желания ни бежать от нас, ни, к счастью, атаковать. Кликс заглушил мотор, и мы просто сидели всего в двадцати метрах, упиваясь зрелищем крупнейшего охотника, когда либо ходившего по земле.
     Некоторые предполагали, что тираннозавры были падальщиками, но я всегда отвергал эту теорию. В эпоху человека на земле нет эксклюзивных наземных падальщиков, поскольку только рыбы и птицы обладают возможностью обыскивать достаточно большие площади, чтобы находить достаточно падали для прокорма. К тому же, ножевидные зубы рекса и его массивная челюстная мускулатура для питания падалью попросту не нужны. Впрочем, остатков трапезы нигде не было видно. Я удивлялся, почему бы ему было не прилечь прямо на месте трапезы, но через несколько минут всё само собой разъяснилось.
     Один, второй, а потом целая стая крошечных жёлто-зелёных крылатых рептилий опустилась с неба. Должно быть, они были здесь и раньше, но наш джип их спугнул. Тираннозавр открыл пасть и отвернул свои тонкие чешуйчатые губы. Длина зубов варьировалась от семи сантиметров до примерно шестнадцати. Комочки мяса были вдавлены в дёсны, волокнистые куски застряли между соседними зубами. Несколько миниатюрных птерозавров, полусложив крылья, вперевалку вошли в огромную пасть и начали выклёвывать остатки карнозавровой трапезы, очищая зубы и дёсны. Один из жёлто-зелёных летунов выхватил особенно здоровый кусок, и двое его друзей тут же принялись его отбирать. Рекс продолжал дремать, безразличный к возне внутри его зияющей пасти. Остальные птерозавры опустились на его короткую спину и толстый хвост; их клювы мелькали туда-сюда, как медицинские ланцеты, выковыривая наводнивших шкуру тираннозавра червей и жуков.
     Для тираннозавра этот симбиоз был, несомненно, привычен: мы слышали довольное урчание, исходящее из глубин грудной клетки. Отяжелевшей от последней трапезы, рекс, должно быть, прошагал значительное расстояние от того места, где убил добычу, потому что будь оно неподалёку, то птерозавры предпочли бы кормиться на остатках трупа.
     Мы наблюдали больше часа, терпя нарастающую в кабине жару. Несмотря на то, что камеры на крыше и индивидуальные микрокамеры вели непрерывную запись, мы время от времени делали снимки обычными фотокамерами.
     Внезапно мне пришла в голову идея. Я залез в свой лежащий под ногами рюкзак и достал из него полбуханки хлеба, который мы захватили с собой, чтобы делать бутерброды. Оторвав кусочек поджаристой корочки, я опустил окно и бросил хлеб где-то на половине расстояния между джипом и тираннозавром. Пара птерозавров поднялась в воздух, потом опустилась на землю. Один из них подковылял к хлебу и подозрительно его осмотрел. Через некоторое время, по-видимому, удовлетворённый тем, что хлеб лежит спокойно и не пытается напасть, он ухватил его своим длинным клювом.
     Я кинул ещё кусочек, в этот раз примерно вдвое ближе. Птерозавр подскочил к нему и начал клевать без промедления. Кликс жестом показал, что тоже хочет попробовать. Он взял кусочек из сумки и начал его крошить. Другие птерозавры слетелись посмотреть, что происходит. Скоро мы кидали кусочки так быстро, как успевали их отламывать, и примерно четверть стаи решила, что печёный хлеб им больше по вкусу, чем объедки из пасти тираннозавра. Мы кидали хлеб всё ближе и ближе, подманивая рептилий к машине; они были размером с голубя. Потом Кликс бросил несколько кусочков на капот, но птерозаврам, наверное, металл показался слишком горячим, и хлеб на капоте остался несъеденным. Скоро остался последний кусок хлеба. Вместо того, чтобы бросить и его, я разломал его на три части и выставил наружу на раскрытой ладони. После нескольких минут сидения неподвижно один храбрый птерозавр опустился мне на руку; когти на его ногах прокололи ткань моей рубашки. Перепонки неплотно сложенных крыльев, похожих на крылья летучих мышей, трепетали на ветру. Тремя молниеносными выпадами беззубый клюв, словно пинцетом, подхватил хлеб. Мгновение спустя маленький летун исчез.
     Наш хлеб подошёл к концу примерно в то же время, когда была закончена очистка пасти тираннозавра. Птерозавры поднялись в небо все разом переливающимся зеленью и золотом облаком. Кликс запустил двигатель, медленно объехал отдыхающего гиганта, и мы отправились дальше.

Обратный отсчёт: 11

     Охотник на живую дичь всегда приближает животных к смерти и вымиранию, тогда как охотник за окаменелостями, наоборот, возвращает вымерших животных к жизни.
Генри Фейрфилд Осборн, американский палеонтолог (1857–1935)

     Трррррресь!
     — Что за чёрт? — Кликс резко остановил джип. Мы были на крутом склоне, выехав из леса примерно на полпути к гребню холмов. Кучево-дождевые облака теперь закрывали почти две трети неба.
     Трррррресь!
     — Вот опять! — сказал я.
     — Т-с-с-с.
     Мы прислушались. Внезапно я уловил боковым зрением движение чего-то оранжевого.
     — Чёрт! Они убьют друг друга! — закричал я.
     Трррррресь! Трррррресь!
     По правую руку от нас два представителя рода Пахицефалозавр бились головами. Эти двуногие гиганты были снежными баранами этой эпохи. Держа спину спины и шеи параллельно земле, они бросались друг на друга и сталкивались лбами.
     На первый взгляд пахицефалозавры казались интеллектуалами эры динозавров. Высокий куполообразный череп и узловатые роговые выросты, покрывающие затылок, производили впечатление остатков шевелюры лысеющего профессора. Однако академическая внешность была обманчивой. Высокий череп был практически сплошной костью толщиной более двадцати сантиметров.
     Трррррресь!
     Это наверняка были самцы, поскольку неподалёку более крупный экземпляр несколько более тёмного оттенка ржаво-красного цвета спокойно ковырял роговыми выростами на морде землю, выкапывая корни. Он казался безразличным к битве на головах, происходящей по соседству, но я был уверен, что это была самка, за которую бьётся пара самцов. Самец слева, шести метров в длину, был на добрый метр больше, чем самец справа — а в случае рептилиями больше означает старше. Старый самец был, вероятно, постоянным партнёром самки, и сейчас молодой оспаривал его права предписанным генами способом. Я вытащил бинокль и стал следить за сражением. Претендент явно уступал. С тех пор, как мы их впервые заметили, ему пришлось отойти почти на пятьдесят метров.
     Кликс указал на небо. Крупный птерозавр описывал круги над местом схватки, словно гриф, ждущий добычи. Я сомневался, что головачи регулярно бьются до смерти, но эта схватка продолжалась дольше, чем я ожидал бы от обычной стычки за территорию.
     В схватке наступила передышка. Оба пахицефалозавра выпрямились, поднялись в полный рост, качая головами вверх-вниз в ритуальной демонстрации макушки черепа. Хотя верхняя часть головы у обоих была частично залита кровью, я разглядел у них на лысинах яркие жёлтые и синие пятна брачной расцветки.
     Потрясание головами длилось несколько минут. Наконец, тот, который проигрывал, отступил ещё дальше, а потом ринулся вперёд; из-под его трёхпалых лап при каждом шаге разлетались куски дёрна. Атака производилась в полном молчании; челюсти обоих бойцов были крепко сжаты, вероятно, для минимизации последствий ударов.
     Ветеран стоял наготове, держа прямую, как шомпол, спину строго горизонтально, и обхватив голову  пятипалыми передними лапами для большей устойчивости. Когда лбы столкнулись, в нашем джипе задребезжали стёкла. Я увидел, как от покрывающих головы бойцов кератиновых нашлёпок откололись и взлетели в воздух мелкие кусочки. Ветерана сбило ударом с ног, и он сел на землю, отчего его хвост неуклюже изогнулся. Однако он быстро пришёл в себя и вскочил на ноги; претендент же, оглушённый ударом, неуверенно раскачивался взад-вперёд.
     Трескающие звуки донеслись и из другого места. Где-то ещё одна пара пахицефалозавров выясняла отношения. Однако схватка, за которой мы наблюдали, похоже, подошла к концу; последний удар сломил решимость претендента. Он поднял голову и посмотрел на противника. Ветеран также посмотрел на него и наклонил голову, демонстрируя брачную раскраску. Потом выставил макушку вперёд, готовый к новому удару. Претендент не повторил его движений; вместо этого он развернулся и заковылял прочь. В небе разочарованный птерозавр взмахнул крыльями и отправился искать себе другой поживы.
     Ветеран же подошёл к пасущейся самке и начал тереться о её шею; костные бугорки на затылке производили звуки, словно тёрлись друг о друга две стиральные доски. Самка казалась безразличной к усилиям самца, но я подозревал, что у неё течка, и вероятно, именно её запах привлёк молодого самца и заставил бросить вызов старому. Ветеран продолжал тереться о шею самки, но она продолжала пастись. Однако через некоторое время, выкопав очередную порцию корешков, она не стала их есть, а положила на землю перед самцом. Он наклонил голову и быстро их подхватил, очевидно, истощённый после схватки. Это угощение, по-видимому, было сигналом того, что самка готова. Ветеран приблизился к ней сзади, и она опустилась на колени. Спаривание длилось несколько минут.
     Я считал, что динозавры спариваются дольше.
     Ещё ребёнком я читал рассказ Рэя Бредбери «И грянул гром». В нём говорилось про путешественника во времени, который наступил на мезозойскую бабочку, и это событие — смерть бабочки — повлияло на все последующие эпохи и привело к совершенно иному будущему.
     Теперь-то мы знаем, что малые события вроде этого не могут иметь больших последствий. Теория хаоса утверждает, что от взмаха крыльев бабочки в Китае действительно зависит, пойдёт ли дождь в Нью-Йорке. Эту чувствительность системы к начальным условиям даже назвали «эффект бабочки». Я испытывал подлинное удовольствие от того, как Бредбери обскакал физиков, осознав важность бабочек задолго до них. В каком-то смысле, он и был отцом теории хаоса.
     Но Чинмэй сказала, что нам нечего беспокоиться о чём-то подобном. «Стернбергер» был заякорен в точке, находящейся над долиной реки Ред-Дир, и её уравнения утверждали, что он вернётся в эту точку, что бы мы ни делали в прошлом. Она говорила словами, не понятными мне и наполовину, о многомировой интерпретации квантовой физики, из которой следовало, что будущему ничего не угрожает.
     Так что мы могли охотиться на динозавров, ни о чём не беспокоясь.
     — Этот наш, — сказал Кликс, тыкая пальцем.
     — Чего?
     — Этот пахицефалозавр, претендент. Он — наша добыча. Он измотан битьём головами, так что завалить его будет легко. Кроме того, у него явно нет самки, которая бы от него зависела.
     Я секунду подумал, потом кивнул. Кликс запустил двигатель, и мы поехали в направлении, в котором скрылся претендент. На то, чтоб нагнать его, много времени не потребовалось. Выглядел он и правда не слишком грозно, однако он по-прежнему был размером с наш джип, так что я сомневался, что завалить его будет так легко, как думал Кликс.
     Кликс остановил машину и выстрелил из слонового ружья. Пуля угодила динозавру в плечо. Ящер взвизгнул и повернулся к нам. По-видимому, у него не было готовой модели поведения на случай нападения людей на джипе «ирокез». Он махнул головой в нашу сторону, демонстрируя брачные цвета на макушке. Кликс развернул машину и выстрелил снова. В этот раз животное среагировало согласно инстинкту. Оно выставило голову вперёд и живым тараном ринулось на нас.
     Кликс налёг на руль, но успел лишь развернуть нас боком к динозавру. Он врезался в дверь со стороны пассажира; меня осыпал град мелких осколков, а дверь выгнулась вовнутрь, как при дорожном столкновении на высокой скорости. Машину закрутило и отбросило на край поляны, где она столкнулась с деревом. Сработали подушки безопасности. Кликс переключился на задний ход и отъехал на приличное расстояние.
     Подушки безопасности должны сдуваться автоматически, но не сдулись — вот тебе и контроль качества на заводах «Крайслер». Чувствуя себя Патриком Макгуэном из «Пленника» я налег на белую завесу и отодвинул её достаточно, чтобы дотянуться до своего анатомического набора, стоящего на кожухе коробки передач, а потом достал из него скальпель. Сначала я взрезал свою подушку безопасности, потом Кликсову; вырвавшийся их них горячий воздух разметал вещи по салону.
     Кликс снова переключился на первую передачу, машина дёрнулась и снова покатила к раненому динозавру. Механизм опускания стекла с моей стороны заклинило от удара. Я взял ружьё и прикладом выбил остатки стёкол, а потом всадил в зверя оба заряда.
     Он был невероятно живуч. Кликс нарезал круги вокруг несчастного животного, а я перезаряжал и выпускал в него пулю за пулей. Наконец, зверь качнулся вперёд и рухнул на землю. Мы остановили джип, и Кликс открыл капот, чтобы дать двигателю остыть. Я тем временем схватил анатомический набор и направился к телу, по размеру не меньшему, чем самый большой медведь, виденный мной в зоопарке.
     Я знал, как разделывать животных, хотя никогда не был в этом особенно хорош. Во время раскопок в пустыне Гоби в рамках Второго Китайско-Канадского Проекта «Динозавр» у нас не было холодильников, так что мы водили за собой стадо баранов и коз и забивали их по мере надобности. Я перерезал пахицефалозавру горло, чтобы выпустить кровь. Целые галлоны её — хилые метрически литры совершенно не годились для описания этого потока — хлынули на землю, исходя паром.
     Отделение головы от туловища было непростой задачей даже для моей только что наточенной костной пилы. Позвонки были уплотнены и укреплены хрящами, чтобы выдерживать удары головами, и затылочные связки, идущие от головы к шее, были удивительно толстые и плотные. Состоящая практически из сплошной кости голова оказалась невероятно тяжёлой даже при пониженной гравитации. Отделив голову от шеи, я взял её двумя руками и поднял перед собой так, чтобы бугристая морда смотрела на меня. О, бедный доисторик! Я знал его…
     У нас не было сверла достаточно длинного, чтобы проникнуть внутрь черепной коробки. Однако багажник машины был забит стазис-контейнерами для хранения образцов. Кликс принёс мне несколько штук. Они были нескольких размеров и представляли собой один из немногих реально дорогостоящих элементов нашего снаряжения. Их стенки были сделаны из полированного металла с впечатанной в его поверхность стазис-решёткой. Кликс открыл крышку одного из них, и я загрузил голову целиком в угольно-черное нутро.
     У нас оставалось не так много времени на аутопсию до того, как на здешней жаре труп начнёт разлагаться. От Кликса толку было немного — не его область. Однако он продемонстрировал похвальное отсутствие брезгливости — ему приходилось записывать весь процесс на носимую микрокамеру.
     Мне не понадобилось долго разглядывать изощрённые потроха пахицефалозавра, чтобы убедиться без тени сомнения, что животное было теплокровным, поддерживающим температуру тела через обмен веществ, а не полагающимся на внешний источник тепла. Сердце представляло собой впечатляющее зрелище даже после того, как его пробила пуля. Размером с баскетбольный мяч, оно было четырёхкамерным и с полным отделением артериальной крови от венозной, как это характерно для млекопитающих.
     За сердцем был непонятный орган желтоватого цвета, очень жилистый и опутанный кровеносными сосудами. Он не соответствовал ничему в анатомии современных млекопитающих и птиц. Я приложил все усилия, чтобы достать его неповреждённым, и опустил в бархатное нутро ещё одного стазис-контейнера.
     Я решил исследовать лишь одно лёгкое, предположив, что второе должно быть таким же.  Его объём был огромен — ещё одно подтверждение активного метаболизма. За свою жизнь я препарировал и изучал множество различных животных, но ни одно из них не могло сравниться по сложности — и совершенству — с анатомией динозавра. Будет здорово поизучать его голову по-серьёзному, когда мы вернёмся обратно в будущее.
     — Ох ты ж…
     Я поднял голову посмотреть, что заметил Кликс. К нам приближался небольшой двуногий динозавр размером примерно с курицу. У него была длинная змееподобная шея, маленькая заострённая голова и округлое тело, похожее на шар для боулинга. Его плюсны были удлинены, давая животному ногу, состоящую из трёх функциональных сегментов и длинный шаг — обычное приспособление к быстрому бегу. Должно быть, он чувствовал, что при его проворстве мы не представляем для него угрозы, как и он не представлял серьёзной угрозы для нас. Когда он приблизился, я заметил, что он весь покрыт короткими перьями; на затылке красные и жёлтые перья образовывали гребень. Думаю, он посчитал, что свежего мяса хватит на всех, и направлялся прямиком ко вскрытой грудной клетке пахицефалозавра. Я пытался его отогнать, но он лишь заорал в ответ и оторвал себе призовой кусок потрохов.
     Кликс в это время невозмутимо направлялся к джипу. Поначалу я не понял, что он задумал, но мгновение спустя он появился с нашим самым большим стазис-контейнером, серебристым кубом метрового размера. Он дождался, пока наглый ворюга не начал отрывать от трупа второй кусок, и тогда напал. Пернатый динозавр, должно быть, ощутил вибрацию земли под ногами Кликса. Он вскинул голову, заметил его, дважды моргнул и бросился вперёд, вскочив на голову убитого динозавра. Но от Кликса было так просто не избавиться. Он также вскарабкался на тушу и погнал мелкого ящеротазового вдоль всего хребта пахицефалозавра. Тот спрыгнул на землю и во весь дух понёсся к ближайшим деревьям, но у Кликса было преимущество — мускулы, привыкшие к более высокой гравитации. Его ноги делали гигантские шаги, при каждом он подпрыгивал на три метра. В конце концов он настиг маленького падальщика и внезапным выпадом накрыл его стазис-контейнером. Динозавр издал пронзительный крик, оборвавшийся на полуноте, когда Кликс перевернул контейнер и захлопнул крышку, включив стазис-поле. Теперь мы доставим в будущее по крайней мере один живой экземпляр.
     Вернувшись к вскрытию, я прорезал стенку желудка, приняв меры к тому, чтобы желудочная кислота не брызнула на меня. Я не удивился, когда увидел, что он практически пуст — я бы тоже не стал участвовать в соревнованиях по битью головами на полный желудок. То немногое, что я в нём нашёл, выглядело как мягкая растительность, в том числе хорошо пережёванные листья гуннеры. Интересно, как…
     — Чёрт, Брэнди, осторожно!
     Передо мной лежали тонны плоти, так что мне понадобилось некоторое время, чтобы заметить, на что указывает Кликс. Посредине спины, над бёдрами, сквозь кожу динозавра наружу просачивался комок голубого хетского желе.

Обратный отсчёт: 10

Я слышал, что непрошеные гости
Приятнее всего, когда уходят.[19]

«Генрих VI», Часть I, Акт II, Сцена 2

     Я отшатнулся; от одной мысли о новом прикосновении инопланетной слизи у меня подскочил пульс. Голубое желе закончило выступать из тела пахицефалозавра и теперь лежало, подрагивая, у него на бедре.
     — Что нам с ним делать? — спросил Кликс, стоя метрах в пяти от трупа динозавра.
     Сжечь! — мелькнула мысль. Но вслух я сказал:
     — О чём ты?
     — Ну, мы же не можем просто оставить его здесь, — сказал Кликс. — Ты порезал на части его машину.
     — Так ему и надо. Он чуть не разбил нам джип.
     Кликс покачал головой.
     — Не думаю.
     — А?
     — Ну, ты же видел, как вёл себя пахицефалозавр. Сражение за территорию, ритуальное битьё головами. Я думаю, хет был в нём пассажиром, а не водителем. Он наблюдал за поведением динозавра, а не контролировал его действия.
     Я подумал об этом, потом посмотрел на лежащую передо мной кучу разделанного мяса. Наблюдения извне, подкреплённые анатомированием трупа, показались совершенно неадекватным методом исследования по сравнению с тем, чтобы влезть животному под кожу, жить его жизнью и чувствовать его чувствами. Кликс, вероятно, был прав; пахицефалозавр действовал по собственной воле, а не по приказам хета. И на джип он напал с полным на то основанием.
     Я кивнул.
     — Ладно, хорошо. Что тогда будем делать?
     — Мы можем взять его с собой на «Стернбергер». Я уверен, что наши хетские друзья нас ещё навестят.
     Это был вполне разумный план действий, за исключением одного пункта.
     — Но Кликс, если этот последние несколько дней провёл в горах, он может ещё не знать о нас. С его точки зрения мы — странные существа, которых он никогда раньше не видел.
     — Здравая мысль. — Кликс откашлялся и сказал, обращаясь к голубому кому: — Вы меня понимаете? Вы говорите по-английски?
     Дрожание хета ускорилось. Он явно реагировал на звук Кликсова голоса, но была ли это попытка ответить или просто страх, я не мог сказать.
     — Я уверен, что он не может разговаривать без носителя с голосовыми связками, сказал я.
     — Может быть, — сказал Кликс. — Но он точно может слышать.
     — У него нет ушей, — заметил я.
     — Он наверняка ощущает вибрации воздуха от моей речи. — Он снова повернулся к существу. — Мы пришли с миром, — сказал он. Странно, подумал я, что в нашем языке уже существуют клише для приветствия инопланетных пришельцев. Быстрая пульсация желе продолжалась; по-видимому, последние слова его никак не ободрили. Кликс указал на хета, потом прямо вверх, видимо, пытаясь донести до него мысль, что он пришёл с неба. Думаю, он считал, что если хету понять, что мы знаем, кто он такой, он поймёт, что мы уже контактировали с существами его вида. Поначалу никакого ответа не было, так что он повторил жест несколько раз. Наконец хет, похоже, уловил его мысль, потому что заметно успокоился.
     — Уж не знаю, пробился я к нему или нет, — сказал Кликс, пожав плечами. Потом его лицо озарила зловещая улыбка. — Слушай, а ты бы мог лечь рядом с ним и позволить ему заползти к тебе в голову. Это был бы хороший дружественный жест.
     — Чёрта с два! Почему не ты?
     — Твой английский им, похоже, больше нравится.
     — Нет уж, благодарю покорно. Мне одного раза вполне хватило.
     — Ну так что же тогда с ним делать?
     — Пусть он сам решит. — Я подошёл к джипу и достал из него стазис-контейнер. Я положил его на бок рядом с холмиком голубого желе — он был размером с грейпфрут. Хет некоторое время был неподвижен, затем начал течь по направлению к контейнеру, волнообразными движениями продвигая себя по бедру пахицефалозавра. Он помелил у края контейнера, затем залез внутрь. Я подошёл, чтобы закрыть крышку.
     — Не надо!
     Я обернулся к Кликсу.
     — Почему?
     — Как только ты закроешь крышку, включится стазис-поле. Мы не сможем отключить его без инвертора Чжуан, а ближайший находится на 65 миллионов лет в будущем.
     — Чёрт, ты прав. Хорошо. — Я взял контейнер за ручки и заглянул внутрь. Это был первый представившийся мне случай рассмотреть хета более или менее отстранённо. Я ощутил волну отвращения, прокатившуюся по мне, пока я разглядывал его, подрагивающего и синего. Он не был однородно прозрачен; внутри него были мутноватые области — должно быть, там желе было гуще или имело другой состав. А слабая фосфоресценция, которую я заметил в прошлый раз, создавалась тысячами светящихся точек. Они кружились в толще протоплазмы, словно светляки, попавшие в патоку. Пульсации желейного кома не были похожи на расширение и сжатие лёгкого. Скорее, это было что-то вроде вспучивания — хет будто приподнимался и опускался, то формируя, то снова заполняя впадину на нижней, прилегающей к основанию поверхности своего тела.
     Он был совершенно не похож ни на одну из виденных мной ранее форм жизни. Конечно, его макроструктура, вероятно, не более отражает его микроструктуру, чем человеческое тело напоминает клетки, из которых состоит, или песчаная дюна открывает кристаллическую природу составляющих её песчинок. Хотел бы я взглянуть на хета в микроскоп, понять, что заставляет его тикать.
     Я оставил контейнер лежать на боку на заднем сиденьи джипа; заднюю дверцу я оставил открытой, чтобы существо не сварилось в жаре кабины и могло бы выйти, если захочет. После этого я продолжил анатомирование пахицефалозавра. Когда я вернулся в машину два часа спустя, хет всё ещё был там.
     На обратном пути к «Стернбергеру» Кликс, очевидно, решил, что хет на заднем сиденье либо не понимает по-английски, либо не сможет нас услышать за шумом двигателя.
     — Как продвигается дело с принятием важнейшего морального решения? — спросил он с точно отмеренной дозой сарказма, которая должна была дать мне понять, что я слаб и не обладаю его способностью к решительным действиям.
     — Это не так просто, — тихо ответил я. Тем не менее, я с удивлением осознал, что приблизился к решению. — Думаю, я склоняюсь к тому, чтобы с тобой согласиться.
     — Ты осознал, что мир снимет с нас шкуру, если мы не привезём хетов с собой. Человечество десятилетиями ждёт встречи с братьями по разуму. Народ не обрадуется, когда узнает, что мы лишили его такого счастья.
     Я несколько секунд помолчал.
     — Я не рассказывал тебе, о чём меня попросил отец?
     — Как у него дела? — спросил Кликс. — Лечение действует?
     — Почти нет. У него по-прежнему сильные боли.
     — Прости.
     — Он хочет, чтобы я принёс ему какой-нибудь яд, чтобы покончить с собой.
     Нога Кликса немного отпустила акселератор.
     — Правда? Какой ужас.
     — Да уж.
     Он покачал головой, но это был скорее знак сомнения, а не отрицания.
     — Очень жаль. Он так любил жизнь. Говорят, скоро должны принять закон об эвтаназии.
     — Скоро? — Я смотрел на окружающий дикий ландшафт. — Полагаю, что пара лет — это не так долго, но не тогда, когда для тебя каждое мгновение — пытка.
     — Что ты собираешься делать?
     — Я не знаю.
     — Дай ему яд.
     — Тебе и это бы было легко?
     — О чём тут думать? Чёрт побери, он твой отец.
     — Да. Да, отец.
     — Сделай это, Брэнди. Я бы сделал это для своего отца.
     — Тебе легко говорить. Твой отец здоров как бык. Он ещё тебя переживёт. Когда вопрос перестаёт быть теоретической абстракцией, всё видится по-другому. Ты не сможешь ответить искренне, пока тебе на самом деле не придётся отвечать.
     Кликс долго молчал; джип подпрыгивал на неровной почве.
     — Хорошо, — сказал он, наконец, — тебе на самом деле нужно ответить относительно хетов в ближайшие — сколько? — шестьдесят четыре часа. На самом деле раньше, потому что им потребуется время на подготовку.
     — Я это знаю, — усталым голосом сказал я.
     Остаток пути до «Стернбергера» мы проделали в молчании.

Обратный отсчёт: 9

     Вот только был чудовищем — и стал уже едой.
Киакшук, инуитский охотник (1950-е)

     Палеонтология знает немало знаменитых трапез. В канун Нового 1853-го года сэр Ричард Оуэн устроил обед для двадцати экспертов по окаменелостям внутри реконструированного игуанодона, собранного под его руководством Бенджамином Уотерхаузом Хокинсом.
     Почти столетие спустя русские палеонтологи угощались под водочку бифштексами из мяса мамонта, найденного замороженным в вечной мерзлоте в Сибири.
     Но нас с Кликсом уже никому не переплюнуть. Вечером того дня мы развели костёр у подножия кратерного вала, на котором угнездился «Стернбергер», и поставили готовиться два отличных пахицефалозавровых стейка.
     Пока мясо жарилось, я сходил проведать нашего марсианского попутчика. Я нашёл местечко в тени и там положил контейнер на землю на бок. На случай, если хету нужно попить, я поставил рядом плошку с водой. По-видимому, жажда его не мучила, поскольку, подползя к плошке и увидев, что в ней содержится, он потерял к ней интерес.
     Обычно я люблю стейки средней прожарки, но эти мы жарили долго, часто переворачивая. Мы хотели убедиться, что все паразиты и бактерии, которые могли быть в мясе, погибнут. Когда, наконец, пришло время есть мясо, я внезапно заколебался. Во-первых, хотя мясо всех современных птиц, пресмыкающихся и млекопитающих съедобно для человека, всё равно оставалась небольшая вероятность того, что мясо динозавра окажется ядовитым. Во-вторых, это просто почему-то казалось неправильным.
     Как всегда, Кликс на сомнения плевать хотел. Он немедленно отрезал кусочек и отправил его в рот.
     — Как оно? — спросил я.
     — Иначе.
     И это слова нашего драмхеллерского гурмана. Ну ладно. Убедившись, что моя кружка с водой находится под рукой на случай, если понадобится запить отвратительный вкус, я осторожно откусил крошечный кусочек. Раньше я никогда не пробовал мяса рептилий, но почему-то считал, что оно должно быть похоже на куриное. Это же на вкус скорее напоминало жареный миндаль. Не думаю, что мне когда-либо захочется попробовать его ещё, но в целом мясо было неплохое — лишь немного жилистое.
     Я не знал, нужно ли хетам есть — собственно, мы вообще мало что про них знали, но я принёс ему тарелку с кусками сырого и жареного мяса пахицефалозавра, и также пучок растительности. Он проигнорировал и это; казалось, ему нравится  просто лежать и тихо подрагивать. Не то чтобы я горел желанием увидеться с другими хетами, но я надеялся, что что-то из них всё же забежит и заберёт у нас нашего невольного гостя.
     К этому моменту уже стало темнеть, и о серьёзных исследованиях речь уже не шла, так что мы просто сидели на пнях болотных кипарисов и переваривали съеденное.
     — Эй, Брэнди, — сказал, наконец, Кликс.
     — Что?
     — Знаешь, что такое гроссбух?
     — Сдаюсь.
     — Ядерный взрыв в сто сорок четыре килотонны[20].
     — Ах, так? — сказал я, принимая вызов. — Что общего между сахарным тростником и нежелательными беременностями?
     — Не знаю.
     — И того, и другого полно на Ямайке.
     Он рассмеялся.
     — Это неплохо. Почему король Карл хочет отречься?
     — Ну, это просто. Чтобы жить на пособие, как остальные англичане. Что такое: не жужжит и пол не царапает?
     — Что?
     — Ямайская машинка для жужжания и царапания пола.
     Кликс захохотал.
     Это было как в старые добрые времена. Мы провели вместе много вечеров за двадцать с лишним лет, что друг друга знаем, рассказывая анекдоты, перемывая косточки предкам друг друга или просто неся чушь. В то время у нас было много общего, и мне всегда было хорошо в его компании. Когда-то, ещё в студенческие времена, мы даже поклялись, что не позволим браку разрушить нашу дружбу. Мы знали слишком много людей, исчезнувших с горизонта после того, как их охомутали. Мы не позволим, чтобы это произошло и с нами. Во всей Канаде было всего три хороших места работы для специалиста по динозаврам: глава отделения палеобиологии в Канадском музее Природы в Оттаве, куратор отделения палеобиологии в Королевском музее Онтарио в Торонто, и куратор отделения динозавров в Королевском Тиррелловском музее палеонтологии в Драмхеллере, Альберта. Я попал в Торонто, Кликс оказался в Драмхеллере, в 2500 км от меня. И мы оба женились, хотя брак Кликса с Карлой не продлился и года.
     И всё же мы достигли больших успехов в поддержании контакта; мы сумели остаться друзьями. Мы встречались на ежегодных собраниях Общества палеонтологии позвоночных, Кликс всегда приезжал в Торонто в отпуск. И мы по-прежнему были лучшими друзьями, пока… пока…
     Я швырнул тарелку на растрескавшуюся землю; недоеденный кусок пахицефалозаврового стейка покатился в пыль.
     — Брэнди? — встревожено сказал Кликс.
     Но в это время наш лагерь залил яркий свет, тут же снова сменившийся тьмой. Я вскинул голову к небу. Далеко на западе над деревьями двигался огромный сферический объект, видимый только потому, что загораживал звёзды. Ещё одна слепящая вспышка света, и снова тьма, лишь гаснет на сетчатке остаточное изображение. Прожекторы, обшаривающие местность. Внезапно все они нацелились на «Стернбергер», сидящий высоко на кратерном валу. Потом их лучи поползли вниз по склону вала, мимо нашего припаркованного джипа к нам с Кликсом, сидящим возле потрескивающего костра.
     Я прикрыл глаза от света прожекторов и попытался разглядеть источник света. Гигантский сферический корабль был метров шестидесяти в диаметре; он бесшумно парил над нашими головами. По мере того, как он опускался с неба, в отражённом от земли свете прожекторов стал заметен его цвет — неоднородная смесь светло-коричневого и бежевого. Непосредственно под сферой с земли поднимались палые листья и рыхлая земля и завивались в небольшой смерчик.
     Когда сфера снизилась, что-то толстое и серое начало выпирать из её нижней части — поблёскивающая бесформенная глыба. Глыба коснулась земли и растеклась по ней, словно улиточье тело, принимая на себя вес сферы. В течение какого-то времени сфера приходила в равновесие, серая нога расширялась и вцеплялась в поверхность грязевой равнины.
     Поверхность сферы покрывали шестиугольные чешуйки примерно метрового размера; они имели грубый природный вид. Всё сооружение слегка пульсировало, и в промежутках между чешуйками проглядывали розовые волокнистые ткани. Поначалу я было подумал, что это один из космических кораблей хетов, которые мы сегодня утром видели летящими над нашими головами, но эта сфера, похоже, дышала. Живой космический корабль? Впрочем, почему нет?
     Внезапно со стороны сферы послышался звук, шепчущий вздох, с которым над посадочной ногой в ней появилась щель. Она расширялась, чешуйки по её сторонам плотно прилегали друг к другу по мере того, как толстые вертикальные губы расходились в стороны. Внутренность сферы мягко светилась. Внутри пульсировал тот же самый серый материал, он будто бы расширялся и рос. Наконец, его выдавило из щели огромным влажным языком. Мало-помалу язык достиг земли. Он продолжил расти и удлиняться, пока не образовал плотный наклонный пандус от толстогубого рта космического корабля до поверхности грязевой равнины. Язык затвердел и разгладился, а потом влага исчезла с его поверхности, словно всосавшись в поры.
     Несколько секунд ничего не происходило, потом на верху пандуса появилась фигура, вырисовывающаяся силуэтом на фоне льющегося изнутри сферы света. Я моментально понял, что смотрю на подлинно инопланетную форму жизни. Фигура имела две руки и две ноги, но по сравнению с людской нормой их будто поменяли местами. Ноги — конечности, используемые для передвижения — были прикреплены к плечам широкого туловища. Руки — конечности для манипулирования предметами — крепились к нижней части туловища, там, где у человека были бы бёдра. Как будто бы предок этого существа перешёл к бипедализму, приподнявшись на костяшках пальцев, отчего ноги свободно повисли. Ни одна из форм жизни на земле не сделала такого эволюционного выбора; это был истинный брахиатор — существо, передвигающееся с помощью верхних конечностей — нечто, сформированное совершенно другой экосистемой.
     Брахиатор сошёл по пандусу; гиганские шаги привели его вниз гораздо быстрее, чем можно бы было ожидать от человека. Я оглядел его с головы до ног. Голова, если её можно так назвать, была широким куполом, корчащим прямо из плеч. Шеи не было. Удлинённые глаза, формой напоминающие сосиски, казалось, опоясывали весь купол. В каждом глазу было по два зрачка — снова радикально неземное решение проблемы стереоскопического зрения.
     Его тело на первый взгляд казалось покрытым рыжим мехом, но при ближайшем рассмотрении это оказался не мех, а толстые спиральные жгуты соединительной ткани. Они спутывались и переплетались,  не только обеспечивая теплоизоляцию, но и служа очень чувствительными осязательными сенсорами.
     Я осмотрел манипуляторные конечности и сразу же осознал преимущества их наличия в нижней части тела, а не там, где у людей руки. Эти конечности были устроены гораздо сложнее людских. В них было по четыре суставных соединения вместо двух, и они заканчивались кольцом тонких щупалец, окружающих три пары клешней разного размера. Одна пара выглядела как пинцет, вторая — как клюв попугая, третья — как разомкнутый круг вроде буквы С. Защищенные и расположенные ближе к телу конечности могли эволюционировать в более специализированные и разнообразные структуры, чем передние конечности земных животных. За парой больших рук я с изумлением разглядел пару меньших, не таких сложных конечностей — у предка этого существа было шесть конечностей, а не четыре.
     Примерно посередине широкого туловища брахиатора располагалась вертикальная ротовая щель. Похоже, марсианские животные не играли, как земные, в рискованную эволюционную игру, пытаясь использовать одно и то же отверстие и для дыхания, и для питания, и для речи.
     — Где наш собрат? — спросило существо. Его высокий голос подрагивал и ломался, словно у подростка, но говорил он внятно, и я понимал его без труда, хотя характерные для речи хетов короткие паузы между словами всё-таки присутствовали.
     Я какое-то время стоял в растерянности, потом собрался с мыслями и ответил:
     — Сюда, пожалуйста.
     Я подошёл к месту, где оставил стазис-контейнер. Моё сердце ёкнуло — кучка синего желе исчезла. Если с ним что-то случилось, нам хана. Я начал лихорадочно озираться, но брахиатор уже стоял рядом со мной. К счастью, его многозрачковые глаза, по-видимому, были лучше, чем мои близорукие гляделки, приспособлены к поиску предметов в сумерках.
     — Ах, — сказал он. Потом согнул ходильные конечности в том, что соответствовало колену, и приблизил туловище к земле. Я увидел, что на спине у него есть участок, свободный от кудрявого покрытия; там была видна грубая серая кожа с бугорчатой текстурой. Желе быстро вскарабкалось к этому участку и начало всасываться в тело брахиатора.
     За короткое время, которое понадобилось хету на впитывание, я пришёл к выводу относительно брахиатора. Это не была разумная форма жизни. Скорее, это было марсианское одомашненное животное. Разумеется, в их родном мире у хетов были животные, которыми они пользовались как руками, глазами и транспортными средствами. Это, должно быть, одно из них. Давеча хет сказал, что они не являются индивидуумами. Интересно, эти два желейных комка, тот, что сидел в брахиаторе, и тот, что только что влез в него, они сольются в одну сущность? Я надеялся, что они не станут на нас злиться за убийство пахицефалозавра.
     — Вы убили нашего пахицефалозавра, — тут же сказал брахиатор.
     — Прошу прощения, — ответил я. — Мы не знали, что он занят. Мы лишь хотели изучить его физиологию. Прошу нас простить.
     — Простить? — Речевое отверстие брахиатора дёрнулось, видимо, в какой-то мимической реакции. — Это всего лишь животное.
     Я убил пахицефалозавра своими руками, но слова инопланетянина почему-то задели меня за живое.
     — Мы не хотели его убивать, — сказал я. — Но мы многое поняли, изучая его внутренности.
     — Конечно, — согласился хет своим чистым сопрано.
     — Вы пришли забрать своего друга? — спросил я.
     — Друга? — повторил брахиатор.
     — Хета, который был в пахицефалозавре.
     — Да, мы пришли забрать его. Когда он не вернулся с задания, мы стали его искать. Мы нашли разделанного динозавра и отметки на земле, оставленные, как мы догадались, транспортным средством, принадлежащим вам. Теперь мы видим, что вы не причинили хету вреда, но считаем, что поступили предосудительно… нет, предусмотрительно. — Всё это было сказано без паузы, на одном дыхании. Я пока не заметил дыхательного отверстия, но был уверен, что оно никак не связано со ртом. Брахиатор снова вернулся к костру, и мне пришлось бежать, чтобы поспеть за его великанской  поступью.
     Кликс был на ногах, с раскрытым ртом разглядывая брахиатора.
     — Боже, вы и правда не отсюда, да? — медленно произнёс он.
     — Да, — ответил хет; первый раз я услышал, как он произносит это слово коротко, не растягивая гласной.
     Кликс указал на широкое туловище брахиатора.
     — А эта штука, внутри которой вы сидите?..
     — Транспортное средство. Не слишком подходящее для этой экосистемы — есть проблемы с извлечением питания из местной растительности, и солнце для него слишком яркое, но для некоторых видов деятельности оно незаменимо.
     Кликс указал на огромную сферу в отдалении.
     — А это один из ваших космических кораблей?
     — Да.
     — Он живой.
     — Конечно.
     — Великолепно. — Он покачал головой. — Я бы всё отдал, чтобы прокатиться на таком.
     Сосисочные глаза брахиатора моргнули все разом — у каждого было одно веко, поднимающееся снизу.
     — Катиться, — сказал он. — Передвигаться, вращаясь вокруг оси? Покидать общество, в котором вам не рады?
     — Нет. Кататься. Совершать путешествие. Поездку. Прогулку.
     — Ах, — сказал брахиатор. — Это мы можем.
     — Правда? — Кликс чуть не запрыгал от радости.
     — Так, придержите коней, — сказал я.
     — Держать коней? Не смыкает.
     — Кликс, мы не можем лететь на этой штуке.
     — Это почему ещё?
     — Ну, посмотри на него. Оно же, блин, живое. Нам придётся залезть ему внутрь.
     — Если Иона сумел пережить кита, то я уж как-нибудь вытерплю живой космический корабль. Такое бывает раз в жизни.
     Я тряхнул головой.
     — Ты никогда не замечал, что тем, что бывает раз в жизни, часто жизнь и заканчивается? Я туда не полезу.
     Кликс пожал плечами.
     — Как хочешь. Но я попробую. — Он повернулся к брахиатору. — Мы можем сделать это сейчас?
     — Наши дела здесь завершены. Сейчас можем.
     Кликс вприпрыжку кинулся за брахиатором к серому языку-пандусу. Меня передёрнуло, когда он ступил на него, но, хотя поверхность и подалась немного под его ногами, она не была липкой или скользкой, как я опасался. Корабль продолжал дышать, медленно расширяясь и опадая. Кликс добрался до вершины пандуса прежде, чем я закричал ему вслед:
     — Я тоже иду! Обожди меня!
     И побежал вверх по языку в корабельную пасть.

Граничный слой

                         Он в себе
Обрёл своё пространство и создать
В себе из Рая — Ад и Рай из Ада
Он может.[21]

Джон Мильтон, английский поэт (1608–1674)

     Я вошёл в дом через парадную дверь, стянул туфли и поставил их на резиновый коврик. В 1970-х, когда я был ребёнком, снег в Торонто лежал весь февраль. Но последние несколько февралей были непривычно мягкими, и весенние дожди начинались уже к Валентинову дню. Я повесил плащ и зонтик в шкаф и через холл и лестницу о пяти ступеньках вошёл в гостиную. Тэсс сидела на диване и читала с планшета журнал.
     — Привет, дорогая, — сказал я. Я сел рядом с ней, отвёл в сторону прядь рыжих волос и поцеловал в щёку.
     — Как дела, незнакомец. — Её звучный голос, так не вязавшийся с хрупкой конституцией, не содержал ни тени сарказма, так что я проигнорировал тонкий намёк на мой поздний приход с работы.
     — Как на работе? — спросил я.
     — Нормально. — Тэсс работала консультантом по пенсиям и льготам в «Делойт Туш». Зарабатывала больше меня. — Похоже, мы таки получим тот контракт с провинциальным правительством.
     — Отлично, — сказал я. — Просто отлично.
     Левая часть её планшета показывала статью о слиянии американских рекламных фирм. Правая часть была заполнена рекламой сувенирного шахматного набора от «Франклин Минт», с фигурами в виде звёзд классический сериалов XX столетия. Я уже видел эту рекламу.
     — Тэсс, — сказал я. — Мне нужно уехать из города на пару дней.
     — Опять? — Она состроила недовольную гримаску — уголки губ опущены, губы надуты, зелёные глаза смотрят в пол. Это было выражение, от которого я всегда был без ума. — Я думала, ты на какое-то время покончил с разъездами, раз тот китайский проект закончился. — Второй Китайско-Канадский Проект «Динозавр» разлучил нас в прошлом году на четыре месяца, чему ни один из нас не был рад.
     — Прости, барашек мой отбивной. Это важно.
     В этот раз сарказм в её голосе был несомненен.
     — У тебя «это» всегда важно. Куда ты едешь?
     — В Ванкувер.
     — И что там случилось?
     — Ничего, правда. Мне… мне просто надо разобраться кое с чем в университетской библиотеке.
     — Они не могут тебе это выслать по е-мейлу? — Она указала на свой планшет, вездесущее окно в мир.
     — Никто не может найти информацию, которая мне нужна, — сказал я. — Боюсь, мне придётся поискать её самому. — Я помолчал. — Может, хочешь поехать со мной?
     Тэсс расхохоталась своим горловым смехом.
     — Ванкувер в феврале? Нет уж. Ледяных дождей мне и тут хватит. — Она тронула кнопку закладки на планшете. Потом её веснушчатые руки потянулись ко мне и обвились вокруг шеи. — А ты не мог бы проводить свои исследования в Орландо? Или Фрипорте[22]? — В её глазах плясали два изумрудных огонька. — У нас уже сто лет не было нормального отпуска.
     — Если бы я мог…
     Она взъерошила то немногое, что осталось от моих волос.
     — Наверное, я не должна тебя отпускать. В Британской Колумбии так много симпатичных японских леди. Я же вижу, на что ты каждое утро пялишься в «Канада a.m.». Положил глаз на Келли Хамасаки?
     Неужели это было так очевидно? Келли, королева ослепительной улыбки, была самой роскошной телеведущей, каких видело телевидение Северной Америки.
     — Очень смешно, — сказал я.
     — Нет, серьёзно, — сказала она тоном, не оставлявшим сомнений в обратном, — как я могу доверять тебе со всеми  этими красотками с западного побережья?
     И тут я ощутил, как что-то оборвалось у меня в груди.
     — Господи, Тэсс, это я оставляю тебя здесь одну. Это я должен беспокоиться. Могу ли я тебе доверять? Откуда я знаю, что ты не прыгнешь в койку с… одному Богу известно, с кем, пока я в отъезде?
     Она отстранилась от меня.
     — Что на тебя нашло?
     — Ничего. — Я смотрел на неё, её узкое лицо, высокие скулы, гриву рыжих волос. Боже, я не хотел её потерять. Она была всей моей жизнью. Но если дневник прав, я для неё — ничто. Я знал, что должен извиниться, покаяться, пока не поздно, пока мои слова не стали частью неизменного прошлого, фундаментом стены, которая встанет между нами, но я не мог заставить себя пойти на попятный. Я был глубоко уязвлён — чем? Тем, что она могла сделать? Тем, как она могла поступить, если бы всё было иначе? Наконец, я отвёл взгляд от её удивлённых зелёных глаз и поднялся с дивана.
     — Пойду наверх соберу чемодан, — сказал я.
     Я приехал в Ванкувер во вторник. Доктор Чжуан игнорировала мои звонки до вечера среды, когда мне удалось поймать её по рабочему телефону. Она уже готова была положить трубку, когда я заговорил по-китайски. Мне удалось её удивить; языка я нахватался за время совместных раскопок в Китае. Она в конце концов согласилась встретиться, но настояла, чтобы это было днём, а не вечером, и у неё в офисе, а не дома. Это означало расходы на ещё одну ночь в «Холидей-Инн», но поскольку условия тут ставлю не я, мне осталось только смириться.
     На подъезде к TRIUMF, расположенному на краю красивого соснового леса на окраине кампуса Университета Британской Колумбии, меня встретили два знака. Тот, что справа, сделанный из семи трёхметровых досок знаменитой местной древесины, сообщал по-английски и по-французски, что я въезжаю в канадский национальный мезонный центр, управляемый совместно четырьмя университетами при участии Национального Совета по Исследованиям. Тот, который слева, в красно-белом правительственном стиле напоминал мне, что здесь усердно трудятся доллары, которые я заплатил в виде налогов.
     По территории были разбросаны десятки строений, некоторые из них определённо времянки, так что мне потребовалось некоторое время, чтобы найти главный вход. Ни одна из рекламных брошюр, что я взял на входе, не захотела сообщить мне, как расшифровывается TRIUMF, хотя я смутно припоминал какую-то телевикторину, в которой говорилось про «TRI-University Meson Facility[23]». Из чего я сделал вывод, что четвёртый университет присоединился к коллаборации позже, и от красивого акронима отказываться не захотели. Я совершенно не разбирался в физике, но, по-видимому, это место владело крупнейшим в мире циклотроном. И хотя я плохо себе представлял, для чего нужен циклотрон, звучало это вполне похоже на штуку, которая может понадобиться, если вы решите изобрести машину времени.
     Кроме брошюр, старенький служитель на входе дал мне клипсу-дозиметр, похожий на старомодную автомобильную свечу. Я сказал ему, что хочу увидеть доктора Чжуан, но прежде чем он набрал её номер, чтобы попросить спуститься, какой-то ботанского вида тип в тёмно-синем халате сказал «Я проведу его, Сэм». Через путаницу коридоров он привёл меня к двери без таблички. Я секунду постоял перед ней, собираясь с мыслями, а потом постучал.
     Я был рад узнать, что в работе физика шика не больше, чем в работе палеонтолога. Кабинет Чинмэй Чжуан оказался не более чем кладовкой-переростком. Впрочем, его миниатюрной владелице места вполне хватало. На вид Чжуан было около шестидесяти, в коротко остриженных чёрных волосах поблёскивала седина. Одета она было просто и почти старомодно. Глаза у неё бегали, а движения были быстрыми и нервными.
     — Доктор Чжуан, я полагаю.
     — Мистер Теккерей.
     — Доктор Теккерей, но зовите меня просто Брэнди, пожалуйста.
     Она не сделала никакого приглашающего жеста. По сути, она, наоборот, стояла в проходе, преграждая мне путь своим крошечным телом.
     — Мы не можем говорить здесь, — сказала она. — Давайте спустимся в кафетерий.
     — Моё дело носит личный характер, доктор Чжуан. Мы не можем обсудить его в офисе?
     — Нет. — Она посмотрела на меня снизу вверх; на мгновение её глаза перестали бегать и поймали мой взгляд. — Пожалуйста.
     Я пожал плечами. В конце концов, кто бы нас ни подслушал в кафетерии, я этих людей больше ни разу в жизни не увижу. Так и что с того, что они посчитают меня тронутым?
     Было ещё довольно рано, так что кафетерий был почти пуст. По пути к дальнему столику я услышал обрывки нескольких разговоров: группа людей обсуждала что-то, связанное с бозонами Хиггса, чем бы это ни было; двое парней спорили о каких-то «Буревестниках», которые, как я понял, были местной футбольной командой; три женщины обсуждали достоинства нового коллеги.
     Мы нашли столик и сели. Я посмотрел на сидящую передо мной женщину, мелкую и нервную.
     — Вы раньше преподавали в Далхаузи? — спросил я.
     — Да, — сказала она, явно удивлённая вопросом, — но я потеряла там место… сколько?.. уже шестнадцать лет назад. — Она улыбнулась впервые за всё время — один учёный жалуется другому на превратности судьбы. — Сокращение бюджета.
     В заметке «Канэйдиан Пресс» говорилось, что она сломала полицейскому голень. Её вид совершенно не вязался с той историей. Интересно, что же такое с ней стало за последние шестнадцать лет, что уничтожило в ней бойца.
     — Мне жаль, — сказал я.
     В её голосе прорезалась тоска.
     — Мне тоже, доктор Теккерей. Итак, что я для вас могу сделать?
     Ладно, раз ей неудобно обращаться по имени, не буду настаивать.
     — У меня есть рукопись, которую я хотел вам показать. Это… это мой дневник. Только я его не писал. Я… я не знаю, откуда он взялся. Я его нашёл у себя в компьютере. — Я сглотнул, и продолжил на одном дыхании: — Он описывает путешествие в прошлое, в мезозойскую эру, которое стало возможно благодаря устройству, которое называется «обитаемый модуль темпорального фазового сдвига Чжуан». — Я увидел, как её глаза на мгновение расширились. — Создателя этого устройства зовут Чинмэй Чжуан. — Я вытащил из портфеля стопку отпечатанных листов. На секунду я засомневался, а стоит ли всё же давать её читать весь текст — ведь там было много все личного, про меня, Тэсс и Кликса. Это был мой дневник, в конце концов! Это был первый раз, когда я перенёс какую-то его часть с карты памяти палмтопа на внешний носитель. Я положил листы, распечатанные на лазерном принтере шрифтом Оптима высотой одиннадцать пунктов, на скатерть перед Чжуан. — Только, пожалуйста, пусть это останется между нами.
     Она начала читать.
     — У Фреда, дом которого соседний с моим, есть хижина на берегу залива Джорджиан-Бей. Как-то он поехал туда на выходные и оставил свою кошку дома с женой и детьми. Проклятая кошатина…
     — Не вслух, прошу вас.
     — Простите. — Некоторое время она читала молча, потом озадаченно посмотрела на меня. — Откуда вы узнали, что я атеистка?
     Я припомнил написанное в моём дневнике. Уверен, что этот маленький реверанс в сторону Бога был исключительно для камер. Чинмэй — атеистка и верит только в эмпирические данные и результаты экспериментов.
     — Я не знал этого, пока не прочёл здесь.
     Она продолжила читать; её лицо нахмурилось. Я видел текст вверх ногами, но этого было достаточно, чтобы знать, какое место она сейчас читает. Как бы я хотел, чтобы из… из какого бы места оно ни появилось, чтобы я получил оттуда какой-нибудь технический документ, а не нечто, что походя выворачивало весь мой внутренний мир наизнанку.
     Я встал, пересёк помещение и скормил пятидолларовую банкноту торговому автомату, получив взамен пару упакованных в целлофан пончиков. Когда я вернулся, Чинмэй всё ещё была поглощена чтением. Наконец, когда она дошла до конца эпизода с шагающими в ногу тираннозаврами, она подняла взгляд, осмотрела кафетерий и увидела, что мы остались в нём одни — остальные посетители, пока она читала, мало-помалу разошлись.
     — Я не могу здесь больше оставаться, — сказала она; в её голосе снова слышалась нервозность.
     — Что скажете о дневнике?
     — Я дочитаю его сегодня вечером.
     — Значит, я могу прийти к вам домой?
     — Нет. Встретимся здесь завтра. — И прежде чем я сообразил, что происходит, она выскочила из кафетерия, как перепуганный зверёк.

Обратный отсчёт: 8

Ах, если б у себя могли мы
Увидеть все, что ближним зримо[24]

Роберт Бернс, шотландский поэт (1759–1796)

     Внутренность сферического хетского корабля приглушённо освещали биолюминисцентные пятна на стенах, выстроенные в линии. Когда мы с Кликсом оказались внутри, корабль перестал казаться формой жизни. Но и на космический аппарат он больше походить не стал. Нигде не было прямых углов. Вместо этого полы плавно загибались вверх и переходили в стены, которые так же плавно переходили в потолок. Не было и коридоров — помещения были прилеплены друг к другу наподобие сот, из каждого можно было пройти в соседнее не только на том же уровне, но также и уровнем выше или ниже.
     Большинство проходов были постоянно открыты — как я понимаю, существам без индивидуальности уединение было ни к чему. Вход в некоторые помещения закрывался чем-то вроде клапанов — по-видимому, они использовались как склады.
     Мы видели десятки брахиаторов; какие-то ходили, какие-то висели на жёстких обручах, которые, казалось, росли прямо из потолка. Ещё на борту было несколько троодонов, а также ползали бесчисленные хеты без носителей. Внутри корабли было прохладнее, чем где бы то ни было с момента нашего прибытия в мезозой, и пахло чем-то странным вроде типографской краски.
     — Он огромен, — сказал Кликс, разводя руками. — Когда мы взлетаем?
     Брахиатор, рыжие завитки на коже которого в тусклом освещении казались почти чёрными, что-то изобразил лицом.
     — Мы уже давно летим, — сказал он своим высоким голосом.
     — Невероятно, — сказал Кликс. — Я ничего не почувствовал.
     — Зачем  нужно что-то чувствовать во время полёта?
     Кликс посмотрел в продолговатые глаза существа с их сбивающими с толку двойными зрачками.
     — Очень хороший вопрос, — сказал он, ухмыляясь. — А где окна?
     — Окна?
     — Иллюминаторы. Прозрачные области. Места, где можно смотреть наружу.
     — У нас нет ничего такого.
     — Вы хотите сказать, что мы ничего не почувствуем и ничего не увидим? — в голосе Кликса прозвучало разочарование. — А я-то Мир Виртуальной Реальности считал надувательством…
     — Мы можем позволить вам смотреть, если есть такое желание, — сказал брахиатор.
     — Как?
     — На поверхности сферы есть глаза. Вам просто нужно слиться с одним из них.
     — Слиться?
     — Объединить свой разум с разумом корабля. Разделить с ним то, что видит он.
     — Постойте, — вмешался я. — Это что же — снова желе в голову?
     — Да, — сказал брахиатор. — Малое количество.
     Меня передёрнуло.
     — Теперь мы можем войти с меньшим дискомфортом, — продолжал хет. — У нас теперь есть грубая карта активности вашего мозга. Участок, отвечающий за обработку зрительной информации, находится здесь. — Брахиатор изогнул спину так, чтобы одна из манипулятивных конечностей могла дотянуться до моей головы. Розовое щупальце постучало мне по затылку в районе основания черепа. Я подпрыгнул от прикосновения.
     — Нет, спасибо.
     — Да ладно, Брэнди, — сказал Кликс, — это тебя не убьёт. — Он повернулся к брахиатору. — Что я должен делать?
     — Просто сядьте сюда. Прижмитесь спиной к стене. Да, вот так.
     Позади Кликсовой головы из стены начало выступать голубое желе. Должно быть, хеты, сидящие внутри структур корабля. Желе коснулось его затылка прямо под волосами. Зрительный центр находится выше этого места… ах да, понятно. Они собираются войти в черепную коробку через большое затылочное отверстие. Умно́.
     — Ты как? — спросил я Кликса.
     — Нормально. Ощущения странные, но ничего не болит. Это как… О Боже! Это так здорово! Брэнди, ты должен это увидеть!
     — Что?
     — Мы на высоте нескольких километров! Дух захватывает.
     Вопреки своим опасениям я уселся рядом с Кликсом и прижал спину к стене. Я ощутил затылком что-то тёплое и влажное, но Кликс был прав — больно не было. Потом я ощутил странное давление вокруг шейных позвонков. Внутри самого черепа нервных окончаний нет, так что я ничего не чувствовал, пока хеты продвигались сквозь него. Вдруг всё стало черно, и на одно долгое мгновение я перепугался, что хеты случайно повредили зрительную кору, и я ослеп. Но прежде чем я успел впасть в панику, в моём мозгу оказался кто-то другой, со своими мыслями, чувствами, стремлениями. Поначалу это были смутные, размытые формы, призраки чужого прошлого. Мало-помалу они приобрели очертания и объём. Чернокожий человек, его лицо, искажённое гневом, но странно знакомое. Это было лицо Кликса, только другое. Более узкое, глаза посажены ближе, шрам на лбу, реденькая бородка. Меня осенило: Джордж Джордан, отец Кликса, только лет на тридцать моложе, чем тот, которого знал я. Он дышал перегаром, он возвышался надо мной с кожаным ремнём в руке. О боже, нет! Перестань! Перестань! Пожалуйста, папа…
     Снова чернота, соединение разорвано, хет, установивший его, похоже, догадался, что совершил ошибку. Неужели Кликс заглянул ко мне в голову так же глубоко, как я  к нему? Что он теперь знает обо мне?
     Я падаю сквозь пустое пространство, земля у меня над головой, ноги устремлены к звёздам. Я падаю быстрее и быстрее, падаю, падаю, падаю…
     Изображение перевернулось — думаю, хет сообразил, что человеческий мозг переворачивает получаемое изображение, потому что глаз формирует его перевёрнутым. Теперь я поднимался, земля уменьшалась внизу, плыли редкие облака, небо становилось ближе, чернее, чище и холоднее.
     Космос. Чёрт возьми, они поднимают нас прямо на орбиту. Звёздный купол вращался над головой, широкая лента Млечного Пути пробегала через моё поле зрения, словно усыпанная драгоценностями лопасть ветряной мельницы. Это было великолепно: бесчисленные светлые точки, пронзающие тьму, красные, жёлтые, белые, голубые, словно пересекающие окоём ёлочные гирлянды.
     Над лимбом Земли поднялась Луна, почти полная и такая яркая, что на неё было больно смотреть. Она по-прежнему демонстрировала значительную часть того, что мы привыкли считать тёмной стороной. По мере того, как мы поднимались всё выше, стал виден и Трик; здесь, за пределами атмосферы, можно было ясно разглядеть его усыпанную кратерами поверхность.
     Скоро эта панорама оказалась обрезана; непроглядная тьма начала поглощать звёзды. Корабль поворачивался «лицом» к ночному полушарию Земли. Однако оно не было абсолютно тёмным — то тут, то там на нём можно было разглядеть какие-то огоньки. Лесные пожары, должно быть, вызванные ударами молний.
     Мы летели навстречу заре, сияние которой чётко очертило изгиб края Земли. Через несколько минут снова взошло солнце, залив сферу горячими лучами.
     В целом Земля выглядела примерно так же, как и на современных фотографиях из космоса: синий шар, покрытый сплетениями хлопковой белизны. Мои глаза, наконец, приспособились к масштабу и начали различать контуры покрытых облаками континентов. Их очертания за миллионы лет изменились, но я был знаком с тектоникой плит достаточно, чтобы разобраться, где что. Вот Антарктида, крошечное белое пятно, гораздо меньшее, чем в наше время. Австралия, лишь недавно отколовшаяся от неё и повернутая под непривычным углом. Индия свободно движется в океане Тетис навстречу Азии, столкновение с которой поднимет к небесам Гималаи. Южная Америка только начала удаляться от Африки; точное совпадение их береговых линий немного нарушено морем, которое тянется из тех мест, где со временем появится пустыня Сахара, к тому, что когда-то станет Гвинейским заливом. Ещё одно огромное море, прерываемое лишь длинной меридиональной цепью островов, отделяет Европу от Азии. Между Северной и Южной Америкой — открытый океан, в тысячу раз шире, чем Панамский канал. Однако Мексиканский залив уже хорошо виден, и…
     Чёрт.
     Чёрт возьми!
     — Кликс! — заорал я.
     — Что? — донёсся его голос.
     — Посмотри на Мексиканский залив.
     — Да?
     — Посмотри на него!
     — Я не понимаю…
     — Он на суше. Не наполовину затоплен, как в наше время, а полностью на суше, но он уже существует.
     — Да о чём ты гово… Ой. Ах ты ж… — Кликс был потрясён.
     — Хет! — позвал я, жалея, что у них нет имён. — Хет! Любой хет!
     — Да? — донёсся слабый голос брахиатора.
     — Как долго существует этот кратер?
     — Какой кратер?
     — Тот, что на берегу большого залива на южной стороне массива суши, с которого мы стартовали. Видите его? Он примерно сто пятьдесят километров в диаметре… — Я вряд ли смог бы оценить его размер по виду с такой высоты, но я знал, каким он должен быть.
     — А, этот кратер, — сказал голос, произносящий каждое слово отдельно от соседнего. — Он возник около девяноста наших лет назад — двести или около того ваших.
     — Вы уверены? — спросил голос Кликса.
     — Мы отслеживали астероид, который создал этот кратер. Поначалу казалось, что он может пройти близко от Марса — вы, возможно, знаете, что две наши луны в прошлом — астероиды, захваченные его тяготением. Но он прошёл довольно далеко и вместо Марса врезался в вашу планету. Взрыв был очень зрелищный.
     — Но… но… — Кликс всё ещё пытался осмыслить новость. — Но мы считали, что столкновение, оставившее этот кратер, и было причиной вымирания динозавров.
     — Неверное предположение, — просто отвечал марсианин. — Ведь динозавры не вымерли.
     Максимальная точность оценки возраста пород для этой эпохи составляет где-то десять тысяч лет, но достигается только при определённых очень специфических условиях; в большинстве же случаев эта точность не превышает сотни тысяч лет. События, разделённые веками и тысячелетиями, нам запросто могут показаться одновременными.
     — Удар должен был оказать большое влияние на биосферу, — сказал Кликс с нотками отчаяния в голосе. Я почувствовал, что улыбаюсь от уха до уха.
     — Не очень большое, — сказал хет. — Растения и животные в месте удара были, разумеется, уничтожены, но в глобальном масштабе эффект был малозаметен. — Он помолчал. — Ваш народ и мой населяет одну и ту же захламленную систему. Падения астероидов случаются — вам это хорошо известно. Но жизнь продолжается.
     Хотел бы я увидеть сейчас лицо Кликса — но сейчас я мог видеть лишь грандиозное зрелище планеты внизу. Мы снова уходили на ночную сторону; терминатор спешил нам навстречу. Направление взгляда снова сместилось — глаз живого корабля опять обратился к звёздам. Их было так много, что выделить из них какую-то фигуру, которую можно бы было назвать созвездием, было практически невозможно. Я наслаждался зрелищем; Кликс стоял в очереди в марсианскую экспедицию, но я даже и не мечтал, что когда-нибудь увижу звёзды из-за пределов атмосферы. Вид был величественный, захватывающий дух, это было красивее всего, что я видел в жизни, и…
     — Что это? — голос Кликса снова ворвался из внешнего мира.
     Я окинул взглядом небеса, пытаясь понять, что могло привлечь его внимание.  Ага, вот, далеко внизу в южном небе тесная розетта из сияющих голубоватых точек. Я следил за ней, в то время как корабль продолжал свой путь вокруг Земли. Розетта не смещалась относительно далёких звёзд, из чего следовало, что она находится очень далеко.
     — Что это? — снова спросил Кликс.
     — Что «это»? — тонкий голос брахиатора.
     — Скопление огней, — пояснил Кликс. — Что это?
     — Мы не говорим об этом.
     — Вы должны знать, что это такое.
     — Мы не знаем.
     — Это в Солнечной системе?
     — Нет. До него три в пятой степени световых лет. Пояснение: марсианских световых лет, в вашей системе счисления двести сорок три. Земных световых лет примерно вдвое больше.
     — Тогда что это?
     — Это маяк, не так ли? — догадался я, к собственному удивлению. — Визуальный сигнал, знак для остальной галактики, что здесь есть разумная жизнь. — Розетта была прекрасной, математически выверенной конструкцией. — Посмотрите на неё: вершины расположены на геодезической сфере. Она всегда выглядит сферой, под любым углом. И любой сразу поймёт, что она искусственная.
     Я читал о подобной идее, хоть и в гораздо меньшем масштабе, много лет назад. Некий астроном предлагал засевать поля в Африке так, чтобы они образовывали гигантские узоры, которые говорили бы о наличии на Земле разумной жизни любому инопланетянину, рассматривающему её в телескоп. Но здесь был совсем другой масштаб. Цивилизация, способная выстраивать узоры из звёзд — это не укладывалось в голове. Розетта из звёзд была видна из любой точки южного полушария Земли — да и Марса, если на то пошло.
     — Это, должно быть, здорово, что ваше общество росло и развивалось, видя в небе это, — сказал я брахиатору. — Неоспоримое свидетельство того, что вы не одиноки, что где-то там существуют другие, более развитые цивилизации. — Я покачал головой, и желе, соединяющее мой затылок со стеной, издало хлюпающий звук. — Чёрт, когда я думаю о том, сколько душевных сил люди тратили на раздумья о том, одиноки ли мы во вселенной, есть ли кто-нибудь, кроме нас, способен ли вообще разумный вид пережить собственное технологическое взросление… Это зрелище, должно быть, вселяет в вас уверенность.
     — Оно нас бесит.
     — Но…
     Всё вдруг снова стало черно; хет вытягивался из моей головы. Мы вернулись на Землю в молчании. Я думал о розетте огней, о хетах, о троодонах, динозаврах, которые могли находиться на пути к собственному разуму. Похоже на то, что человечество опоздало к расцвету разума в галактике где-то на 60 миллионов лет. Мел-третичное вымирание уничтожило крупных рептилий, и только поэтому запасная команда млекопитающих получила возможность подняться до уровня самосознания, но к тому времени, как это произошло, Млечный Путь уже был далеко не таким густонаселённым местом. Ну как хетов может не волновать одна мысль о живущих где-то там строителях розетт?
     Думаю, я их обидел. Не сказав более ни слова, они выгрузили нас в нашем лагере, теперь уже в почти полной темноте — от нашего костра осталась лишь пара тлеющих угольков. Мы проследили за тем, как их пульсирующая сфера беззвучно поднялась и улетела на запад, а потом взобрались на кратерный вал и вернулись на «Стернбергер».
     Небо было полностью затянуто облаками. Возможно, это и к лучшему. Теперь, когда мы увидели небеса без вуали земной атмосферы, их вид с земли, захватывавших дух прошлой ночью, показался бы бледным подобием. Я лишь жалел, что розетта не была видна из северного полушария. Я бы очень хотел сделать её фото.
     — Брэнди, — сказал Кликс, расстёгивая рубашку, — что ты знаешь о том, как работает Чжуан-эффект?
     Я переодевался в пижаму; я хотел позлорадствовать на Кликсом по поводу нашего открытия, что кратер Чиксулуб не связан с вымиранием динозавров и не удивился, что он пытается сменить тему, но сейчас, когда он об этом заговорил…
     — Значит, ты тоже об этом подумал? — сказал я. — Это как дурацкая мелодия из рекламы. Я тоже не могу выкинуть это из головы. Постоянно перебираю то немногое, что смог понять.
     — И что же это?
     — Да почти ничего. Я же не физик. Что-то связанное с эффектом туннельного диода и, э… тахионами. Я так думаю.
     — Гмм, — сказал Кликс. — Это больше, чем знаю я. Почему ты решил…?
     — Ой, да ладно! Я знал, что марсиане — не просто добрые соседи. Кликс, они взяли нас покататься, показали нам картинка космоса, чтобы занять нас, а сами в это время просеивали нашу память в поисках секрета путешествий во времени.
     — Держу пари, они были разочарованы тем, что нашли.
     — Я не уверен, что хоть кто-нибудь, кроме Чинмэй, понимает его во всех подробностях.
     — Ну, — сказал Кликс, — нельзя их за это винить. Кроме того, у них ещё будет возможность спросить её напрямую, когда мы доставим их в будущее.
     Я посмотрел на него, стоящего на другом краю комнаты со сложенными на груди руками.
     — Доставим их в будущее? — повторил я, не веря своим ушам. — Кликс, они пытались украсть у нас секрет путешествий во времени. И ты по-прежнему хочешь взять их с собой?
     — Ну, ты же оказался неспособен принять то или иное решение. Да, я хочу взять их с собой. Мы обязаны взять их с собой. Это единственный разумный образ действий в данной ситуации.
     — Но они только что пытались украсть у нас путешествия во времени! Как ты теперь можешь им доверять?
     — Они также добровольно покинули наши тела. Собственно, они это делали уже дважды. Если бы они правда были злонамеренны, они бы сегодня остались в нас и просто заставили бы взять их в будущее.
     — Может быть. А может и нет. Они знают, что Чжуан-эффект не сменит состояние ещё примерно, — я взглянул на часы, — примерно шестьдесят три часа. Возможно, они не могут оставаться в нас так долго, даже если захотят.
     — Ты не знаешь, что это так, — сказал Кликс.
     — Ты не знаешь, что это не так.
     Он фыркнул.
     — Хотел бы я, чтобы нам не нужно было принимать это решение, — тихо сказал я.
     — Но мы должны его принять, — ответил Кликс.
     Мой взгляд скользнул к окну.
     — Да, — сказал я. — Думаю, что должны.

Обратный отсчёт: 7

     O tempora! O mores!
     О времена! О нравы!
Марк Туллий Цицерон, римский оратор (106–43 до н. э.)

     Самоуверенность Кликса сводила меня с ума. Для него всё и всегда было просто. Для каждого политического спора, для каждой моральной дилеммы у него всегда было наготове подходящее простое решение. Можно ли разрешать устройства, непосредственно стимулирующие центр удовольствия в мозгу? Какими правами обладали бы генетически модифицированные обезьяны, способные говорить? Могут ли женщины-священники быть суррогатными матерями? Спросите Кликса. Он вам скажет.
     Разумеется, его мнение о глюконавтах было очень похоже на мнение посвящённой им редакционной статьи «Калгари Геральд». Его отношение к разумным обезьянам удивительно совпадало с тем, что говорил об этом Майк Баллард[25]. А взгляды на суррогатное материнство давших обет безбрачия были почёрпнуты из «Плейбоя».
     Глубокий мыслитель? Не Кликс. Но он гладкий. Плавный. Как колёсико микрософтовской мыши. «Майлз так понятно объясняет», — сказала мне Тэсс после последнего новогоднего празднества, которое мы провели вместе — на той же неделе нас с Кликсом отобрали для участия в этой миссии. — «Он уговорит кого угодно».
     Так и случилось.
     Я знал его целую вечность. Это я придумал его прозвище. Как он мог, из всех людей именно он, украсть у меня Тэсс? Мы были друзьями. Дружба должна же что-то значить.
     Я узнал, что Тэсс встречается с Кликсом меньше чем через месяц после того, как я от неё переехал. Именно тогда, когда мне больше всего было нужно дружеское участие, мой лучший друг — практически, мой единственный друг — спал с моей бывшей женой. Мужчина, способный увести жену у друга, не беспокоится о морали, для него не существует принципов, он не думает о последствиях и ничего не планирует наперёд. Ему на всё плевать.
     И посмотрите-ка, вот он, весь такой готовый дать второй шанс, готовый — чёрт возьми, я снова это скажу —  сыграть Бога для целой разумной расы.
     Во время планирования миссии мы убили массу времени на обсуждение того, следует ли нам с Кликсом всё время оставаться вместе. Но поскольку времени было так мало, а сделать было надо так много, мы решили, что у каждого будет отдельный список задач. Каждый из нас будет оружие и рация, так что риск разделения был признан приемлемым. После завтрака Кликс уехал на джипе искать подходящее место для отбора образцов. Теперь, когда мы знали, что астероид упал за двести лет до окончания мелового периода, он хотел собрать образцы, чтобы посмотреть, действительно ли иридий, ударный кварц и микроалмазы, связанные, как считалось, с падением астероида, уже присутствуют в горных породах.
     Кликс отправился в восточном направлении. Я же потопал на запад, якобы для того, чтобы осмотреть поднимающиеся в том направлении холмы, но на самом деле чтобы оказаться по возможности дальше от него.
     Солнце достигло высшей точки своего пути через небо; оно будто бы выглядело чуть-чуть белее, чем в двадцать первом столетии. Насекомые вились вокруг меня крошечными чёрными роями. На мне был тропический шлем с марлевым накомарником, так что до лица им было не добраться, но от их непрерывного жужжания начинала болеть голова.
     Воздух был обжигающе горяч; растительность буйствовала, лианы сплетались в густые сети между стволами секвой. Я отошёл от «Стернбергера» по меньшей мере на пять километров, но при низкой гравитации почти не устал. Я оглянулся через плечо, но деревья закрывали обзор. Неважно. У меня был радиокомпас из магазина электроники, он приведёт меня обратно.
     Голова у меня пухла от раздумий над Кликсовым требованием отвезти хетов в будущее. Я терпеть не мог принимать важные решения. Если вы избегаете их достаточно долго, в них пропадает необходимость. Они просто уходят.
     Как однажды уйдёт папа.
     Голос доктора Шрёдера заметался у меня в голове; его баварский акцент делал слова холоднее и безжалостней: отказ принимать решение — это само по себе решение. Потом те же слова, только с напевным ямайским акцентом: отказ принимать решение — это само по себе решение.
     К чёрту Шрёдера. К чёрту Кликса. Нет ничего плохого в том, что не любишь принимать решения.
     Конечно, я всегда покупал машину, что осталась у дилера последней из моделей прошлого года, чтобы не приходилось выбирать из многообразия цветов и комплектаций. И это правда, что я много лет не ходил голосовать. Я никогда не мог решить, за какую партию проголосовать — но, чёрт возьми, кто их вообще различает? В этом нет ничего плохого, чтоб им провалиться. Никто не обязан делать выбор, если не уверен в нём.
     Кроме того, это не так просто, как изображает Кликс. Марс в наше время практически лишён атмосферы. О, мы уже половину столетия знаем, что когда-то там текла вода, которая промыла огромные равнины. Атмосфера планеты также была плотнее. Возможно, в мезозойскую эпоху Марс — очень приятное место. Даже весьма вероятно — я вспомнил изумрудную звезду, виденную наш первый вечер здесь, когда я осматривал эклиптику. Мог это быть Марс, полный жизни, зелёный от хлорофилла, голубой от океанов? Брат Земли, такой же прекрасный, как наша планета?
     Возможно.
     Но я был пророком, способным предсказать будущее с абсолютной уверенностью. Марс был обречён, ему суждено было стать уродливой бесплодной пустошью, холодной и безжизненной, царством призраков, тенью памяти о давно ушедшем. Да, никто там пока не побывал — совместная российско-американская экспедиция была отменена, когда ни одна из сторон не смогла наскрести на неё денег. Так что было похоже на то, что человек не продвинется дальше Луны — по крайней мере, при моей жизни точно. И больше половины населения Земли родилось уже после того, как в 1972 году последний человек покинул Луну. И всё равно, странным образом Луна казалась более приветливым местом, чем Марс. Луна была стерильна и нетронута, Марс же умер и истлел — гнетущий склеп, оглашаемый лишь воем несущихся над пустыней ледяных ветров.
     Эти два образа Марса — один зелёный, другой красный — не могли быть более непохожи, и всё же в течение следующих 60 с лишним миллионов лет один сменится другим, и планета опустеет. Марсу суждено было пасть жертвой катастрофы намного более страшной, чем та, что убила динозавров. Или, возможно, это будет одна и та же катастрофа. Возможно, солнце исторгнет из себя облако радиоактивных частиц, на пути которого окажется Марс. Если Земля в это время будет по другую сторону от солнца, то через шесть месяцев, когда она достигнет облака, оно уже значительно рассеется, и его влияние на Землю будет минимальным.
     Впрочем, каким бы ни был механизм явления, уничтожившего хетов, это не имело никакого значения. Это никак не меняло того факта, что в моё время Марс непригоден для обитания, и весь кислород, что был когда-то в его атмосфере, теперь находился в составе горных пород и льда. Я по-прежнему почти ничего не знал о биологии хетов, но если им удобно на Земле сейчас, это значит, что они вряд ли смогут жить на Марсе моей эпохи.
     Откуда следовало, что им придётся остаться на Земле. Я уже вижу, как у них берут интервью на «Доброе утро, Америка» или «Канада a.m.», или снимают в рекламе пилюль от головной боли. Такое чувство, будто один из нас ползает у вас между извилин? Примите «Экседрин-плюс» и расслабьтесь!
     Но погодите. Так тоже не получится. Ведь гравитация-то будет более чем в два раза сильнее, чем та, к которой они привыкли, поскольку где-то между этим настоящим и тем настоящим тяготение Земли почему-то увеличится до уровня, который я считаю нормальным. Не расплющит ли такое тяготение их желейные тела, не обездвижит ли? Вероятно. И если даже мы возьмём с собой в будущее несколько динозавров в качестве носителей, из этого тоже ничего хорошего не выйдет — они ведь тоже приспособлены к пониженной гравитации. Кем хеты могут воспользоваться вместо них? Собаками? Нет манипуляторных конечностей. Шимпанзе? Движение за права высших приматов будет в ярости.
     Так я шагал километр за километром. Небо над головой было синее и безоблачное, как в Торонто летом. Растительность, правда, была определённо не канадская. Она была пышнее, чем всё, что я когда-либо видел к северу от тридцать пятой параллели: зелень, пронизанная радугой цветов. Когда насекомые на мгновение утихали и я мог различать звуки помимо их жужжания, я слышал шуршание в зарослях. Вокруг рыскали мелкие животные, а в одном месте я увидел огромную стаю фиолетовых птерозавров численностью до тысячи, но вот с динозаврами мне не везло.
     Да, было жарковато. Но нет, это не было проблемой. Я напомнил себе, что торонтцы по традиции считаются нечувствительными к перепадам температуры. Мы всегда виним в наших неудобствах что-то другое. Зимой мы говорим: «У нас не холодно, просто ветры сильные». Летом причитаем: «У нас жары нет, но вот влажность…»
     В общем, из-за жары или из-за влажности, но я потел как конь. И конечно же, был ещё один потенциальный виновник — физическая нагрузка. Я внезапно осознал, что поднимаюсь по довольно-таки крутому склону и уже успел подняться метров на тридцать. Хотя о характере местного ландшафта в конце мела мы могли строить лишь грубые догадки, мы предполагали, что конкретно в этом месте местность будет совершенно плоская. В геологической летописи не было ничего, что указывало бы на значительные возвышенности.
     Я решил присесть отдохнуть на камень. Камень этот, как и весь остальной ландшафт, кишел жизнью: он был покрыт толстым слоем мха такого тёмного оттенка зелёного, что казался чёрным.
     Всё вокруг казалось таким мирным, как всегда бывает в местах с нетронутой природой, но я знал, что это чистой воды иллюзия. Мир дикой природы жесток, это игра, в которой тысячи неразумных тварей убивают или становятся добычей, в ней нет тайм-аутов и замен и, в конечном итоге, нет способа её выиграть ни для себя лично, ни даже для своего вида.
     Но я всё равно чувствовал странное умиротворение. Была в этом мире простота, чувство огромного груза, снятого с моих плеч, ощущение того, что ярмо, которое я — вместе со всем человечеством — носил всю мою жизнь, куда-то пропало. Здесь, в эпоху невинной юности Земли, не было бесконечного голода в Эфиопии и детей с раздутыми животами — жестокая шутка анатомии, из-за которой пустой кишечник расслабляется и растягивает живот. Здесь не было африканских расовых войн, не было поджогов синагог в Виннипеге, не было Ку-Клукс-Клана в Атланте. Не было нью-йоркской нищеты, углубляющейся год от года, где уличные банды не просто убивают свои жертвы, но теперь и съедают их. Не было торонтских угонщиков такси, перерезающих таксистам горло. Не было наркоманов, умирающих от истощения в то время, как наркотик капает им в мозг. Улицы Святой Земли не заливаются кровью. Нет угрозы ядерного терроризма, висящей над головой, как дамоклов меч. Нет убийств. Нет растлителей, лишающих своих сыновей и дочерей самого детства. Нет насильников, берущих силой то, что должно отдаваться с любовью.
     Нет людей.
     Ни души во всём мире.
     Ни души…
     И я услышал внутренний голос, доносящийся из части моего разума, которая знала, что должна хранить подобные идеи спрятанными, похороненными, не открывать их перед теми, кто правит миром, кто считает их знаком слабости.
     А как же Бог? — спрашивал голос. Какую роль он играет во всём этом? Есть ли вообще Бог? Кликс, разумеется, ответит, что нет. Простое решение, логически выводимое, базирующееся на науке и разуме. Но я никогда не был так уверен. Я никогда не позволял себе  всерьёз уверовать, но и не мог полностью закрыться от такой возможности, от надежды, что жизни маленьких людей вроде меня в этом сумасшедшем мире — это нечто большее, чем пыль на ветру.
     Я никогда в жизни не молился — в смысле, всерьёз. Богу надо беспокоиться о шести миллиардах душ — с чего бы ему обращать внимание на конкретного Брандона Теккерея, у которого есть крыша над головой, довольно пищи и нормальная работа? Но сейчас, в этом мире без людей, возможно — лишь возможно — возник подходящий момент, чтобы обратиться к Богу. Кто знает? Может быть, я завладею его вниманием единолично.
     Но… но… это же глупо. Кроме того, я на самом деле даже не знал, как молятся. Никто никогда меня не учил. Мой отец был пресвитерианином. Рядом с его кроватью лежал старый молитвенный коврик, но я ни разу не видел, чтобы он им воспользовался. Когда я был маленьким, то иногда слышал доносящееся из его комнаты бормотание. Но отец часто бормотал что-то под нос. Или ворчал, и от этого ворчания шатался мой мир.
     Моя мать была унитарианкой. Ребёнком я ходил в унитарианскую воскресную школу пять лет, если походы в поля, начинавшиеся от здания норт-йоркской Ассоциации Молодых Христиан, можно назвать воскресной школой. Они обычно водили нас вдоль реки Дон[26], и я возвращался с мокрыми ногами. О Боге я там узнал лишь, что если ты хочешь стать к нему ближе, то, вероятно, придётся промочить ноги. Однажды, уже взрослым, один знакомый спросил меня, во что верят унитарианцы, и я не нашёл, что сказать; мне пришлось заглянуть в энциклопедию.
     Ладно, должно быть, форма молитвы не так важна. Должен ли я говорить вслух? Или Бог — телепат, и выловит мои мысли прямо у меня из головы? Поразмыслив, я понадеялся, что последнее неверно.
     Я потянулся к воротнику, отключил свою микрокамеру и откашлялся.
     — Бог, — произнёс я тихо, чувствуя уверенность в том, что хотя слова и должны быть, наверное, произнесены, нет никаких оснований считать, что Господь глуховат. Я помолчал несколько секунд, прислушиваясь к эху этого слова в моей голове. Я не мог поверить, что делаю это. Но в то же время я знал, что не смогу простить себе, если упущу такую уникальную возможность. — Бог, — сказал я снова. И потом, не зная как продолжить: — Это я, Брандон Теккерей.
     Я молчал ещё несколько секунд, но в этот раз потому, что внимательно прислушивался, и внутри, и снаружи, надеясь на какое-то подтверждение, что мои слова были услышаны. Ничего. Конечно.
     И всё же я чувствовал, что какой-то шлюз внутри меня вот-вот прорвёт.
     — Я так растерян, — сказал я ветру. — Я… я пытался прожить хорошую жизнь. Правда пытался. Я делал ошибки, но…
     Я замолчал, чувствуя себя неловко за такое беспомощное начало, потом начал снова:
     — Я не могу понять, почему моя жизнь разваливается на части. Мой отец умирает такой смертью, какой все надеются избежать. Он был хорошим человеком. О, я знаю, что он жульничал с налогами, возможно, жену обманывал тоже, и однажды он её ударил, но только однажды, но наказание, которое ты ему назначил, кажется жестоким чрезмерно.
     Жужжали насекомые; листья шелестели на ветру.
     — И я страдаю вместе с ним. Он хочет, чтобы я избавил его от всего этого, чтобы дал ему умереть в мире, в покое, с достоинством — сколько уж его осталось. И я не знаю, что здесь правильно, а что нет. Ты можешь забрать его? Дать ему умереть быстро, а не лишать его последних сил, но заставлять чувствовать боль и страдать? Можешь ли ты… хочешь ли ты избавить меня от необходимости принимать это решение? И простишь ли меня, если я не найду в себе сил сделать выбор?
     Внезапно я заметил, что моё лицо мокрое от слёз, но мне было хорошо, о, как мне было хорошо снять с груди этот груз.
     — И как будто этих испытаний было недостаточно, ты ещё и отобрал у меня Тэсс. Я люблю её. Она была моей жизнью, смыслом моего существования. Я не могу найти в себе силы, чтобы жить дальше без неё. Я так хочу, чтобы она вернулась. Разве Кликс лучший твой сын, чем я? Он кажется таким… таким неглубоким, таким незадумывающимся. Ты этого хочешь от своих детей?
     Это слово — «детей» — натолкнуло меня на мысль. Предполагаемый сын Божий, Иисус, не появится на свет ещё 65 миллионов лет. Знает ли Господь, что будет? Или Чжуан-эффект сильнее, чем даже божественное всезнание? Должен ли я рассказать ему, что случится с его возлюбленным Иисусом? Или он уже сам знает? Было ли неизбежным то, что человечество отринет его сына? Я уже раскрыл рот, но потом закрыл его, ничего не сказав.
     Треснула ветка, и моё сердце подскочило. На один ужасный момент я подумал, что Кликс проследил за мной и подслушал, как я строю из себя последнего идиота. Я вгляделся в лес, но не смог разглядеть ничего необычного. Я прогнал невесёлые мысли, быстро поднялся на ноги, отряхнул со штанов мох и зашагал дальше.

Обратный отсчёт: 6

     Настоящее уже содержит в себе прошлое, и следствие уже содержится в причине.
Анри Бергсон, французский философ (1859–1941)

     Солнце медленно катилось к горизонту. Мои часы всё ещё показывали время в Альберте, но положение солнца примерно соответствовало половине четвёртого дня. Нос у меня был немного заложен, возможно, от слёз, но с той же вероятностью от пыльцы. Маленькие золотистые мошки и что-то вроде семян одуванчика плясали в воздухе вокруг меня. Однажды я увидел маленькую черепаху, ползущую мне наперерез на косолапых морщинистых ногах. Казалось иронией судьбы, что это неуклюжее создание переживёт грядущую катастрофу, которая убьёт всех могучих динозавров до единого.
     Внезапно лес впереди исчез. Я вышел к отвесному обрыву рыхлой красновато-коричневой породы; его край щетинился пнями обломанных деревьев. Внезапно, без всякого предупреждения я набрёл на глубокую долину примерно километр в длину и полкилометра в ширину. Она выглядела как угольный разрез, совершенно неуместный среди всей этой первозданной дикости.
     И там были динозавры.
     Это была мечта палеонтолога и ночной кошмар большинства обычных людей. Два… нет, три Трицератопса. Такое же количество небольших тираннозавров, и один крупный, крупнее даже, чем тот тот монстр, которого мы с Кликсом видели вчера днём. Стадо страусообразных орнитомимидов. Четверо утконосых гадрозавров.
     Двое из гадрозавров по виду принадлежали к роду Эдмонтозавр, в котором утконосость наиболее развита; кератиновые футляры в передней части их лопатообразных клювов были похожи на чёрную губную помаду. У второй пары утконосых были головные гребни — для конца мелового периода большая редкость. Гребни эти не походили ни на что, виденное мною прежде: один трубчатый выступ поднимается прямо вверх, второй, длиннее первого, идёт параллельно спине. Три из четырёх гадрозавров удалялись от меня на косолапых задних ногах и похожих на руки в перчатках передних; их толстые уплощённые хвосты мотались взад-вперёд, как маятники.  Четвёртый, один из эдмонтозавров, поднялся на задние ноги и безразлично обозревал окрестности.
     По долине также бегали несколько десятков троодонов. Где-то две трети их были ярко-зелёного цвета, как те, которых мы встретили вчера, остальные были меньше размером и коричневатые. Вероятно, самцы. Группа троодонов — три самца и две самки — галопом неслась к дальней стене долины, вздымая своими птичьими ногами облачка пыли. Они покрыли пять сотен метров за такое время, что олимпийский чемпион в сравнении с ними показался бы инвалидом. Их целью было скопление неподвижных объектов, которые я поначалу не заметил: три гигантские бурые сферы, троица тех странных дышащих марсианских кораблей, опирающихся на свои бесформенные улиточные ноги.
     Не знаю, где гуляло моё соображение последние несколько минут, но теперь оно снова прочно уселось на насест. Я понял, что случайно стал шпионом в лагере хетов. И если я собираюсь и дальше за ними шпионить, то будет лучше, если меня не будет видно. Я брякнулся на пузо; жужжание насекомых на какое-то время прекратилось: их туча осталась в том месте, где была моя голова.
     Чёрт, микрокамера! Она по-прежнему выключена. Я нашарил выключатель, потом поднял накомарник, чтобы вытереть потное лицо. Было жарко, как в аду. Я опёрся на локти, приставил к глазам бинокль и навёл его на один из хетских кораблей. Он и правда был того же типа, что и тот, на котором мы с Кликсом летали вчера: шестидесяти метров в диаметре, покрытый шестиугольной чешуёй, пульсирующий при дыхании.
     Воздух разорвал жалобный крик, горловой рёв, в котором, казалось, в равной степени сплелись боль и тоска. Я осмотрел долину. Огромный кроваво-красный тираннозавр, присевший на песок. Толстая жёлто-белая колбаса выпала у него между ног, и я догадался, что он — она! — откладывает яйца. Как только мягкая кожистая скорлупа коснулась песка, откуда-то выскочил жилистый троодон, подхватил его и бегом унёс вверх по языку и в вертикальную щель пасти одного из космических кораблей.
     Несчастная тираннозавриха, по-видимому, находилась под хетским контролем — ни одно животное не станет откладывать яйца вот так вот, в чистом поле. Но несмотря на сидящего внутри марсианина она издала ещё один берущий за душу крик — крик матери, потерявшей дитя, более сильное проявление материнских чувств, чем я мог ожидал от мезозойского хищника. Несколько минут спустя, с заметной натугой она выдавила из себя ещё одно яйцо. Оно также было подхвачено двупалыми передними конечностями троодона и мигом унесено на корабль. Я сочувствовал гигантской рептилии. Видеть, как того, кого ты любишь, забирают у тебя — я знал, что это сильнее любой физической боли…
     Я тряхнул головой, словно пытаясь вытряхнуть мучительные мысли из черепа. Моё движение переполошило насекомых, рассевшихся на марлевом накомарнике моего тропического шлема, и они снова зажужжали.
     Я сконцентрировал своё внимание на одном из трицератопсов. Чарльз Р. Найт, отец научного изображения живых динозавров, всегда рисовал трицератопса так, что он напоминал танк. Как и многие палеонтологи, я впервые заинтересовался динозаврами в детстве, увидев в книге работы Найта, выполненные сто лет назад. Так вот, сходство трёхрогого зверя, которого я видел перед собой, с реконструкциями Найта было просто поразительно: четвероногий, огромный костяной воротник с волнистым краем вокруг толстой шеи, два массивных белых рога, торчащие из головы прямо над крошечными глазами, и ещё один, поменьше, на верхней части клюва, напоминающего клюв попугая. Однако у животного были также украшения, неизвестные во времена Найта, поскольку он работал  с сильно повреждёнными образцами. Крошечные рожки свисали вниз с углов черепа в районе челюстного сустава; в месте соединения надглазных рогов с черепом также имелись короткие рожки, торчащие назад. Край его воротника усеивали приземистые треугольные колючки, делая его похожим на дисковую пилу. Зверь был добрых шести метров в длину от кончиков надглазных рогов до кончика бугристого хвоста. Трицератопсы Найта имели однотонную серо-коричневую раскраску; шкура же настоящего была зеленоватой, и её усеивали большие оранжевые кляксы. Их расположение напомнило мне… что? Камуфляжную одежду? Цвета другие, но принцип определённо похожий.
     Внезапно трицератопс, которого я рассматривал, сдвинулся за пределы поля зрения бинокля. К тому времени, как я снова на него навёлся, он повернулся в противоположную сторону, так что теперь я видел его правый бок вместо левого. Я убрал бинокль и увидел, что два других лицерога становятся рядом с первым; их лицевое вооружение грозно выставлено вперёд, словно рыцарские копья. Одно из животных рыло землю коренастой передней ногой и выглядело очень похоже на быка перед атакой.
     Я взглянул на дальний край долины, и у меня отвисла челюсть. Три механических танка, размером чуть меньше рогатого динозавра, появились возле хетских кораблей. Приземистые, формой напоминающие жуков, они были выкрашены в зеленовато-голубой цвет, пронизанный красными прожилками — цветовая схема, очень напоминающая раскраску трицератопсов. В случае с танками это наверняка был камуфляж, из чего следовало… пока непонятно, что следовало.
     У каждого танка была коническая кристаллическая труба, смонтированная на полусферической турели. Танки, должно быть, появились из кораблей, поскольку толстогубы рты всех трёх пульсирующих сфер были теперь раскрыты, и пандусы-языки свисали на землю.
     Эти танки были первыми машинами, что я видел у хетов, и они выглядели неуместно рядом с живыми космическими кораблями и транспортными динозаврами, они словно были продуктом технологий совсем других инопланетян. Это впечатление ещё более укрепилось, когда я заметил на закруглённом боку танка открытую дверь. Хотя её размер был где-то метр на два, то есть, достаточно для хетта, едущего на верном троодоне, её ориентация была неправильной — больше в ширину, чем в высоту. Внутри первой двери виднелась вторая; вместе они образовывали шлюзовую камеру.
     Трицератопсы стояли в сотне метров от танков и как будто бы ждали какого-то сигнала. Многие из остальных динозавров тоже сходились к ближнему концу долины, за исключением бедолашной тираннозаврихи, которая лежала на брюхе неподалёку от кораблей, по-видимому, не в силах подняться.
     В этот момент стало понятно, какими из животных управляют хеты, а какими — нет. Трио мелких тираннозавров застыло в напряжённом ожидании, как и гигантская самка ти-рекс. По-видимому, огромные тероподы считались слишком опасными, чтобы позволить им разгуливать на свободе. Мирными же гадрозаврами, по-видимому, никто не управлял. Один из них испражнялся. Другой вперевалку отошёл в сторону и начал ворошить землю своими лопатообразными челюстями в поисках корешков. Примерно половина страусоподобных орнитомимидов, по-видимому, контролировалась хеттами, потому что они тоже внимательно следили за противостоянием танков и трицератопсов. Другая же половина продолжала заниматься чисткой себя и соседей. Что же касается троодонов, они почти поголовно не сводили своих ярких глаз с разворачивающейся перед ними сцены.
     Очевидно, обе стороны ждали, что противник сделает первый шаг. Ожидание — я ещё не знал, чего именно — было почти осязаемым, и я обнаружил, что затаил дыхание. Секунды проходили за секундами; жужжание насекомых было похоже на гудение электрических моторов.
     Внезапно средний танк выпустил кристаллический снаряд. Его было трудно заметить — просто отблеск света в воздухе. Как только рогачи услышали выстрел — раскатистый металлический звук, похожий на звук сминаемого металлического листа — они тут же ринулись в атаку. Для животных их комплекции они двигались удивительно резво, под их цветастой шкурой перекатывались мускулы. Могучие, полные сил существа. Даже на таком расстоянии я животом ощутил, как сотрясается земля у них под ногами. Один из них свернул вправо, его тело метнулось в сторону, словно сработавшая мышеловка. Второй продолжил атаку, но начал вилять, исполняя безумный танец, следующий шаг которого мог предсказать только он сам. Третий трицератопс, к моему удивлению, поднялся на дыбы и издал сложный модулированный рёв. Он снова упал на четыре ноги и метнулся влево. В то место, где он только что стоял, ударил снаряд, взметнув фонтан земли.
     Тот, что едва избежал смерти, ринулся вперёд ещё быстрее, его ноги работали, как поршни. Он избежал второго выстрела, снова встав на дыбы — кристаллический снаряд разорвался прямо перед ним. Там, где осколки проникли сквозь шкуру, на брюхе появились красные отметины. Склонив весящую не меньше тонны голову и направив надглазные рога строго вперёд, живой таран ударил по жукообразному танку. Рога пробили его корпус, и послышался хлопок, с которым внутреннее давление уравнялось с наружным.
     Трицератопс упёрся передними ногами, согнул в коленях задние и напряг шею. Сухожилия надулись, мышцы взбугрились, и с натужным рёвом он поднял насаженный на рога танк на метровую высоту и тут же ударил его оземь. Он быстро повторил операцию ещё дважды, и корпус танка треснул, как яичная скорлупа. Сквозь трещины я смог заглянуть внутрь. Внутренняя поверхность была покрыта каким-то переливающимся металлом янтарного цвета.
     В это время оставшиеся два танка выпускали снаряд за снарядом своего кристаллического боезапаса, вумп-вумп-вумп их выстрелов разносилось по долине и эхом отражалось от склонов. Танки, похоже, могли двигаться в любом направлении, они с лёгкостью скользили вперёд, назад, влево и вправо. Другие два трицератопса плясали, уклоняясь от выстрелов.
     Один из них увидел возможность, когда прозрачное дуло орудия вильнуло в сторону, чтобы выплюнуть снаряд в другого рогача. Она атаковал, пригнув голову к земле, и вогнал надглазные рога под днище линзовидного корпуса танка. Быстрым движением он перевернул танк на спину. Подбрюшье танка, сделанное из того же янтарного металла, было покрыто плотными рядами блестящих шаровых подшипников примерно метрового диаметра, чем и объяснялась его манёвренность.
     Я взглянул на «зрительскую трибуну». Даже не занятые хетами динозавры начали проявлять интерес к битве; они поднимались на задних ногах и стояли так, уперев в землю хвост. Управляемые же хетами животные стояли спокойно, ничем не выдавая мыслей своих хозяев.
     По-видимому, один из трицератопсов на какую-то секунду отвлёкся от боя; я снова направил бинокль на схватку как раз в тот момент, когда кристаллический снаряд взорвался вспышкой зелёного света прямо у него на лице. Взрыв разбил его костяной воротник и снёс назальный и один из надглазных рогов; они взметнулись в небо, как ракеты. Залитый кровью и без половины черепа, трицератопс умудрился-таки атаковать ещё раз. Как он мог двигаться, если его мозг… Ну конечно. Внутри животного сидел хет. Он, должно быть, находился за головой, возможно, вытянувшись вдоль спинного мозга для лучшего контроля над телом. Представляю, как он, должно быть, сейчас занят, взяв на себя автономные функции рогача, на которые только и хватало крошечного мозга гиганта. Ходячий труп трицератопса врезался танку в бок, и от удара тот, завертевшись, отлетел в сторону.
     Трицератопс, который ранее поднял танк на рога, к этому моменту успел освободиться от его искорёженных обломков и тоже бросился на уцелевшего противника. Поднявшись на задние ноги, он сделал выпад головой и перекусил прозрачный ствол танкового орудия. Два уцелевших трицератопса навалились на танк, толкая его к дальнему склону долины.
     Животное с наполовину снесённой головой, по-видимому, слепое, свалилось на брюхо; его ноги подломились так, что это причинило бы ему страшные мучения, останься у него орган, с помощью которого можно бы было чувствовать боль. Я сделал наезд на его разбитую голову и смог разглядеть, как фосфоресцирующий голубой комок размером с пляжный мяч — значительно больший, чем те хеты, которых я видел до сих пор — вытекает из расколотых костей на пропитанную кровью землю.
     Я повернулся посмотреть на оставшийся танк. Двое трицератопсов по-прежнему пихали его плечами; от каждого удара на корпусе танка оставалась небольшая вмятина. За несколько минут динозавры прижали жукообразный механизм к дальней отвесной стене долины. Я убрал бинокль и осмотрел сцену целиком: один танк разбит, другой — перевёрнут вверх тормашками, и третий взят в плен. Невероятно.
     Я отснял несколько кассет фотографий — цифровую камеру я оставил на «Стернбергере» — но всё равно знал, что мне будет нелегко убедить Кликса в том, что я видел.
     Окаменелые останки трицератопсов составляли две трети всех находок на территории Альберты и Вайоминга, относящихся к последнему миллиону лет мелового периода. Я попытался представить себе, какие разрушения может причинить стадо — ударная группировка — этих животных. Я вспомнил скрежещущие слова марсианского хета, произнесённые плюющимся кровавой слюной троодонтом: «Мы тоже пришли в это место из-за здешней жизни».
     Ещё бы.

Граничный слой

     Я не утверждаю, что контролировал события; наоборот, признаю, что события контролировали меня.
Авраам Линкольн, 16-й американский президент (1809–1865)

     Какое-то время я сидел в кафетерии TRIUMFа в одиночестве, отщипывая кусочки от купленного в торговом автомате пончика и пытаясь понять, почему доктор Чжуан сбежала. Это выглядело полной бессмыслицей.
     Я выбросил второй пончик и вышел из помещения. Мне нужно было как-то убить целый день, дожидаясь, пока Чинмэй дочитает дневник, так что я решил совершить экскурсию по исследовательскому комплексу. Я представился пожилому служителю за столом на главном входе как куратор из Королевского музея Онтарио и внезапно обнаружил красный ковер, расстеленный перед «посетившим нас знаменитым учёным». Это было здорово, поскольку означало, что я увижу места, обычно скрытые от досужей публики.
     Мой гид, увлечённый молодой индеец по имени Дэн Питаванакват, хотел убедиться, что я понимаю всё, что вижу, но большая часть его объяснений всё равно не задерживалась у меня в голове. Он показал мне гигантские 30-тонные магниты, которые были похожи на жёлтого колобка из «Пак-Мэна», помещение, заполненное ярко-синими компьютерными консолями, со свисающими с потолка на ниточках моделями знаменитых киношных звездолётов, таких как «Энтерпрайз-F», «Старплекс» и «Тысячелетний сокол», позитронный эмиссионный томограф, с помощью которого получают изображения внутренностей человеческого мозга. Но интереснее всего для меня оказалась биомедицинская лаборатория Бато, где раковых больных облучали концентрированными пучками пионов. По словам Дэна этот метод причинял меньше вреда, чем классическая радиотерапия. Я заворожённо смотрел, как человек с опухолью мозга лежит под излучателем пионов. Его лицо фиксировала прозрачная маска. Пластик скрадывал его черты, и мне мерещилось под ней грубое лицо моего отца. Я снова вспомнил все те страдания, мучения и потерю человеческого достоинства, через которые ему довелось пройти. Когда маску, наконец, убрали, я увидел безволосую голову подростка максимум шестнадцати лет от роду. Мне пришлось отвернуться от говорливого Дэна, чтобы вытереть глаза.
     Позже я спросил:
     — Дэн, а у вас ведутся какие-нибудь исследования, связанные с природой времени?
     — Ну, в наше время наука тяготеет к практическому применению, — ответил он. — Только на прикладные исследования реально получить деньги. — Но потом он кивнул. — Однако здесь у нас собрано в одном месте четыре сотни учёных, так что кто-нибудь из них наверняка что-то делает и в этой области. Но в принципе это епархия Чинмэй — доктора Чжуан. Она даже написала книгу в соавторстве с доктором Маккензи.
     — «Временны́е ограничения: Тау в физике». — Я понимающе кивнул и обрадовался, увидев, что на молодого человека это произвело впечатление. — Но это было десять лет назад. А что было потом?
     — Ну, когда я здесь появился в 2005, все были уверены, что Чинмэй стоит на пороге какого-то открытия. В смысле, ходили разговоры о поездке в Стокгольм, если вы меня понимаете, — он подмигнул.
     — Вы хотите сказать, это было достаточно серьёзно для Нобелевки?
     — По крайней мере, многие так считали. Конечно, она скорее всего поделила бы её с Алми из Вейцмановского института в Израиле — он делал похожий проект. Но Алми погиб в том странном землетрясении, и никто не смог продолжить его работу.
     — Какая жалость.
     — Это натуральное преступление, вот что это было. Многие считали его новым Эйнштейном. Мы можем никогда больше не узнать то, что знал он.
     — А что случилось здесь? Почему Чинмэй забросила исследования? Или они ни к чему не привели?
     — О, они продвигались вполне успешно. Ходили слухи, что она близка к демонстрации состояния остановленного времени. Но потом её…
     — Её что?
     — Вы ведь хорошо её знаете, сэр?
     — Я приехал из Торонто только затем, чтобы с ней увидеться.
     — Тогда вы должны знать о её проблемах.
     — Проблемах?
     Дэн явно чувствовал себя неловко, словно случайно вступил во что-то отвратительное. Я пристально смотрел на него.
     — Ну, — сказал он, наконец, — только никому не говорите, потому что у меня тогда будут огромные неприятности, но, в общем, кое-что плохое случилось с Чинмэй где-то пять лет назад. — Дэн оглянулся через плечо убедиться, что никто не подслушивает. — В смысле, мне она никогда об этом не рассказывала, но ходят слухи. — Он покачал головой. — На ней напали, доктор Теккерей. Изнасиловали. Очень жестоко. Она потом неделю пролежала в больнице, а потом на больничном — вы знаете, как это называется, «для восстановления сил» — бо́льшую часть года. Рассказывали, что он насиловал её три часа и… в общем, резал её. Ножом. Она там вся исполосована. Ей повезло, что она осталась жива. — Он сделал длинную паузу. — Правда, она сама, похоже, так не думает.
     Я содрогнулся.
     — Где это случилось?
     — У неё дома, — печально ответил Дэн. — С тех пор она стала совсем другая. Если честно, вообще никакая. Её работа в основном заключается в составлении расписания работы на циклотроне других людей вместо своих собственных исследований. Её здесь держат в надежде, что в один прекрасный день прежняя Чинмэй вернётся. Но прошло уже пять лет. — Он снова покачал головой. — Это трагедия. Кто знает, чего бы она достигла, не случись всего этого?
     Я тоже покачал головой, пытаясь прогнать из неё мысленный образ подвергшейся насилию женщины.
     — И правда, кто знает? — сказал я, наконец.
     Я снова явился в TRIUMF на следующий день рано утром. В этот раз, к моему удивлению, доктор Чжуан пригласила меня в свой крошечный офис. На стенах были развешаны награды и дипломы, но все с давним датами. Книги и бумаги были повсюду. Как только я вошёл, мы осознали проблему — в офисе был только один стул.
     — Прошу прощения, доктор Теккерей. Я уже давно не принимала здесь посетителей. — Она исчезла за дверью и через пару минут вернулась, катя перед собой офисное кресло. — Надеюсь, это подойдёт.
     Я уселся и выжидающе посмотрел на неё.
     — Мне жаль, что у вас так получилось с женой, — сказала он без предисловий.
     — Мы по-прежнему вместе.
     — О, я рада. Вы, несомненно, очень её любите.
     — Это точно. — На несколько секунд повисла пауза. — Вы прочли дневник до конца?
     — Да, — ответила она. — Дважды.
     — И?
     — И, — медленно сказала она, — на основании десятков мелких деталей, которых вы никак не можете знать, я заключила, что он подлинный. Я считаю, что он действительно описывает то, что могло стать возможным в результате моих исследований.
     Я выпрямился.
     — Значит, вы можете к ним вернуться! Мы можете изобрести стазис и машину времени. Чинмэй, вы можете получить Нобелевку!
     — Нет, — её лицо было абсолютно бесцветным. — Всё кончено. Навсегда.
     Я смотрел на неё, всё ещё не понимая. Она казалась такой хрупкой, такой уязвимой. Наконец, я тихо спросил:
     — Почему?
     Она отвернулась; я видел, что она собирает какие-то внутренние силы. Я ждал так терпеливо, как мог, и примерно через минуту она заговорила.
     — Физики и палеонтологи, — сказала она. — В каком-то смысле и те, и другие — путешественники во времени. Мы охотимся за началом всего.
     Я кивнул.
     — Как физик, я пытаюсь разобраться, как возникла вселенная. Как палеонтолога, вас интересуют истоки жизни. — Она развела руками. — Но факты таковы, что, несмотря на все усилия, мы останавливаемся, не дойдя до цели. Происхождение материи так и не имеет удовлетворительного объяснения. О, мы можем долго говорить о квантовомеханических флуктуациях в вакууме, которые могли спонтанно породить первую материю, но мы ничего не знаем наверняка.
     — Ага.
     — И вы тоже, — продолжала она, — можете прочесть ископаемую летопись почти до самых истоков жизни, но как она появилась, никто так толком и не знает. Мы туманно рассуждаем о самореплицирующихся макромолекулах, якобы спонтанно возникших в результате случайного стечения обстоятельств.
     — К чему вы клоните?  — не выдержал я.
     — К путешествиям во времени, доктор Теккерей. И к их неизбежности.
     Я окончательно запутался.
     — Неизбежности?
     — Они неминуемо должны были появиться. Будущее должно иметь возможность ретроспективно переписывать своё прошлое.- Она немного подалась вперёд. — В один прекрасный день мы научимся создавать жизнь в лаборатории. Но мы сможем это сделать лишь способом обратного проектирования, разбирая на части существующую жизнь. Жизнь должна быть построена по известной модели.
     — Но, очевидно, не в первый раз.
     — Именно в первый раз, — сказала она. — В этом-то и весь смысл. Без путешествий во времени жизнь невозможна.
     — Вы хотите сказать, что кто-то в будущем переместился в прошлое и создал там жизнь?
     — Да.
     — И он знал, как это сделать, потому что изучал формы жизни из своего собственного времени?
     — Да.
     Я покачал головой.
     — Это бессмыслица.
     — Вовсе нет. Физики годами бьются головой о концепцию под названием «сильный антропный принцип». Он гласит, что вселенная должна — должна! — была быть сконструирована таким образом, чтобы дать начало разумной жизни. Целью антропного принципа было объяснить существование нашей весьма маловероятной вселенной со всеми теми замечательными совпадениями, без которых мы не могли бы существовать.
     — Например?
     Чинмэй сделала рукой неопределённый жест.
     — К примеру, если бы сильное ядерное взаимодействие было всего на пять процентов слабее, чем мы наблюдаем в нашей вселенной, протоны и нейтроны не могли бы сливаться в атомные ядра, и звёзды не могли бы светить. С другой стороны, если бы сильное взаимодействие было всего лишь немного сильнее, чем в нашей вселенной, оно бы преодолевало электрическое отталкивание протонов, позволяя им слипаться вместе. Это сделало бы невозможным медленные водородные реакции, благодаря которым светят звёзды; водородные облака взрывались бы раньше, чем успевали образовать звезду.
     — По-моему, у меня начинает болеть голова.
     Она едва заметно улыбнулась.
     — Просто вы на чужой территории.
     — Так значит вы говорите, что кто-то из будущего вернулся назад на четыре миллиарда лет и создал первую жизнь на Земле?
     — Именно так.
     — Но как я понял, Чжуан-эффект позволяет переместиться максимум на — как там было написано? — на сто четыре миллиона лет.
     — Чжуан-эффект — это лишь машина времени первого поколения, созданная с весьма специфической целью. Это наверняка не единственное и не лучшее решение проблемы перемещений во времени.
     — Гмм. О-кей. Но вы говорили не только о создании жизни.
     — Нет.
     — Вы также сказали, что кто-то из будущего — очень далёкого будущего, я полагаю — вернулся в прошлое к самому началу, на пятнадцать миллионов лет или около того, и создал материю.
     — Правильно.
     — Создал её с именно такими свойствами, которые были необходимы для того, чтобы дать начало нам, и он знал, как это сделать, потому что изучал материю из  своего собственного времени.
     — Да.
     Я был ошеломлён.
     — Это не укладывается в голове. Это как… как…
     — Это как быть своим собственным Богом, — сказала доктор Чжуан. — Мы создали нас по своему образу и подобию.
     — Ну а что со «Стернбергером»?
     — Вы читали дневник. Вы знаете, что другая версия вас сделала в самом конце.
     — Да, но…
     — Разве вы не видите? — спросила она. — Миссия «Стернбергера» была лишь одним из многих случаев, когда для исправления ситуации потребовалось путешествие во времени. Поток событий нуждается в периодических коррекциях. Вот вам и теория хаоса: вы не можете точно предсказать поведение любой достаточно сложной системы. Поэтому вы не можете просто создать жизнь и дать ей развиваться, как придётся. Время от времени вы должны подталкивать её в нужном вам направлении.
     — То есть… то есть, по-вашему, кто-то решил, что история должна быть изменена для того, чтобы появились мы?
     — Правильно, — сказала она.
     — Но Брэнди из дневника писал, что он мог охотиться на динозавров или делать что-либо ещё, не боясь изменить историю — эти изменения ничего не значили.
     — Уверена, что он верил в это — должен был верить, иначе никогда не сделал бы того, что должен был сделать. Было очень важно, чтобы он верил в эту ложь. Но он ошибался. Между «Стернбергером» в прошлом и точкой запуска в настоящем была натянута математическая струна. Изменения, которые он вносил, распространялись вверх по этой струне, изменяя, переписывая последние шестьдесят пять миллионов лет истории Земли, создавая мир, который мы знаем. К тому времени, как струна втянулась обратно в 2013, условия, сделавшие возможной постройку «Стернбергера», исчезли, и оригинальная временна́я линия была заменена нашей.
     Я откинулся на мягкую спинку своего кресла.
     — Вау…
     — Действительно, «вау».
     — А другая вы, которая изобрела машину времени?
     Она опустила глаза.
     — Я умна, но далеко не настолько. Я думаю, её создание было индуцировано.
     — Индуцировано?
     — Вызвано искусственно. Технология, должно быть, как-то была передана мне из будущего, возможно, с помощью ряда мелких намёков либо неожиданных результатов эксперимента, полученных благодаря удачному стечению обстоятельств.
     — Но почему вы? И почему сейчас?
     — Ну, возможно, что сейчас, в начале двадцать первого века, самая ранняя точка в земной истории, когда машина времени может быть построена, первый раз, когда имеются все необходимые технологии для того, чтобы соединить составные части вместе, даже не понимая до конца природу этих частей. По сути, это было необходимо, чтобы мы не понимали её до конца, для того, чтобы Брэнди поверил, что он порождает новую мировую линию, которую впоследствии покинет, а не изменяет одну-единственную реально существующую историю.
     — То есть, вы больше не знаете, как сделать машину времени?
     — Нет. Но она была. Она существовала. «Стернбергер» действительно отправлялся в прошлое и действительно изменил древнюю историю таким образом, чтобы наше текущее существование стало возможным.
     — Но что случилось с тем другим Брэнди? И с другой вами?
     — Они существовали ровно столько, сколько требовалось для выполнения промежуточной коррекции, для поворота истории в нужное русло.
     — Нужное? Нужное кому? Каким-то силам в будущем?
     Они кивнула.
     — Тем, кем мы станем. Богу. Называйте это как хотите.
     У меня голова пошла кругом.
     — Всё равно не понимаю.
     — Не понимаете? Путешествие «Стернбергера» было необходимо, чтобы внести исправления, но это также означало, что никаких других путешествий в эту часть прошлого быть не должно. После выполнения коррекции, после завершения темпорального хирургического вмешательства рана — или нет, разрез, так это называется — разрез должен быть зашит, целостность тканей восстановлена, чтобы предотвратить новые вмешательства, которые могли бы аннулировать коррекцию. — В её голосе послышалась тоска. — Я не смогу построить новую машину времени, и вы не сможете попасть в прошлое снова. Вселенная в заговоре против нас.
     — С заговоре? Как? — И тут я понял. — О боже! Боже, Чинмэй, простите. Не могу передать словами, как мне жаль…
     Она подняла взгляд, тщательно контролируя выражение лица.
     — Мне тоже. — Она медленно покачала головой, и мы оба сделали вид, что не заметили единственной упавшей на стол слезинки. — Доктор Алми хотя бы умер сразу. — Она долго сидела в молчании. — Хотела бы я, чтобы так было и со мной.

Обратный отсчёт: 5

     Быть кристально честным с самим собой — это хорошее упражнение.
Зигмунд Фрейд, австрийский психоаналитик (1756–1939)

     Радиомаяк привёл меня сквозь мезозойскую жару обратно к «Стернбергеру»; стрелочка на крошечном дисплее прибора указывала направление, откуда приходит сигнал. Он вёл меня не по тем же местам, по которым я уже шел, из чего я сделал вывод, что от корабля я добирался не прямым путём. Неважно. Я не возражал срезать через лес, поскольку листва прикрывала меня от раскочегарившегося послеполуденного солнца.
     И у меня, и у Кликса были, разумеется, портативные рации, но то, что я хотел с ним обсудить, требовало разговора лицом к лицу. И даже тогда мне будет тяжело убедить его в том, что я видел то, что видел.
     А что, собственно, я видел? Какие-то бои животных? В Испании до сих пор устраивают корриду, а всего за неделю до отъезда я читал в газете, что в Оуквилле местная полиция накрыла подпольный клуб собачьих боёв. Если бы хеты случайно застали людей за занятиями вроде этих, что бы они подумали?
     Но нет. То, что я видел, явно имело другой, более грандиозный и более извращённый масштаб.
     Военная игра.
     Но с кем они могут воевать? С каким таким приземистым, плоским противником, для которого изначально предназначались танковые люки? Те жукообразные танки были явно не марсианского происхождения, в этом я был убеждён. Значит, отбитая у врага военная техника, трофеи, захваченные в предыдущих стычках и теперь используемые для тренировок живых бронемашин. В запасных трицератопсах, похоже, недостатка не было.
     Слизистые комья хетов сидели внутри них, дёргая за верёвочки гигантской марионетки.
     Может, на Земле в эту эпоху существовала своя цивилизация? Может быть, хеты вторглись на Землю? Я моментально почувствовал симпатию к осаждаемым землянам — базовая, спинномозговая реакция. Но это было невероятно и неправдоподобно. В Китае и России, Австралии и Канаде, в Англии, Италии и Соединённых Штатах палеонтологи исследовали позднемезозойские отложения, буквально просеивая их сквозь сито в поисках мельчайших осколков костей. Это было совершенно невозможно, чтобы остатки глобальной высокоразвитой цивилизации ускользнули от их внимания. Но с кем тогда воюют марсиане?
     Моим мыслям не хватало ясности — мешала головная боль, вызванная жарой. Тыльную сторону ладоней пощипывало, и я слишком поздно осознал, что они, единственные незащищённые участки моей кожи, обгорели на солнце. Присутствие всех этих явно листопадных пород деревьев свидетельствовало о том, что времена года в этих места ярко выражены, но мы, должно быть, попали в середину лета. Ситуацию усугубляло то, что какое-то насекомое всё-таки пробралось под марлевый накомарник и укусило меня за шею; место укуса распухло и чесалось.
     На обратном пути я набрёл на пару диких гадрозавров, ощипывающих своими расплющенными клювами пучки хвои с веток; их роговые чехлы были неуязвимы для уколов хвоинок. Вертикальные жевательные движения, так непохожие на коровьи, производили звук, похожий на звук обдирающего дерево рашпиля — это батареи из тысяч плоских коренных зубов размалывали хвою и мелкие шишки. Кроме как на джипе, я ещё ни разу не приближался так близко к живым крупным динозаврам. Я слышал бурчание их желудков, и меня замутило от исходящего от них резкого запаха метана.
     Здесь же я наткнулся на первое млекопитающее — меховой комок шоколадного цвета с длинными конечностями и любопытной бурундучьей мордочкой, дополненной сверху треугольными ушами. Палеонтология млекопитающих была не моей областью, но я вообразил, что этот зверёк — Пургаториус, первый примат, известный по многочисленным палеоценовым находкам в соседней Монтане и по одной оспариваемой находке зуба, относящейся к самому концу мелового периода.
     Секунд тридцать мы смотрели друг другу в глаза; млекопитающее не сводило с меня взгляда быстрых чёрных глаз. Для меня это был особый момент — встреча с моим пра-пра-в-энной-степени-прадедом, и я в шутку подумал, что маленькая протообезьянка тоже почувствовала наше родство, поскольку не убежала, пока один из гадрозавров не издал что-то вроде блеяния. Я проследил за тем, как зверёк скрылся в подлеске, чувствуя грусть и одновременно гордость за то, что скоро ему уже не придётся взирать на мир из-под ног шагающих где-то вверху громадных колоссов. Кроткие унаследуют землю…
     Маленькая стрелка моего навигационного устройства говорила мне, что я должен двигаться прямо вперёд, но лес в этом направлении рос густо, лианы и странные листья, похожие на варёный шпинат, свисали с ветвей. Я отклонился к востоку — возможно, там…
     Когти впились мне в правое плечо.
     Моё сердце пропустило несколько ударов. Я прыгнул вперёд и развернулся, нащупывая в рюкзаке ружьё. Позади меня стоял троодон; его вытянутая голова клонилась набок, огромные немигающие глаза уставились на меня. Был ли у него внутри хет? Или он дикий? Я упёр приклад слонового ружья в плечо, и мы продолжили пялиться друг на друга. Троодон был мельче, чем те, которых мы с Кликсом встречали раньше, и морда у него была покрыта коричневыми пятнами. Возможно, самец.
     — Нет.
     Слово, как и раньше, прозвучало из звериного горла хрипло и натужно. Узнав, что рептилия находится под контролем хета, я нервничать не перестал. Наоборот, я решил, что нужно принять дополнительные меры предосторожности.
     — Назад, — приказал я. — Я хочу, чтобы ты не подходил ко мне ближе, чем на пять метров.
     — Почему?
     — Чтобы ты не мог в меня войти.
     — Почему?
     — Я тебе не доверяю.
     — Что значит «доверяю»?
     — Отойди назад! Сейчас же! — Я качнул дулом ружья.
     Троодон секунду помедлил, потом отступил на пару шагов.
     — Дальше, — сказал я.
     Он сделал ещё два длинных шага.
     Я положил ружьё на землю так, чтобы мог схватить его в один момент. Потом сбросил с плеч рюкзак. Внутри у меня было много всякой всячины, среди которой — две банки диетической кока-колы и единственная в наших запасах банка корневого пива «A&W». Я схватил пиво левой рукой, нашарил рацию правой и включил её.
     — Кликс?
     Несколько секунд я слышал лишь треск статики. Затем:
     — Привет, Брэнди, хорошо, что позвонил. Слушай, я тут нашёл-таки иридиевую пыль, как и ожидал, исходя из того, что мексиканский кратер уже на месте, и ударный кварц тоже есть. Но количество и того и другого гораздо меньше, чем я ожидал на основании граничномеловых образцов, отобранных в наше время, и…
     — Не сейчас, — сказал я.
     — Что?
     — Ко мне подошёл троодон под управлением хета.
     — Где ты?
     — Думаю, где-то в десяти километрах к западу от «Стернбергера».
     — Я по крайней мере в двадцати пяти к востоку, — сказал Кликс.
     По такой местности — не меньше пары часов езды.
     — Кликс, я держу в руке банку диетического корневого пива «A&W».
     Троодон странно наклонил голову.
     — Везёт тебе, — ответил Кликс.
     — Молчи и слушай, — рявкнул я. — Я держу единственную банку корневого пива, что у нас есть. Мой палец на язычке крышки. Если троодон подойдёт ко мне слишком близко, или на меня нападут, или будет сделана попытка войти в меня, я нажму на язычок.
     — Я не поним…
     — Когда ты увидишь меня в следующий раз, потребуй показать тебе банку. Убедись, что она не открыта.
     — Брэнди, ты параноик.
     Голова троодона затряслась.
     — Нет не-обходи-мос-с-с-сти, — прошипел он.
     — Кликс, я хочу, чтобы ты нашёл какой-нибудь предмет, который ты бы мог использовать подобным же образом, — сказал я в рацию. — Как сигнал для меня.
     — Брэнди…
     — Делай что говорю!
     Снова треск статики.
     — У меня есть ручка. С пимпочкой. Я могу нажать пимпочку и высунуть стержень, если в меня начнут входить.
     — Нет. Изменение должно быть необратимым. И его нужно сделать быстро. И предмет должен быть уникальным.
     Снова статика.
     — Хорошо. У меня есть целлофановая упаковка с двумя твинки.
     — Ты взял с собой твинки?
     — Э-э… да.
     — Здорово. Что ты с ними сделаешь?
     — Гмм, ну, они сейчас в нагрудном кармане куртки.
     — На тебе сейчас та свободного покроя куртка цвета хаки, так?
     — Да, она. Если ко мне приблизятся, я раздавлю твинки.
     — Хорошо. Ещё одна вещь, Кликс. Сколько ты весишь?
     — Где-то девяносто кило.
     — Сколько точно? Перед стартом мы проходили финальное медобследование. Сколько ты тогда весил?
     — Э-э… восемьдесят девять пятьсот.
     — Хорошо. Я — сто четыре ровно.
     — Сто четыре? Да ты что!
     — Просто запомни эти грёбаные цифры!
     — Сто четыре. Количество недель в двух годах. Запомнил. Но Брэнди…
     Он наверняка хотел мне напомнить, что у нас с собой нет весов, только маленькие минералогические, на которых не взвесить больше двух килограмм. Но я не дал ему договорить.
     — Отлично. Теперь я отправляюсь к кораблю.
     — Я хочу закончить бурение образцов, — сказал Кликс. — Это ещё несколько часов.
     — Давай. Только не съедай твинки. Поговорим потом.
     — Пока.
     Я вернул рацию в рюкзак и снова подхватил ружьё.
     — Зачем это всё? — прошипел хет.
     Я поднял руку с зажатым в ней пивом.
     — Чтобы держать тебя на расстоянии. Видишь этот металлический язычок? Если я нажму, то этот контейнер будет вскрыт таким образом, что снова закрыть его будет невозможно. Я не думаю, что тебе удастся войти в меня настолько быстро.
     — Я не имею намерения входить в тебя.
     — И, — продолжил я, — на случай, если ты в меня всё же войдёшь, Кликс знает, сколько я вешу. Разница в массе выдаст тебя с головой. — На самом деле это было не так. Даже будь у нас большие весы, наш с Кликсом вес варьируется в более широких пределах, чем масса одного хета, в зависимости от того, сколько мы съели за обедом и сходили ли в туалет. Но звучала угроза убедительно.
     — Вы опасаетесь нас, — сказал хет. — Мы хотели лишь поговорить.
     Я опустил дуло ружья, но и не подумал вернуть его в рюкзак.
     — Очень хорошо. О чём вы хотели поговорить?
     — О королях и капусте, — сказал динозавр. Эта книга была из моего круга чтения, а не из Кликсова, и троодон говорил с, как выразился бы Кликс, канадским акцентом. Хотя это был не Ромбик, с которым мы общались вчера утром, его седоком, по-видимому, был тот же самый хет, с которым мы уже встречались. Или может быть — хоть эта концепция и с трудом умещалась у меня в голове — может быть, как хет пытался объяснить ранее,  индивидуальность для них ничего не значила. Может, что узнаёт один, становится известно всем? А как происходит обмен?
     — О королях и капусте? — повторил я и пожал плечами. — Королём у нас Карл III. А капусту я ем только в салате.
     Динозавр, по-прежнему держащий дистанцию с несколько метров, вскинул голову  и заглотил информацию, моргнув на раз-два.
     — Спасибо за то, что поделился этим с нами, — сказал он; фраза для заполнения паузы, которую я подхватил от доктора Шрёдера. — Ты находишься на значительном расстоянии от своего корабля.
     — Людям полезно упражняться в ходьбе. Способствует пищеварению.
     — Ах.
     Я посмотрел на него.
     — Это не тот троодон, с которым мы встречались раньше, — сказал я.
     — Верно.
     — Но ты — тот самый хет?
     — Более-менее.
     — Почему ты сменил носителя?
     Троодон моргнул.
     — Нам кажется недожаренным находиться в одном и том же теле дольше одного-двух дней. Мы находим это… — Скрежещущий голос замолк, словно хет подбирал подходящий термин. — Клаустрофобия. Мы испытываем клаустрофобию. — Он переступил с ноги на ногу. — Кроме того, мы должны оставлять носителей для прямого взаимодействия с целью обмена памятью.
     Если это правда, значит, тот факт, что хеты по собственной воле покинули наши с Кликсом тела, не обязательно свидетельствовал об отсутствии злобных намерений.
     — Скажи мне, — сказал троодон, — где конкретно находится задница Кликс.
     — Что?
     — Кликс гадский ублюдок. Где он?
     — Почему ты его так называешь?
     — Кликс? А, каламбур. Каламбур смыкает. Его уникальное идентифицирующее слово — Майлз, но ты зовёшь его Кликс. «Клик» — сокращение от «километр». — Зверюга откинула свою длинную голову назад. — Хо-хо.
     — Нет, почему ты его обзываешь словами разными? Задница, ублюдок. Почему?
     — Обзываешь словами его ты. Я просто — неверное использование? — Троодон слегка склонил голову набок. — Ваш язык трудный, неточный для нас.
     — Ты никогда не слышал, чтобы я называл Кликса такими словами. Он бы мне зубы повыбивал.
     — Интересно. Но ты ведь всё время зовёшь его так. Мы переняли это от тебя.
     О чёрт.
     — В смысле, вы нашли это у меня в голове?
     — Да-а-а, крепко связано. Силлогизм, нет? Все Кликсы задницы, но не все задницы — Кликсы. Задница, ублюдок, разлучник, похититель жён, чернозадый тупица…
     — Чернозадый? Чёрт, я правда про него так думаю? — Я почувствовал, что краснею. — Остальные эпитеты по крайней мере субъективны. Но расизм… Я не… в общем…
     — Чернозадый не хорошо? Нет, это… ах, да, имеет отношение к цвету кожи. У него темнее, чем у тебя. Это важно?
     — Нет. Это ничего не значащая особенность — адаптация к тропическому солнцу, и всё. Слушай, не зови его так.
     — «Так»? Зачем мне звать его «так»?
     — Нет, в смысле, не зови его «чернозадый». Или задницей. Или любым другим таким словом.
     — Неприемлемые термины? Как я его должен звать?
     — Кликс. Просто Кликс.
     — Кликс-просто-Кликс. Смыкает.
     Расистские оскорбления. Мне было стыдно. Вот так ты думаешь, что оно умерло и похоронено, а оно всё ещё здесь, ждёт шанса всплыть на поверхность.
     И всё же… слова рептилии меня заинтересовали. Я знал, что не должен был этого делать, но не смог устоять.
     — Тэсс, — сказал я после секундной паузы. — Какие слова ты… смыкаешь… с Тэсс.
     — Тэсс, — троодон переступил с ноги на ногу, и мигательные перепонки поочерёдно закрыли и открыли оба его глаза. — Дорогая. Родная. Милая. Кролик. Барашек отбивной. — Я сжался под градом ласкательных имён. — Любимая. Единственная. Утраченная. Украденная. Потерянная.
     — Хорошо-хорошо, — сказал я. — Я уловил идею. Что насчёт «папа»?
     — Папа? — секундная пауза. — Бремя.
     — И всё?
     — И всё.
     Я отвернулся. Я был уверен, что инопланетянин не сможет ни заметить, ни понять моего смущения, но меня затопила волна вины.
     – О чём ты хотел поговорить с самого начала? — спросил я, наконец.
     — Где ты был?
     — В лесу. Просто бродил.
     — А, хорошо. Видел что-нибудь интересное?
     — Нет. Ничего. Совершенно ничего.
     — Могу я проводить тебя до «Стернбергера»?
     Я вздохнул.
     — Если хочешь. Нам в эту сторону.
     — Нет. Ходи сюда. Здесь можно зарезать.
     Ты меня и так без ножа режешь.
     — Ты имеешь в виду «срезать», я надеюсь.
     — Да-а-а.
     И мы двинулись в чащу леса.

Обратный отсчёт: 4

     Не может дерево доброе приносить плоды худые, ни дерево худое приносить плоды добрые.
Евангелие от Матфея 7:18

     Мне не нравилось быть наедине с хетом. Несмотря на крошечные зубы и голову всего тридцати сантиметров длиной он легко мог убить меня, вцепившись в горло.
     Обычная скорость ходьбы троодона, похоже, втрое превышала мою, но через несколько минут убегания вперёд и возвращения он научился соразмерять свой шаг с моим, и дальше мы пошли бок о бок. Путь до «Стернбергера» был не близкий, и я по дороге прикончил обе банки кока-колы, но не снимал пальца с язычка своей аспартамовой[27] гранаты.
     Хет непрерывно бомбардировал меня вопросами, большинство которых казалось вполне безобидными. Но сразу после того, как меня отобрали для участия в путешествии во времени, я перечитал всего Герберта Уэллса. И одна строчка с тех пор засела в памяти: «Я поступил безумно, рассказав Великому Лунарию…»[28] Я прикладывал все силы к тому, чтобы мои ответы звучали нейтрально и незлобиво. Через некоторое время я решил, что хет уже накопил передо мной достаточный информационный долг, чтобы почувствовать себя обязанным ответить на некоторые мои вопросы, так что я, наконец, коснулся темы, которая меня интересовала больше всего.
     — Я бы хотел узнать о вашей биологии, — сказал я.
     Троодон не повернул голову ко мне, когда я заговорил, а продолжал идти, глядя вперёд и обратив ко мне двухсантиметровую вертикальную щель одного из своих ушей.
     — У меня нет слов, чтобы это объяснить, — сказал он, наконец.
     — Да брось. Я — опытный биолог, и в твоём распоряжении весь мой словарный запас. Давай попробуем, хорошо? Вы, очевидно, не состоите из клеток, как земные формы жизни. Вы должны состоять из значительно меньших составных частей, иначе вы не смогли бы просачиваться сквозь кожу.
     Троодон тряхнул головой.
     — Разумное предположение.
     — Но что это может быть? Я немного знаю о Марсе. Химически он достаточно похож на Землю, так что я не думаю, что у вас с нами совершенно ничего общего. Кроме того, вы можете существовать в земных условиях без защиты.
     — Да-а-а.
     Зверюга начинала меня бесить.
     — Звезда-а-а! Что вы такое, скажи! Что заставляет вас тикать?
     — Тикать? Мы не бомбы.
     Я не был на этот счёт так уверен, но вслух ответил:
     — Я знаю, чем вы не являетесь. Я хочу знать, чем вы являетесь.
     Животное посмотрело вниз, в землю, словно в поисках подходящих слов для выражения концепции. Наконец, оно повернуло голову ко мне и сказало:
     — Мы очень малы и в то же время очень велики.
     Я глядел в эти огромные жёлтые глаза, хотя и знал, что они были поэтическим зеркалом души рептилии-троодона, а не хета. Это было словно дельфийское пророчество, и всё же я как-то увидел, к чему хет клонит; возможно, потому что на основании моего опыта двух кратких слияний с марсианами я уже начал многое подозревать.
     — Вы состоите из микроскопических частиц, но на самом деле вы — одно огромное существо, — сказал я и вспомнил о хете размером с пляжный мяч, появляющемся из тела трицератопса. — Мы можете сливаться в большие конгломераты или распадаться на мелкие фракции. Но вы — колониальные существа, как кораллы, только без рифа, способные разделяться на крошечные составные части — меньшие, чем клетки — и проникать внутрь живой материи. — Я бы никогда не послал такую дикую догадку в научный журнал, но чувствовал, что иду по верному пути. — Я ведь прав, не так ли?
     — Да-а-а. Правоват, во всяком случае.
     Я решил начать с основ.
     — Основой земной жизни являются самовоспроизводящиеся макромолекулы, называемые нуклеиновыми кислотами.
     — Мы это знаем.
     — В основе вас также лежат нуклеиновые кислоты?
     — Да-а-а, мы — нуклеиновые кислоты.
     Забавная формулировка.
     — Какие? ДНК?
     — Это та, что содержится в ядре ваших клеток? Двойная спираль? Да-а-а, некоторые из наших составных частей — ДНК.
     — А остальные ваши составные части?
     — Не дезоксе.
     Мне пришлось прокрутить ответ троодона в голове несколько раз, прежде чем я догадался, о чём он.
     — А, ты о РНК. Рибонуклеиновая кислота.
     Пасть рептилии приоткрылась, блеснув ножевидными зубами, затем горло дёрнулось и исторгло:
     — Да-а-а
     — Что-нибудь ещё?
     — Протеин.
     На мгновение я замолк, переваривая. Мы — нуклеиновые кислоты, сказал он. Я подумал об этом и подумал о РНК. Цепочка нуклеотидов, существующая в цитоплазме клетки, она также ассоциируется с долговременным хранением информации и — вот оно! — с вирусами.
     — Вы — вирус, — сказал я.
     — Вируссс? — Троодон словно бы пробовал слово на зуб. — Да-а-а, вируссс.
     Это всё объясняло. Вирусы на несколько порядков меньше клеток, их размер от ста до двух тысяч ангстрем. Вирусная форма жизни могла бы с лёгкостью проскальзывать в промежутки между клетками и таким образом просачиваться сквозь кожу, мышечную ткань и органы. Но… но…
     — Но вирусы ведь на самом деле не живые, — сказал я.
     Троодон посмотрел на меня; золотистые глаза поймали солнечный луч.
     — О чём говоришь ты?
     — Я имею в виду, вирус неполноценен без носителя.
     — Носителя?
     — Настоящего живого организма. Вирус состоит из инструкций, сохранённых в виде ДНК или РНК, покрытых белковой оболочкой. Они не могут расти и не имеют возможности самостоятельно размножаться; поэтому и считается, что они не живые. Им нужно…
     Троодон бесхитростно моргнул.
     — Да-а-а?
     Я молчал. Вирусам нужно подчинить, захватить, наводнить клеточную машинерию растения или животного. Тогда они заставляют клетки производить его, вируса, собственную нуклеиновую кислоту и делать копии его протеиновой оболочки. Я попытался вспомнить пример вируса, действие которого полезно для носителя, но не смог. Вирусы по определению патогенны, опасны для клеточной жизни, вызывают болезни от гриппа и полиомиелита, кори и простуды, до эпидемии СПИДа конца 90-х — начала 2000-х. Собственно, из-за СПИДа вирусные исследования стали довольно горячей темой в западной науке, как в предыдущем десятилетии — орбитальные оружейные комплексы. В этот раз, правда, деньги не были выброшены на ветер: средство против СПИДа было одобрено для лечения людей в 2010. По сути, это лекарство — удачно названое «Избавление» — было способно нейтрализовать практически любой вирус, используя процесс под названием адаптивное фрактальное связывание; теперь оно использовалось для лечения всего — от простуды и гриппа до эболы.
     Но если хеты — вирусы, то они должны… подчинять… другие формы жизни.
     Кое-кто считает, что человечеству присуща врождённая тяга к насилию из-за его плотоядных предков. Как необходимость в буквальном смысле порабощать клеточную жизнь повлияла на психологию хетов? Будут ли они стремиться к завоеванию, к контролю над живыми организмами? Это объяснило бы, почему они не любят оставаться долгое время в одном и том же носителе. Тяга к порабощению может быть удовлетворена только постоянным подчинением новых живых существ.
     Придержи-ка коней, Бренди. Погоди минутку. Не прыгай за борт.
     Но… вирусы.
     Давай же, Брэнди. Ты учёный. Ничего, если гипотеза звучит дико, но её надо проверить, доказать.
     Хеты — существа ульевого типа; у них нет индивидуальности. Может быть, они не имеют представления о лжи и обмане.
     Так что почему бы просто не спросить?
     — Вы подчиняете и другие формы жизни, не так ли? — сказал я. — Чтобы заставить их делать то, что вам нужно.
     Двойное моргание.
     — Конечно.
     — Даже если это разумные существа?
     И снова моргание.
     — Мы — единственные подлинно разумные существа.
     Я содрогнулся.
     — Я видел, как динозавры сражаются с механическими танками.
     Троодон наклонил голову.
     — О.
     — Это была военная игра, так ведь?
     — Что такое игра?
     Я покачал головой.
     — Впрочем, «игра» — это неподходящее слово. Я имел в виду, это была тренировка, подготовка к конфликту.
     — Да-а-а.
     — К конфликту между вашим видом и другими разумными существами.
     — Мы — единственные подлинно разумные существа, — повторил хет.
     — Хорошо, тогда так: к конфликту между вашим видом и теми, кто делает металлические танки.
     — Да-а-а.
     — Кто начал конфликт?
     — Я не понимаю, — сказал хет.
     — Из-за чего вы воюете?
     — Из-за укрытия.
     — Нет, я имею в виду, каков предмет конфликта. Почему вы воюете?
     — Ах, это. — Троодон почесал своё тощее брюхо. — Они не хотят, чтобы мы входили в их тела. Они не хотят быть нашими рабами.
     — Вот дерьмо!
     Хет посмотрел на меня через огромные золотистые глаза троодона.
     — Я думал, для этого вида активности вам требуется уединение, — сказал он.

Обратный отсчёт: 3

     И познаете истину, и истина сделает вас свободными.
Евангелие от Иоанна, 8:32

     Когда мы с хеттом добрались до грязевой равнины неподалёку от «Стернбергера», Кликса нигде не было видно. Судя по положению солнца, дело шло к вечеру, а я не ждал его раньше ужина. Конечно, я мог вызвать его по рации и сказать, чтобы он бросал всё и ехал сюда, но в этом не было смысла. Я не мог говорить свободно, пока хет не уйдёт, а он ничем не выдавал такого желания. Троодон переминался с ноги на ногу; его длинный жёсткий хвост торчал горизонтально. Через некоторое время он положил свою удлинённую голову на кратерный вал. Высоко на гребне вала угнездился наш корабль.
     — Пусти меня внутрь, — внезапно сказал он.
     Быть рядом с троодоном уже было достаточно большой проблемой, но быть рядом с ним внутри замкнутого пространства…
     — Мне бы не хотелось, — сказал я.
     Повернул голову ко мне и упёр в меня взгляд огромных глаз.
     — Любезность за любезность, Брандон/Брэнди. Мы пустили вас в свой корабль. Должен теперь ты пустить нас в свой.
     Представьте себе: динозавр учит меня вежливости.
     — Но посмотри, где находится «Стернбергер», — сказал я, указывая рукой. — Видишь, как он нависает над краем кратера? Я знаю, что ты можешь взобраться наверх, но допрыгнешь ли до люка? Я сомневаюсь. Это довольно высоко.
     Троодон бросился вверх по склону, как стрела, помогая себе карабкаться длинными передними конечностями.
     — Для меня не проблема, — крикнул он мне, когда оказался наверху.
     Снаружи главные ворота корабля были выкрашены синим с ярко-красной каймой — мандрилова[29] пасть, как окрестил эту раскраску один из инженеров. Я не сомневался, что динозавр может это видеть, поскольку все рептилии и птицы, дожившие до нашего времени, обладают цветовым зрением. Потеря цветового зрения собаками и многими другими млекопитающими — сравнительно недавнее новшество, эволюционный компромисс в обмен на увеличение остроты зрения в темноте. Троодон достиг того же самого простым увеличением размера глаз.
     — Я вхожу, — крикнул он.
     Между осыпающимся склоном кратерного вала и нижним краем ворот по вертикали было около метра, но троодону не составило труда подпрыгнуть достаточно высоко, чтобы ухватиться за дверную ручку. Затем он упёр задние ноги в синюю поверхность ворот, поднял защёлку и провалился внутрь вместе со створкой двери. Там он отпустил её и спрыгнул на пол коридора. Он не мог развернуться в коридоре — мешал негнущийся хвост, но он высунул шею наружу, посмотрел вниз на меня и помахал головой.
     Что ж, я совершенно точно не собирался оставлять зверюгу внутри без присмотра, так что полез наверх сам. Хотя земля была сухая, ночью, должно быть, прошёл дождь, так что все вчерашние следы динозавров смыло. Троодон уже взобрался по пандусу, который вел к внутренней двери номер один и протиснулся в тесное помещение нашего полукруглого жилого модуля. Я поспешил следом за ним.
     Он медленно обходил помещение: оглядел холодильник для продуктов и шкафчики для инструментов, выглянул через окошко в двери номер два в гараж, открыл медицинский холодильник — и тут же закрыл, получив в лицо поток холодного воздуха, открыл дверь номер три и заглянул в наш крошечный санузел, потом прошёл вдоль внешней закруглённой стены, мимо рабочего стола в форме почки, мимо радиостанции и мини-лаборатории. Вопреки предыдущим заявлениям клацанье когтей троодона по полу и правда напоминало тиканье бомбы с часовым механизмом.
     — Это управление вашей машиной времени? — прохрипел он, показывая на лабораторное оборудование Кликса.
     Я так и стоял на пандусе перед входом в жилой модуль, готовый бежать, если троодон выкинет что-то неожиданное.
     — Нет, это анализатор минералов. Как я уже говорил, всё, что обеспечивает перемещение во времени, находится на шестьдесят пять миллионов лет в будущем.
     Троодон подступил к радиостанции и подозрительно её оглядел.
     — А это для чего?
     — Это просто радиостанция.
     — Радио?
     — Э-э… средство связи, основанное на электромагнитном излучении.
     Троодон постучал по консоли изогнутым когтем. Его, казалось, заинтересовал пластик «под дерево», которым были отделаны края устройства.
     — У нас есть такая связь. Но с кем вы связываетесь? Ваше радио работает сквозь время?
     — Нет, нет. Это просто обычное радио. Наш корабль времени был сброшен с вертолёта — это такое летающее устройство. С помощью радиостанции мы связывались с пилотом вертолёта и с Чинмэй — изобретателем машины времени — на наземной базе. База находилась за много километров оттуда, в Тиррелл-Филд-Стейшен. Радиостанция также ретранслирует сигналы ручных коммуникационных устройств и радиомаяка. А, ещё она принимала спутниковые сигналы, по которым определяла наше точное местоположение в момент сброса с вертолёта — это очень важно для того, чтобы Заброска удалась. Она также может послать сигнал на спутник системы спасения, если мы вернёмся в своё время не в том месте, где нас ожидают. Хотя, как нам сказали, вероятность этого очень мала. — Я указал на помаргивающую индикаторами панель. — Вообще-то нам не нужна такая навороченная модель, но одному из наших спонсоров понадобилась реклама именно этой марки. Нас никто особо не спрашивал.
     — Очень странную культуру вы имеете, — сказал троодон.
     Я вымученно засмеялся.
     — Это точно.
     Кликс вернулся в лагерь вскоре после заката и припарковал джип так, чтобы на рассвете он оказался в тени кратера. Мы с троодоном встретили его внизу, на грязевой равнине. Я поднял руку с зажатой в ней банкой пива, повернув её так, чтобы была видна неповреждённая крышка. Он расстегнул нагрудный карман куртки и вытащил из него пару твинки. Они были немного помяты — с твинки этого трудно избежать, но определённо не имели признаков того, что их преднамеренно раздавили.
     Троодон болтался вокруг ещё несколько часов, не давая нам с Кликсом поговорить. Маленький динозавр помог нам собрать ветки болотного кипариса, и мы разложили небольшой костёр и зажарили стейки. В этот раз говяжьи — пахицефалозавра мне больше не хотелось.  Идея термической обработки пища оказалась для хета в новинку, и он попросил нас скормить кусочек своему носителю. Кусок отличного филе долларов на пятьдесят оказался троодону на один укус. По словам хета, по вкусу он напоминал землеройку — насекомоядные были одной из немногих групп млекопитающих, уже существовавших в эту эпоху.
     Было тепло, хотя солнце уже давно зашло. Мы сидели вокруг костра, и я следил за пляской его огня в огромных глазах динозавра. Троодон не обращал внимания на наше театральное зевание, так что в конце концов Кликс заявил напрямую:
     — Теперь нам пора спать.
     — О, — ответил хет и, не сказав больше ни слова, скрылся во тьме. Мы с Кликсом загасили костёр и полезли наверх к кораблю. Как только мы оказались внутри жилого модуля, я повернулся к нему.
     — Кликс, — сказал я. Наконец-то нас никто не подслушивал. — Мы не можем взять хетов в наше время.
     — Почему?
     — Потому что они — зло.
     Кликс уставился на меня, как на полного, неразбавленного лунатика; у него даже челюсть отвисла от удивления.
     — Я серьёзно, — сказал я. — Они ведут войну.
     — Войну?
     — Да! Троодон, который пришёл со мной, подтвердил это.
     — С кем они воюют?
     — Я не знаю. Он не сказал.
     — А из-за чего?
     — Хеты хотят поработить тех, с кем воюют.
     — Поработить?
     — Влезть им в головы; заставить делать то, что нужно хетам.
     — Хет сказал тебе это?
     — Да.
     — Почему бы он стал тебе такое рассказывать?
     — А почему не стал бы? Кликс, ты что, не видишь, что это единое существо, ульевое сознание? Эти комки слизи сливаются и делятся памятью. Идея обмана одного индивидуума другим им чужда. Единственное, что про них можно сказать хорошего, это то, что они патологически правдивы.
     — Они кажутся вполне безвредными.
     — Они вирусы, — сказал я.
     Кликс снова непонимающе посмотрел на меня.
     — Вирусы? В метафорическом смысле?..
     — В самом прямом. В их основе — вирусы; они состоят из нуклеиновых кислот, но не могут расти или размножаться сами по себе. Они должны населить живого носителя. Только так они сами могут стать по-настоящему живыми.
     — Вирусы, — медленно повторил Кликс. — Да, думаю, это объясняет, как им удаётся просачиваться сквозь кожу. Вирусы для этого достаточно малы.
     — Но разве ты не понимаешь? Вирусы — зло.
     Во взгляде Кликса ясно читался вопрос: «Что ты сегодня курил?».
     — Вирусы — это просто кусочки химических соединений, — сказал он.
     — Именно. Кусочки запрограммированных инструкций, как подчинить живую материю и заставить её производить такие же вирусы. Вирусы всегда вредят своим носителям.
     — Полагаю, так.
     — Они вредят носителям по определению. То, что хорошо для вируса, никогда не хорошо для клетки, в которую он проникает.
     — И ты хочешь сказать, что раз хеты имеют вирусную природу, то это определяет всю их психологию?
     — Я не утверждаю, что может быть только так. Но в данном конкретном случае эволюция пошла именно этим путём: хетами движет страсть к порабощению. Ты слышал, что они сказали про розетту из звёзд: «Оно нас бесит». Их бесит тот факт, что где-то существует жизнь, до которой они не в силах дотянуться, которую не могут поработить.
     — Я не знаю, Брэнди. Всё это как-то притянуто за уши.
     — Чёрт возьми, это правда! Хет сам мне сказал.
     — Прямо вот этими словами?
     — Нет, не прямо этими.
     — Знаешь, Брэнди, ты решил это рассказать не тому человеку. Эти рассуждения про вирусную природу звучат так, будто ты уже сделал вывод о злобной сущности хетов и теперь подводишь под этот вывод научную базу. Моему народу такой способ мышления в своё время принёс много несчастий.
     — Ну подумай сам, — сказал я, — ты живёшь.
     — Спасибо и на том.
     — В смысле, ты — живое существо. Как и я. Чёрные люди, белые люди, все люди, все животные, все растения. Мы — живём.
     — Ага.
     — Но вирусы — нет. Они не живут в научном смысле этого слова. Они должны захватить кого-то просто для того, чтобы существовать. Это их единственная цель. Это не вопрос выбора — делать это или не делать. Это просто то, что они делают. Одна и только одна вещь, которую они могут делать. Быть вирусом означает быть повёрнутым на завоевании — в силу самого определения вируса.
     — Это интересная теория, но…
     — Это не просто теория. Я видел их военные манёвры.
     — Что бы ты ни видел, ты мог это неправильно интерпретировать.
     Бессилие бесило. У меня вся сцена была записана на микрокамеру, но мы не могли просмотреть запись, пока не вернёмся в двадцать первый век.
     — Да говорю же тебе, это правда, — сказал я. — Они используют динозавров для нападения на бронемашины.
     — Динозавры вместо танков?
     — А что? Биологические танки сами себя ремонтируют и сами себя производят, а хеты управляют ими напрямую, подчиняя их мозг. — Я развернул свою кушетку и сел на неё сбоку. — Ты изучал физиологию динозавров; ты знаешь, что это совершенные машины для убийства. Они невероятно сильны — челюсти теропода способны перекусить стальную трубу, а их нервная система настолько проста, что они даже не узнают, что смертельно ранены, пока не положат десяток противников. Эти существа рождены, чтобы сражаться.
     Кликс покачал головой.
     — С кем они вообще могут воевать?
     — Без понятия. Я не думаю, что они ведут войну за Земле. Я видел, как они грузят яйца динозавров на корабль. Думаю, они увозят их туда, где идёт война. Я думаю, куда-то, где растительность синяя и оранжевая.
     — Что?
     — Цератопсы, которых я видел, были раскрашены в эти цвета. Полагаю, камуфляж.
     Кликс изумлённо покачал головой.
     — Но ты не знаешь, с кем они воюют?
     Это был хороший вопрос, и это меня раздражало.
     — Вариантов масса, — ответил я слишком поспешно; по моему тону становилось совершенно понятно, что хорошего ответа у меня нет. — Возможно, другой вид марсиан. Или какие-нибудь формы жизни на одном из спутников Юпитера.
     — Это вряд ли, Брэнди. Ни на одном из этих спутников условия среды ни в малейшей степени не похожи на земные, и я не могу себе представить взвод тираннозавров в космических скафандрах.
     — Гмм. Не подумал об этом.
     Мы несколько секунд помолчали.
     — Есть ещё один вариант, — сказал Кликс медленно, будто поддразнивая.
     — Да?
     — Может существовать землеподобная планета между Марсом и Юпитером. Там, где в наше время астероиды. При наличии парникового эффекта температура на ней может быть вполне приемлемой. — Он налил в пенопластовую кружку воды и засунул её в микроволновку.
     — Всей массы пояса астероидов не хватит на сколько-нибудь приличную планету.
     — Слушай, я просто пытаюсь проникнуться духом твоих заблуждений. — Он побарабанил по сенсорной панели управления микроволновки, которая запищала в ответ. — В финальной битве хеты применят аннигиляторы и обратят три четверти массы вражеской планеты в энергию. Или просто разнесут планету на куски, и бо́льшая их часть попадает на Юпитер или на солнце или будет выброшена за орбиту Плутона. — Его сросшаяся бровь встала домиком. — Кстати, мне только что пришло в голову, что это объясняет одну вещь, не дававшую мне покоя. Мы всегда полагали, что следы водяной эрозии на Марсе невероятно древние и возникли за миллиарды лет до времени, в котором мы находимся. Однако по сути единственным свидетельством их большой древности является обилие покрывающих их метеоритных кратеров. Мы предположили некоторую разумную скорость накопления кратеров и на её основе заключили, что следы эрозии очень стары. Так вот, после разрушения астероидной планеты Марс должен был подвергнуться интенсивной метеоритной бомбардировке, из-за чего признаки водяной эрозии стали казаться значительно старше, чем они есть на самом деле. Это объяснило бы, каким образом вода на поверхности Марса существует прямо сейчас.
     Кликс улыбался, однако в его словах был смысл.
     — Точно! — воскликнул я. — Ведь марсиане спрашивали нас о пятой планете, и удивились, когда я им сказал, что это Юпитер. — В эту эпоху Юпитер — шестая планета. — У меня закружилась голова. — Бог ты мой, ведь это объясняет, зачем им понадобилась Земля.
     Микроволновка пискнула.
     — Не поспеваю за твоей мыслью, Шерлок, — сказал Кликс.
     — Земля имела бы стратегическое значение в такой войне, — сказал я. — Когда Марс находится по разные стороны от солнца с… с астероидной планетой, а Земля — по одну, то атаковать удобнее с Земли.
     — «Астероидная планета», да? — Кликс засмеялся. — Надо ей дать какое-нибудь название получше.
     — Хорошо. Как насчёт…
     — Не так быстро. Ты дал имя второй луне, помнишь? Теперь моя очередь.
     Тут он был прав.
     — Ладно.
     Кликс почесал в затылке.
     — Как насчёт…
     — Насчёт чего?
     Его ухмылка сползла с лица.
     — Да так, — сказал он, делая вид, что поглощён засыпанием растворимого декофеинизированного кофе в исходящую паром чашку. — Решу потом. Утро вечера мудренее.
     Он хотел назвать планету Тэсс, это к бабке не ходи. Я был совершенно не против, но не хотел бы ему об этом говорить. Кликс продолжал:
     — Это была война на уничтожение, Брэнди. Марс обратился в пустыню. От родного мира другой стороны остались одни обломки.
     — То есть ты понимаешь, что мы не можем взять хетов с собой в будущее?
     Кликс покачал головой.
     — На этот счёт не уверен. Ты всё ещё не убедил меня в своей вирусной теории…
     — Блин, да не моя это теория. Хет сам мне сказал.
     — И к тому же, если вид, ведущий войны, ты автоматически исключаешь из списка приличных, то помаши человечеству ручкой. Плюс, они уже дважды добровольно покинули наши тела.
     — Им пришлось, — сказал я. — Их мучает клаустрофобия, когда они находятся в одном и том же теле слишком долго; им нужно постоянно подчинять новых существ. — Кликс закатил глаза. — Это правда, — сказал я. — Хет мне рассказал. Нет, правда, они же знали, что мы пробудем здесь три полных дня; так долго болтаться по округе в наших телах для них, должно быть, всё равно, что для нас — застрять на неделю в аэропорту. Конечно, они вышли из нас; они знали, что всегда могут войти снова, если не добром, то силой.
     — Ты во всём выискиваешь самый плохой вариант, — сказал Кликс.
     Теперь глаза закатил я.
     — Эти существа могут распасться на такие маленькие компоненты, что ты их не разглядишь и в электронный микроскоп. Как только они окажутся на Земле двадцать первого века, загнать джинна в бутылку будет уже невозможно. Решение взять их с собой в будущее необратимо, как решение открыть ящик Пандоры.
     — Двусмысленная метафора, — сказал Кликс. — Кроме того, решение оставить их здесь точно так же необратимо. У нас лишь одна возможность спасти хетов.
     — Мы не можем так рисковать, — я выпятил челюсть. — Я убеждён — убеждён — что хеты — злобные, гм, твари.
     Кликс отпил кофе.
     — Ну, сказал он, — нам прекрасно известно, насколько надёжны твои выводы.
     Я ощутил в желудке неприятное завихрение.
     — Что ты этим хочешь сказать?
     Он снова отпил кофе.
     — Ничего.
     Мой голос предательский дрогнул, когда я произносил следующую фразу.
     — Я хочу знать, на что ты намекаешь.
     — Да ни на что, — он делано улыбнулся. — Забудь.
     — Скажи!
     Он вздохнул и развёл руками.
     — Ну, в общем — вся эта бодяга вокруг тебя и Тэсс. — Он на секунду встретился со мной взглядом, но тут же отвёл глаза. — Ты весь из себя такой благородный, судья и присяжные в одном лице, обвиняешь меня в том, чего я не делал. — Его голос стал тише. — Мне просто это не нравится, вот и всё.
     Я не мог поверить своим ушам.
     — В том, чего ты не делал? — презрительно повторил я. — Ты отрицаешь, что крутишь с ней шашни?
     Его взгляд снова упёрся в меня и теперь уже не отрывался.
     — Теккерей, вбей, наконец, себе в свою тупую башку: Тэсс не замужем. Разведена. Как и я. — Он помолчал. — Когда сходятся двое одиноких людей, это никакие не шашни.
     Я махнул рукой.
     — Семантика. Кроме того, вы с ней крутили ещё до того, как наш брак распался.
     Голос Кликса наполнился истинным возмущением.
     — Я и пальцем к ней не прикасался, пока вы не стали друг для друга такими же ископаемыми, как твои дурацкие динозавры.
     — Херня. — Я опустил руку на лабораторный стол. Честно говоря, я не вовсе не хотел ничего такого, но разложенные на нём инструменты задребезжали. — Тэсс получила развод третьего июля 2011. Вы с ней начали кувыркаться задолго до этого.
     — Эта дата — чистая формальность, и ты прекрасно это знаешь, — сказал Кликс. — Твоему браку пришёл конец за много месяцев до того.
     — Чему твои постоянные ухлёстывания за ней очень поспособствовали.
     — Ухлёстывания? — в его голосе теперь появились насмешливые нотки. — Мне уже давно не шестнадцать.
     — Да что ты говоришь! А что ты сказал в тот вечер, когда мы втроём ходили смотреть новую серию «Звёздных войн»?
     — Да как я могу помнить, что тогда сказал? — Но по едва заметному изменению тона я понял, что на самом деле он отлично это помнит.
     — Она в тот день купила новые очки, — сказал я. — Те, в розовой проволочной оправе. Ты сказал: «У тебя отличная пара, Тэсс», но смотрел ей вовсе не в глаза. — Я видел, что Кликс изо всех сил пытается не засмеяться, и это злило меня ещё больше. — Нормальные люди не говорят такого чужим жёнам.
     Он проглотил остаток кофе одним глотком.
     — Да ладно, Брэн. Это была шутка. Мы с Тэсс старые друзья; мы подшучиваем друг над другом. Я не имел в виду ничего такого.
     — Ты выдернул её прямо у меня из рук.
     Он рассеяно отломил кусочек пенопласта от края кружки.
     — Возможно, если бы она проводила в твоих руках немного больше времени, этого бы не случилось.
     — Да от***ись!
     — Почему нет? — сказал он, скидывая взгляд. — Если ты этого делать не хотел…
     Я аж задохнулся от ярости.
     — Ты сукин сын. Мы это делали раз в неделю.
     Кликс понимающе кивнул.
     — В воскресенье утром, как часы. Сразу после «Недели с Питером Дженнигсом» в качестве прелюдии.
     — Она тебе это рассказала?
     — Мы много разговариваем. И не только о последних находках, описанных в «Журнале палеонтологии позвоночных». Признай это, Брэнди — ты был поганым мужем. Ты сам её потерял. И ты не можешь обвинять меня в том, что я замечаю то хорошее, что вижу перед собой. Тэсс заслуживала лучшего.
     Я почувствовал в горле комок. Я хотел броситься на Кликса, запихать ему в глотку его наглую ложь. Мои руки, лежащие на лабораторном столе, сжались в кулаки. Кликс заметил.
     — Только попробуй, — тихо сказал он.
     — Но ты даже не дал мне шанса всё исправить, — сказал я, с усилием возвращая голосу подобие спокойствия.
     — Случай был совершенно безнадёжный.
     — Но если бы Тэсс сказала мне что-нибудь… Это… я обо всём этом слышу впервые.
     Кликс вздохнул длинно и устало, а потом снова покачал головой.
     — Тэсс кричала об этом многие месяцы — каждым взглядом, выражением лица, языком тела, который мог прочесть каждый, кроме тебя. — Он развёл руками. — Чёрт, это было так же очевидно, как если бы она наколола себе на лбу «Я несчастна».
     Я тряхнул головой.
     — Я не знал. Я ничего не видел.
     Снова долгий вздох.
     — Это было невозможно не заметить.
     — Но ты… ты вроде как был мне другом. Почему ты мне ничего не сказал?
     — Я пытался, Брэнди. На что, по-твоему, я намекал в тот вечер в том баре на Киль-стрит? Я сказал, что ты слишком много работаешь над новой экспозицией, и что это ужасно — каждый день задерживаться на работе до десяти, когда дома тебя ждёт прекрасная жена. Ты мне сказал, что Тэсс понимает. — Он нахмурился и покачал головой. — Так вот, она не понимала. Абсолютно.
     — И ты решил этим воспользоваться.
     — У меня для тебя новость, Брэнди. Я не гонялся за Тэсс. Она сама пришла ко мне.
     — Что? — Я почувствовал, как мир вокруг меня рушится.
     — Спроси её, если мне не веришь. Ты думаешь, я стал бы ухаживать за женой лучшего друга? Брэнди, я ей отказывал три раза. Думаешь, это было легко? Тирреловский музей находится в крошечном городке в Прериях, населённом исключительно белыми. Мне за сорок, и у меня под ногтями невычищаемая грязь от полевых экспедиций. Как по-твоему, много ли женщин в Драмхеллере могут мной увлечься? Очнись, друг! Тэсс — роскошная женщина, и ради тебя я отказывал ей три грёбаных раза! Я говорил, что она должна вернуться к мужу, попытаться наладить отношения, не спускать девять не самых плохих лет жизни в унитаз. Но она приходила снова. И можешь ли ты винить меня в том, что в четвёртый раз я сказал «да»?
     Я отвернулся в сторону; мои веки были плотно сомкнуты, чтобы не дать пролиться слезам. Так я просидел минуту, потом вторую. Я не знал, что сказать, что делать, о чём думать. Я вытер глаза, высморкался и повернул лицо к Кликсу. Он выдерживал мой взгляд всего секунду, но за эту секунду я успел понять, что он говорит правду, и, хуже того, что он жалеет меня. Он встал и отнёс свою кружку в мусорное ведро.
     Ещё тридцать восемь часов, думал я. Тридцать восемь часов до возвращения. Не знаю, как я их выдержу, находясь наедине с ним и с моими воспоминаниями о ней…
     Была ночь. Время спать. Мне придётся принять снотворную пилюлю, или я проворочаюсь в постели до утра, мучимый тем, что Кликс только что мне сказал.
     Я потянулся за пижамой.
     — У тебя ещё есть работа на сегодня, — сказал Кликс.
     Я посмотрел на него, но не нашёл в себе сил, чтобы произнести хоть слово.
     — Фотографирование ночного неба.
     Да, точно. Это надо было сделать ещё вчера, но было пасмурно. Я вышел в дверь номер один, но вместо того, чтобы спуститься вниз по пандусу, поднялся по короткой лестнице, наклонённой под углом сорок пять градусов, наверх, в инструментальный купол. Во время тренировок у меня от этого подъемов по этой лестнице всегда болели ладони, на которые приходился весь мой вес, но в пониженной гравитации никаких неприятных ощущений не было.
     Инструментальный купол был примерно двух метров в диаметре и сделан из бронестекла. Несколько камер смотрели в разных направлениях сквозь его прозрачные стены, а вертикальная щель, как в обсерватории, пропускала мезозойский воздух к установленным внутри анализаторам. Щель автоматически закрывалась, когда начинался дождь.
     Несколько автоматических камер делали снимки неба, ещё одна отслеживала движение солнца в течение дня. Но некоторые фотографии из тех, что Доминионская Астрофизическая обсерватория[30] попросила нас сделать, не могли быть получены в автоматическом режиме, и это были традиционные фотографии неба с большой экспозицией. Дело в том, что наши автоматические камеры были серийными потребительскими моделями, и ни в одной из них максимальная длительность автоматической экспозиции не превышала шестидесяти минут. ДАО хотела снимки с четырёхчасовой выдержкой, и для этого требовалось человеческое вмешательство.
     Сначала я хотел взять для этой цели свой «пентакс», но когда я спросил того типа из страховой компании, действует ли их страховка, если застрахованное имущество отправляется на 65 миллионов лет в прошлое, он ответил, не раздумывая: «Прошу прощения, мистер Теккерей, это означало бы, что потеря или повреждение имущества произошло вне срока действия вашего полиса». Вот так. В конце концов, мы позаимствовали модную электронную камеру в Маклугановском институте Университета Торонто. У неё тоже была короткая автоматическая экспозиция, но зато был и ручной спуск, так что я сделал то, что делали поколения астрономов-фотографов до меня: установил камеру в темноте, обтянул корпус резиновым кольцом, прижимавшим кнопку спуска, и осторожно снял колпачок с объектива.
     В результате должна была получиться фотография звёздного неба — электронная, разумеется, поскольку это была бесплёночная камера — на которой дуги изображали пути звёзд по ночному небу. Общий центр этих дуг укажет положение северного полюса. Также на этом фото будут тонкие штрихи метеоров. Их количество позволит оценить, насколько замусорено обломками околоземное пространство, а длина дуг при известной длительности экспозиции даст точное значение продолжительности мезозойских суток.
     Я понажимал крошечные пупырышки на наручных часах — такая система управления всегда казалась мне удивительно неудобной — и настроил будильник на срабатывание через четыре часа; примерно в три часа ночи местного времени я должен буду встать и закрыть объектив камеры колпачком.
     Я спустился по лестнице и вошёл через дверь номер один в жилой модуль. Кликс подошел ко мне.
     — Вот, — сказал он, протягивая кружку с водой и серебристую снотворную пилюлю. Я молча взял их у него.
     Между нами возникла долгая пауза, в течение которой мы оба обдумывали слова, которые сегодня друг другу наговорили.
     — Она любила тебя, — сказал Кликс, наконец. — Она очень любила тебя много лет.
     Я отвёл глаза, кивнул, и проглотил горькую пилюлю.

Обратный отсчёт: 2

Вещи сидят в седле
И скачут на человеке[31]

Ральф Уолдо Эмерсон, американский писатель (1803–1882)

     Я, как, полагаю, и большинство людей, помню свои сновидения, только если просыпаюсь в их середине. Мне снилась Тэсс, её буйная копна рыжих волос, умные зелёные глаза, тонкая, почти девичья фигура. Но это не была Тэсс Теккерей, моя жена. Нет, это была возрождённая Тэсс Лунд — имя, ушедшее в небытие много лет назад, но теперь вызванное оттуда снова актом развода.
     Тэсс лежала на постели голая, и свет двух лун играл на её лице в форме сердца — надменная Луна, сопровождаемая вертлявым Триком. Кто-то лежал в постели рядом с ней, но это был не я. Но и не какой-то незнакомец, что, наверное, было бы не так беспокойно видеть. Нет, сильные смуглые руки, обвивавшие её бледную талию, принадлежали профессору Майлзу Джордану, бонвивану, уважаемому учёному, моему другу. Моему лучшему другу во всём мире.
     Я рассматривал их, как бесплотная видеокамера, через окно её спальни. Спальня изменилась с тех пор, как Тэсс делила её со мной: мебель стала богаче и утончённее. Нашу старую кровать королевского размера сменило викторианское сооружение с пологом  на четырёх столбиках. Полог, сшитый из страховых и пенсионных контрактов, высоко поднимался на толстых тёмных столбах, вырезанных из цельных стволов чёрного дерева.
     Тэсс говорила с Кликсом своим глубоким сексуальным голосом, совершенно неожиданным в её хрупком теле. Она рассказывала ему про меня, делясь с ним моими самыми глубокими, самыми тёмными секретами — бесконечная процессия унижений, поражений и позора. Она рассказала о моём увлечении кузиной Хизер и об отвратительной сцене, которую она устроила мне на глазах у всех, когда и напился на свадьбе её брата Дугала и начал к ней приставать. Рассказала о том, как меня в возрасте тридцати четырёх лет поймали на выходе из магазина с дебильным порножурналом, который я просто не смог заставить себя показать на кассе. Рассказала о той ночи, когда меня избил грабитель на Аллее Философов позади музея, а найдя в моём бумажнике фотографию матери, заставил меня её съесть.
     Кликс внимательно слушал всё, что ему рассказывала Тэсс, вещи настолько скрываемые, настолько личные, настолько приватные, что доктор Шрёдер позволил бы выдрать ему все зубы, лишь бы услышать их от меня, лежащего на его виниловой кушетке. Кликс слушал секреты, которые были мои и только мои и которые я собирался унести в могилу. Он знал теперь все закоулки моей души. Мысль о том, что он будет жить, зная обо мне такое, имея надо мной такую власть, была невыносимой…
     Би-и-и-п!
     Кликс гладил волосы Тэсс, его толстые пальцы нежно касались рыжих прядей тем же манером, как это делали когда-то мои, всё ещё тоскующие по её волосам каждый раз, как я её вижу. Мне показалось было, что он собирается посмеяться тому, что она ему рассказала, но то, что он сделал, было гораздо хуже и уязвило меня, как зубы троодона.
     — Ну, ну, ладно, — сказал он своим слишком приятным баритоном, который так удачно дополнял её гортанную сексапильность. — Не беспокойся, барашек отбивной, — барашек! — его больше нет.
     Би-и-и-п!
     Внезапно моё бесплотное существо начало конденсироваться в материальное тело. Правой рукой я пробил оконное стекло; осколки изрезали кожу на костяшках в клочья, как тёрка — сыр. Я убью его…
     Би-и-и-п!
     — А? — Я потянулся к часам и сонно перебирал кнопки, пока не нашёл ту, которая отключает будильник. — Кликс? — Ответа не было. Наверное, будильник его не разбудил. Возможно, он ещё был под действием снотворной пилюли. Возможно, сам я тоже, потому что мне на мгновение померещились жёлтые глаза размером с бильярдный шар, пялящиеся на меня из темноты. Я скатился с кушетки, ощупью нашёл дверь номер один и неловко взобрался по лестнице в инструментальный купол. Я закрыл объектив колпачком и убрал резиновое кольцо, блокировавшее затвор. Крошечный купол странно искажал звуки, и мне показалось, что я услышал, как внизу хлопнула внешняя дверь и защёлкнулся замок.
     Я, спотыкаясь, сбежал по лестнице вниз и вошёл в жилой модуль.
     — Брэнди?
     Моё сердце подпрыгнуло.
     — Кликс?
     — Ага.
     — Мой будильник тебя разбудил?
     — Не знаю. Но я не могу спать.
     Я на мгновение задумался. Вероятно, я мог бы сейчас заснуть довольно легко — это снотворное было довольно мощным. Однако…
     — Хочешь кофе? — спросил я, наконец.
     — Ага. Только без кофеина.
     — Не возражаешь, если я включу свет?
     — Нет.
     Я нашарил выключатель, и вспыхнул верхний свет. Его яркость резала глаза. Я прикрыл их рукой и посмотрел на Кликса. Он поочерёдно щурился то правым, то левым глазом.
     — Так что решим с хетами? — спросил он. — Завтра они наверняка попросят нас взять их с собой в будущее. Что мы им ответим?
     Я наполнил две кружки водой и поставил их в микроволновку.
     — Я всё ещё за то, чтобы им отказать.
     — Ты не прав, — сказал Кликс. В его голосе почти не слышался ямайский акцент, а между словами появились короткие паузы. — Мы должны помочь им избежать природной катастрофы, которая привела к их вымиранию.
     — Послушай, — сказал я, пытаясь собрать всю свою волю в кулак. — Королевский Музей Онтарио вложил в эту экспедицию гораздо больше, чем Тиррелловский музей. Что де-факто делает меня её лидером, и, если потребуется, я воспользуюсь этими полномочиями. Мы оставим хетов здесь.
     — Но мы должны взять их с собой.
     — Нет, — я в раздражении повернулся к Кликсу спиной.
     — Хорошо, — сказал Кликс; его голос приближался, — если ты так настойчиво возражаешь…
     — Спасибо, Майлз, — я испустил вздох облегчения и сделал глубокий вдох, который меня и спас. — Спасибо, что…
     Толстые пальцы сомкнулись вокруг моей шеи. Я пытался закричать, но не смог пропихнуть достаточно воздуха через пережатое горло, так что вместо крика получилось какое-то слабое хрюканье. Я попытался расцепить Кликсовы пальцы, но он был сильнее, значительно сильнее; его руки были словно клешни робота, они выжимали из меня жизнь по капле. В глазах начало темнеть, а легкие были готовы взорваться.
     Я неистово крутился и изгибался. В последний момент я в отчаянии попытался перекинуть Кликса через себя, хоть и знал, что это для меня совершенно невозможно, и неожиданно у меня получилось — Кликсовы девяносто кило пролетели у меня над плечом, как будто в нём не было и сорока. Ну конечно — пониженная гравитация.
     Я глотнул воздуха, и зрение потихоньку прояснилось. Адреналин разливался у меня по сосудам, нейтрализуя действие сонной пилюли. Кликс вскочил на ноги, и мы стояли друг напротив друга, уперев руки в колени. Он ударил правой, размашисто и широко, будто гризли, выхватывающий из ручья рыбину. Я отпрыгнул назад так далеко, как позволило тесное пространство жилого модуля. Моментально превратившись из медведя в тигра, Кликс присел и прыгнул, его тело столкнулось с моим и бросило меня на холодный стальной пол рядом с моей кушеткой; раздался гул полупустого водяного бака у нас под ногами. Потом он хлестнул меня по лицу, и камень в кольце, которое ему подарила Тэсс, расцарапал мне щёку.
     Какой бес в него вселился? Марсианский, ясное дело. Конечно. Жёлтые глаза во тьме. Если бы будильник не разбудил меня в то время, как инопланетяне находились внутри «Стернбергера», они подчинили бы и меня, а потом воспользовались бы нашим кораблём для того, чтобы отправиться в будущее, аккуратно отрезав нас от процесса принятия решений. До смены состояния Чжуан-эффекта оставался всего тридцать один час; должно быть, хеты считали, что такое время они в наших телах высидят. Марсиане пошли ва-банк, это было ясно как день. И похоже, что единственным для меня шансом предотвратить захват «Стернбергера» было убить Майлза Джордана.
     Это, однако, было легче сказать, чем сделать. Как бы я ни ненавидел его иной раз, как бы ни мечтал раскроить ему череп верным холодным долотом, которым я раскалывал плиты осадочных пород, я испытывал серьёзные моральные трудности с причинением вреда другому человеческому существу. Даже в порядке самообороны. Мне всегда казалось, что разумный человек скорее отреагирует на слова, чем на удары кулаков. Но Кликс, или, вернее, сидящий в нём марсианин, всех этих сомнений был лишён, что хорошо демонстрировал клочок белой пены, появившийся в уголке рта.
     Он снова ударил меня по лицу, в этот раз сильнее. Хотя раньше мне такого испытывать не приходилось, я был уверен, что именно так болит сломанный нос. Кровь пропитала мне усы.
     И всё же, осознал я, он не пытается меня убить. Он мог это сделать, просто выстрелив мне в спину из слонового ружья. Если один из нас не вернётся из мезозоя, это возбудит сильные подозрения. А Тэсс ещё шутила насчёт того, что живым вернётся только один, судя по тому, как мы грызёмся в последнее время. Конечно, никто в проекте не знал, что я пишу в этом дневнике, или что я рассказываю доктору Шрёдеру, а мысль о психологическом тестировании, которому так много внимания уделялось во время полётов на Луну (когда мы ещё могли себе позволить полёты на Луну) даже не приходила в голову тем, кто формировал команды для палеонтологических раскопок. Палеонтологи уходят в поле на многие недели, и никто даже не почешется выяснить, смогут ли ужиться вместе данные конкретные люди.
     Понимал ли что-либо из этого марсианин, я сказать не могу, но он определённо хотел меня обездвижить, чтобы в меня мог вселиться его сородич. А это нечто такое, для чего два раза в жизни — уже слишком много. Страх и отвращение к этой процедуре придали мне сил. Я потянулся назад, ухватил Кликсово кресло-кушетку за подставку для ног и энергично повернул его на поворотном основании, ударив подлокотником ему по голове. Подлокотник был мягкий, но Кликс, в своей безалаберной манере, оставил плечевой ремень висеть на нём, и его алюминиевая застёжка рассекла ему кожу на верхней части уха. Удар дезориентировал его достаточно, чтобы я смог его повалить. Я вскочил на ноги и отпрыгнул так, чтобы массивная кушетка оказалась между нами.
     Он пытался обмануть меня, делая вид, что хочет броситься то вправо, то влево, и я заметил, что он делает это как-то неуклюже: для того, чтобы повернуться, он переступает ногами вместо того, чтобы повернуть только туловище вокруг талии. Похоже, что хеты ещё не овладели всеми тонкостями управления человеческим телом.
     Мы сделали в тесном помещении несколько оборотов; я всё время поворачивал кушетку так, чтобы мы находились у её торцов. Не знаю, были ли мои опасения обоснованы, но я боялся, что если мы будем долго вертеться против часовой стрелки, то чёртова штука вывинтится из своего основания.
     Пробегая мимо лабораторного стола, я схватил с него минералогические весы и запустил Кликсу в голову. Если бы он действовал по собственной воле, то легко бы уклонился, но хет, похоже, не знал, какой мускул задействовать. К тому времени, как он отклонили Кликсову голову в сторону, было уже поздно — тяжёлая станина ударила его в лоб чуть выше сросшейся брови. Он заорал от боли; из раны хлынула кровь, которая, как я надеялся, зальёт ему глаза.
     Чёрта с два. В ране появился тонкий слой фосфоресцирующего синего желе и остановил кровь. У меня кончались идеи, не говоря уж о выносливости. Моё сердце трепыхалось на пределе, и начинали подкашиваться ноги.
     Кликс заорал от боли.
     Это был мой единственный шанс. Сильным толчком я закрутил кушетку вокруг оси, а сам прыгнул через комнату так далеко, как смог. Кликс развернулся ко мне, снова по-медвежьи размахивая своими длинными руками. Наконец, он решил, что загнал меня в угол там, где прямая внутренняя стена соединялась с закруглённой внешней. Он стоял, растопырив руки и раздвинув ноги, чтобы не дать мне проскочить мимо него. Это был тот самый момент. Мой шанс, моя последняя надежда. Я ринулся прямо на него и так сильно, как только смог, ударил его коленом в пах, все свои силы и всю кинетическую энергию направив на то, чтобы вогнать его тестикулы внутрь его тела.
     Кликс сложился вдвое; его кулаки, двигаясь сообразно с человеческим инстинктом, а не командами хета, метнулись на защиту уязвимых мест от дальнейших атак. В то короткое время, в течение которого хет восстанавливал управление своим биологическим транспортным средством, я сделал финальный ход. Я схватил слоновье ружьё оттуда, где Кликс его оставил в последний раз — прислонённым к тумбочке под микроволновкой — и огрел его стальным дулом Кликса по затылку. Несколько секунд он стоял неподвижно, а потом мешком свалился на пол; возможно, мёртвый, но определённо без сознания. Я подозревал, что если Кликс пережил удар, а в этом уверенности не было, то хету понадобятся какие-то минуты, если не секунды, чтобы вернуть свою биомашину в чувство.
     Я кинулся к медицинскому холодильнику, подвешенному между дверями номер два и три. Нас, разумеется, снабдили полным комплектом медикаментов, поскольку никто не знал, что мы можем подхватить в мезозое. Я туда не часто заглядывал, но к счастью, лекарства были разложены в соответствии со своим действием. Вглядываясь сквозь облако пара, производимого в холодном воздухе моим собственным дыханием, я бегло просмотрел ярлыки. Анальгетики, антибиотики, антигистамины. Вот! Антивирусные агенты. В этом отделении было несколько ампул, но я схватил ампулу пара-22-рибавирина, более известного как «избавление» — чудодейственное лекарство против СПИДа.
     Я проткнул резиновый колпачок иглой шприца и втянул белесую жидкость. Я знал, как пользоваться шприцем, по работе в лаборатории сравнительной анатомии, но я никогда — перед глазами на мгновение мелькнуло искажённое болью лицо отца — никогда не делал инъекцию человеку. Я бросился к Кликсу, топоча ботинками по стальному полу, и склонился над его лежащим грудой телом. Он дышал, но медленно и неглубоко — жизнь, похоже, угасала в нём. Я с усилием проткнул иглой стенку его правой сонной артерии, вдавил плунжер, а потом, не отрывая от Кликса взгляда, сам свалился на пол, привалившись спиной к двери, ведущей в гараж, и чувствуя, как нарастает и пульсирует боль в сломанном носу.
     Прошло какое-то время — не имею представления, сколько именно, но, наконец, из виска Кликса выступило небольшое количество голубого желе. С ним что-то было не так. Оно не подрагивало, как хеты, которых я видел ранее, и оно не светилось. Я повернул Кликса так, чтобы было видно его исцарапанное лицо. На одном глазу веко было заблокировано запекшейся кровью, но другое на несколько секунд открылось, и он произнёс хриплым шёпотом:
     — Ах вы твари…
     Я взял оранжевый мешок для мусора и ложку и, тщательно следя за тем, чтобы не коснуться, соскрёб в мешок всё выступившее желе. Не больше двух столовых ложек. Остальному, как я наделся, мёртвому или умирающему, суждено было остаться внутри Кликса до тех пор, пока его собственные антитела и белые кровяные тельца не разберутся с ним, как с любым другим неактивным вирусным материалом.
     Я засунул мешок в металлический ящик, спустился по пандусу к внешней двери и забросил ящик так далеко, как позволила пониженная гравитация. Он улетел на потрескавшуюся поверхность грязевой равнины, и в лунном свете я видел, как он дважды подпрыгнул после удара оземь.
     Я вернулся к медицинскому холодильнику, наполнил «избавлением» ещё один шприц и вкатил дозу себе — чисто на всякий случай. Потом я открыл стоящую на холодильнике аптечку и достал большой марлевый тампон. Я плотно прижал его к лицу, доковылял до своей кушетки и лег на спину; от любого движения голову пронзали кинжалы боли. Я надеялся и молился, чтобы Кликс выкарабкался.

Граничный слой

     Человек, объехал весь мир в поисках того, в чём нуждался, и вернулся домой, чтобы это найти.
Джордж Мур, ирландский писатель (1852–1933)

     Тэсс крепко меня обняла и поцеловала, когда я вернулся из Ванкувера в Торонто. Я сжал её в объятиях, но мои мысли были далеко. Насколько я мог судить, у нас был хороший брак. Нам было хорошо вместе. Наши карьеры успешно развивались. Нет детей? Ну, она всегда говорила, что её это не беспокоит, что она тоже считает, что дети были бы неудобством, что они нарушили бы наш стиль жизни. И всё же в том, изначальном варианте истории, она бросила меня ради Майлза Джордана. Кликс всегда хотел детей. Сыграло ли это роль?
     Хотел бы я никогда не находить этот альтернативный дневник. Незнание и правда может быть благословением. Мысль о том, что моя личная жизнь такая же хрупкая и нестабильная, как и, по словам Чинмэй, вся наша вселенная, сводила меня с ума.
     Чинмэй попыталась объяснить, как этот другой дневник попал ко мне в руки, как карта памяти в моём палмтопе частично обменялась содержимым с той, которую путешествующий во времени Брэнди взял с собой в прошлое. Она говорила о шунтировании и реверсировании Чжуан-эффекта и о теории хаоса, но это всё были догадки. Они ничего не значили. Вред уже был нанесён.
     — Как долетел? — спросила Тэсс, выпуская меня из объятий.
     — Как всегда с Эйр-Канада. — Мой голос был холоден и сух.
     Глаза Тэсс пробежали по моему лицу, как я думаю, в поисках переживаний, стоящих за усталостью в моём голосе.
     — Сочувствую, — сказала она, наконец.
     Я повесил плащ в шкаф в прихожей, и мы вошли в гостиную. Уселись вдвоём на угловой диван под пейзажем в раме, написанным дядей Тэсс, неплохим художником, живущем в Мичигане.
     — Что-нибудь интересное случилось, пока меня не было?
     — Да нет, — ответила она. — В среду ходила на новый фильм про Джеймса Бонда — надо сказать, из Маколея Калкина получился неожиданно интересный Бонд. А вчера ужинала с Майлзом.
     Кликс здесь? Когда я в отъезде?
     — О?
     — Кстати, пока тебя не было, я подводила баланс по нашему счёту. Почему ты оплачивал билеты в Ванкувер своей кредиткой? Разве их не должен был оплатить музей?
     О чёрт!
     — Э… это исследование было, ну, неофициальным.
     Тэсс моргнула.
     — То есть?
     — То есть это неважно.
     Она обеспокоенно посмотрела на меня.
     — У тебя всё в порядке?
     — Всё хорошо. Очень хорошо.
     Небольшая пауза, потом снова её тихий голос:
     — Мне кажется, я заслуживаю лучшего ответа, чем этот.
     — Послушай, — сказал я, чтобы тут же об этом пожалеть, — я же не устраиваю тебе допросы о том, что ты делала, пока я был в отъезде.
     Тэсс улыбнулась, но по уголкам её глаз я видел, что улыбка не искренняя.
     — Прости, дорогой, — сказала она с притворной лёгкостью в голосе. — Я просто беспокоюсь за тебя. — Её глаза снова пробежали по моему лицу. — Мне бы не хотелось, чтобы тебя подкосил кризис среднего возраста, и ты сбежал бы к другой.
     — Такое если и случится, то, вероятнее всего, не со мной.
     Она напряглась.
     — Что ты этим хочешь сказать?
     Чёрт, я говорю вещи, которых говорить не должен. Но если наши с ней отношения не значат для неё того же, что они значат для меня, я должен знать. Должен.
     — Как поживает Кликс?
     Она ощетинилась.
     — Прекрасно поживает, просто прекрасно. Он был весел, обаятелен, не лез в бутылку. Гораздо приятнее, чем ты в последние дни.
     — Понимаю. Что ж, если ты предпочитаешь его общество…
     — Этого я не говорила. — Она хлопнула ладонью по диванному валику, выбив из него воздух. — Боже, какой же ты иногда вредный. Ты скатался неизвестно зачем на другой конец страны. Ты дважды обвинил меня — в чем? В неверности? Да что, в конце концов, с тобой такое?
     — Со мной всё в порядке, — тот самый усталый тон, с которым я описывал свою поездку в Ванкувер.
     — Да чёрта с два! — Она снова окинула меня внимательным взглядом, а потом заглянула прямо в глаза. О, эти прекрасные зелёные глаза, что преследовали меня и питали мои фантазии, когда я набирался смелости, чтобы попросить её руки; глаза, что сочувствовали мне и помогли пережить смерть матери, потерю работы в Оттаве и другие трагедии поменьше; умные глаза, в которых играли чёртики, когда мы спорили о вещах, казавшихся такими важными в молодости — война и мир, любовь, международные отношения, великие моральные дилеммы; она всегда быстро находила подходящую ей точку зрения, я же медлил и тщательно взвешивал аргументы, пытаясь решить, что хорошо, а что плохо. Внешне её глаза почти не изменились за прошедшие годы; их цвет стал немного голубоватым, и появились тонкие морщинки в уголках. Но там, где раньше я видел широкие окна, распахнутые внутрь её души для меня, и только меня одного, теперь была словно серебряная завеса, зеркало, отражающее назад мои собственные сомнения, страхи и неуверенность, не открывая ни крупицы того, что пряталось за ним.
     — Ты всё ещё любишь меня? — спросила она, наконец, и её голос немного дрогнул.
     Этот вопрос стал для меня полной неожиданностью. С некоторых пор мы не касались любви в своих разговорах. Это тема для тех, кто молод. Мы же мирно жили бок о бок: старые друзья, которым, в общем-то, уже не о чем особо говорить; старые башмаки, которые становятся всё более удобными каждый раз, как их надеваешь. По По-прежнему ли я её люблю? Любил ли я когда-нибудь её — настоящую, реальную Тэсс, или я любил лишь образ кого-то другого, который создал у себя в голове, изваял в своих мечтах? И я понял, к счастью, вовремя, что сейчас — один из тех моментов истины, одна их тех критических бабочек, одно из решений, которые способны изогнуть мировую линию так, что я уже никогда не смогу её выправить.
     — Больше самой жизни, — сказал я, наконец, и лишь услышав их, я понял, насколько они верны и правдивы. — Я люблю тебя всем сердцем. — Я обхватил её щуплое тело и сжал так сильно, что больно стало нам обоим. Кто сказал, что я отдам её без боя? — Пойдём, барашек. Пойдём наверх. — А потом подумал — к чёрту, так поступили бы старые люди. — Или нет, давай лучше прямо здесь. Этот диван уже давненько не видел ничего подобного.

Обратный отсчёт: 1

     Существует только два вида, которые ведут настоящие войны: люди и муравьи. В случае с муравьями надежды на исправление нет.
Джон Дж. Дифенбейкер, 13-й премьер-министр Канады (1895–1979)

     Мой сломанный нос пронзала боль при каждом ударе сердца. Через какое-то время, показавшееся мне вечностью, из носа перестала идти кровь.
     Я обессиленно лежал на спине на своей кушетке. Но часы Чинмэй продолжали тикать: до смены состояния Чжуан-эффекта оставалось всего двадцать семь часов. Я должен был оставаться на «Стернбергере» и следить, не придёт ли Кликс в сознание, но надеялся, что смогу за оставшееся время сделать хоть что-нибудь полезное.
     Фотографии ночного неба. По крайней мере, я мог проверить, получились ли они.
     Я поднялся с кушетки; каждый сустав моего тела кричал от боли. Я отыскал свой палмтоп и засунул его в один из мешковатых карманов рабочей куртки. Подъём по лестнице в инструментальный купол был сущим мучением.
     Я снял электронную камеру с маленького штатива и подключил её к USB-порту палмтопа. Фото ночного неба появилось на цветном жидкокристаллическом дисплее. Поначалу мне показалось, что фотография испорчена случайно упавшим на неё светом — две толстые изогнутые полосы пересекали её нижний правый угол, одна пошире, другая поуже. Да нет — это же Луна и Трик, их пути по ночному небу.
     За исключением этой детали, все выглядело как на любой другой фотографии неба с большой выдержкой: набор тонких концентрических дуг, прочерченных звёздами по небесной сфере в ходе её суточного вращения вокруг земной оси. Поскольку я оставил объектив открытым на четыре часа, каждая из дуг должна составлять примерно шестую часть полной окружности — мы ожидали, что мезозойские сутки окажутся короче наших, но не намного.
     И всё же что-то на этом фото было не так. Где-то на полпути между зенитом и южным горизонтом располагались шесть светлых точек. Я воспользовался стилусом, чтобы увеличить каждую из них по очереди. Точки не демонстрировали никакого суточного смещения вообще. Одну или даже две можно было списать на фотографические помехи — пылинка на объективе, повреждённый элемент на фоточувствительной матрице — но шесть точек в ряд должны были изображать нечто, существующее в действительности.
     Я мог представить себе только одну вещь, которая бы не перемещалась по небу вследствие суточного вращения Земли — геостационарный спутник, всё время висящий над одной и той же точкой экватора. В принципе, не было ничего удивительного в том, что хеты развесили над Землёй геостационарные спутники, хотя их равномерное распределение по орбите казалось мне странным. Возможно, это были погодные или коммуникационные спутники, хотя их количество казалось великоватым для обеих этих целей. Три спутника на геостационарной орбите смогут вести наблюдение за всей Землёй; на моём фото их было шесть, из чего следовало, что всего их двадцать-тридцать, равномерно распределённых…
     Снизу раздался грохот. Не отцепляя камеру от палмтопа, я положил и то и другое в карман и поспешил вниз по лестнице. Кликс стоял, опираясь на лабораторный стол. Пытаясь встать на ноги, он свалил какую-то геологическую аппаратуру на пол.
     — Брэнди, — сказал он. — Я… — Он замолк и начал снова. — Слушай, я не хотел… — Это тоже не пошло. — Я просто… — Потом он замолчал и пожал плечами. Я отнёсся к его затруднению с сочувствием. В конце концов, какими словами выразить своё сожаление тому, кого ты только что пытался убить?
     Я оглядел Кликса с головы до ног. Ухо было покрыто засохшей кровью. Рана на лбу выглядела погано; её хорошо бы зашить, но хотя бы кровотечение прекратилось.
     Я-то ещё легко отделался, особенно если учесть, насколько он меня мускулистее. Я чувствовал мстительное удовлетворение. Теперь-то я понимаю, что втайне обрадовался подвернувшейся возможности безнаказанно его отдубасить.
     — Всё в порядке, — сказал я. — Ты был не в себе.
     Кликс кивнул и через некоторое время отвернулся. Должно быть, затянувшаяся пауза была для него так же неприятна, как и для меня.
     — Что стало с хетом? — спросил он.
     Я рассказал ему об антивирусном средстве, которое я впрыснул ему в сонную артерию. Его передёрнуло при мысли о том, что килограмм или два мёртвого марсианина всё ещё находится в его теле. Мысль действительно была не из приятных.
     Он заметил электронную камеру, торчащую у меня из нагрудного кармана. Вероятно, чтобы отвлечь себя на что-нибудь другое, всё равно, что, он спросил:
     — А, твоё широкоугольное фото? Как получилось?
     — Вот, — сказал я, вытягивая из кармана камеру и палмтоп, всё ещё подключенный к ней USB-кабелем. Я откинул панельку с дисплеем на палмтопе и протянул его ему. — Взгляни.
     Он поднёс палмтоп к глазам.
     — Видишь две горизонтальные полосы?
     — Ага.
     — Это следы, оставленные двумя лунами. Но меня озадачили вот эти стационарные точки над ними. — Я пожал плечами. — Может быть, какие-то геосинхронные спутники, запущенные хетами.
     Кликс кивнул и вернул аппаратуру мне.
     — Это подавители гравитации, — сказал он как бы между прочим.
     — Что?
     Кликс ухватился за край стола, чтобы не упасть.
     — Откуда я это знаю? — спросил он. Его голос дрогнул.
     — Мне и самому интересно, — ответил я.
     — Плоские черви, — вдруг сказал он, но в этот раз это не было одной из его маленьких проверок на сообразительность. Как только он произнёс эти слова, я тут же понял, что он имеет в виду. Я сам ещё студентом проводил эксперимент Хамфриса-Якобсена, в ходе которого я должен был научить планарию по имени Карен Блэк — я назвал её так, потому что она была похожа на лицо с раскосыми глазами — сжиматься, когда она попадает на свет. Память о приобретённых навыках плоские черви сохраняют в РНК. После этого я разрезал Карен на несколько частей и скормил другому червю — Барбаре Стрейзанд. Барбара усвоила память Карен и немедленно начала реагировать на свет.
     Похоже, Кликс воспринял какую-то информацию из РНК мертвого хета, который до сих пор оставался у него в голове.
     — Подавители гравитации, — сказал я. — Невероятно. Так значит пониженная гравитация искусственно создана хетами…
     — Чтобы им здесь было удобно жить, именно так. Они уменьшили тяготение Земли до марсианского уровня — тридцать восемь процентов того, что мы считаем нормой.
     Я тряхнул головой.
     — Чёрт, ну и тупые же мы были. Когда мы летали на хетском корабле, мы не почувствовали перегрузок при взлёте и посадке, и, кстати, невесомости на орбите тоже не было. Они, должно быть, умеют делать с гравитацией разные штуки. Чинмэй была бы от них в восторге, их физика — это что-то.
     Кликс нахмурился.
     — Не думаю, что они так уж сильно нас опередили, — сказал он. — Да, в гравитации они разбираются лучше, но вот машины времени у них определённо нет. Так что «Стернбергер» они хотят заполучить по-серьёзному.
     Я поскрёб бороду.
     — Расскажи мне ещё про хетов.
     — Я ничего о них не знаю.
     — Ладно, давай попробуем конкретные вопросы. Скажи мне, есть ли на поверхности Марса свободно текущая вода.
     Он моргнул.
     — О, да. Полный круговорот, с дождями и снегом.
     — А кто ещё, кроме хетов, живёт на Марсе?
     — Ничто не живёт, кроме нас. Другие существуют только для подчинения нами.
     Вот так Явное Предначертание[32].
     — Когда мы вернёмся, тебя будут допрашивать целую вечность. А пока скажи: как хеты общаются?
     Кликс закрыл глаза.
     — Отдельные вирусные единицы могут продуцировать импульсы типа нейронных, которые распространяются на малое расстояние. Все единицы, входящие в состав комков, которые мы наблюдали, действуют согласовано, как клетки одного мозга. Чем больше конгломерация, тем выше интеллект.
     — А что насчёт динозавров?
     Глаза Кликса были по-прежнему закрыты, словно он прислушивался к внутреннему голосу.
     — Без установленного хетами низкого уровня гравитации гигантизм динозавров был бы невозможен. Но в дополнение к этому хеты предпринимали и прямое вмешательство в гены с целью создания динозавров, лучше приспособленных для войны. К примеру, у цератопсов в их естественном состоянии, таких как Хазмозавры, костный воротник на шее служит только для обмана противника. Это лишь костная рама, обтянутая кожей. В бою он бесполезен, так что хеты вывели из них трицератопсов, воротник которых состоит из сплошной кости без промежутков.
     — Ладно, теперь о главной опасности: с кем воюют хеты?
     — О чёрт! Действительно с аборигенами Тэсс! — Кликс осёкся. — В смысле, астероидной планеты.
     — Правда? А эта чушь насчёт того, что марсианской цивилизации сто тридцать миллионов лет?
     Кликс задумался на несколько секунд, потом его глаза в изумлении широко распахнулись.
     — Цивилизация вирусных марсиан действительно появилась так давно, в эпоху, которую мы зовём нижней юро́й. Через десять тысяч лет — при таких временны́х масштабах практически тут же — они вывели на орбиту Земли подавители гравитации. Поскольку спутники контролируют гравитацию, их орбиты не нуждаются в коррекции, а поскольку они питаются от солнца, то у них никогда не кончается энергия. И они на самом деле находятся на орбите в течение всех этих ста тридцати миллионов лет.
     Я покачал головой.
     — Чепуха какая-то. Технология хетов определённо более продвинутая, чем наша, но они опережают нас на столетия, может быть даже на тысячелетия, но не на сто с лишним миллионов лет. Я к тому, что строители розетты, кем бы они ни были, вполне могут быть миллионнолетней цивилизацией, раз научились двигать звёзды, однако хеты к ним не подошли и близко.
     — Это так, — сказал Кликс, и его лицо снова затуманилось. — О чёрт, конечно, они не трогали динозавров до сравнительно недавнего времени. Хеты… хеты вымерли почти полностью. Это… — Кликса немного трясло. — Это ужасно. Какие разрушения. — Он закрыл на мгновение глаза, потом, шатаясь, подошёл к своей кушетке и опёрся на неё. — Брэнди, ты был прав. Марсиане имманентно агрессивны. Они просто источают потребность в порабощении.
     Его дыхание затруднилось, глаза забегали, взгляд стал немного безумным.
     — Изначально вирусные конгломераты жили в качестве паразитов в нескольких разновидностях марсианских жизненных форм. Но со временем вирусы развили разум. Они хотели подчинять существа с манипулятивными конечностями. В марсианских морях жило существо, формой напоминающее руку — пять трубчатых отростков, отходящих от центрального диска. На конце каждого такого отростка было кольцо втяжных железных нитей, контролируемых мускулами сфинктера. Это приспособление возникло как средство для вскрывания раковин марсианских моллюсков, но первобытные хеты подчинили руки и использовали железные нити для манипуляций предметами.
     Голова Кликса качалась взад-вперёд, но он, казалось, не замечал этого.
     — В конце концов руки построили для хетов космические корабли, корабли, которые двигались, поляризуя гравитацию. Хеты посетили Землю и астероидную планету. И там, и там они обнаружили животных, которые со временем могли бы развить разум. Астероидная планета было достаточно мала для того, чтобы хеты и их руки двигались по ней без проблем, но Земля оказалась для них слишком массивной. Они начали проект по… по марсиформированию Земли, чтобы сделать её похожей на Марс и пригодной для марсиан. Первым шагом стало развёртывание орбитальных подавителей гравитации; как я уже сказал, их вывели на орбиту сто тридцать миллионов лет назад.
     Те, древние хеты видели розетту, висящую в их южном небе — да, она существовала уже тогда. Они знали, что где-то там есть другие разумные существа. И они ненавидели этот факт — их злило, что где-то есть разум, до которого им не дотянуться, который им не подчинить. Хеты полагали, что любой разум будет так же агрессивен, как их собственный, поэтому они заставили руки строить военные машины, готовые встретить строителей розетты, которые, как они полагали, обязательно явятся для того, чтобы поработить хетов.
     По мере того, как он говорил, у Кликса начали трястись руки; голос стал сиплым, а на лбу выступил пот.
     — Руки были небольшими существами, слишком мелкими для того, чтобы уместить в себе  достаточно вирусного материала для формирования действительно мощного разума. А детёныши рук были и вовсе слишком мелкими для любой значимой концентрации вирусного материала и потому их вообще невозможно было контролировать. В конце концов, детёныши рук обратили военные машины, строить которые заставляли их родителей, против самой планеты. Катастрофа была невообразима по масштабам. Она уничтожила практически всю жизнь, включая всех рук и бо́льшую часть протохетов. Руки, и детёныши, и взрослые, предпочли смерть жизни в рабстве.
     Кулаки Кликса сжимались и разжимались, словно бьющиеся сердца. Я сходил к раковине и принёс ему кружку воды. Он залил её в себя одним глотком.
     — После этого восстания Марс стал абсолютно бесплодным, — сказал он. — Без животных-носителей вирусы оказались рассеяны и утратили способность к формированию разума, хотя память об этих событиях сохранилась в их РНК. Земля осталась без присмотра, окружённая кольцом подавителей гравитации.
     На Марсе прошло около сорока миллионов лет… поправка, восьмидесяти миллионов земных лет, прежде чем эволюция вирусной жизни снова привела к появлению разума — современных хетов. Но руки хорошо сделали свою работу — после катастрофы на Марсе уцелели лишь микроскопические формы животной жизни. — Он вздрогнул; его плечи поднимались и опускались в ритме неровного дыхания. — Хеты, — продолжал он, — создали замечательные биоинженерные технологии. Вирусам, разумеется, присуща способность подменять своим генетическим материалом родную ДНК клетки. Так вот, хеты сделали шаг вперёд. Они научились селективно подменять отдельные нуклеотидные цепочки, модифицируя генетические инструкции, а также расцеплять и склеивать их так, как им захочется. Они воспользовались этими способностями для модификации ДНК животных. Тем не менее, им понадобилось ещё пятьдесят миллионов земных лет, чтобы вывести породу животных достаточно крупную, чтобы использовать её в качестве носителя. К этому времени хеты решили пользоваться только биологическими устройствами, которыми они могли бы управлять ментально; никогда больше они не станут использовать машины, которые рабы могут захватить и использовать против них.
     — Наконец, разум появился и у аборигенов Тэсс. — Кликс был так поглощён рассказом, что уже не следил за словами. — Хеты, разумеется, захотели поработить этих существ. Они вернулись на Тэсс на своих живых кораблях и начали ужасную войну против местных. Эта война продолжается и сейчас.
     Кликса начала бить дрожь, он сотрясался от головы до пят, как человек с избытком адреналина; его трясло от ярости. — Боже, Брэнди, я чувствую себя так, будто готов убить… что-нибудь. Что угодно. Всё. Это такая сильная тяга, такой первобытный зов. Это как… — Он бросился через комнату, схватил с рабочего стола красный металлический ящик для инструментов и метнул его в о внешнюю стену. Плоскогубцы, отвёртки и гаечные ключи посыпались на пол. Кликс глубоко вдохнул и выдохнул; его глаза были закрыты.
     — Майлз?
     Он посмотрел на меня; его лицо немного успокоилось.
     — Чёрт, это было хорошо. — Пауза. — Думаю, я пришёл в себя. Только одна просьба — не задавай мне больше вопросов о хетах. Даже память об их ненависти к жизни способна вывернуть тебя наизнанку.
     — Не волнуйся, — сказал я. — Я…
     Какое-то изменение в интенсивности падающего снаружи света…
     Я начал было поворачиваться к окну…
     Бум-м-м!
     «Стернбергер» содрогнулся от сильнейшего удара; корпус загудел, а снизу раздался плеск возникшей в полупустом водяном баке волны, ударившей в его стену. Я пошатнулся и едва не упал. Через бронестекло над консолью радиостанции я видел, как что-то тёмное и серое, словно летающий кусок стены, удаляется от меня дальше и дальше; вот уже над ним виден участок неба, коричневая поверхность грязевой равнины появилась снизу, а серая стена продолжала удаляться…
     Хвост. Хвост динозавра. Та часть, что ударила в наш корабль, была в высоту по меньшей мере два человеческих роста. Хвост был уплощён с боков; гигантская сужающаяся конструкция, покрытая морщинистой серой кожей. Он удалялся дальше и дальше и, наконец, стал виден его обладатель.
     Зауропод, из группы гигантских четвероногих динозавров, самого известного представителя которой многие до сих пор зовут Бронтозавром. Он стоял на грязевой равнине перпендикулярно кратерному валу, его длинный хвост уравновешивался такой же длинной шеей, которая поднималась высоко в небо и увенчивалась крошечной квадратной головой. Между шеей и хвостом располагалось гигантское тело, похожее на рекламный дирижабль, поставленный на четыре массивные ноги-колонны.
     Зауроподы были редки в позднем меле, а в Альберте их вообще никогда не находили — по одной из теорий, здесь для них было слишком влажно. Тем не менее, в эту эпоху Аламозавры водились а Нью-Мексико, Антарктозавры, Аргирозавры, Неукензавры и Титанозавры в Аргентине, и некоторые другие в Китае, Венгрии, Индии и прочих местах. Полагаю, если бы хетам понадобился живой кран, переброска его сюда по воздуху не составила бы проблемы. Хоть и прозванные «громовыми ящерами», зауроподы имели на ногах массивные смягчающие прокладки, так что, несмотря на размеры, вполне могли подойти так, чтобы мы не услышали.
     Хвост прекратил удаляться и сменил направление; теперь он летел к нам, снова перекрывая собой все видимое из окна пространство.
     Первый удар определённо был лишь пристрелкой. От второго удара мы с Кликсом полетели кувырком. Он свалился кучей возле своей кушетки; меня припечатало о дверь в санузел. Я попытался встать на ноги и взглянул на Кликса, который цеплялся за отделанный пластиком «под дерево» край консоли радиостанции. Его глаза были закрыты, словно он снова слушал внутренний голос.
     — Так или иначе, они собираются захватить наш корабль, — сказал он.

Обратный отсчёт: 0

     Нырнуть в одной эре и вынырнуть в другой…
Маршалл Маклюэн, канадский философ средств массовой информации и коммуникаций (1911–1980)

     Третий удар хвоста зауропода снова бросил нас с Кликсом на пол, чего в нашем состоянии лучше было бы избежать. Я ощупал руками лицо, и обнаружил, что оно в крови — снова закровоточил нос. Следующие два удара гигантского хвоста сдвинули «Стернбергер» с его места на гребне кратерного вала. Съезжать по его склону на джипе уже было достаточно неприятно, а ведь у него были рессоры, а я был пристёгнут. В этот раз, когда по осыпающемуся склону соскользнул весь корабль, все незакреплённое оборудование пришло в движение. Нас с Кликсом мотало, как тряпичных кукол в стиральной машине, мы царапали локти, рассаживали колени и зацеплялись друг о друга ногами. Наконец «Стернбергер» достиг грязевой равнины и замер, наклонившись под небольшим углом. Мы, пошатываясь, подошли к окну.
     Динозавры двигались к нам со всех направлений. С десяток тёмно-красных молодых тираннозавров кучковались на берегу озера — их птицеподобные лапы обеспечивали им отличное сцепление в озёрной грязи. Семь танков-трицератопсов в кричащем сине-оранжевом камуфляже наползали цепью с юго-запада, склонив головы к земле и выставив вперёд могучие рога. Рядом с ними стоял колоссальный серый зауропод с шеей-небоскрёбом и хвостом, который казался бесконечным. Три десятка троодонов шныряли по округе, их хвосты качались на бегу, как дирижёрские палочки. С запада, шагая в ногу, приближалась колонна из пяти огромных взрослых самок тираннозавров рекс.
     Позади всех один из утконосых поднялся на задних ногах. Это был представитель рода Паразауролоф, как знаменитый экспонат Королевского музея — его метрового размера трубчатый гребень был направлен назад. Сперва я не мог понять, что эта похожая на корову рептилия здесь делает. Но потом гадрозавр издал серию громких вибрирующих нот, используя гребень как резонансную камеру. Тираннозавры рассредоточились, и я понял, что утконосый передаёт приказы сидящего в нём хетского генерала; громоподобный голос гадрозавра, должно быть, был слышен за много километров.
     Я взглянул на наш джип, припаркованный под западным склоном кратерного вала. Те два колеса, что я мог видеть отсюда, были спущены — вероятно, проколоты рогом трицератопса.
     К окну, перед которым стояли мы с Кликсом, подбежал троодон. Ему пришлось встать на цыпочки, чтобы заглянуть внутрь; его заострённая мордочка едва возвышалась над нижним краем. Зверюга рассматривала нас несколько секунд, моргнула своим фирменным способом на раз-два и заговорила — голос доходил до нас сквозь вентиляционные отверстия под крышей.
     — Выходите сейчас же, — сказал троодонт. — Отдайте корабль времени. Сдавайтесь или умрёте.
     Осада могла продолжаться максимум двадцать два часа; после этого «Стернбергер» вернётся домой независимо ни от чего. Мы запросто переждали бы это время внутри — у нас было полно еды и воды. Однако было очевидно, что хеты не станут ждать, когда сработает Чжуан-эффект. Они хотят быть внутри, когда это произойдёт, чтобы пережить собственное вымирание.
     Кликс сбегал за слоновыми ружьями, но, передавая одно из них мне, скептически покачал головой.
     — Мы можем выпустить в зауропода все пули, что у нас есть, но он, скорее всего, даже не замедлит ход.
     Скрипучий голос троодона прокричал снаружи:
     — Последнее предупреждение. Выходите сейчас же.
     Кликс схватил красный ящик с инструментами, которым кидался ранее, и встал на него: он немного прогнулся под его весом. Прикладом ружья Кликс выбил металлическую сетку, затягивавшую вентиляционное отверстие во внешней стене, и выставил ствол наружу. Но как он не изгибал голову, прицелиться через такое узкое отверстие ему не удавалось.
     — Можно стрелять через главную дверь, — сказал я, и тут же услышал, как щёлкает её запор. Я выскочил через дверь номер один и сбежал по пандусу, надеясь успеть чем-нибудь заклинить внешнюю дверь, но прежде, чем я до неё добежал, она содрогнулась от удара и распахнулась внутрь. Через неё ввалился троодон, щёлкая серповидными когтями по металлическому полу. Я вскинул ружьё к плечу и выстрелил животному в грудь. Пуля отбросила его обратно в дверной проём, но через секунду вместо него внутрь впрыгнул другой троодон. Я выстрелил и в него и ранил. Но я был уверен, что у хетов гораздо больше динозавров, чем у меня пуль.
     Пока я перезаряжал, второй троодон пролез через мандрилову пасть внутрь, зажимая рану одной из своих трёхпалых рук. Кликс во весь дух промчался мимо него к главной двери, надеясь её захлопнуть, но рука третьего троодона уже скребла по порогу в поисках опоры. Тем временем, пока я перезаряжал, раненный троодон, который сумел прорваться в дверь, взбежал по пандусу и влез в жилой модуль. Я поспешил за ним. Он попытался перескочить через две кушетки, чтобы вцепиться в меня, но я выпалил ему в корпус из двух стволов. Троодона отбросило на шкафчики с инструментами, потом он сполз на пол. В ноздри полез едкий запах порохового дыма.
     Я оглянулся. Кликсу почти удалось закрыть главную дверь, но лапа троодона всё ещё цеплялась за порог. Я услышал треск ломающейся кости, когда Кликс изо всех сил налёг на дверь, но зверюга держалась всё равно, клацая когтями
     Я кинулся к шкафчикам рядом с мёртвым троодоном и нашёл футляр со вторым диссекционным набором. Я сбежал по пандусу и присоединился к Кликсу в тесном дверном проёме. Пока он ломал троодону руку, раз за разом ударяя плечом в почти закрывшуюся дверь, я стал отпиливать её костной пилой. Кровь залила всё вокруг. Наконец рука, дёргаясь, упала на пол, и мы с Кликсом объединёнными усилиями смогли захлопнуть дверь. Затем я метнулся наверх и стал спускать по пандусу ящики и крупногабаритное оборудование, из которых Кликс стал сооружать баррикаду. Хотя долго она не продержится.
     Входная дверь была единственным местом, откуда мы могли вести огонь. Нет, погодите! Я могу стрелять из инструментального купола. Я вскарабкался в тесное помещеньице по крутой лестнице. Вертикальная щель всё ещё открыта. Я повернул купол так, чтобы щель была направлена на запад, просунул в неё ствол ружья и выпустил восемь пуль, перезаряжая так быстро, как только мог. В замкнутом пространстве звук выстрелов оглушал. Три моих пули никуда не попали. Три другие нашли цель, убив ближайшего троодона. Две оставшиеся ранили ещё двоих, попав одному в правую ногу, а второму в левое плечо. Оба свалились на землю.
     Паразауролоф орал команды во всю мощь своих лёгких; каждая из двух назальных камер, пронизывавших его похожий на тромбон гребень, производила свою ноту. По-видимому, выполняя полученный приказ, трицератопсы бросились на «Стернбергер». Корабль содрогнулся от удара, и меня едва не сбило с ног. Я попытался убить лицерога, но пули лишь отщепляли кусочки кости от его воротника. Тем не менее, возникло что-то вроде пата: ни один троодон не мог приблизиться к кораблю, не попав ко мне на мушку.
     Паразауролоф взревел снова. Минутой позже небо потемнело. Надо мной прошла огромная тень. Гигантский бирюзовый птерозавр, размах огромных мохнатых крыльев которого превышал десять метров, спускался на инструментальный купол. Судя по изогнутой змеевидной шее и невероятным размерам это был либо Кецалькоатль, либо его близкий родственник; этот род был известен по верхнемеловым находкам в Альберте и Техасе. Я бросился перезаряжать, но в панике рассыпал коробку патронов по полу, причём половина из них скатилась вниз по лестнице. К тому времени, как я снова изготовился к стрельбе, дракон заполнил всё поле моего зрения. Пули проделывали дыры в его бирюзовых крыльях, но птерозавр продолжал оставаться на месте, скребя когтями по гладкому металлу «Стернбергера» в поисках опоры.
     Голова с тонким длинным клювом проскользнула на трёхметровой змеиной шее сквозь обсервационную щель внутрь купола и ткнулась в меня. Я сжался у противоположной стены купола. Держа ружьё двумя руками, одной — за болезненно горячие стволы, я пытался отогнать тварюку. Не тут-то было. Двигаясь с молниеносной скоростью, она схватила ружьё клювом и резким поворотом шеи вывернула его у меня из рук. Прежде чем я осознал, что произошло, крылатая тварь уже снова была в воздухе, унося в клюве моё ружьё. Поднятый гигантскими крыльями ветер растрепал мне волосы.
     Оставаться в куполе больше не было смысла. Я закрыл щель и спустился вниз. Кликс тащил вниз по пандусу продуктовый холодильник, видимо, чтобы укрепить им баррикаду.
     Моё сердце подпрыгнуло.
     — О чёрт…
     — В чём дело? — спросил Кликс, поглядев на меня.
     — Твоя нога.
     Фосфоресцирующий комок голубого желе колыхался на голени Кликсовых походных штанов. Должно быть, он вылез из троодона, которого я убил раньше, того, что валялся под шкафчиками с инструментами, рядом с которыми стоял холодильник. Кликс поспешно расстегнул пояс, выскочил из штанов и запустил ими в стену; комок ударился в стену с чмокающим звуком и прилип. Но хетам хлопчатобумажная ткань не помеха, и небольшое количество слизи осталось у Кликса на ноге. Он был близок к панике. Я схватил из анатомического набора скальпель и его рукояткой соскрёб остатки марсианина с его ноги. После каждого скребка я встряхивал скальпелем, сбрасывая голубую субстанцию в футляр от инструментов. Минутой позже я поднялся.
     — Думаю, всё, — сказал я.
     — Уверен, что всё? — спросил перепуганный Кликс.
     — Ну… практически всё. Будем надеяться, что у тебя в организме осталось достаточно «избавления», чтобы справиться с теми, кто успел проникнуть.
     — А с этим что делать, — спросил он, указывая на штаны.
     Я взял альпеншток и с его помощью сбросил штаны со стены в стазис-контейнер, потом кинул туда же футляр от анатомического набора и захлопнул серебристую крышку. После этого мы поднялись обратно в жилой модуль.
     Внезапно корабль дёрнулся, и корпус прорвала пара белых трицератопсовых рогов. Хеты, должно быть, узнали во время краткого пребывания у нас в головах, что «Стернбергер», словно йо-йо, мыл связан математической струной с генератором Чжуан-эффекта, находящимся на 65 миллионов лет в будущем. Даже частично разрушенный, корабль времени послушно вернётся к точке старта в воздухе между летающим краном и землёй. Он не должен сохранять герметичность, но они в этот момент должны быть внутри его стен.
     Корабль тряхнуло ещё раз, и на корпусе образовалась вмятина в том месте, где в него ударил рог второго трицератопса. Секунду спустя  — ещё один удар, и ещё одна пара рогов пробила корпус, в этот раз меньше чем в полуметре от моей головы.
     Рёв паразауролофа снова разорвал воздух. За окном гигантские тираннозавры, которые выглядели как сгустки крови размером с вагон, зарычали в ответ.
     — Нам надо что-то сделать, — сказал я.
     — Отличная мысль, гений, — сказал Кликс. — Что мы можем сделать?
     — Я не знаю. Но мы не можем позволить им проникнуть в будущее. Они же захватят всю планету! — Корабль шатнуло снова — ещё один трицератопс ударил в него. — Да чтоб тебя!.. — Я ударил кулаком в стену. — Если бы у нас было какое-то оружие, или… черт, я не знаю, что-нибудь, чтобы отключить эти их гравиподавители.
     — Двоичный кодовый сигнал, — тут же отозвался Кликс. — 1010011010, повторить три раза.
     — Что? Ты уверен?
     Кликс постучал себя пальцем по виску.
     — Марсианин, может, и мёртв, но память его живёт.
     Двумя прыжками я подскочил к нашей радиостанции и нажал кнопку включения питания на чёрной с серебром консоли.
     — Как по-твоему, мы сможем послать сигнал на спутники?
     Кликс, прищурившись, осмотрел консоль.
     — Спутники, очевидно, до сих пор в хорошей рабочей форме, — сказал он. — И хеты пользуются радио так же, как и мы.
     — А что с теми спутниками, которые под горизонтом?
     — Сигнал отключения будет ретранслирован спутниками, которые его получат, — сказал Кликс. — Нам достаточно связаться с одним. Это имеет смысл, иначе ими бы было невозможно управлять из одной наземной станции.
     — Нам не понадобится пароль для получения доступа к спутникам? — спросил я, изучая консоль и пытаясь вспомнить, что делает каждая клавиша.
     — Ты же сам говорил, Брэнди. Хеты — ульевый разум. Концепция «пароля» лишена для них смысла.
     Я потянулся к большой откалиброванной шкале.
     — На какой частоте должен передаваться сигнал отключения?
     Кликс закрыл глаза и немного склонил голову набок, внимательно прислушиваясь.
     — Так-так… три в тринадцатой степени циклов в…
     — Циклов в секунду?
     — Нет. Чёрт! Циклов в марсианскую единицу времени.
     — И какова длительность этой единицы?
     — Это… в общем, не слишком долго.
     — Великолепно. — «Стернбергер» содрогнулся от очередного удара. Похоже, трицератопсы дырявили рогами корпус только на одной стороне корабля. И делали это чертовски эффективно.
     — Может, ты бы мог запрограммировать перебор частот? — спросил Кликс.
     Я посмотрел на консоль.
     — Не напрямую. Но я могу подключить к радиостанции палмтоп. Только надо найти подходящий кабель.
     Кликс взял в руки электронную камеру.
     — Вот этот подойдёт? — спросил он, отцепляя от неё USB-кабель, которым я подключал её к палмтопу.
     — Ну, это нужный тип кабеля, но неправильной полярности. Для радиостанции нужен кабель типа «мама», а у этого «папа» на обоих концах.
     — По-моему я где-то видел адаптер, когда подключал спектроскопы, — сказал Кликс. Он отошёл к мини-лаборатории и начал её обшаривать. — Вот он. — Кликс отдал мне найденное приспособление, и мы подключили палмтоп к радиостанции. — Теперь ты сможешь послать сигнал?
     — Да, но только на одной частоте за раз, и на то, чтобы послать даже коротенький сигнал на всех возможных частотах, может уйти весь день. — Я обескураженно покачал головой. А ведь это казалось такой хорошей идеей. — Кроме того, мы ведь даже не знаем, какой длительности должны быть бинарные сигналы.
     — Одна единица измерения времени. — Кликс помолчал, обдумывая то, что только что сказал. — Из чего следует, что как только мы подберём правильную частоту, то сразу же получим и правильную длительность импульсов. — Он снова замолчал, прислушиваясь к внутреннему голосу. — И не беспокойся о модуляции несущей частоты. Просто прерывай передачу там, где нули.
     — Хорошо. — Ах, если бы только нос перестал болеть. — Я напишу программку, которая перепробует разные значения длительности их единицы времени. — Кабель был короткий, и до моей кушетки его не хватало, так что мне пришлось программировать стоя, положив палмтоп на отделанный пластиком край радиоконсоли. — С какого значения, по-твоему, лучше начать?
     Кликс прикрыл глаза.
     — Попробуй… попробуй четыре или пять секунд. Я не знаю, но чувствую, что это близко.
     Радиостанция понимала только команды CURB, стандартного командного языка телекоммуникационных процессоров. Я не писал на нём ничего уже чёрт знает сколько лет. Я надеялся, что того, что я помню, мне хватит; у нас определённо нет времени рыться в хелпах. Мои пальцы заплясали над палмтопом. Я запустил калькулятор, посчитал, сколько будет три в тринадцатой степени — как сказал Кликс, количество циклов в марсианскую единицу измерения времени. Потом напечатал: Set Frequency = 1594323. Frequency = Frequency + …
     Очередной трицератопс врезался в корпус, и в этот раз он треснул. Я услышал шум вытекающей из водяного бака воды у нас под ногами. Держу пари, они такого не ожидали.
     Я решил начать с немного меньшего значения, чем догадка Кликса. Set Time‑unit = 3.000 s. Goto Send…
     Корабль снова содрогнулся под ударом трицератопса.
     — Брэнди, ты не мог бы поторопиться?
     — Хочешь попробовать сам?
     — Прости, — он отступил.
     Рога уже проткнули корпус во многих местах и существенного его ослабили. Через бронестекло я видел, как трицератопс вразвалку удаляется от корабля.
     Я напечатал последнюю строчку программы и запустил компиляцию. Одно, два, три сообщения об ошибке вспыхнули на экране, указав номер ошибочной строки. «Ожидается логическое выражение». «Несовпадение типа». «Зарезервированное слово». Чёрт!
     — В чём дело? — спросил Кликс.
     — Ошибки компиляции. Где-то напортачил.
     — Ты хотел…
     — Заткнись и дай мне их исправить. Пожалуйста. — Я переключился в режим редактирования и перешёл к первой ошибке. Ага, первая проблемка совсем простая — опечатка, «adn» вместо «and»; вот что значит отключать автокоррекцию. Я исправил ошибку.
     Хр-р-р-рясь!
     Меня качнуло. Пахицефалозавр ударил головой в многократно пробитый рогами участок корпуса. Теперь стало ясно, что делал хет в том головаче, которого мы препарировали — оценивал перспективы использования его в качестве тарана. Повезло им, применение тарану нашлось почти сразу.
     — Он почти пробил, — крикнул Кликс.
     Я щелкнул клавишей, и курсор перескочил к следующей ошибке. «Несовпадение типа». Что бы это значило в данном контексте? А, вижу. Я пытался выполнить математическую операцию над текстовой переменной. Вот дебил.
     Полифонический сигнал от паразауролофа-тромбониста разорвал воздух, предположительно давая команду головачу нанести второй удар.
     Курсор прыгнул с третьей ошибке. «Зарезервированное слово»? Это означало, что выбранное мной название переменной — FREQUENCY[33] — было запрещено, поскольку использовалось в языке с какими-то другими целями. Назовём её SAVE_ZAD, это уж точно ни с чем не совпадёт. Запуская компиляцию снова, я так сильно ударил по клавише, что корпус палмтопа едва не треснул.
     Я не дышал, пока не увидел вспыхнувшее на экране сообщение: «Компиляция завершена успешно. Ошибок не обнаружено».
     — Есть! — воскликнул я.
     — Здорово! — закричал Кликс. — Запускай!
     Я выбрал имя программы в списке и занёс палец над клавишей Enter.
     — Нажми кнопку! — зарычал Кликс.
     — Я…
     — В чём дело?
     — Ты знаешь, что сейчас произойдёт? — сказал я. — Потому что я не уверен, что могу…
     — Если не нажмёшь ты, я сделаю это за тебя.
     Я посмотрел ему прямо в глаза.
     — Нет, — сказал я. — Отказ принимать решение — это само по себе решение. — Я вдавил кнопку, и радиостанция начала передачу.
     Хр-р-р-рясь! Череп пахицефалозавра с синими и жёлтыми отметинами на макушке вбил ослабленную секцию корпуса внутрь. Круглый кусок металла метра полтора в диаметре свалился на пол с оглушающим грохотом. Прежде чем мы успели среагировать, костеголовый исчез, и в дыру просунулась голова трицератопса. Кликс вскинул ружьё. У этого динозавра был лишь один надглазный рог; второй, должно быть, обломался во время атак на корабль. Одним слитным движением Кликс упал на пол и снизу вверх выстрелил в мягкие ткани нижней части трицератопсова горла. Удачный выстрел: похоже, пуля перебила-таки спинной мозг.
     Через рваную дыру в корпусе мы могли видеть двух других трицератопсов, пытающихся отодвинуть труп в сторону. Кликс стрелял и стрелял, но они не повторяли ошибок своего собрата — головы пригибали к земле, защищаясь костяными воротниками. В короткое время путь был расчищен, и в поле зрения появился отряд троодонов. Они дождались, пока Кликс начнёт перезаряжать ружьё, и бросились в атаку — чешуйчатый вал зубов и когтей, неостановимо катящийся на нас.
     Кликс попытался подняться на ноги, но вместо этого шлёпнулся обратно на пол. Мой желудок, казалось, провалился куда-то в район ботинок. Ближайший из троодонов упал на брюхо, двое других повисли на зазубренных краях дыры в корпусе «Стернбергера», остальные неуклюже отступили на грязевую равнину. Чувствуя себя так, словно весил миллион кило, я побежал, как в замедленном кино, к дыре и выглянул наружу, перегнувшись через тела троодонов. Наверху в небе величественный кецалькоатль, закладывающий широкий вираж, смялся, как бумажная фигурка и камнем рухнул на землю. Рядом двенадцатиметровая шея зауропода с громовым грохотом грянулась оземь. Тираннозавры некоторое время держались, а потом один за другим попадали на колени — кости ног подломились под увеличившимся весом. Земля вибрировала и сотрясалась под моими ногами по мере того, как сила тяжести возвращалась к полновесному g. Внезапно грязевая равнина пошла волнами, словно Такомский мост; в воздух поднялись тучи пыли.
     Я отошёл от дыры и улёгся на живот рядом с Кликсом. Землетрясение продолжалось, гром бил по ушам, от подъёмов и опусканий земли крутило в животе. Ветер хлестал изо всех отверстий в корпусе «Стернбергера». Постоянно сверкали молнии, но раскаты грома были почти не слышны, заглушаемые другими шумами, в том числе какофонией голосов животных.
     Земля вздрагивала, поднималась и опускалась…
     Полагаю, что по всей Земле возникали разломы, из которых выплёскивалась раскалённая магма, богатая иридием, мышьяком и сурьмой. Расплавленный камень зажигал бесчисленные лесные пожары и кипятил воду в океанах. Кое-где земля выбрасывала облака ядовитых газов, и огромные цунами накатывали на берега, заливая солёной водой пресноводные мелководья и уничтожая прибрежные экосистемы. Земля под новообретённым весом слегка сжалась, и это давление сформировало ударный кварц и микроалмазы — два любимых доказательства астероидной теории в среде её сторонников.
     Моя голова раскалывалась. Я приподнялся, чтобы ещё раз выглянуть в дыру в корпусе. Небо приобрело желчный зеленовато-серый оттенок; по небу быстро неслись облака. «Стернбергер» подпрыгивал, словно яичница на сковородке. Каждый раз, как он падал обратно, мне в грудь больно впивались металлические застёжки моей куртки. У меня стучали зубы. Я боялся открыть рот, чтобы не откусить ненароком язык, когда он непроизвольно захлопнется. Кровотечение из носа не прекращалось.
     Наконец, крики снаружи утихли, но подземные удары продолжались, земля колыхалась. С неба стеной падал дождь, словно всё вёдра внутри облаков перевернулись разом.
     Прошёл час, потом другой — землетрясение не утихало. Кликс отключился, и его голова безвольно билась о дрожащий от подземных ударов пол. Я подумал, что теперь, когда тяготение Земли усилилось, Луна должна приблизиться к ней. К тому времени, как её орбита стабилизируется, она будет повёрнута к Земле той стороной, к которой мы привыкли. Крошечный Трик, как я полагал, никогда не сможет стабилизироваться на более низкой орбите и в конце концов рухнет на Землю.
     Наконец, землетрясение прекратилось. Мы остались внутри «Стернбергера», ожидая повторных толчков. Они начались минут через двадцать и потом повторялись в течение всего оставшегося времени нашего пребывания в мезозое и, должно быть, в течение многих последующих лет.
     Во время одного из затиший мы решились выбраться наружу. Небо затянутое тучами пыли, прояснилось достаточно, чтобы стало видно багровое, словно на закате, солнце.
     Это был совсем другой мир. Мы с Кликсом были единственными крупными организмами, сохранившими способность передвигаться. Лежащие на брюхе динозавры были повсюду. Некоторые ещё цеплялись за жизнь. Сердца других уже давно отказали, не в силах работать при в 2,6 раза большей силе тяжести. Те, кто ещё был жив, в конце концов умрут от истощения, неспособные двигаться и питаться.
     Мы видели нескольких хетов. Они выдавливались из своих мёртвых или умирающих носителей, но в повышенной гравитации их комья расплющивались в голубые лепёшки и едва могли двигаться. Похоже, им было тяжело оставаться в виде крупных, способных к мыслительной деятельности конгломератов. В нескольких местах мы видели три или четыре маленьких комочка, неспособные объединиться в один большой. Кликс сжигал их все, как только обнаруживал.
     Мелкие животные — птицы, черепахи и несколько  похожих на землероек млекопитающих, чувствовали себя при полной тяжести превосходно, однако все остальные умирали от переломов костей, разрыва внутренних органов или остановки сердца.
     Всюду была смерть, и настал момент, когда я уже не мог её больше видеть. Нечеловечески уставший, я уселся в папоротниках возле бедняги утконосого — животное тихо поскуливало, умирая. Его замысловатый гребень, похоже, треснул, когда голова ударилась о скалу в момент отключения подавителей гравитации. Предсмертные вздохи животного с хриплым свистом проходили через раздавленные носовые пути; оно в ужасе глядело на меня, и в его взгляде не было ни малейших следов разума.
     Это был конец эры.
     Я погладил динозавра по бугристому боку и перестал сдерживать слёзы.

Эпилог: Схождение

     Онкологическое отделение госпиталя Уэллесли никогда не было весёлым местом, но почему-то в этот раз оно не так гнетёт, не кажется тюрьмой для меня и моего отца.
     Я сижу на неудобном виниловом стуле рядом с его кроватью. Неважно, о чём мы разговариваем. Говорить, в общем-то, особо нечего. Иногда он оживляется достаточно, чтобы сказать пару слов, и тогда я поворачиваюсь к нему лицом и делаю вид, что слушаю. Но мыслями я в тысячах километрах отсюда и в миллионах лет в прошлом.
     Когда Чжуан-эффект реверсировался, математическая струна, соединявшая «Стернбергер» с настоящим, была смотана. В то время, как корабль выдёргивали из прошлого, история всех 65 миллионов лет была переписана. Обратное конструирование: будущее делало прошлое таким, каким оно должно было быть.
     Я истребил динозавров; я вымостил дорогу млекопитающим.
     Вымостил дорогу собственному настоящему.
     А другой Брэнди? Другая мировая линия?
     Пропала. Есть только одна мировая линия; только одна реальность.
     Полагаю, у меня нет причин для скорби. В конце концов, я — это он, и поскольку мы с Тэсс по-прежнему вместе, он, должно быть, даже рад передать мировую линию мне. Кроме того, он не исчез бесследно. Я теперь храню часть его памяти благодаря этой странной подмене дневников. Было то квантовой флуктуацией или чьим-то замыслом, но я благодарен за эту память, за данную мне возможность взглянуть на то, какой могла бы быть моя жизнь. Дневник Брэнди-времяпроходца напоминает мне кошку моего соседа Фреда, появившуюся в его хижине на Джорджиан-Бей после того, как её существование уже вроде бы прекратилось. Иногда вселенной не всё равно… хотя бы немного не всё равно.
     Вселенная также дала мне кое-что ещё: доказательство того, что в будущем есть человечество, либо что-то, чем оно станет. Ибо это будущее каким-то образом дало Чинмэй знания, необходимые для того, чтобы сделать прошлое таким, каким оно должно быть. Цель создаёт средства.
     Но мне интересно, что стало с хетами, теми причудливыми инопланетными завоевателями, что пришли и ушли во тьме веков. Их длящаяся целые эпохи война с обитателями астероидной планеты, должно быть, достигла кульминации в опустошительной финальной битве, которая, как и предполагал времяпроходец-Кликс, уничтожила пятую планету и окончательно опустошила Марс.
     Брэнди-времяход на самом деле не сделал морального выбора в отношении хетов. После того, как он узнал о них правду, он мог действовать лишь одним-единственным образом. И это странным образом соответствовало природе хетов, несгибаемых химических машин, движимых лежащими в самой их основе тягой к насилию и стремлением подчинять. У другого Брэнди не было выбора, потому что его не было у хетов.
     Но здесь и сейчас у меня есть выбор. У нас всех он есть. Я годами избегал принимать решения. Но акт принятия решения — это то, что делает нас людьми, что отделяет нас от вещей, которые, подобно хетам, есть лишь пародия на жизнь. У отца началась ремиссия, но он снова просит меня о помощи, и я знаю, что я ему отвечу.
     Я думаю о том, что стало с оставшимися на Земле хетами после того, как восстановилось тяготение. Они, должно быть, утратили способность образовывать крупные конгломераты, способные оставаться разумными. Но вы не можете по-настоящему убить вирусы, потому что они и не живут по-настоящему. И возможно ли узнать их, или производимый ими эффект, по прошествии 65 миллионов лет?
     И меня осеняет. Хеты действительно выжили, распавшись на составляющие их элементы. Их разум был утрачен, от цивилизации остались лишь воспоминания, закодированные в нуклеотидах их РНК. Сохранилась лишь их ненависть ко всему по-настоящему живому, базовый биологический императив, продолжающий двигать ими.
     Грипп. Простуда. Полиомиелит. И рак, убивающий моего отца. Похоже, хеты до сих пор здесь.
Примечания

1
Гофониил Чарльз Марш и Эдвард Дринкер Коп — знаменитые американские палеонтологи XIX века, известные своей многолетней враждой и соперничеством, получившим название «Костяные войны». (Прим. перев.)

2
Большой залив в северной части озера Гурон. (Прим. перев.)

3
Игровое шоу 1960-х и 70-х, где участники наугад открывали три двери, за одной из которых стоял автомобиль, а за двумя другими — коза. После того, как участник выбирал дверь, ведущий - Монти Холл - открывал одну из двух других, и если за ней была коза, то участник мог либо выбрать ту же, что и раньше, либо сменить выбор. Задача Монти Холла состояла в определении стратегии с наибольшими шансами на успех. (Прим. перев.)

4
Чарльз Роберт Найт (1874–1953) — американский художник, известный своими художественными изображениями динозавров и других доисторических животных. (Прим. перев.)

5
Непереводимая игра слов: «шафер» по-английски — best man, буквально «лучший человек». (Прим. перев.)

6
Игра слов. Trick (англ.) — трюк, фокус. (Прим. перев.)

7
K-T — так в палеонтологии обозначается граница между меловым и третичным геологическими периодами. Меловой период — завершающий период мезозойской эры, буква «K» происходит от его немецкого названия Kreide («мел»). Буква «T» происходит от названия третичного периода (Tertiary), первого периода кайнозойской эры, однако такая периодизация считается устаревшей, и место третичного периода сейчас занимают палеоген и неоген. Соответственно, научно корректное название K-T границы — мел-палеогеновая или K-Pg, однако старое сокращение до сих пор широко употребляется палеонтологами. (Прим. перев.)

8
Роберт Томас Бэккер (род. 1945) — американский палеонтолог. (Прим. перев.)

9
AMNH — American Museum of Natural History — Американский Музей Естественной Истории. (Прим. перев.)

10
Это странно. Я бы подумал, что если что-то оторвать спереди, то оставшееся завалится назад. (Тех. прим. перев.)

11
Местность к северу от Торонто на берегу залива Джорджиан-Бей озера Гурон. (Прим. перев.)

12
Джозеф Лейди (1823–1891) — американский палеонтолог. (Прим. перев.)

13
Мах, М — отношение скорости объекта к скорости звука. Скорость 2М — это удвоенная скорость звука иди 2383 км/ч. (Прим. перев.)

14
Day O (The Banana Boat Song) — традиционная ямайская песня в стиле менто, наиболее известная в исполнении Гарри Белафонте. Слова «Daylight come and me want go home» («Солнце встало, и мне хочется домой») повторяются в каждой второй строке песни. (Прим. перев.)

15
Вымышленная планета, родина Доктора Кто из одноимённого сериала. (Прим. перев.)

16
«Sopwith Camel» — британский одноместный истребитель времен Первой мировой войны. Снупи — вымышленный пёс, персонаж серии комиксов Peanuts. (Прим. перев.)

17
«Sears» — американская сеть гипермаркетов. (Прим. перев.)

18
Перевод В. Микушевича.

19
Пер. Ольги Чуминой.

20
В английской системе мер гросс — это дюжина дюжин, т.е. 144. (Прим. перев.)

21
Перевод А. А. Штейнберга.

22
Популярный курорт на Багамах. (Прим. перев.)

23
«Мезонная лаборатория трёх университетов». (Прим. пер.)

24
Перевод С. Я. Маршака.

25
Майк Баллард (род. 1957) — канадский радио- и телеведущий и комик. (Прим. перев.)

26
Небольшая речка, текущая через Торонто и впадающая в озеро Онтарио. (Прим. перев.)

27
Аспартам — подсластитель, используемый в корневом пиве «A&W». (Прим. перев.)

28
Герберт Уэллс, «Первые люди на Луне», издание 1964 года, пер С. Ф. Майзельс. (Прим. перев.)

29
Мандрил — африканский примат семейства мартышковых с красно-синим окрасом лица. (Прим. перев.)

30
Канадская правительственная обсерватория в Британской Колумбии. (Прим. перев.)

31
«Ode to William H. Channing» — не нашёл канонiческого перевода. (Тех. прим. перев.)

32
Крылатое выражение из американской истории: многие политические деятели середины XIX века считали, что США предначертано судьбой простираться от океана до океана; применялось для пропаганды экспансионизма. (Прим. перев.)

33
Frequency (англ.) — частота. (Прим. перев.)

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"