Аннотация: Попав в переживший загадочную катастрофу мир, она узнает поневоле, что важная часть нашей жизни находится здесь под строжайшим запретом.
Староста беззлобно втолкнул меня в сарай и запер за мной дверь. Снаружи гудела свадьба.
Я ощупал лицо. Староста-то старый, светить его, а кулачищи еще пудовые. Главное, чтоб зуб не выбило, а то бывает, зуб расколется, и тогда только к кузнецу на поклон, а тот клещами, клещами, тварь такая.
Груда тряпья в углу пошевелилась, из обносков выглянуло лицо. Тусклый свет лампы-жирника слабо высветил белые щеки. Бороды нет, лохмы торчат из тряпок.
Я сплюнул.
- Баба тут еще. Пришлая? А тебя-то за что?
- За богохульство, - сказала бродяжка, глядя на меня с опаской.
Я фыркнул от неожиданности:
- Второе Солнце что ли? Из этих... Излунных Странников?
Она мотнула головой:
- У вас тут растения есть нельзя, а я не знала.
Я уже начал было отмахиваться, но внезапно понял, что услышал не ересь, а гораздо более опасные речи.
- Что нельзя? Ты что...? Ты всеблагие плоды ела?!
- Да какое там ела, едва успела надкусить, - пожаловалась пришелица. Я застонал и громко обратился вверх:
- Свети яро, Колояро, прости свое чадо, ты же видишь, у нее не все семена в коробочке.
Оно ведь как, у Яра свое разумение, несмотря на ночь-полночь, прожжет дыру лучом в крыше да и спалит нечестивицу, и меня заодно.
- Послушайте, - сказала еретичка, отвлекая меня от тяжелых мыслей, - А давно запрещено... употреблять в пищу... благолепные плоды?
- Всеблагие, - огрызнулся я. - Не давно, а отродясь не ели, не животные какие!
- Отродясь, значит... - протянула женщина и задумалась.
И я задумался. Одно дело - загреметь под замок за драку на свадьбе. И совсем другое - сидеть с опасной еретичкой, свет тебя! Ну а как староста решит, что я понабрался разврата и теперь гожусь только на то, чтобы красиво сгореть на шесте во славу Светила?
- А что же тут у вас можно есть? - спросила женщина деловым тоном.
- Есть да есть, - освирепел я, - только и умеешь, что о жратве! О душе надо думать!
Незнакомка шмыгнула носом и не ответила. А через несколько секунд издала громогласное урчание животом.
Я поостыл, пристыженно вспомнив, как сам налакался молочной траки и нарушил заповеди. Те, которые не велят бить чужого жениха на егойной свадьбе. Своего - это пожалуйста, это сколько угодно, а вот за чужого можно и всей деревней получить!
❊
- ...Наслало Колояро на племя Протово великий мор, и несеша наказание за грехи свои. И все повымерли!, - закончил я своими словами и скрестил руки на груди. - А ну повтори заповедь.
- Не яди тело мое, ни плодов моих, ни корней моих, а кто будет есть...
- А кто будет ясти, сей умрет, - поправил я умиленно.
Я ведь решил по такому случаю вытребовать у старосты молочную матку - обратить отступницу смиренными речами обратно в благую веру, это вам не сусь чихнул. Да только вместо того староста наказал приглядывать за бабой и учить ее Слову Ярому. Вот спасибочки, злился я про себя, ведя нежданное прибавление домой. И как в воду глядел - ереси-то в хозяйстве стало вдоволь. Жаль, ересь на продажу не свезешь, я бы уж первым богатеем стал.
❊
Бродяжка ввалилась в избу и высыпала на стол кучу сора. Я чуть не сплюнул, разглядев какие-то ветки, колосья, все, что бабы суют в венок на Колояр.
Пришлая разложила сор в кучки и попросила, доставая старую тряпку и перо:
- Покажи, пожалуйста, что из этого всеблагое?
Я хмыкнул и подсел к столу.
- Значитца, так. Трава, - начал я, показывая на пучок. - Вул ест, прася ест, а люди ни-ни.
Еретичка послушно поставила на тряпке закорючки. Я ожидал, что она нарисует траву как в летописи, и был слегка разочарован.
- Баска, - взвесил я бархатистый плод на ладони. - И черновка, - показал на гроздь ягод пальцем, - Опять-таки не велено.
Еретичка смиренно исчеркала тряпку и вопросительно посмотрела на меня. Я степенно кивнул: разрешаю.
- А грибы?
- Грибы на телесе всеблагом растут, а потому непозволительны.
Еретичка швырнула перо на стол и начала молча сгребать сор в подол. Неужто в ереси и грибы едят? Экие безъярники.
❊
- У местных уже ферменты, а я не могу есть этот копальхем, умру от подагры. - говорила пришлая с печи в темноте. - И цинги заодно.
Вот же неугомонная баба. Упрямая, что твой вул, подумал я, засыпая. Последнее, что я услышал, проваливаясь в сон, были ее слова: