Я сижу тут. Вспоминаю. Потому что больше-то мне всё равно пока делать нечего. Как мне про точки выбора объясняли... объяснял Лев Борисович. Он начертил в общей тетради простым карандашом... Странно. Я раньше не задумывался. Вот карандаш. Простой. А что, сложные бывают? Вообще-то бывают, но тогда я не знал о них. И я воспринимал такое название "простой" как должное. И не в том смысле, что это не сложный карандаш, а в том, что это такой карандаш с графитовым грифелем. Потому что, даже если он цанговый, то есть не такой уж и простой, а всё равно простой. Странно. А тетрадь была общая. Тоже странно. Общая - это ведь значит, что принадлежащая всем. А она была моя. Моя общая тетрадь. И Лев Борисович начертил в ней простым карандашом ломанную линию. А на конце поставил такую жирную точку. Даже кружочек, а не точку. А потом из этого кружочка вниз две прямые линии. Не параллельные, а под углом друг к другу. Ну, как бы нижняя половинка песочных часов. Вот.

А Лев Борисович был моим учителем. И начальником одновременно. Вообще это очень неплохо, думаю, когда твой начальник - твой же и учитель. А вот наоборот - не всегда хорошо. В общем, он был моим шефом. И фамилия у него очень соответствующая: Шефф. Вот так вот. Шефф. С двумя "ф". Может быть, он был немцем. Или его предки были немцами. Но я не спрашивал. Стеснялся, вдруг он обидится. И хотел, а вот стеснялся. Это у меня дурацкое такое свойство. Очень боюсь людей обижать. Не не хочу, а именно боюсь. Разновидность трусости такая. Всё время думаю: вот он мне сказал так, а я ему хотел бы ответить вот так, а он вдруг, раз!, и обидится. И мне будет плохо. Не от него, от себя будет плохо. От совести, что ли? Ну, наверное.

- Видишь, Сашенька, - сказал Лев Борисович, - Вот эта ломанная линия - это прошлое. А вот это - точка выбора. А под ней конус вероятностей. В этой точке можно направить ход истории в нужном направлении. А направлений этих бесконечно много. И все они, потенциальные, образуют этот вот конус вероятностей.

Я не точно вспоминаю, а по смыслу. На самом деле Лев Борисович очень хорошо говорит. Логично, красиво. Я так никогда не смогу. То есть, я полагал раньше, что, вот, проживу с его и тоже так научусь складно и красиво говорить. Но уж теперь не проживу.

Я тогда спросил:

- А почему прошлое такое изломанное?

- Это потому, Сашенька, - сказал шеф, - что в прошлом уже было много точек выбора. И всё оно - промежутки времени между этими точками.

Меня в группе "Лилия-7" все Сашенькой называли. С первого же дня. Мне не нравилось. Мне бы хотелось быть Александром Вениаминовичем. Это солидно звучит: "Александр Вениаминович". Вот услышишь такое по отношению к себе и сразу чувствуешь: ты важен, нужен. Тебя уважают. А "Сашенька" - это что? Мальчик. Бегает, под ногами путается, мешает всё время, с расспросами пристаёт. Бесполезный, в общем, докучливый. Ничего толком и не сделал в жизни. Да... Да я и был таким. Чего там... Сашенька и есть.

Шеф меня сам и нашёл. Некоторые говорят: "Он меня на помойке нашёл". А меня - нет. Я на помойке не валялся. Я просто жил. Я был простым человеком. Именно простым. Что бы там классики по этому поводу ни говорили. Дескать "это дубли у нас простые". А я был простой. В мире вообще очень много простых людей. Очень простых. Очень много. Их большинство. И они простые. Как карандаш. Даже если цанговый. Вот смотришь, на человеке всякого надето: пиджак, машина, дача, дети, любовница, работа, влиятельные друзья, бизнес... Вроде сложный. А внутри - всё тот же грифель графитовый. Значит простой. На кнопку нажмёшь - глядь графитовый грифель высунулся. Простой. Я знаю место, где много непростых людей вместе сидят. Это психушка. Дурдом. Там пациенты - они да, они непростые. Ну, гении ещё бывают. Тоже непростые. И простым людям с ними очень непросто жить. Вместе. Восхищаться можно. Но издалека. А потом приходить в свою простую квартиру, съедать свой простой (даже если и сложный) ужин и просто ложиться спать. С простой женой. Или без жены. Ну, там, с любовницей, тоже простой. Или просто с подругой. Или вообще в одиночестве.

А я был программистом. Я выучился на программиста в институте МИИГАИК. Смешное название... Нет. Не смешное. Просто забавное. Когда я ещё в школе учился, нас возили туда на уроки по информатике. Потому что в школе компьютеров не было, а учить информатике без компьютеров - это очень трудно. Нет. Не так. Учить-то что там трудного. Трудно научить. Вот поэтому нас в институт и возили. И я тогда уже решил, что поступлю в него и буду учиться на программиста.

И выучился. И стал работать программистом. Сначала в том же институте и работал. Потом нашёл работу в банке. Но так всё это неинтересно. Я-то думал, что программистом работать очень интересно. Вот сидишь, пишешь программу, думаешь, там, всякое такое, по клавишам стучишь, а потом запускаешь - и она раз! Заработала. Зажила. А когда в банк устроился, оказалось - рутина всё. Скучно. Я потом ещё, уже когда меня в группу включили, поработал в одном месте, где компьютерные игры делали. Но там не намного интереснее было. А может это оттого, что я уже другим увлёкся. Ну, наверное. А, неинтересно это всё.

А как же он ко мне тогда подъехал? Чёрт. И не помню совсем. Как-то оно так случилось, что вот я живу, работаю, ничего такого не знаю и вдруг раз! И я уже в совсем другом мире. То есть мир тот же, но я на него совсем уже с другой стороны смотрю.

Я же такой же как и все... Как многие думал, что всякие там чудеса - они на самом деле не существуют. Это ещё в детстве у меня веру в чудо отбили.

Почему-то все родители... Все простые родители всех своих простых детей приучают верить в Деда Мороза и в то, что на Новый Год, что ни пожелаешь, а оно обязательно сбудется. Сначала. Сначала приучают, а потом говорят: "Не-ет, сынок! Нет, сынок, никакого Деда Мороза не существует. Это мы с мамой тебе подарки дарили. А сначала их покупали. На кровно заработанные денюжки. Вот папа каждый день на работу ходит и трудится там. Тяжело. В поте лица. И за это ему дают денюжки. И вот на эти денюжки тебе подарки-то и покупали. А все твои письма к Деду Морозу - вот они. Видишь? Вот они. Мы их читали и покупали тебе подарки. Если могли. Иногда не могли. Потому что денюжек у нас не сколько хочешь, а сколько дадут. И ты тоже скоро вырастешь и станешь зарабатывать денюжки. И сколько заработаешь - столько и потратишь. Не больше. Даже, скорее, меньше. Вот так вот, сынок."

Вот зачем это? Зачем сначала вот так вот приучать, а потом говорить: "А фиг!"? А нафига? Непонятно. А что получается в результате? Вот я. Как бы два при этом человека. Один, который я, хочет чуда. Хочет-хочет-хочет. Так хочет, что аж в животе подводит. А потому что на самом деле эта вера в сказку же никуда не делась, просто загнали её поглубже. Вот она и свербит оттуда. Из глубины. А другой человек, который тоже я, говорит: "А фиг!". А на самом-то деле человек один. Единственный, хоть и простой. А ему вот так устроили. Не понимаю.

А потом оказалось, что чудеса всё-таки есть. И через стены ходить можно и свечку пальцем зажигать. Только научиться нужно. Ну и способности к этому нужны. Без способностей тоже можно, но плохо будет получаться. И трудно.

Тут холодно. Зима и чердак этот.

Это самое плохое, когда... Нет, не самое. Бывает, наверное, и совсем уж плохо. Но это тоже ужасно. Когда тебя ставят перед выбором: или-или. Например, "Или твоя мама, или я". В детстве меня спрашивали: "Кого ты больше любишь, папу или маму?" Вот идиотство же! Я не помню, что отвечал. Хочется думать, что вообще не отвечал. А как там на самом деле было - не помню. Вот выбор. И, главное, знаешь, что, что бы не выбрал, потом перед собой будет жгуче стыдно. И хорошо ещё, если только перед собой. Но перед собой - это обязательно. И всё равно надо выбирать. Но мне-то это не надо! Я-то не хочу выбирать. Я хочу, чтобы было "и". А надо - "или-или". И всё. И всё.

И тут тоже. За что я опять должен выбирать? Вопрос без ответа. Ненужный. Я уже выбрал. И опять чувствую себя кругом виноватым. Потому что, вроде получается, что я предал... Группу свою, Лилию эту семь. А ведь мне там никто ничего плохого не сделал. Ну Сашенькой называли. Так что ж? А тут как ни крути, а кого-то предашь. Или этих своих товарищей. Бывших теперь. Наверное. Или других людей. Простых. Тех, которые сейчас спят, наверное. В тёплых постелях. Они спокойно спят, а завтра, может быть умрут. А я сижу на чердаке. Мне холодно. Я невидим, потому что наложил на себя заклятие невидимости. Но виден пар у меня изо рта. Когда я выдыхаю.

Интересно, если бы я, тот старый, давнишний я, вошёл ночью на чердак и увидел, как из пустоты вырываются облачка пара... Я бы испугался? Стереотип какой-то в кино, там, и в книгах. Увидел чего-то непонятное - испугался. А я, наверное, не испугался бы. Но на всякий случай ушёл бы. Просто на всякий случай.

О чём я думаю? О ерунде какой-то. А о чём ещё можно думать ночью на чердаке в ожидании, когда... Когда круг Великих начнёт обряд Гекатомбы? Я не знаю, о чём можно. В кино думают о всяком возвышенном. А у меня не получается. О ерунде всё получается. Я своё заклинание придумал уже.

Надо бы проверить его, да не хочется. Как перед экзаменом в институте, пока ждёшь, когда пригласят в аудиторию. Всё время позывы повторить что-то проверить. И одновременно такое тоскливое отрицание, типа, отстань, не могу уже, тошнит. Опять как будто два человека. Так у многих. Все мы шизофреники. Почти все.

И ведь никто не виноват на самом деле. Лев Борисович, когда из Праги прилетел... По нему же видно было, что ему больно. Он сказал: "Принято решение провести Гекатомбу. Здесь. В Москве." Я головой понимаю, но... Я спросил: "Почему опять в России?" Он сказал "Так надо". В детстве я спросил у мамы: "Зачем царя расстреляли?" Она посмотрела на меня с такой суровостью во взгляде и сказала: "Значит, так надо было". Значит, без этого никак не обойтись. Страшное это дело, когда "так надо". Наверное и башни Близнецы - тоже было так надо. Но я не знаю точно. Может мы к этому как раз никакого отношения не имели, а может и... А спросить побоялся почему-то. И теперь точно не знаю. А знал бы, изменилось бы что-то? Не знаю. Ничего я не знаю.

Сейчас, наверное, маги собрались уже. Переговариваются тихо, вполголоса. Ждут. И ждут полковники у себя в квартирах. Смотрят на часы. А потом маги встанут кругом и запоют. А полковники поймут: пора. И поедут по дорогам танки и БТР-ы. В Москву. Свергать.

Я не помню, что им говорил. Я даже кричал что-то. Я не идеалист. Если бы это были другие люди, из Лондона или из Хабаровска даже, я бы остался там. Но это те люди, мимо которых я хожу каждый день. И они мне, хоть и чужие, и всё-таки не совсем. Но всё-таки они такие... конкретные. Я их видел. К некоторым прикасался. Девочке одной котёнка с дерева снимал. А она плакала. Я их знаю, вот в чём дело. Лондонцев не знаю, а этих знаю. Поэтому ушёл. Что-то крикнул злое и ушёл. А они ничего не сказали мне в след.

А ведь могли. Лев Борисович мог. И, если бы он сказал... Я бы, наверное, остался. Я же хотел остаться, только надо было мне что-то сказать. Ведь он умеет сказать. Он мог. Но не стал. Нет. Я не чувствую себя предателем. Он меня учил. Я доверял ему. Но тут он ничего не сказал.

Точка выбора приближается. Я, наверное, не прав. Я хочу спасти этих людей. И тогда, если спасу, наверное, в будущем, случится какая-то катастрофа, о которой я не знаю. О которой мне не сказали. И погибнет гораздо больше людей. Только, думаю, я не спасу. Сил не хватит. Я же только начал учиться, а противостоять Кругу не в силах никто. Я, наверное, потому и решил так, что... Мёртвые сраму не имут. Пословица такая русская. Правильная.

Я никогда ничего не заучивал. Ну, почти. Я всегда старался понять принципы. Потом это помогало в работе. И тут тоже ни одного готового заклинания я не учил. А это своё, которое сейчас составил... Как-то сработает. Но вряд ли получится так, как хотел. Но может моя гибель спасёт хотя бы одного неповинного человека? Или двух? Как высокопарно. Тьфу. Какой я дурак! Всегда был дураком. Таким и остался. И с женщинами дураком был. И верил во всякую чепуху, в которую положено верить. И в коммунизм верил. Таких как я быдлом и называют.

Всё. Началось. Характерные вибрации я ощущаю как бы кожей. Хотя на самом деле... Неважно.

Я встаю, расставляю руки в стороны. Я выгляжу смешно. Мне неловко, хотя никто и не видит, но я-то сам осознаю нелепость этой позы. Я начинаю проговаривать слова заклятья отрицания. Самодельного. Нетестированного. Глупого. Пусть. Губы от холода шевелятся плохо, поэтому я говорю медленно. Тщательно готовлюсь к произнесению каждого слова. За окошком чердака фонарь. Его свет... Ядовито-оранжевый, жёсткий, шершавый свет попадает внутрь. Пар у меня изо рта попадает в этот луч и... Он как будто зернистый. В нём можно разглядеть маленькие капельки. Они блестят. Я смотрю на пар краем глаза и произношу слова.

В детстве не любил зимние фонари. Когда холодно. Кажется, что можно подойти к нему и согреться. Подходишь - нет, всё равно холодно. Даже на чуточку не теплее. И от этого ещё холоднее становится. Почему я всё время про детство вспоминаю?

Я закончил. Заклинание активировано. Я подключаю себя к нему. Когда заклинание Гекатомбы наткнётся на Отрицание, из меня в него потечёт энергия. Мало. Страшно мало. И когда она вытечет вся, я умру. Это будет быстро. Секунда, может быть. Это я себе льщу. Не хватит меня на секунду. Ну и пусть. Зато потом не будет стыдно ни перед кем. Это сейчас стыдно. А потом не будет.

Вот. Контакт...

Почему-то... Почему-то энергия не кончается. Откуда? Откуда во мне столько? Столько не было? Почему? Кто-то вливает её в меня. Лев Борисович? Нет. Исключено. Не понимаю...

***

Ночь. Зима. Чердак пятиэтажки. Не центр города и не окраина. Так, что-то среднее. На грязном, загаженном голубями, полу чердака сидит молодой, лет тридцати, человек в синей куртке, джинсах. Он обхватил руками голову. Не шевелится. Неподвижный взгляд его устремлён куда-то вперёд. Там темно и ничего не видно. С улицы доносится мерное звяканье и покашливание: дворник колет лёд.

Внезапно метрах в трёх от него появляется другой человек. Это пожилой мужчина, тощий, с резким костистым лицом. На нём элегантный светло-коричневый костюм. Он появляется мгновенно и бесшумно. Молодой вскакивает.

- Лев Борисович!..

Пожилой приближается шага на полтора. Внимательно смотрит в лицо молодого.

- Я... - молодой беззвучно шевелит губами и опускает глаза.

- Я всё знаю, Сашенька, - кивает пожилой, - Я всё знаю.

Он переводит взгляд на чердачное окно. Свет фонаря падает ему на левую половину лица.

- Что ж, - пожилой криво усмехается, - Твоя взяла. Не зря я тебя учил.

- Лев Борисович, я... - бубнит молодой, - я не знаю, как так получилось. Я думал...

- Ты ещё не понял? - брови пожилого ползут вверх, он оборачивается к ученику, - Ты правда не понял?

- Я... Нет.

- Город встал за тебя. Понимаешь, город. А за ним вся страна.

- А... Разве так бывает?

- Бывает. Редко. Всего четыре случая зафиксировано. Твой пятый. Можешь гордиться.

Пожилой с неудовольствием смотрит на пыльную деревянную балку, потом машет рукой и садится на неё. Достаёт из кармана портсигар. Закуривает. Оба молчат. Портсигал серебристо поблёскивает. Пожилой смотрит на молодого. Молодой стоит, потупившись.

- Значит теперь надо ждать какой-то катастрофы? - спрашивает молодой виноватым голосом?

- Не обязательно. Точку выбора мы ещё не прошли.

- Но я ведь отменил Гекатомбу?

- Нет, Сашенька, не отменил.

Молодой вскидывает взгляд. В глазах его удивление с ноткой испуга.

- Помнишь, я говорил тебе о принципе завершённости? - спрашивает пожилой.

- Да.

- Начатое заклинание всегда срабатывает. Сработает и это. Ты оборвал его и теперь... - пожилой задумывается, подбирая слова, - Представь себе, что у тебя в руках рогатка. Ты натянул резинку и тут кто-то взял её и ножницами обрезал. И резинка ударила тебя по пальцам. Понимаешь?

Молодой молчит, обдумывая услышанное. Понимание приходит вдруг.

- Я... - дыхание перехватывает, - Я убил?..

- Фактически да. Не прямо сейчас, позже. Где-то около часу дня.

- Лев Борисович! - голос молодого дрожит.

- Ничего, Сашенька, - пожилой встаёт, кладёт руку на плечо молодому, - Ничего... Уже ничего не сделать. А может так оно и лучше... Так, ведь, уже случалось. Только имей в виду: точка выбора близка. И делать выбор придётся именно тебе. И я тебя очень прошу, не ошибись.

Пожилой встаёт и начинает уходить во тьму. Когда его уже почти не видно, он оборачивается:

- Прощай, Александр Вениаминович.

Лица его уже не разглядеть. Но кажется, что он улыбается. Ехидно.