Скалистая часть гор плавно переходила в светлый сосновый бор, пронизанный ласковым солнечным светом. Тёплый солнечный свет проникал везде: он струился по огромным покатым валунам, по мягкому светло-зелёному мху, усеянному сосновыми шишками, по стройным стволам горных сосен с длинными пушистыми иголками, но самое главное - он проникал в душу, наполняя её радостью бытия. Хотелось жить. Птичьи трели будили закоулки памяти, пробуждая давно забытые детские воспоминания, будто кто-то таинственный приоткрывал завесу прошлого, и перед глазами блуждали картины безмятежного и такого счастливого неповторимо прекрасного детства. Вековые могучие сосны, раскидистые с широкими стволами тихо покачивались в такт весеннему ветру. Натруженные ноги казака размеренно ступали по цветастому мху. Не передаваемое ощущение - будто идёшь по мягко выстланному ковру. Аромат хвои кружил голову - всё кончилось, казак возвращался со службы домой. Просадив по пути все гроши, напоследок он потерял и коня. Остановился заночевать в цыганском таборе. То ли усталость смертельная навалилась, то ли опоили его чем, но проснулся казак, а рядом - тлеющие угли костра, ни кошеля с остатками грошей, ни армяка, ни бурки из козьей шкуры. Коня его, товарища верного боевого, и того тихой сапой увели. Осталась лишь шашка, в обнимку с которой он заснул, и, видно, никто не решился эту шашку из рук спящего вытащить. Одетый в рубаху-бешмет со стоячим воротником, в просторных штанах, подпоясанный шашкой, в стоптанных гибких кожаных чувяках казак налегке спускался с возвышенности к пологому лесу. За лесом, на хуторе, стоял его отчий дом. Пять лет прошло с тех пор, как старушка-мать обняла его на прощание и благословила в долгий путь. Полдня - не больше - и будет казак дома. И выйдет мать на порог мазанки, всплеснёт руками, заохает, крикнет батьку. И начнётся в доме переполох: перепуганные куры, истошно кудахтая и запинаясь, будут бегать по двору; из погреба тато вытащит любимые сыры и соления, горилку на перце; мать напечёт блинов со сметаною, всё лучшее - на стол, сыночка приехал. Казак мечтал. Уже не парубок, он всё ещё оставался сыном своих родителей и хотел обнять мать и отца, и снова почувствовать себя обожаемым долгожданным и самым любимым ребёнком. Никто, как мать, не обнимал его с таким чувством и с такой нежностью. Её сухие морщинистые тёплые очень нежные руки с запахом мелиссы и мяты он помнил всю жизнь, и каждый раз объятие этих рук дарило ему неизгладимое ощущение любви и защищённости. По мере приближения знакомых мест домой тянуло всё сильнее и сильнее. Как долго ждал он этого дня, как томительно тянулось время вдали от дома. Только с возрастом начинаешь понимать, как много значит отчий дом. Ноги сами несли казака в сторону хутора. Глаза его уже искали знакомый дымок над крышей мазанки. Ан, нет, не видать дыма. Может, уехали куда. За широким поясом походных шароваров казак нащупал лоскут материи - то был льняной платок для матери - подарок. Положи он его за пазуху - украли бы цыгане вместе с армяком. Знал казак: обрадуется мать, суетливо примерит, к сердцу прижмёт, а потом, так ни разу и не надев, спрячет в сундук, будет беречь, доставая тряпицу и с любовью оглядывая её снова и снова.
Последние полчаса казак шёл скорым шагом, не чувствуя под собой ног. Плетёная изгородь, скособоченная, как-то мрачно и не ласково торчала из разросшегося чертополоха. Никого на пороге. Нет ни дыма, ни квохтания кур, ни лая собак. Казак сглотнул ком в горле, сердце его сжалось, в висках глухо стукнуло, и внутренний голос сухо прошептал: "Беда в доме, беда..."
Распахнув дверь мазанки, казак ворвался в сени. Хата была пуста. Намытые выскобленные до блеска горшки, льняная скатерть с оставленными на ней засохшими крошками хлеба, пустые палати и лавки, и образ Богородицы с погашенной лампадкой. Гробовую тишину нарушало лишь неуместное надоедливое жужжание шмеля. Словно, он один хотел поведать казаку, что случилось в отчем доме. На пороге чуть погодя послышались шаги и шелест длинной женской одежды. Казак поднял голову: в сенях стояла тётка Лукерья. Дородная, круглолицая, статная, она осталась такой же, как и пять лет назад. Это была крестница его матери.
- Явился, касатик! Ох, не дождались тебя мать с отцом! - Лукерья всплеснула руками и, прижавшись к голому затылку казака, обняла его крепко и ласково, но не так, как когда-то мать.
Часть 2. Чужая тайна.
Комья плодородной чёрной земли ещё не высохли до конца. У свежей могилы виднелись многочисленные следы ног. Казак сидел подле Лукерьи, на влажной тёплой земле и смотрел отсутствующим взглядом куда-то вдаль. Что он видел теперь? Картины своего детства? Как мать поила его парным молоком из крынки, как он с отцом косил траву, а лошадёнка их тем временем съела весь хлеб. Он вспоминал в своём горестном забытьи, как отец учил его плавать, плеск воды, брызги, ощущение страха и счастья одновременно, восторженный визг и новое преодоление себя. Вспоминал казак, как мать приглядывала ему, уже взрослому, невест из соседней деревни, и как он потешался над её выбором. Вспоминал и розги за непослушание от бати, и как из дома в шесть лет ушёл в горы на водопады, а потом его искали всей деревней. Гомон птиц вернул казака к жизни. По его мужественному лицу с оселедцем за левым ухом текли крупные мужские солёные слёзы. Серьга в левом ухе - знак единственного сына в семье - была уже не нужна. Не стало семьи. Кому он теперь сын? По багровому рубцу на щеке казака струились слёзы.
- Ты поплачь, Сава, поплачь - легче будет, - Лукерья терпеливо, ласково, сердечно гладила его по плечу, - со слезами и горе выйдет. Им хорошо сейчас, там, в другом мире. Мы отпели их в церкви, всё как надо. Ты не беспокойся, Савушка, всё сделали, по-христиански.
Казак вытащил из-за пояса льняной платок, подарок матери, и оставил его на могиле родителей. Начался дождь. Сама природа оплакивала чужую смерть. Комья земли на могиле слиплись, и платок прибило крупными каплями к чёрной комковатой вязкой свежевырытой земле.
И потекла жизнь у казака, день за днём. Тошно было на душе хлопцу. Сначала он не мог спать по ночам. Слышались шорохи, чьи-то шаги, чьё-то тёплое дыхание. В короткие часы забытья чудилось казаку, будто нежные руки, от которых так пахло мелиссой и мятой, снова обнимают его, а мамины губы целуют его лысый затылок. Вскакивая в ночи на полатях, в ответ он видел лишь темноту. Тишина, раздираемая трелями певчих цикад, окутывала дом. Ночь, тёмная, душная и глухая, созерцала человеческое горе, бездонно глубокое, как море, и такое же удушливое, как запах лаванды. Лавандовый аромат навсегда будет связан в памяти казака со смертью родителей.
Первые дни слились для казака в одни слепые одноликие будни. Он не понимал, что ел и что пил, не слышал ничего происходящего вокруг, не чувствовал холода, не реагировал на боль - все ощущения притупились, расхотелось жить. И та единственная радость встречи сменилась устойчивым осознанием не преодолимого горя, которое началось и не кончалось ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Небритый, опустившийся и равнодушный, казак сидел на пороге хаты. Куда теперь идти, что делать и зачем теперь всё это? Лукерья частенько заглядывала к нему - она единственная, кто искренне любил его семью - журила его за нежелание жить, за уныние, тут же жалела его и плакала вместе с ним.
- Родители твои хоть пожили, Сава. Две-то жизни, сам знаешь, ещё никто не жил, а посмотри на мою судьбу! Что мужа, что ребёночка Бог прибрал - умерли они от тифа. Вот тепериче одна я. Да вот только прибился ко мне мальчонка-беспризорник. Многие семьи у нас, пока тебя-то не было, тиф скосил. Видать, остался один одинёшенек. Вот я его и приютила, и оставила у себя. Этим и живу, дышу. Радость он для меня большая, Сава, смыслом жизни моей стал. Бабе-то, сам знаешь, без дитя - хоть в петлю лезь, и жить не за чем. А ты, Сава, помог бы нам, что ли. Вот, хворосту надо натаскать. Дверь окривела - петли бы подправить. Косу наточить мне надобно, не могу до кузнеца никак дойти. А помнишь, Сава, какие вы с отцом горшки да кувшины, да крынки лепили! Помнишь ли ремесло своё, Савушка?
И тут казак, словно очнувшись от мучительного, свинцового и гнетущего сна, выпрямился и внятно произнёс:
- Зови своего найдёныша. Как кличут-то его? Пойдём на карьер, привезём глины поболе. Научу его гончарному ремеслу. Негоже в нищете жить. Работать надо. Да и хлопчику твоему наука будет.
Час спустя на обитом обветшалом пороге мазанки тёрся и застенчиво мялся мальчонка лет семи. Рыжий, кудрявый, весь в конопушках, с озорными ярко-синими глазёнками, в рваных штанинах и с босыми грязными исцарапанными ножонками. Рубаха не по возрасту была подпоясана пеньковой верёвкой. Колючки чертополоха гроздьями свисали с рваных штанин.
- Меня Власом кличут. А вы, дядько, Савелием будете? - мальчонка с любопытством разглядывал бывалого казака. Скуластое, красивое лицо воина со шрамом на щеке, точёным прямым профилем и выразительными синими глазами приковывало всё внимание мальчугана. Длинный чёрный чуб на бритой голове, заправленный по привычке за левое ухо, придавал лицу казака суровый воинственный вид. Массивная серебряная серьга в форме полумесяца свисала уже с правого уха, как знак того, что Савелий - последний мужчина в роду. Казак ласково взглянул на ребёнка. По возрасту он мог бы иметь вот такого сынишку. Мог бы, да только любви взаимной по юности не случилось, затем служба, а после и сватать некому - мать с отцом в сырой земле лежат, вот и весь сказ.
- Иди ко мне, - Савелий протянул мальчонке широкие мозолистые ладони, - ну, рассказывай, как живёшь с тёткой Лукерьей. Давно ль ты у неё? Пойдёшь со мной впотьмах на добычу глины?
Тут конопатый Влас залился таким красноречием, что мальчонку было просто не остановить. Он в подробностях поведал казаку, как попал к тётке Лукерье, как та его приголубила, обогрела, накормила да и оставила жить у себя. Рассказал Влас, как не легко им с тёткой приходится, грошей маловато, а тётка Лукерья всё, что случится заработать, на него, Власа то есть, и тратит. Вот сапоги ему недавно справила на ярмарке, да недолго довелось их носить - малы стали. Казак поймал себя на мысли, что впервые за последние несколько дней улыбнулся, глядя на медноволосого мальчонку. Сколько же счастья в детях, сколько в них жизни, сколько в них Бога! Эти маленькие создания даже не подозревают, что вся земля и все её сокровища принадлежат им, и мир вращается вокруг них, и нет ничего пленительней и желанней детского смеха!
- Погоди-ка, - казак быстро открыл старый отцовский сундук и вытащил оттуда пару изрядно потрёпанных, но всё же годных вполне мягких кожаных сапог, - на, Влас, примерь-ка. Пойдём в ночь глину искать. Лошади у нас с тобой нет, тачку повезём вручную. Лопаты возьмём да кружку, там рядом родник - и воды испить можно, да и руки вымыть тоже. Грязная это работа - добывать глину с выработки.
- А к чему ночью-то за той самой глиной идти, дядько Савелий? Неужто днём не сподручнее будет? - не унимался рыжий мальчонка.
- А ты, я смотрю, темноты боишься? - широко улыбнулся казак и, взглянув на мальчонку с хитрым прищуром, чуть погодя ответил, - глина, за которой мы пойдём, в темноте светится. Нам с тобой для работы только такая надобна. Наделаем с тобой горшков, кувшинов, крынок разных, чашек, блюд - будем продавать на ярмарке и заживём безбедно. Лошадёнку, глядишь, купим. Плетень подправим, курей заведём поболе. Порося нам надобно своего заиметь.
Жизнь маленькими искорками стала пробуждаться в Савелии. Подправив хромую тачку, казак сложил в неё две лопаты, узелок с пирожками тётки Лукерьи, старую кружку и отправился с Власом на глиняный карьер. В руках тот и другой - казак и мальчонка - держали по смоляному факелу.
Глиняный карьер начинался сразу за перелеском в сторону гор. Издавна ремесленники по гончарному делу возили оттуда на телегах глину, вязкую, жирную, светло-серо-голубую с примесями, просеивали её через всевозможные сита и лепили домашнюю глиняную утварь. У глины, как и любого другого природного материала, с которым работает мастер, есть душа, только не каждый знает об этом. И прикасаясь к глине, гончар разговаривает с ней. Любое изделие из глины хранит в себе тайну своего края и часть души мастера, его настроение, радости и горести. Глина умеет дышать, созерцать и слушать. И казак, будучи потомственным гончаром в мирное время, знал об этом лучше других.
Миновав небольшой молодой лес, казак с мальчонкой вышли к подножию глиняного карьера. Рядом глухо ухнул сыч. Перепуганная светом дымящихся факелов, птица резко взмыла в воздух, рассекая его сильными массивными крыльями. В не ровном свете факелов не стройными рябыми силуэтами маячили подрастающие молоденькие сосны. Лишь луна безразличным холодным ополовиненным ликом смотрела на казака и его маленького спутника. Цикады пели. Их назойливые трели, больше похожие на монотонный треск, будили ежа под корягой. И не довольный ёж бродил среди мха в поисках позднего ужина.
- Мы с тобой, Влас, сегодня немного глины накопаем, на пробу. Лошадки нет, много и не увезти будет вручную. Возьмём чутка, сделаем замес. А опосля покажу тебе, как из этого бесформенного куска глины сделать крынку, да не просто крынку, а чтобы тётка Лукерья ахнула. Вот как хороша должна выйти крынка! Держи второй факел, посвети-ка мне, - казак отдал мальчишке свой факел и вытащил из тачки лопату.
Ловко орудуя сильными крепкими руками, казак отколол несколько кусков светящейся в темноте вязкой глины и показал её мальчику. Не успел он выгрузить глину в тачку, как из-за кустов послышался животный храп. Казак с мальчонкой инстинктивно вздрогнули. Рыжий Влас истово перекрестился и прильнул к ноге сильного казака.
- Страшно! Страшно-то как, дядько Савелий! Это черти ходят на хуторе, православным спать не дают.
- А, кажись, у этих чертей морда-то ....лошади! А, ну, поди сюда поближе! - казак шагнул по направлению к кустам и вывел за уздцы осёдланную лошадь. Лошадь доверчиво опустила морду в ладонь казака и уткнулась в его плечо своей умной мохнатой мордой, словно, ища у него защиты. На лошади была сбруя восхитительной красоты. Убранством своим эта сбруя могла соперничать с амуницией лошади самого знатного польского шляхтича. Кожаные поводья были украшены серебряными пряжками с бирюзой. Серебряная решма с мраморной бирюзой фигурно крепилась к уздечному налобнику конского снаряжения. Черкесское седло, вдвое легче турецкого и на треть легче европейского, свидетельствовало о длительных поездках седока. Оно не касалось ни позвоночника лошади, ни её холки, не причиняло ей боли. Высокое седло давало полную свободу посадке наездника. Легко скакать на любые расстояния, легко сражаться в таком седле, а при случае перегнуться всем телом под брюхо лошади и поднять на полном карьере всё что угодно с земли. К верху седла была приторочена седельная подушка с остатками проса, ячменя и овса. Очевидно, владелец лошади предпочитал дальние дистанции. Узкие стремена удлинённой цилиндрической формы говорили о высоком мастерстве наездника. Сама же лошадь была редчайшей серо-пегой масти: на серебристом фоне, словно, кто-то нарочно разбрызгал белоснежные причудливые кляксы. При этом грива и хвост лошади имели угольный, ближе к графитовому, оттенок.
- Вот это красота! - едва переведя дух, восторженно шепнул казак, отирая выступивший пот с худого мужественного лица, - смотри, Влас, как хороша-то! А ты всё - черти, черти... Да такая лошадь разве что во сне присниться может. Да только ...стой, факелов как будто не боится. Чудно!
Казак притянул лошадь за уздцы и ласково похлопал её по холке:
- Хороша, чертовка! Да какая же ты красавица! Вот подарок так подарок! А где наездник твой? - спохватился вдруг казак, - видать по снаряжению, наездник у тебя знатный.
Тут лошадь мотнула головой, натянула поводья и поволокла за собой следом удивлённого казака.
- Возьми факел, Влас! - скомандовал казак, - отдавая себя на откуп воли лошади.
Мальчонка подхватил факел и засеменил вслед казаку, ведомому ряженой кобылой. Обогнув глиняный карьер с другой стороны, лошадь, как вкопанная, остановилась у не большого рва и повесила голову. Ледяная луна своим холодным равнодушным светом окинула неровности рва и замерла перед не подвижной человеческой фигурой.
- Матерь Божия! Влас, давай сюда факел! - казак судорожно выхватил факел из рук мальчика и вскрикнул: во рву лежало тело очень красивого человека средних лет. По виду купец, а, судя по снаряжению лошади, - воин, скорее и то, и другое, мужчина лежал в не естественной позе, словно, кто-то заманил его в ров и коварно умертвил. Влас вскрикнул, вздрогнул всем телом и обнял за ноги казака.
- Вернёмся на утро, похороним по-людски, - потухшим голосом произнёс казак, - тётке Лукерье ни слова. И без того на её бабьем веку горя много. Не надобно ей знать этого.
Отдав мальчику поводья и факел, казак подхватил тачку с глиной, и они, не спеша, отправились обратно на хутор. Застелив широкую лавку старыми лоскутными одеялами, казак уложил мальчонку спать, зажёг лампадку под образом, помолился на ночь и пошёл распрягать лошадь. Лошадь, смирная и понурая, стояла у входа в мазанку. Запах человеческого жилища и добрая воля казака немного приободрили её. Она не роптала, но вид её напоминал человека, потерявшего родное существо. В темноте освободив лошадь от амуниции, казак напоил её, насыпал в ясли овса и протёр лоснящуюся спину старой холщовой рубахой.
- Утром свидимся, поговорим, а теперь - отдыхай, да и я спать пойду. Сорванец мой, поди-ка, уже девятый сон видит, - уговаривал казак лошадь, с огромной нежностью похлопывая её по холке, - отдыхай, родная, связал нас с тобой Господь, будешь у меня теперь жить.
Утро следующего дня встретило казака и его рыжего мальчугана холодными каплями росы и ослепительно ярким, завораживающим солнечным светом. Воздух, напоённый влагой, звал прочь из хаты. Весенний ветер обрывал бельё на верёвках. Птицы вели свою нескончаемую и такую трогательную перекличку, что хотелось закрыть глаза, прислушаться и с головой погрузиться в состояние пробуждения природы. Это был первый день после возвращения домой казака, когда утро начиналось с желания жить, было наполнено планами и идеями. Появилась цель в жизни - помочь Лукерье поставить на ноги рыжеволосого Власа. Сразу как-то вдруг оказалось, что у казака здесь масса неотложных дел, и везде он нужен, всё должен успеть.
Маленький Влас, вскочив с постели, опрометью бросился проведывать лошадь. Их ночная мохноногая подруга фарфорового окраса не давала покоя воображению мальчика. Её тоже нашли и приютили здесь так же случайно, как и его самого. Какая она, эта лошадь? Что она умеет, что может? А какая чудная у неё амуниция, откуда она, и что за тайну унёс с собой не счастливый красавец-ездок, её прежний хозяин? Мальчишка в одной холщовой рубашке на голое тело выбежал во двор и застал там казака, ласково осматривающего их ночную находку. Савелий был очень серьёзен. Развернувшись всем телом в сторону мальчика, казак тихо произнёс:
- А знаешь, Влас, лошадь-то не зряча. Слепая она. Не реагирует она на свет, разве что только на мои прикосновения. И причину слепоты не пойму никак. Ни ожога, ни повреждения глаз и век нет. Удар по голове? Никаких следов от удара не видно. И чувствуется, что на ней ездили совсем недавно.
- Что делать будем, дядько Савелий? - жалобным голоском тихо произнёс маленький Влас, - неужели мы её...
Казак не дал мальчику договорить и резко оборвал его:
- Нет. Она будет жить у нас. Мы не бросим её. И в хозяйстве применение найдём, вот увидишь. Посуды глиняной налепим, обожжём, распишем и поедем с ней на ярмарку. Она возок потянет, а я её под уздцы поведу. То-то она факелов вчера не испугалась. Слепая она, а как жаль! Чья же ты, чужая не разгаданная тайна? Что случилось с тобой в нашем краю, и кем был твой хозяин?
Маленький Влас нежно прижался щекой к морде лошади и, не переставая гладить животное, приговаривал:
- Не бойся. Ты с нами теперь. Дядько Савелий тебя в обиду не даст...
Часть 3. Первое появление чаклуна.
Казак долго размышлял, стоило ли брать с собой Власа. Мал ещё, негоже хлопчику такое видеть. Жизнь и так потрепала мальчонку, и лишние боль и переживания совсем ни к чему. Но с другой стороны казак намедни обмолвился при Власе "мы", "мы вернёмся, мы похороним", а теперь, вроде как, хочет мальчишку со счетов сбросить. А мальчонка принял его как родного. "Ладно, пусть учится видеть жизнь такой, какая она есть. Он уже столько испытал, пока был беспризорником, что глупо окружать его розовыми облаками да байками", - решил про себя Савелий, не будучи до конца уверенным в своей правоте.
Лошадь покорно везла телегу с мальчиком и лопатами в сторону глиняного карьера. Тётке Лукерье сказали, что поехали добрать ещё глины, что, мол, теперь с лошадью сподручнее и увезти можно много больше. Казак вёл лошадь под уздцы, ласково переговариваясь то с мальчонкой, то с лошадью. Надо же, нежданно-негаданно, а вот она и новая его семья. Два родных отныне существа, которые жмутся к нему, ищут его тепла, внимания, заботы, ласки, и он, Савелий, в ответе и за того, и за другого. Эти трое, так нужные друг другу, медленно шли в лучах весеннего такого счастливого и нарядного утра, что даже мысль о грядущем событии казалась безобразной и противоестественной. Кто-то рождался, пел, кружил, порхал, наслаждался теплом и светом, а они ехали хоронить человека, навсегда закапывать его в землю. А всё почему? Потому что чья-то злая воля оборвала его жизнь, убила в нём божественную волю к жизни, скинула его в вечность ради своих каких-то благ. Мир не совершенен. Порхали нарядные бабочки, кружились гудящие суетливые шмели, оседая на цветах клевера, гусеницы бойко переползали разбитую колею дороги, где-то недалеко постукивал дятел, добывая поздний второй завтрак для своего неугомонного потомства, а трое - казак, мальчонка и лошадь - шаг за шагом ехали прощаться с красивым наездником, которому впору было так же радоваться солнцу, восхищать девчат и скользить по буйным волнам своей молодости, когда ещё душа полна желаний, стремлений и планов, и есть силы, здоровье и воля, чтобы эти планы осуществить.
Молодой лес, такой ещё не высокий, не складный, без пышных крон и массивных веток, но уже вовсю наполненный жизнью, закончился и плавно перешёл в глиняные выработки. Лошадь опустила голову, прижала уши и ускорила шаг. С другой стороны карьера во рву лежало бездыханное тело любимого ею хозяина. Казак с мальчишкой без труда отыскали то место, откуда черпали глину, и злосчастный ров, где нашёл своё последнее пристанище красивый наездник в богатых одеждах. Савелий выволок тело изо рва. Влас зажмурился. Как бы ни хорохорился мальчуган, зрелище было жуткое и по своему виду, и по сути произошедшего. Красивое мёртвое лицо бывшего хозяина лошади уже с заострившимися чертами и отросшей порослью на щеках несло на себе отпечаток благородства и изысканности. Перс, полукровка, очевидно, потомок знатного рода с безукоризненным овалом лица и правильными чертами. Его изогнутые чёрные, как смоль, сросшиеся на переносице брови в сочетании с несколько смуглой кожей и некогда выразительными глубоко посаженными глазами когда-то были чудо, как хороши. Волнистые такие же чёрно-смоляные волосы по плечи с запёкшейся кровью спутались у ворота кафтана. Кто и за что с ним так поступил? Богатейшая одежда перса была цела: батистовая рубаха с восточной вышивкой золотой нитью, дорогой широкий кожаный пояс, обхватывающий сильный гибкий стан наездника поверх пурпурного кафтана из тонкой дорогой шерстяной ткани с широкими рукавами. Кожаные узкие штаны с низкими кожаными сапогами дополняли образ некогда всадника. Одежда осталась не тронутой. Кошель? Кошель, судя по всему, был срезан с пояса, но при этом остался нетронутым богатейший кинжал. Казак, знавший толк в холодном оружии, аккуратно снял с пояса наездника кинжал, вынул клинок из ножен и... ахнул. Дамасская сталь. Клинок кинжала был испещрён витиеватой искусно выгравированной арабской вязью. В рукоять кинжала работы редчайшего по своему мастерству ювелира был вставлен чёрный звёздчатый сапфир, камень семейства корундов, драгоценность первого класса, который ценится на втором месте после алмаза. Савелий много раз слышал об этом минерале, который представляет удивительную редкость среди камней. Звёздчатый чёрный сапфир считался любимым камнем магов всех времён и обладал уникальными мистическими свойствами. Позариться на кошель, оставив без внимания столь восхитительный кинжал, который сам - как произведение искусства? Странно всё это. Откуда-то из бокового шва кожаных штанов выпали две невзрачные монеты. Выпали, глухо звякнули о землю и остались бы там лежать навсегда, кабы не Влас. Мальчонка тихонько нагнулся и подобрал монеты в худенькую загорелую ладошку.
- Зачем берёшь, Влас ? - сухо насторожился казак.
Мальчонка вздрогнул, повесил голову и жалостливо произнёс:
- Да соли в дом купить надобно. Тётка Лукерья все-то гроши мне на новые сапоги откладывает, а соли как не было в доме, так и нет. А когда ещё мы горшков налепим да на ярмарку свезём? А без соли-то худо, - домовито заключил маленький Влас.
- Ну, будь по-твоему. Эти монеты всё равно ему уже не нужны.
Отложив в сторону кинжал, казак начал копать могилу. Земля около глиняного карьера была вязкая, тяжёлая. Глинистая почва никак не хотела поддаваться усилиям казака. А лошадь тем временем стояла подле покойного и, замерев в ожидании последнего прощания, смотрела незрячими глазами в пустоту. Из слепых глаз кобылы текли слёзы, совсем как это бывает у людей.
Когда последний ком земли покрыл то, что когда-то было прекрасным молодым чернобровым наездником, казак с мальчуганом сели подле могилы и долго молчали. Рядом с поникшей головой неподвижно стояла серо-пегая лошадь. Вдруг с соседнего молодого дубка откололся жёлудь, откололся, покатился и упал прямо к ногам казака и мальчишки. Откуда ни возьмись, поднялся ветер. Небо нахмурилось, закапризничало мелким колючим не приятным дождём. Шляпка у жёлудя надломилась, и из него медленно стала вырастать чёрная фигура в капюшоне. Маленький Влас накрепко вцепился в казака, прильнув к нему всем тельцем. Лошадь фыркнула, встала на дыбы. Мальчонка зажмурился, дрожа всем своим худеньким телом, и уткнулся в плечо Савелия.