Она валяется под откосом без сознания. Вся в синяках и ссадинах. Это я дернула стоп-кран в паровозе. Она с треском вылетела в окно, разбив его при этом, разумеется. Я холодно смотрю ей вслед. Мне совершенно не хочется идти проверять ее кости на предмет переломов.
Она уже ходила в гипсе полгода назад. В гипсовом воротнике - очень потешно было наблюдать, как она косит вниз левым глазом, вся такая тощая и нелепая в больничном халате. Косит - чтобы не промахнуться ложкой мимо миски с кашей. Тогда мне даже не было ее жалко. Потому что это было тоже не в первый раз.
Два года назад она пыталась все изменить - сбежала из дому. Сбежала, как дешевая прачка, с каким-то первым подвернувшимся алкоголиком. Мне нет дела до того, что она делала все эти три месяца. Она вернулась - и точка.
Нет, она не терлась о мои ноги, не просила прощения.
А я тоже сделала вид, что мне все равно. Так мы с ней и прожили некоторое время. Хуже всего, что мы не разговаривали. Я ведь ничего не спросила, не упрекнула ни разу. А она и вовсе не решалась мне хоть что-то сказать. Наверное, это жестоко, но я ни одного шанса ей так и не дала тогда объясниться.
Она тоскливо пялилась в стену и ничерта не хотела есть. Мне пришлось отвезти ее к морю. Мне как-то не по себе было от мысли, что длительная меланхолия может привести к ряду патологических заболеваний.
Она немножко пришла в себя, загорела, ожила. А по приезду решилась - как будто больше никогда ей этот шанс не представился бы - зажмурила глаза и выпалила ему про свою любовь.
Я думала - все. На этом месте придется ставить точку. Но он выслушал ее и ничего не ответил. Ни да. Ни нет. Она и не требовала ничего, приходила иногда, по выходным. Была при этом мила и нежна.
Но ненадолго ее хватило. Наверное, у меня тоже бы крышу сорвало, если бы из всей жизни мне дали бы жить только одни сутки в неделю. Это так катастрофически мало! Я даже представить себе не могу ее терпение. Беспредельное терпение.
Она сорвалась, когда и эти сутки он у нее попробовал отобрать. Она орала, бегала по всем нашим друзьям, пила водку и спрашивала - за что?!
А я только ходила за ней следом, кусала губы и думала, что мне нечем ей помочь. А утром она проснулась похожая на вервольфа - с красными глазами, всклокоченной шерстью и следами от пуль в правой ноге. Где ее носило, и кто пытался ее пристрелить - не знаю.
Я снова увезла ее на некоторое время - на нее это хорошо действует.
Она с таким нетерпением возвращалась - как ребенок восторженно тыкала пальцем в иллюминатор самолета, бегом бежала на автобус... Звонила ему по телефону.
Он ждал ее. И рад был, что она вернулась.
Только раз в неделю.
Ее безропотности хватило до лета. А летом она сломала шею, пытаясь остаться хоть еще на день. А я ходила к ней в больницу и холодно наблюдала, как она чирикает о своем будущем. Но в чем-то она была права. Каждый сам себе выбирает - с кем ему жить и с кем умирать. У нее был совсем крошечный шанс, но он назывался - любовь.
Она оказалась живуча на удивление. К новому году она вообще выглядела такой счастливой...
Наверное, у меня тоже лопнуло терпение. Я видела ее изменившееся лицо, когда он снова сделал вид, что ее нет.
Это я, я затащила ее в поезд, идущий черти куда. Это я в тамбуре пыталась промыть ей мозги. Это я говорила ей, что так больше нельзя. А потом я дернула стоп-кран.
Я спускаюсь под откос, в сырой утренний туман. Она уже открыла глаза и робко улыбается. Я присаживаюсь рядом и ощупываю ее руки-ноги-ребра. Все цело.
- А синяки мы замажем, - шепчу я ей, обнимаю и тащу наверх.
Я еле дотащила ее до вагона - она такая тяжелая, моя Личная Жизнь.