" Яхочу умереть, не мучаясь, лучше всего от несчастного случая, но так, чтобы лицо не было изуродовано, и не сейчас,конечно, а в глубокой старости, ну, лет в пятьдесят...", - писала в свой дневник Женька, сидя, поджав ноги, на старом, продавленном диванчике.
За шкафом, развернутом к стене торцом, и перегораживающем комнату на зоны, стояла полуторная кровать, с которой последний месяц почти не вставала мама, превратившаяся в бабу ягу с печальными глазами доброй феи.
Первое время после ее смерти теплый комнатный воздух еще продолжал пахнуть увядшими лекарствами, и Женьке казалось, что мама так и лежит за шкафом, стоит только сильно изогнуться в пояснице и вытянуть шею, чтобы увидеть ее, но Женька не рисковала - а вдруг не лежит? Страшно.
Отчим держался. Старался виду не подавать, что тоскует, но на своей территории долго в одиночестве не выдерживал, видно боялся так же, как Женька. После похорон он стал особенно внимателен к ней - перетащил за шкаф телевизор и вечерами приходил посмотреть кино. Посидит молча, иногда, спросит о чем-нибудь, и словно извиняясь за неловкость, скажет: "пойду, покурю".
Папой она его не называла никогда, и в словосочетании "дядь Вить", вылетающем на одном дыхании, слышалось почти панибратство.
- Может в техникум? - неуверенно предложил Дядьвить, когда Женька закончила девятый класс.
- А че там делать? - ответила она, - пойду в десятый.
Но, подумав неделю, подала документы в библиотечный.
На медкомиссии произошло недоразумение. Пожилая врачиха-гинеколог в круглых очках с толстенными стеклами, которые делали ее похожей на старейшину семейства сов, не переставая писать в карточке, спросила Женьку гнусавым голосом:
- Половой жизнью живешь?
- Да, - с готовностью ответила Женька, думающая только о том, с какой стороны она станет забираться на жуткое хромированное кресло, выпячивающее свои чресла из-за белой ширмы.
Затем, трясясь от страха, она с готовностью добавила:
- С отчимом.
Старуха подняла совиное лицо:
- Регулярно? - безразличным тоном спросила она.
- В смысле? - не поняла Женька.
- Живете, - кротко пояснила врачиха.
- Уже полгода живем, как мама умерла.
- Иди на кресло, - велела "сова", надевая перчатки.
" Какой стыд, идиотка,- писала Женька, в свою тетрадь,вернувшись домой, - раскрыла рот, а надо было уши раскрывать...".
Вечером, ужиная с отчимом она боялась посмотреть ему в глаза. Ей казалось, что он каким-то удивительным образом прознал о ее позоре в консультации. Но Дядь Вить, вел себя как обычно, вот только пельмени захотел не с уксусом, а со сметаной.
"Хранить девственность так же глупо, как не расчехлять зонт во время дождя, - писала Женька в дневник поздно вечером, при свете настольной лампы. -Н. живет с К. уже два года, З. неизвестно скольким уже дала, не дай Бог, кто-то из них узнает, что про нас с Л. все вранье".
Именно в ту осень, у нее случилась первая близость с парнем - духовиком - студентом музучилища, снимающим комнату в их коммуналке. Женька мечтала проститься с девственностью, кажущейся ей унизительной подробностью для пятнадцатилетней дылды. Но оттоманка оказалась скрипучей и узкой, за стеной, не переставая, вякала клочковатая болонка старухи Митрофановой, а сам исполнитель столь незамысловатой роли изначально взявший prestissimo, не успел даже снять брюки. Придя в себя, он исподлобья глянул на Женьку, и она почувствовала, что разочарование факира, чей фокус не удался, сильнее, чем у обманутого ожиданием чуда ассистента, впервые участвующего в действе. Ей стало жаль музыканта, откуда ни возьмись тонко пропищавшей ноткой души. Он стал избегать столкновений с Женькой в узком коридоре квартиры, а вскоре и вовсе съехал неизвестно куда.
"...Только вся шея в засосах". - заканчивался абзац, посвященный отношениям с музыкантом в дневнике именуемым "Л"..
Сцены из проглоченных женских романов электризовали Женькино воображение до такой степени, что, казалось, дотронься до нее невзначай любой мужчина - закоротит.
Ученый муж Кашин занимался в читальном зале, где Женька проходила практику, исследованием документов касающихся происхождения фамилии князя Абамелик-Лазарева. Он часами просиживал за столом, вычитывая и выписывая непонятно кому интересные данные, связанные с появлением буквы "е", изменившей до неузнаваемости фамилию Абамелик на Абамелек.
Прозвище "князь" Лев Николаевич Кашин носил с достоинством родового титула. С не меньшим достоинством он носил седеющую, безупречно постриженную, бороду, и придающий значимости всей фигуре живот. Она видела "своего князя" в помутняющих воображение интимных подробностях, где такие мелочи, как ногти, родинки вьющиеся волоски, складочки и трещинки играли не последнюю роль. Она представляла его то в ванне, дном опирающейся на бронзовые лапы грифов, то подбривающим шею вокруг бороды и вытягивающим при этом к старинному овальному зеркалу, как для поцелуя губы, то засыпающим на широкой княжеской постели в позе Амура, впервые увиденного ею в детстве. Съедаемая любопытством, семилетняя Женька, смущенная неприкрытостью юноши, лежащего у стены короткой эрмитажной лестницы, крутила головой, якобы разглядывая другие скульптуры, но беломраморный срам не отпускал ее женское начало, сдавливая внутри нее пружину, которая со временем должна была выстрелить со всей силой накопившейся страсти.
И вот наконец-то она нашла себе идеал мужчины. На все лады, перепевая имя Лев Николаевич, сравнивая его со знаменитыми тезками: Толстым, Гумилевым и даже несчастным князем Мышкиным - тем набором известных Львов Николаевичей, который приходил ей на ум.
Страницы дневника вдоль и поперек пересекали слова "мой князь".
Женька следила за ним, воровски поднимая глаза из-за стойки красного дерева. Никакие "княжеские" исследования ее не интересовали. Ее интересовал только вопрос сближения, но она, чувствуя его принадлежность к "высшему свету" предполагала, что увлечь "князя" ей удастся лишь одним - изысканностью.
"Не откажитесь ли вы, уважаемый Лев Николаевич, отметить мой скромный юбилей", - репетировала Женька, следя за артикуляцией в зеркало, установленное перед ящичком с карточками.
Ее серые раскосые глаза, выхватывали в маленьком овале пухлый рот, в искусно сыгранной улыбке, приоткрывающий ряд белых с легкой кривинкой зубов.
"Сколько лет вам исполняется, милое создание? - спросит князь... - появилось в дневнике. ...Прибавлю два года. Восемнадцать романтичнее".
Кашин ждал Женьку в нижнем холле библиотеки возле гардероба.
- Вы уже в пальто? - удивился он, - и сам себе ответил - ах, да, вы же раздеваетесь в служебном помещении.
Он поставил портфель на бортик, и с сунув руку, пошарил внутри него.
Женька смотрела с замиранием. Сейчас он достанет оттуда... Она зажмурилась: это роза, нет... орхидея в коробочке, нет... колечко, нет...
- Ну-с, я готов, - сказал князь, доставая из портфеля свои перчатки, идемте, прелестная Евгения.
"Он повел меня в забегаловку какую-то у вокзала, где сидели местные алкаши. Заказал пиво и пирожок с капустой. От пива я отказалась,он, по-моему, обрадовался и заказал мне ватрушку. Я сказала, что день рождения мой и плачу я. Он сначала оторопел, будто забыл, что вообще у кого-то здесь день рождения, но потом вроде даже обрадовался и по этому поводу заказал еще пива и опять пирожок с тухлой капустой (не выношу)".Дальше шло описание вечера вплоть до короткого прощания с князем на трамвайной остановке и в завершении, красной шариковой ручкой печатными буквами по диагонали листка было написано:"Клянусь, что следующую записьсделаю, только став женщиной".
Это было в пятницу. В субботу Женька ходила в кафешку с подругами, а вечером они с отчимом накрыли стол, посидели вдвоем, выпили чуть-чуть, Дядьвить подарил ей деньги и сказал, глядя в пол: "Ты уж, чего-нибудь сама купи от меня, знаешь там... Я боюсь не угодить".
Потом они посмотрели телевизор в Женькином закутке за шкафом на уже расстеленном диване, и Дядьвить пошел курить в коридор.
Женька, разморенная вином, быстро разделась, легла на спину и тут же провалилась в вязкую дрему.
Ей показалось, что уже глубокая ночь, когда она почувствовала прикосновение к своему бедру. Отчим шарил вдоль ее тела, просунув руку под одеяло. Женька боялась вздохнуть. Дядьвить, в чьих тренировочных, она замечала, было "прилично", перебирал руками под ее спиной. Ей не надо было открывать глаза, чтобы проверить, она знала наверняка, что этого "прилично" стало еще больше. Руки побежали по икрам к ступням, потом перебрались на другую сторону и там, немного замешкавшись, снова вернулись на исходную позицию.
Это ОН! Руки теплые, быстрые, дыхание почти не чувствуется, ОН, ОН на таком расстоянии, что я могу... Она пыталась расслабиться, но мышцы и кожа были, как у замороженной курицы. Внутри все сжалось, но от стыда или восторга она не успела сообразить. Руки выбрались из-под одеяла и, обняв ее за шею, осторожно приподняли голову. Женька поняла, что сейчас он поцелует ее тягуче, не торопясь, как в бразильском сериале, она сглотнула кисельный ком, накопившейся слюны, приоткрыла рот и слегка приподняла ресницы.
Лицо отчима, было прямо над ней. Сначала она увидела его подбородок с глубокой ямочкой посередине, потом нижнюю губу, затем, чудесным образом вырезанную верхнюю, крылья его носа, напряженно прижались.
Женька моргнула...
Он опустил ее голову на подушку и шепотом, хотя больше никто не спал, спросил:
- Я очки куда-то подевал, ты не видела?
- На холодильнике посмотри, - буркнула чужим голосом Женька, разочарованно повернувшись к стене.
В следующий раз дневник, предназначенный для фиксирования эпохальных событий Женькиной жизни, был извлечен на свет ее двенадцатилетней дочкой Настей на чердаке Дедушкивитиной дачи.
Настя с Жориком, другом детства, устроились покурить на пахнущем пыльной соломой топчане.
- Сверни для пепла фунтик - скомандовал Жорик.
Настя сунула руку в посылочный ящик, стоящий в углу и наугад вытащила тетрадку. Полистав исписанные аккуратным ученическим почерком листочки, Настя задержалась на последней странице.
- Материн дневник, - сказала она Жорику.
Он, не проявив никакого интереса, кивнул:
- Потянет.
Настя резким движением выдрала листок и цинично усмехнувшись, сказала:
- Да, видно, став женщиной, мать, поумнела и перестала писать всякую муру.