сначала галлюцинация жила в зрении и была неприступной. потом, соскучившись, перелезла в мозг. сморщенный, неуклюжий, как эмбрион, я стал тыкать в нее отростками первомыслей:
мысль "около": ходят. похоже, полдень.
мысль "важное": проспалось, его не вернешь.
мысль "мыльница и бессмыслица": бесконечно блуждать по мыльному пузырю, но выбраться лишь, если лопнет. тогда сразу в другом, так и не видев, куда откуда...
мысль вырастала порой длинноногой, брыкалась. галлюцинация нервничала: ей тесно было дышать со мною одной душой. беспокоясь, глю теряла бесплотность. в меня проникали по очереди: подушка -- в ушко, прохладный край свежего одеяла, металлическая скоба кровати -- леденцом в лоб. обнаружив у себя лоб, вернее, стукнувшись по лбу этим открытием, я отважно выпростал мысль до существования дальних ног, рук и прочего, чего-то знакомого, но пока еще толком не снившегося. галлюцинация отступала в досаде. на ее место претендовали разные вещи, из которых требовалось складывать подходящие по краям детали, чтобы возникло целое. за мгновенье до открытия глаз целое сошлось в виде комнаты с близким окном, заманивавшим внутрь шумы осени с предотлетными посиделками птиц и завидной деятельностью ветра, любопытствовавшего в кустах. кто-то вышел-вошел, отметилось звоном блюдце, за дверью высветилось вдруг множество голосов, и мне, воображаемому мальчишке, досасывавшему пилюлю дозавтрачного блаженства, приятно было мечтать, как, проснувшись, пошарю по полнозвучному дому и найду непременно что-нибудь желтое, девичье...
тут пузырь лопнул.
*
начальное время "в сознании" вилось хвостом прежнего наваждения: я лежал или сидел полулежа на койке в палате, совал нос в окно, глядел в нянечку, одинаково тупо реагируя на знаки внимания со стороны незнакомых веток и хлопоты рук, лечивших и кормивших меня. посреди одного такого смутного дня нянечка обратилась ко мне "сынок". тело мое в миг выросло на многие скрытые во мне километры и вдруг затомилось. я выдохнул, наверное, первые свои звуки:
- бабушка, где здесь телефон?
- на втором этаже, -- был ответ.
нянечка, собрав посуду, ушла, а я до самого вечера прилаживал ее слова к томившему тело размашистому пространству, пока, наконец, просто не открыл дверь.
в коридоре, тянувшемся до конца неяркого дежурного света, я вспомнил, что ходить можно прямо, не держась за стену, и попробовал самостоятельный шаг к палате напротив. достигнув двери, я постучал на радостях, потому что был горд своим путешествием и хотелось новых открытий. не успел я еще придумать, что именно мне хотелось бы тут открыть, как на пороге возник невысокий мужчина в фиолетовом халате со звездами. посмотрев на меня, он спросил строго:
- новенький? чего нужно?
я испугался свершившейся неожиданности, промямлил, мол, не туда перепутал второй этаж. мужчина не слушал. он понимал будто лучше во мне, чем я мог сам. глянул на меня коротко, молча вошел мне в комнату, стоявшую растерянно, как на проводах, с разинутой настежь дверью. я все медлил столбом посреди коридора, жалел драгоценных движений, а слова в голову не пришли. я удивлялся без слов и с интересом вышаривал в материи удивления какие-то особенно шершавые на ощупь и даже режущие крупинки, которым постепенно набралось в ладонь целое имя -- негодование. но человек, прятавший тело в небесный свод, скоро вернулся и запрудил меня речью со всех сторон, так что пришлось приподняться на цыпочки, чтобы не захлебнуться:
- меня, значит, кумов зовут, ваше имя мне не известно, можете и не спрашивать, сами припомните, как очухаетесь. остальное могу: телевизор, музыку, плакатик какой на стену, бытовые удобства там. мебель у вас в палате грубая, старой конструкции, ни у кого почти такой не осталось. овощи-фрукты, какие любите. впрочем, сейчас с вами разговаривать бесполезно, запомните просто: кумов, а когда оклемаетесь, подробности там появятся, тогда приходите, потому что сейчас вы пока совсем идиот, простите за откровенность, и сами не знаете, чего нужно... зачем, к примеру, подвинули стул к окошку? вывалиться хотели? обзор таким образом не улучшишь. у меня бинокль есть армейский, дам пользоваться, далеко видно будет: речку, хутор, по горизонту лес красный, шоссе, машины ездят туда-сюда... ну а зеркало? зачем ему на полу? если наступит кто? самопознанию вид снизу не помогает. а вот сверху вы сейчас -- страшный, небритый, вам сверху нужно начать. когда усвоите эту мысль, заходите, поделюсь бритвой, пеной, прочими принадлежностями.
- кумов -- ангел, -- решил я вслух и потянулся поймать звезду на плече у кумова.
- почти. старший по этажу, -- согласился тот и спокойно отстранил руку. -- хм, а вы делаете успехи. реакция уже есть, первичная ассоциация образов наличествует. быстро поправитесь, если так дело пойдет... павел аркадьич и тот с неделю почти слабоумничал. а об этом уже не помнят, потому как большим человеком вырос, затмил настоящим великолепием свою прошлую мизерабильность. только не всем везет. некоторые годами жизнь ведут самую травяную. вот хоть соседка ваша. никаких шансов, как бы кто ни старался (а ведь как стараются!), ничто не берет и не помогает: совершенно потерянное для мира сознание, идиотическое, в медицинском, разумеется, толковании. павел аркадьич, конечно, в медицину не верит, он сам у нас доктор, а она ему пациент... а у вас кто? жена? дочь?
- почему? -- удивился я и почувствовал, как внутреннее мое томительное пространство зацепилось вдруг за две тени и, чем дальше, тем решительнее запутывается в них и не отпускает.
- вы ж домой позвонить хотели? забыли уже, зачем шли? -- подсказал кумов.
- кумов видит насквозь, -- проговорил я, делая шаг от кумова. кумовская подсказка чудилась огромной влажной лягушкой, премией за слабоумие, врученной мне против воли и моргавшей в руках внимательно.
- до свиданья, кумов, -- сказал я в глаза лягушке.
- до свиданья, до свиданья, -- проквакала она живо, запахиваясь в халат со звездами и бурея. -- свидимся обязательно. поначалу-то всех на второй этаж тянет, а потом не больно. ведь нет нигде лучше, чем у себя. оборудовать надо только путем, микроклимат создать, обстановку правильную. я помогу. все сделаем, а пока запомните просто: кумов.
лягушка спрыгнула с рук, а я заблудился. коридор, питаясь шагами, вырастал головой вдаль с каждым моим движением. новые и сверхновые лампы вспыхивали из темноты, как иные миры, дававшие о себе знать на краю вселенной. я пробовал искать в другом направлении и забыл, откуда пришел. ряды затворенных дверей стояли ко мне спиной. хотелось скулить. но умение издавать звуки умерло, и скулилось лишь нелепое лепетание.
*
Сашенька, я пишу и спешу к тебе из коридора больничного комплекса. Он огромный, с окном, а мне нужен второй этаж. Я не болен, не бойся, я лишь еще далеко.
Уже вечер. Мелкие тигры, наверное, разбредаются сонно спать. Кумов вот посветил-посветил и тоже зашел. Коридорные лампы моргают в устали. Все гаснет.
Я не знаю, куда идти. Коридор бесконечен по обе стороны. Я застыл где-то посередине и плачу, как маленький мальчик, у которого отняли Сашеньку. Ты живешь в моем сердце компасом и покалываешь настойчиво: ну же, туда туда. Лорка тоже покалывает, хотя ее компас меньше, а стрелка уже заснула. Прости, дорогая, мне, я сегодня впервой в сознании. Кумов не даст соврать, я пока еще идиот. Если бы между мешались моря и горы, я придумал бы способ, но здесь всего два направления и в обоих не видно зги. Два -- это слишком много для бедного идиота.
Сашенька, Сашенька... я спишу к тебе из больничного комплекса. Он огромный, с окном, а я еще далебо...
*
слова были в масках, без лиц: никого я не помнил и смысла не знал, но они шли из меня, помимо меня, они делали что-то со мной с предлогом и без предлога. я лепил из них в отместку сложные сочиненные нити, помогавшие находить себя в самом гадком из лабиринтов, состроенных для душевнобольных.
внезапно прядение-лепетанье кончилось: предо мной зияла открытая настежь комната. воздух в ней светился разносортным вареньем: фиолетовым, желтым, алым. на полу на коленях сидел ребенок. девочка рисовала фломастерами животных, разбредавшихся по палате: льва, слона, попугаев зеленого и бордового, жирафа с такой длинной шеей, что голове пришлось спрятаться под кровать, лишь пятнистые уши торчали из-под сползшего одеяла.
- не страус, а голова в песке. что найдет жираф в темноте? мне нужен второй этаж...
ребенок не отзывался. туман из моей головы протекал наружу и мешал ей видеть. так мне казалось. я подошел ближе, стараясь не отдавить лап и хвостов. сел рядом на пол, стал рассматривать ее, как жизнь под стеклом, красивую и чужую.
- у девочек имеется имя. я сам знал одну: у нее точно было. она подарила мне его в память. но пока идиот, я его потерял. у тебя нет какого-нибудь на время? я только позвоню в телефон и сейчас верну.
она действительно подарила мне что-то. я не понял, взглянул навстречу с ожиданием повторения. девочка смутилась (и как!), но после паузы повторила сказанное. язык этих долгих А и быстро бегущих Е был мне незнаком.
- идиотизмом болеют, не понимая. лечи меня русским. ты ведь умеешь?
- не умеет она.
я оглянулся. дверь обернулась наружу портретной рамкой. в ней изображался теперь высокий полный мужчина в красном камзоле, черных обтягивающих галифе и замызганных сапогах. в правой руке, опиравшейся на косяк, дрожал нервный хлыст. портрет с трудом переводил дыхание, как после физического упражнения.
- идемте. вам здесь нечего делать. -- сказал наездник. не полагаясь на мою больную реакцию, он поднял меня за шиворот и выпроводил в коридор.
коридор вновь одел меня, как смирительная рубашка. я покорно следовал за наездником, который шагал так быстро, что неясно было, для чего ему понадобилась бы еще и лошадь. при этом он говорил и говорил, а понимать его речь получалось у меня не чаще, чем раз в два шага.
- позвольте представиться, павел аркадьич. вас не знаю, не спрашивайте. самое главное: себе доверять. как вам в голову придет себя называть, того и держитесь, хоть принцем, хоть нищим. охотников много с пути сбивать. подсказывать станут, жизни учить. никого не слушайте. и меня не слушайте. никого к себе не пускайте. у себя вы -- хозяин. ничья помощь не требуется. вот окрепнете немного, в себя придете, тогда сами всему научитесь. а там мы на вас и посмотрим.
он остановил меня у одной из дверей в коридоре, с виду ничем не выделявшейся среди прочих.
- ваша? -- спросил павел аркадьич.
- нет. -- сказал я довольно уверенно.
- как нет? -- павел аркадьич посмотрел на меня с удивлением. он взял меня за запястье правой руки, поднес ладонь к ручке двери и приказал: тяните!
я послушался. ничего не произошло. дверь оставалась запертой. павел аркадьич усмехнулся:
- да вы еще и левша!
он схватил мою левую руку и отпер дверь. оставив меня в коридоре, он проследовал в комнату. оттуда немедленно послышались крики и звук борьбы. еще прежде, чем я успел переступить порог, мне навстречу выбежал кумов. халат на нем был сбит на сторону, так что одно холеное плечико высунулось наружу. через ухо и шею протянулась красная полоса. увидев меня, он оправился, и звезды на фиолетовом небосклоне халата вновь зазолотились правильными созвездиями.
- запомните просто: кумов. -- повторил потерпевший и скрылся у себя в комнате.
*
я вошел. то, что это по-прежнему моя комната, я догадался только по тому факту, что расположена она была носом к кумовской. все преобразилось внутри. плохо помнились утренние предметы: койка, столик и раковина. но вспоминать подробности для того, чтобы провести сравнение, не было ни малейшей необходимости. из прежнего ничего теперь не осталось. посреди комнаты стоял мягкий диван с парой подручных валиков для удобства. на стене над диваном, ранее покрашенной бледной краской, а теперь хвалившейся обоями в розочку, висел ковер, на котором ручонки мечетей и минаретов вкладывали по полумесяцу в мозаику звездчатого азиатского неба. в уголке примостился на стульчик пузатенький телевизор. на стекле окон запорхали переводные птицы. что-то магическое, очевидно, произошло и с раковиной, и с зеркалом, и полотенцем, но их помывочная идиллия разносилась в дребезги прямо у меня на глазах. мой наездник не щадил ничего. он вскочил в сапогах на диван, пнул валиком в экран телевизора, содрал со стены ковер, рукоятью хлыста обрывал обои.
понять происходящее оказалось бы выше моих сил даже при лучшем душевном здравии. присев на корточки у двери, я терпеливо ждал завершения разгрома. некоторое время еще павел аркадьич давал волю ярости, последней триумфальной жертвой которой пал на пол телевизор. когда тот испустил дух, герой-победитель мещанского образа жизни обрел наконец спокойствие. возвышаясь посреди комнаты на широко расставленных ногах, он отряхнул рукава и полы камзола, шумно выдохнул, расхохотался и обратил внимание на меня. новая мысль немедленно пришла ему в голову. поза его лишилась прежней бескомпромиссности. он приблизился ко мне, намереваясь что-то сказать, но, так и не вымолвив ничего, отошел обратно к окну, по пути в осторожной задумчивости переступая через битые остатки того, что недавно безжалостно уничтожал. постучав некоторое время в окошко хлыстом и придавив большим пальцем к стеклу отклеившийся хвост райской птицы, он, решительно топая по мусору сапогами, вернулся к двери.
- вам нельзя оставаться здесь. -- сказал он мне, помогая подняться на ноги. -- позвольте пригласить вас в мою гм ... резиденцию. даю слово, вас ожидают прекрасные условия.
не дожидаясь согласия, он схватил меня под руку, увлек за собой из комнаты и повел дальше по коридору. в дороге он не пытался оправдываться, напротив, ставил вопросы мне. отступление не являлось его любимым маневром.
- зачем вы вышли из комнаты? еще неделю как минимум предписан постельный режим.
- мне нужен второй этаж. -- отвечал я затверженное по памяти, уже с усилием вспоминая, зачем я туда стремился.
- ах, да, конечно, второй этаж. вы поправляетесь, если о доме думаете. обычно это случается... ну да ладно, к черту всех лекарей. от меня звоните, если приспичило. я сюда с мобильным попал. завалялся где-то. ничего, отыщем.
мы достигли очередной двери, такой же, как и все прочие. прежде чем открывать, павел аркадьич постучал в косяк условленным стуком. этот стук разбудил во мне нечто доселе спавшее. какую-то сценку, фантик съеденной радости, высунувшийся было цветастым краем, но не посмевший вывалиться в ладонь конфетой.
- придя с гуляния, обязательно позвонить, предупредить игрушки о возвращении. так учила меня одна девочка. теперь забыл, зачем делается.
- вы, я вижу, специалист по девочкам. -- прокомментировал павел аркадьич совершенно беззлобно. -- ваша знакомая верно учила. игрушки могут смутить нас своими играми. милости прошу.
*
апартаменты, которые он занимал, оказались в несколько раз просторнее обыкновенных палат. сначала было темно. ощущалось лишь пустое пространство, от которого тело ежилось, как от холода. затем хозяин зажег по очереди десять массивных свеч, несших караул по стенам. постепенно высветилась высокая зала со сводчатым потолком. в одной из стен обнаружился зев камина, у которого уже хлопотал павел аркадьич. на обычном месте окна находилась другая дверь. на противоположной камину стене висел старинный потрет человека в военной форме. посреди залы стоял большой обеденный стол и дюжина крепких стульев. на столе было несколько малых подсвечников, а также разномастные приборы, вероятно, от предыдущей трапезы. под ногами стелились шкуры.
павел аркадьич позвал к столу, принялся устраивать ужин. однако вскоре стало заметно, что хлопоты его не приносят толк. стол по-прежнему пустовал, сам же хозяин кругами ходил по зале, кряхтел, заглядывал во все углы и в досаде доставал из них одну паутину. наконец, вздохнув, как человек, который попался и вынужден явиться с повинной, он попросил обождать и пропал на время за другой дверью, той, что имелась напротив входа.
в уединении меня сморил сон. чудилось, будто обитаю отныне внутри готического собора, ночую сидя в исповедальне, где меня то и дело беспокоят пришлые люди рассказами о совершенных ими злодействах. сил нет у меня бороться ни с их распущенностью, ни с их раскаянием, поэтому я терпеливо несу свой крест, то забываясь в мутной воде признаний, то просыпаясь в оскал новому негодяю. и вот вынырнув снова из забытья, я вижу перед собой круглое лицо павла аркадьича и не откладывая с радостью просыпаюсь.
*
передо мной тот же стол, но теперь он ломится от яств. свечи вытянулись парадными огоньками. дичь, фрукты, мясо на вертеле. красное вино расплескивается щедрой струей по кубкам. павел аркадьич в духе. он смеется, расспрашивает из вежливости гостя. не достигнув успеха, не испытывает неловкости в том, чтобы перейти к повести о себе.
намеки на время и место изгнаны. все называется "здесь" и "там". пары порхающих местоимений хватает на то, чтобы свить гнездо звучному имени. павел аркадьич, несмотря на комплекцию, -- поджарый степной волк и стойкий агностик. "там" он славился в определенных кругах за то, что, не веря ни в бога, ни в черта, никогда не просил подмоги и всегда выходил сухим из воды. его часто и, по-видимому, намеренно бросали на произвол судьбы, но он неизменно посрамлял тех, кто желал ему неудачи. рассказу недоставало деталей, не из стремления что-то скрыть, а в силу того, что какими бы они ни были, они оставались "тамошними", то есть, не играли здесь никакой роли. упоминаемые "дела" и "ребята" могли иметь место в любую эпоху, тем более что павел аркадьич был не из тех людей, которые выжидают от небесных светил благоприятной констелляции. он привык прежде действовать, а потом уже оглядываться по сторонам. как хищник в клетке, он был зажат между необходимостью выжить и пониманием того, что дальнейшая жизнь будет продолжаться в неволе.
несвобода искривляет росток сознания. он решил, что он недостаточно яростно борется с обстоятельствами, стал жестоким по отношению к себе, а потом к другим. в этом месте рассказчик понемногу отслаивался от героя повествования, по-прежнему неотступно бившегося с обстоятельствами. он стал допускать недомолвки и делать паузы. тогда мне казалось, что в провалах речи павел аркадьич хоронит ниточку, уцепившись за которую искусный лабиринтчик его витиеватой судьбы мог выбраться на ужасного минотавра -- разгадку того, как для павла аркадьича началась теперешняя другая жизнь, в которой прежние ангелы-хранители, мобильник и пистолет, оказались забытыми. однако теперь известно, как прошлое малоценно. оно не способно объяснять настоящее, но в силах лишь оттенить его величественный горельеф. именно этой тенью захотел меня снабдить павел аркадьич прежде, чем позволить увидеть свет.
а то, что он решился на это, стало ясно, когда он напомнил сам о просьбе, о которой я уже и думать забыл. мой ум пребывал в удивительном состоянии. его слабые возможности позволяли воспринимать только сиюминутное. каждое свежее впечатление вытесняло предыдущее, от чего происходил эффект непрерывного пробуждения, перехода ото сна к яви, утомлявшее не менее самого интенсивного бодрствования. я помнил все еще, что я хотел позвонить, но ранее эта мысль была прочно связана с блужданиями по коридору. каким-то образом спуск по ступенькам лестницы стал для больного мозга единственно верным способом набора номера. поэтому я кивнул без какой-либо задней мысли, когда павел аркадьич напомнил про телефон.
- он у меня не здесь. так, стало быть, прогуляемся перед сном?