Глебова Елена Сергеевна : другие произведения.

Инок

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Инок - заключительная, пятая сказка из цикла "Настёнкины сказки". Полный цикл включает в себя следующие произведения: Слепая лошадь, Морщинистая роза, О чём молчит ягодный тис, Наследие Сальватары и в заключении ИНОК. Последняя сказка раскрывает судьбу главных героев. Предназначена для детей возраста 9-12 лет.
  Настёнкины сказки. Сказка 5. Инок.
  Часть 1. Инок.
  Величественные своды скалистых гор нависали над узенькой лощиной. Карпаты в своей первобытной чарующей многогранной упоительной красоте, пленяющей душу, словно древние гигантские исполины склонились над свежесрубленной деревянной часовенкой. Местные сначала недоверчиво, редко и с каким-то предубеждением захаживали сюда, потом всё чаще и чаще, а полгода спустя маленькая часовенка стала местом постоянного присутствия православных верующих. Сначала люди останавливались у Поклонного Креста у подножия скал, затем ноги сами несли к деревянному срубу с вытянутым шатром, увенчанным куполом в форме луковицы. Необычная архитектура и обилие искусно выполненных резных деревянных элементов были не характерны для церквей и часовен этого края. Часовенку строил чужак, но как она была построена! Часовенка та была чудо, как хороша. Непросохшее дерево говорило о спешке и новизне - всё в этой часовенке дышало чудом, было строгим и гармоничным, ничего лишнего, и в то же время деревянные резные узоры на стенах и перилах на паперти свидетельствовали о редчайшем художественном мастерстве резчика. В часовенке той никогда не было слышно пения. Тишина и голоса гор проникали в человеческие сердца, соединяя их с Богом.
  Странный священник, строгий и молчаливый, редкой красоты мужчина с виду лет сорока тихо расставлял свечи под иконами. Свечи основанием уходили в песок, над песком был небольшой слой воды. Расплавленный воск капал прямо в воду и тут же превращался в незамысловатые фигурки-огарыши. Священник клал свечи у входа, у кого была возможность - тот оставлял за свечи денежку. На собранные гроши священник достраивал свой маленький храм, утонувший в скалах, словно милые сердцу Карпаты обнимали это маленькое творение рук человека и уберегали от лихих сил. Черноволосый, смуглый красавец с волосами по плечи, он был молчалив и угрюм. На плече его часто видели серую невзрачную пустельгу. Птица сопровождала священника повсюду, а когда он заходил в храм, птица кружила над деревянной луковкой постройки и гортанным криком извещала о том, что священник уже здесь. Молодухи из соседних деревень в бусах да нарядных платьях, с шёлковыми лентами в волосах часто наведывались к молчаливому священнику, но он смотрел на них равнодушно-бесстрастным взглядом, как умирающий смотрит в лазурное небо, и жутко становилось дивчинам от этого взгляда инока.
  - Чёрт бы побрал такую красоту, - ругались они, - смотришь на него - аж, сердце замирает, а он, словно, из камня высеченный - немой, неживой какой-то, и взгляд, как будто из пропасти, из бездны на тебя смотрит.
  - А то, и не священник он вовсе, - вторила другая, - мёртвый он среди живых - вот он кто, смотрит на людей своим взглядом леденящим, словно, в самое сердце метит, и при этом ни один мускул на лице его не дрогнет. А брови-то точёные чёрные, будто смоль, глаза синие - как омуты, ох, сколько же дивчин сгубила красота этого монаха, а он - ни Богу свечка, ни бабе кочерга - вот, помяни моё слово, заколдован он, не жилец он на этом свете, не жилец, поэтому и храм строит, и свечи жжёт - душа на волю просится, к людям живым, а никак - взаперти его душа, и сам он тоже раб чьего-то пожелания.
  - А птица эта, видала ль, Алесь, что на плече его, - та взглядом человечьим так и пялится, прожигает, аж, насквозь. Я на него смотрю, не дышу, а птица та его - на меня, и вот-вот в глаза когтями, того и гляди, вцепится. И он монах - не монах, и птица его - не птица, вот те крест, - и вторая дивчина спешно набожно перекрестилась.
  Образ немого угрюмого красавца-священника, пришлого в эти края, не давал покоя ни дивчинам, ни мужикам, и даже дети малые гуторили о странностях инока, вторя рассказам стариков. И действительно, странным был инок. Словно из сна вышедший, из другого мира, человек непередаваемой ледяной красоты и странного состояния духа. Мрачный, спокойный, равнодушный, угрюмый и холодный, как горное озеро, с чарующим взглядом человека, прожившего жизнь и познавшего все её законы. Он ничего не желал, ничему не удивлялся, он, словно, созерцал эту жизнь, не любя, но и не отторгая её. Смуглолицая мрачная красота этого человека, подёрнутая тайной и какой-то затаённой неведомой никому грустью, мучительной болью, от которой не сбежать и не закрыться, притягивала и завораживала, и чем недоступнее была эта красота, тем сильнее привлекал к себе инок. Маленькая часовенка была насквозь пропитана ароматом роз и горных васильков, мышиного горошка и душистой руты, бело-розового ясенца и горных колокольчиков. Дивчины приносили в храм цветы, ставили свечи, втихаря друг от друга вешали на иконы свои украшения в знак благодарности за исполненное желание или моля о чём-то своём сокровенном. Инок смотрел на всё это, равнодушно и холодно, будто рядом с ним был только Бог.
  Одна слабость угадывалась у красавца-отшельника - серая неприметная пустельга. Птица постоянно сопровождала монаха, куда бы он ни шёл, кружила над ним и часто садилась на его плечо. Умная и такая же равнодушная к миру, она, словно, жила мыслями и чувствами инока. Часто садясь на его руку, пустельга пила из его ладоней, и странная связь ощущалась между монахом и серой невзрачной пятнистой птицей с таким же печальным, как у инока, взглядом.
  Часть 2. Негаданная гостья.
  Весть о молчаливом иноке, что одним взглядом приковывал к себе девичьи сердца, быстро разлетелась по всем Карпатам. Люди приходили в храм, приносили цветы, брали свечи, молились, часто пытались заговорить с монахом, но инок отворачивался и уходил от разговора. "Обет молчания", - думали прихожане, дивчины с досады кусали губы, мужики дивились на его отрешённость от мира и всего человеческого. Инок излучал достоинство и скорбь, и боль его светилась в его взгляде, движениях и равнодушии к миру.
  Жил инок в глубине гор, среди серых массивных скал в убогом жилище. Наскоро слепленная мазанка с камышовой крышей, скудным бесхитростным убранством была его домом. Разводил инок пчёл, они были его заботой и его радостью. Мёд инока слыл одним из самых лучших и целебных. "Намоленный мёд", - говорили деревенские, принося взамен кто гроши, кто яйца, кто корзину груш, яблок или черешни. Дивчины под предлогом покупки мёда часто пытались завязать разговор, но инок лишь хмуро выходил из хаты, давая понять, что это излишне.
  На закате последнего дня страстной седмицы возле жилища инока раздался странный шорох. Пустельга встрепенулась, слетела с плеча монаха и вылетела вон из хаты. Ни одной живой души вокруг, птица подозрительно облетела всю хату, поднявшись на высоту вершин горных сосен, но никого так и не увидела. Тем не менее, шорох повторился, кто-то громко чихнул и чавкнул, втянул носом влажный холодный горный воздух, и из-за серых валунов показался чёрный кожаный нос, затем вынырнули уши, а после и вся хищная мордочка куницы. Пустельга вздрогнула, подняла крик и спикировала к земле, пытаясь клюнуть негаданную гостью. Инок, словно, почувствовал это и спешно вышел из хаты.
  - Куница Сальватары! - в сердцах вырвалось у инока.
  - И тебе не хворать, - с поклоном ответила куница, мрачно косясь на пустельгу, которая тут же вцепилась в плечо инока, подбирая своими когтистыми лапками лён его грубой рубахи.
  - Рад встрече с тобой, проходи в дом, располагайся. Как Сальватара? - инок сердечно взял на руки куницу и внёс её в хату. Зверёк проворно спрыгнул на глиняный пол, застеленный камышовыми циновками, и прильнул к кувшину с водой.
  - Устала с дороги, как я погляжу, сейчас стол накрою. Как Сальватара? Расскажи мне всё! Я так быстро ушёл из родных мест, что даже не простился с нею, а назад не тянет. Словно, сила какая гонит меня с родины, - инок спешно выложил на стол краюху хлеба да глиняную мисочку свеже собранного мёда.
  Куница прижала уши и забилась вглубь лавки.
  - Госпожи более нет. Она обменяла свои последние годы жизни на твою свободу. Благодаря ей ты больше не узник тиса, но испытания твои ещё не закончились. Много, ой, как много предстоит тебе выдюжить, - куница вытянулась в струну, напряглась и прильнула к небольшому оконцу. За окном только ветер пригибал верхушки непокорных неподатливых пахучих сосен, что как великие истуканы охраняли покой мрачного молчаливого обычно инока.
  Пустельга впилась своим умным проницательным взглядом в мохнатое животное, ловя каждое слово и жест куницы. Инок грузно сел подле куницы и уронил голову на грудь.
  - Всему есть цена, твоей свободе тоже цена есть. Но Сальватара вложила в тебя всю душу, мал ты был, а она уже заботилась о тебе, а когда такое с тобою приключилось, когда заключил тебя в тис отец Изольды, тогда она и поклялась вернуть тебя к жизни. Пустельга вздрогнула всем своим маленьким юрким тельцем и жалобно и как-то виновато переступила с лапки на лапку.
  - Что за птица на твоём плече, Феодосий, и давно ль она с тобою? - настороженно спросила куница.
  - Эта птица из моих родных мест, куница. Она увязалась за мною и сопутствует мне повсюду. Я настолько с нею сроднился, что даже не мыслю и дня прожить без этой малой птахи. Умная, всё-всё понимает и чувствует мою душу, как никто другой, словно мысли мои, чувства мои читает. Чудно дело, но она со мною повсюду, будто ведёт меня по жизни. Сон мой охраняет, мысли грустные отгоняет, странники ль, местные богомольцы приходят склонить голову к образам часовни - она мне знак даёт. Вот и тебя она почувствовала.
  - Не робей, родная, - ласково обратился инок к пустельге, - это друг мой, зверёк мудрой добрейшей души Сальватары.
  Пустельга насупилась и отвернулась.
  - Глянь-ка, ревнует, - грустно улыбнулся инок, гладя по перьям серую невзрачную дикую птицу.
  Куница доверчиво сложила свои худенькие мохнатые лапки на коленях инока и продолжала:
  - Сальватара, предполагая, что уйдёт от нас, велела мне быть рядом с тобой и помогать тебе. С уходом Сальватары все её сверхспособности перешли к тебе, Феодосий. Ты живёшь и знать не знаешь, какая сила таится в тебе. Ты был избран ею, и хотя тебя вырастил монах-лесник, нашедший тебя брошенным на произвол судьбы в горах, Сальватара всю твою жизнь сопровождала тебя. Монах, твой названный отец, опередил её, и дитя, то есть ты, досталось ему, он тебя первым взял на руки, и он же тебя вырастил. Сальватара опоздала. Но прожив бездетный век, она незримо была рядом с тобой. Грустная это история. Ты теперь имеешь доступ ко всем тайному, можешь читать по воде, узнавать в шорохе листвы шёпот матушки-земли, беседовать с ветром, тебе доступна тайна понимания человеческой скрытой мысли и ещё...
  - Да колдовство это всё, не от Бога, что ты, куница! - прервал зверька смутившийся инок, - не надо, милая куница, мне такого наследства, - тихо добавил Феодосий, - жить хочу как все люди, но не могу, душа в оковах, белый свет не мил. Казалось бы, воля вольная, нет пут на ногах, на руках, солнце светит ласково, обжигает ладони золотом своих лучей, небо лазоревое, горы, красотой своей в сердце врезались навеки, нет красивее на земле этих мест, а деревья - взгляни, куница, как огромные шатры раскинули свои могучие ветви. Жить среди такой красоты и быть несчастным не мыслимо. Я же, как пленник незримого духа, не чувствую, не плачу, не кричу, не мечтаю, ничего не хочу. Одну радость нахожу - в тишине и уединении гор.
  Куница тяжко вздохнула.
  - Госпожа Сальватара завещала меня в вечное услужение тебе, Феодосий. Она мечтала вновь увидеть тебя счастливым и отдала свою жизнь, чтобы жил ты. Есть, значит, средство полностью избавиться от пут ягодного тиса. Это он пьёт из тебя душу и заслоняет твой путь к счастью и пониманию мира. Тот счастлив на земле, кто дышит в унисон с землёй-матушкой, кто носит в себе частичку Бога, кто любит все творения Неба, кто гармоничная часть вселенной, кто каждый день живёт и радуется, даря окружающим людям свет, кто не корыстен и не горд, кто не завистлив и скромен, кто трудолюбив и другому руку в нужде протянет. Это про тебя, Феодосий, - продолжала маленькая мохнатая куница, жестикулируя крохотными кожаными лапками, - ты достоин быть счастливым, я вернусь в жилище Сальватары, подниму старинные рукописи и найду разгадку твоей тайны. Если вдруг помощь моя понадобится - надень вот этот браслет на левую руку. Я примчусь так скоро, как только может ветер пронестись по горным хребтам.
  Тут маленький зверёк протянул своей крошечной мягкой лапкой Феодосию браслет - тонкую нить чёрного жемчуга, где застёжкой служил крупный чистой воды сапфир.
  - Спрячь и помни, люди - все Божьи создания, но кто-то ближе на пути к Богу, а кто-то дальше. Много несовершенных, завистливых, алчных и злых среди них. В тебе тайна кроется роковая, и это чувствует все. Красотою редкою наделила тебя матушка-Земля, отец твой приёмный взрастил тебя в целомудрии и вере. В миру ты - отверженный: боль для женских сердец, зависть для мужских, не такой ты, как все прочие люди, нет в тебе жажды жизни, нет и греха, нет страстей, нет желаний. Все в тебе гордыню видят, коей нет и в помине, душа же твоя от всего мира отгорожена стеной каменной.
  - А что им, всем остальным, до меня? Дурного я им ничего не сделал. Часовню своими руками выстроил. Люд мирской к ней потянулся. И дня не проходит, чтобы храм пустовал.
  - Даже если б нимб вокруг тебя светился - всё равно бы люди тебя сторонились. Любой, кто не похож на остальных, кто иной - уже отверженный, человек из другого мира всегда вызывает отторжение. Ты не понятен им. Ты - чужой. Да, ты возвёл часовню своими руками. Да, ты продаёшь им мёд со своей пасеки. Да, изредка ты появляешься на их деревенских ярмарках и ловишь на себе скользящие взгляды, чувствуешь, как шепчутся за твоей спиной - ты выделяешься среди толпы, ты - другой. И пока ты будешь другим, толпа будет относиться к тебе настороженно и недоверчиво. Ты вызываешь зависть мужчин, боль у женщин, что недоступен ты ни одному женскому сердцу, ты прост и благороден, аскетичен и молчалив, самодостаточен и можешь прожить вполне без внешнего мира, а никто из них на это не способен. Все они друг в друге нуждаются. В этом и сила, и слабость мирян. Они единое целое со своими слабостями и недостатками, а ты сам по себе, отдельно ото всех, весь правильный и словно не от мира сего. И святости в тебе больше, нежели во многих из них, и душою ты чист, но они видят в тебе лишь непохожесть на них. Ты - другой, Феодосий. Тебя вырастил священник в горах, отдельно от людей, и сложно тебе стать одним из них.
  - Да я и не стремлюсь к этому, милая куница. Я просто хочу научиться чувствовать эту жизнь во всём её многообразии. Каждое утро открываю глаза, птицы щебечут, переливаются их трели, солнце окутывает, словно, забирает в свои объятия, моя верная пустельга уже сидит подле моего ложа и радуется началу нового дня. Птица и та радуется, а я - нет. Так длятся мои дни, спокойно и ровно, погружая меня в мир равнодушия и пустоты. В работе одной вижу хоть какую-то наполненность моего бытия.
  Куница ласково обняла за шею Феодосия, махнула на прощание хвостом и исчезла из его хижины так стремительно, что в воздухе только и остались, что аромат леса и несколько сосновых иголок, что куница принесла на лапках в хижину.
  Часть 3. Проданная шкура.
  Не успела куница отбежать от хижины Феодосия расстояние в несколько прыжков, как ощутила на тонкой шейке петлю аркана. Чьи-то сильные цепкие руки схватили зверька и затолкали в плотный холщовый мешок. Куница пыталась кусаться, молотить лапами, вертелась и извивалась всем телом - некто с тяжёлой поступью нёс маленького зверька в сторону леса. Когда куница уже совсем выбилась из сил, чьи-то сильные руки опустили холщовый мешок на землю и развязали верёвку у горлышка. Куница судорожно втянула носом воздух. Вокруг было мрачно, холодно и сыро, пахло лесом, влажной землёй и луговыми цветами. Взору куницы открылась пещера, уходившая вглубь скалы у лесного массива. Странное высокорослое горбоносое немытое существо с длинными заскорузлыми ладонями, с уходящими до земли руками и огромным горбом в ужасных лохмотьях стояло поодаль и с виноватым видом разглядывало маленькую куницу, которая казалась пушистым комочком посереди холодной голой каменной пещеры. В глубине пещеры был разведён огонь, и чей-то низкий старческий голос тихо спросил:
  - Принёс?
  - Да, - ответил горбун и потянул за аркан на шее маленького зверька.
  - Ты уверен, что это та самая куница? - настороженно поинтересовался сиплый низкий голос.
  - Да, она была в жилище монаха, что живёт среди скал, - она беседовала с ним.
  - Отлично, подведи её поближе. Хочу рассмотреть, что за слуги были у Сальватары.
  Горбун осторожно взял в руки маленького полуживого от страха зверька и сделал несколько шагов к огню. Куница зажмурилась. На огне стоял котёл с кипящей жидкостью, от которой тянуло настоящим смрадом. Трудно было даже предположить, что варили в нём и зачем. Когда куница открыла глаза, на неё смотрела беззубая шамкающая старуха с седыми патлами до плеч. Голова была повязана забранной сзади холщовой грубой серой косынкой. Её сморщенное желтоватое лицо с хищным изогнутым и заострённым к подбородку носом вселяло животный ужас. Прищуренные близорукие выцветшие, как старое льняное платье, глаза ведьмы недоверчиво смотрели на куницу и выражали полное недоумение. Более всего поражал изогнутый лукой властный брезгливый рот, который одним своим видом рассказывал о старухе больше, чем вся её прочая внешность.
  - Ты и есть гонец от Сальватары, её говорящее завещание и проводник её последней воли? Мудро придумала старуха - отправила молодцу живое письмо, говорящее послание в виде ходячей шкуры. И не подумает никто, и не заподозрит, везде пролезет этакая тварь, всё узнает, всё услышит, всё сделает, - старуха прикоснулась сморщенной костлявой рукой к тельцу маленькой куницы, - мне по нраву твоя шкура, и мне она пригодится.
  Старуха схватила костлявою дланью зверька и исчезла с ним в глубине пещеры...
  Около долговязого горбуна что-то зашелестело, и крохотная летучая мышка стремглав опустилась на его широкую и жёсткую, как лопата, ладонь.
  - Ты зачем её привёл ведьмаку на растерзание? - нервно хлопая крылышками, взвизгнула летучая мышка. Её лапки беспомощно колотились в сыром густом воздухе пещеры, пропитанным смрадом варившегося в котле зелья.
  - Ведьмак обещал мне свободу, если я буду беспрекословно исполнять его волю, - понуро ответил горбун, пытаясь погладить мышку другой широкой ладонью.
  - И ты веришь ему? Да в нём искренности на мышиные слёзы! Он весь соткан изо лжи и двуличия! Прикидывается старою каргою, зная, что люди на базаре с почтением относятся к старухам, всё прощая и позволяя им и называя их всех коротким словом "мать"! Он же оборотень! Двуличная тварь, и ты служишь ему! Ты зачем куницу на аркане притащил? Он же высосет из неё все соки! Сварит живьём, как сварил всех тех, чьи шкуры и тела висят в подземном его колодце! Что, что ты наделал в очередной раз?! Ты думаешь, он вернёт тебе молодость, красоту и облик панночки из Прикарпатья?
  - Да, я хочу на волю, домой хочу в родные места, хочу вернуть свой первоначальный облик. Колдун и смерти не даёт, но и это не жизнь - уродливое чудище с горбом и жилистыми от чёрной работы руками до земли, немытое, мерзкое, в лохмотьях. Когда я вижу своё отражение в воде - мне хочется выть от горя, а моя девичья красота была отдана колдуну. Помнишь, как я продал её за жизнь своего отца?
  Мышь зябко поёжилась:
  - У нечисти свои законы, не Божеские, и даже не людские. Нет в колдуне ни чести, ни справедливости - одна мразь, он соткан изо лжи, крутит тобою, как хочет, а ты таскаешь в его логово всё новые души. Знаешь, что он растерзает, погубит, замучит, и всё равно исполняешь его волю!
  - У-у-у-у-у-у-у-у!- взвыл горбун,- ты коришь меня, а что, что мне делать?
  - Да с твоей силищей недюжинной свари ты его в его собственном котле, подкрадись сзади - и в котёл его, в тот самый котёл, где он души невинные живьём варит.
  Воздух сгустился, тёмное облако повисло в воздухе и окутало смрадным зловонием всю пещеру. Из облака возникла костлявая сухая рука с обглоданными ногтями и схватила маленькую летучую мышку. Несколько секунд крохотный нетопырь беспомощно молотил по воздуху своими крошечными мохнатыми лапками, а затем безвольно повис в костлявой руке. Смердящее облако разразилось диким нечеловеческим гортанным утробным хриплым хохотом, швырнуло безжизненную тушку маленького мыша на скользкий каменный пол холодной пещеры, и та же костлявая длань вцепилась в лохмотья горбуна:
  - Ты будешь следующим, если будешь замышлять против меня. Только учти, что смерть твоя будет гораздо более долгой и мучительной, не жди столь быстрой кончины. А теперь вон! Понадобишься - позову! Урод....
  Горбун, глубоко вогнав голову в плечи и кутаясь в свои жалкие лохмотья, заикаясь в безудержном плаче, трясущимися руками поднял с земли ещё тёплое тельце летучей мышки. Прижав к сердцу своего мёртвого маленького друга, он упал ничком на землю, сжался в комок и так пролежал несколько часов, гладя мохнатое тельце близкого и дорого некогда существа.
  На следующее утро костлявая старуха в выбеленном холщовом платке, надвинутом на самые брови да так, что платок закрывал большую часть старческого сморщенного лица, в длинном шерстяном армяке, подпоясанном простой холщовой верёвкой, в сношенных до дыр черевичках ехала прямо по пути к ярмарочному посаду. Телега, запряжённая тощей лошадёнкой, всё время поскрипывала, её подбрасывало на ковыльной неровной дороге, и старуха бранилась, шамкая иссушенным ртом. Возница её был патлатый мрачный горбун в отерёбках, немытый, заспанный, с потухшим взором и непонятного возраста. Сколько лет минуло детинушке - сказать было сложно, взглядом он был достаточно молод, но тело обезображено было настолько, что местные, хорошо знавшие эту троицу - горбуна, древнюю старуху и не менее древнюю клячу - давно окрестили их за глаза "ходячие мертвецы". Старуха и впрямь казалась вышедшей из потустороннего мира, нелюдимая, вечно злая и брюзжащая, она, казалось, ненавидела весь мир, и клячу свою убогую, еле передвигавшую копытами, и, в особенности, возницу, которого местные мнили её приёмным чадом.
  - Ну, шевелись, окаянныя, - злилась старуха, понукая возницу и вместе с ним лошадёнку. Горбун судорожно всхлипывал, стегал поводьями тощую клячу, та с величайшим трудом прибавляла шагу, и троица из горемык так и катилась в сторону ярмарочного посада.
  - Что не сделала куница, сделаю сама, - мямлила вполголоса, как бы про себя старуха, - я выманю его в свою пещеру и заставлю передать мне все способности, дарованные этому смертному самой Сальватарой. Куницына шкура послужит мне приманкой. Да пошевеливайся же ты, шелудивый пёс, за что держу тебя - не понятно, давно сгноить пора в порубе, да всё руки не доходят, - старуха, сверкнув не по годам молодыми глазами, больно ударила плетью возницу. Тот съёжился, сжался в комочек и передал посыл лошадёнке. Недалеко на бугристой дороге показался неровный столб пыли. Пыльное облако постепенно росло и потихоньку приближалось к горемычной троице. Богато одетый всадник в шёлковом кафтане, отороченном яркой золотистой тесьмою, а шапке, подбитой собольим мехом, и в сафьяновых алых сапогах, спешился и преградил путь телеге, вёзшей докучливую старуху с горбатым возницей.
  - Здрава буде, бабуся, куда путь держишь? Не в посадское ли подворье? - пытливо спросил дюжий молодец. Шапка съехала на одно ухо, обнажив кудрявую златовласую голову. Весь он дышал красотою и молодостью, будто сама природа щедро одарила парубка самыми лучшими чертами, присущими роду человеческому.
  - Туда, туда, родимый, - бабка расторопно раскрыла плетёную корзину, и перед взором парубка раскинулось множество звериных шкурок.
  - Да ты, я сморю, белкуешь, бабуся, - обнажая удивительно красивые зубы, улыбнулся парубок, - внучата-зятья охотнички, а ты на торг шкурки везёшь, я смотрю? - не унимался парубок.
  - А то, - бойко ответила старуха, - хочешь, собольи шкуры возьми, а хочешь куньи, есть и беличьи, и хорёк есть, и бобёр.
  - Щедрый выбор твой, - задумчиво, как бы что-то прикидывая в уме, протянул молодец, - а не сторговать ли твои шкуры у самого купца Веденея Ипатыча? Долго ты живёшь в этих краях, поди-ка, и слыхала о нём, слыхала ль? - парубок пристально взглянул в старческое изборождённое морщинами лицо и вздрогнул - не старушичий взгляд ему почудился.
  - А ты и отведи меня к своему купцу, авось, и сторгуемся мы с ним. Далече ли ехать ещё? - старуха как бы невзначай похлопала парубка по рукаву, молодец пошатнулся в седле, но удержался. Словно, сила вся вышла из молодого крепкого статного тела.
  Старуха довольно ухмыльнулась:
  - Езжай да показывай двор купеческий. А я тебя потом награжу за удаль да услугу молодецкую.
  Парубок, так и пошатываясь в седле, поплёлся на лошади впереди старой ведьмы. Как только за изгибом ковыльной дороги показалось вдалеке купеческое подворье, старуха ловким, отнюдь не старческим движением накинула аркан на шею полуживого парубка, стащила его на землю, сползла с телеги и поставила ногу на уже уходящее из жизни тело юноши.
  - Сила и красота твоя в меня пусть уходят, а тебе - ковыльная дорога да вороны, - на глазах тело парубка состарилось до неузнаваемости, и через несколько мгновений на пыльной дороге лежало бездыханное тело седого скрюченного высохшего старика в истлевшем малиновом кафтане. Шапка, отороченная соболем, так и осталась лежать брошенной подле своего бывшего некогда молодого и прекрасного статного владельца.
  - Что стоишь, разиня, олухом неповоротливым? Оттащи тело прочь с дороги. Вороны да волки, да стервятники сделают своё дело. Где падаль - там и падальщики. Да чего ты медлишь, образина ты этакая?
  Патлатый горбун трясущимися руками бережно оттащил измождённое до неузнаваемости, изменившееся тело только что цветущего молодого красавца и бросил его поодаль. Лишь стая воронов тут же взмыла над дорогой, чуть лишь телега со старухою откатила в сторону купеческого двора. Крутые скалистые склоны Карпат молча взирали на происходящее, всё так же нежились в лучах солнца придорожные васильки, ярко-жёлтые цветы горицвета безмолвно склоняли свои золотистые головки, рой пчёл по-прежнему летел своей дорогой, птицы врассыпную разлетались по веткам нежно-зелёных мохнатых пихт, и лишь докучливая пыль ковыльной дороги с каждым стуком копыт ущербной клячи словно шептала: "смерть парубку, смерть, смерть... жаль... жаль..."
  Веденей Ипатыч, рослый статный красивый детина тридцати годков от роду, вышел к непрошеным гостям не сразу. Долго конюшенный будил его да расталкивал, просил милость оказать старице-страннице с горбуном-возничим. Богатый купеческий двор поражал добротностью своих построек. Всё было здесь продумано и сделано с умом, на века, с поразительным запасом прочности, чтоб и внукам, и правнукам Ипатыча хватило. Терем купеческий из тёсаного камня сложенный, обнесён был высоким дубовым забором. Всё подворье, состоявшее из многочисленных хозяйственных построек, кои были и конюшенный двор, и скотный, и курятник, и мельница своя, и пивоварня, и ремесленные мастерские, и кузня тоже своя, и ткацкая мастерская, и девичья неработь - всё радовало глаз своей новизной и добротным хозяйским оглядом. Ипатыч, недовольный и наполовину разбуженный, в наскоро накинутом выцветшем мятеле и с трудом натянутых на опухшие ноги светлых замшевых сапогах, нехотя спускался по широким каменным ступенькам своего богатого дома. Что за причуда будить после обеда? Это паны с панночками не спят опосля трапезы, а Ипатыч свято чтил обычай предков, и сон его Афонька истово берёг до сего дня. А ныне, что за напасть такая, какая-то старуха с горе-возницей, чтоб им провалиться сквозь землю... И что за спешность? Ипатыч был крайне не доволен. На выбитом копытами дёрне чуть поодаль главных ворот старуха ловко распахнула свой сундук с звериными шкурками и, склонившись до земли перед купцом, вкрадчивым голосом произнесла:
  - Здрав буде, купец знатный Веденей Ипатыч! Слухами о тебе земля полнится, люди добрые о тебе гуторят. Вот и я с возницею моим не преминула заехать к тебе, товарец мой показать. Авось, да и приглянется что тебе, сокол ясный.
  Ипатыч сонно и равнодушно глянул на звериные шкурки.
  - Здравия и тебе желаю, бабушка. Давно я за Дунай не езживал, шкуры туда не возил. Но коль скоро оказия вышла, и товар твой с виду добр, надо мне задуматься о последнем. Ипатыч подошёл поближе и стал перебирать в руках звериные шкурки, сначала одну бережно взял-положил, затем другую, третью...
  - Да, - протянул Ипатыч со знанием дела, - шкурки твои хороши, выделка отменная, сколько просишь за них, бабушка?
  - А сколько дашь? - вкрадчиво спросила старуха, и в голосе угадывалась наглухо спрятанная, глубоко сокрытая в душе улыбка.
  - Дам в золоте, а хочешь в серебре, как в кожевенных рядах на Винницкой ярмарке. По рукам?
  - Век буду молиться от твоих щедрот. За хороший торг совет дам тебе. Среди выдубленных шкур есть одна кунья, та, что с белым пятном на ухе. Принеси её к дому священника, что в часовенке на отшибе служит, положи к нему на порог да так, чтоб непременно он эту шкуру заприметил. Пройдёт время, и люба твоя обратит на тебя свои очи.
  Веденей вздрогнул всем телом. Ком подступил к горлу, дыхание замерло, сон с купца как рукой сняло.
  - Что знаешь ты про мою зазнобу? - тихим сдавленным голосом произнёс купец, ловя каждое старухино слово, - да не гоже стоять посередь двора, милости прошу в дом, бабушка.
  Веденей чуть ли не силой провёл старуху на крыльцо своего добротного дома, помог взойти в горницу и усадил под образами. Старуха вместо того, чтобы перекреститься на Божницу, как-то судорожно вздрогнула и поглубже запрятала высохшее лицо в холщовый платок. Веденей это отметил про себя, но не придал значения увиденному.
  - Афоня, принеси квасу, да поживей! - позвал Веденей конюшенного, - а ты, бабушка, сказывай скорей, что знаешь о моей зазнобе, - спешно выпалил купец.
  - А что земля-матушка знает, то и я ведаю, - уклончиво начала старуха, пряча взгляд от икон, - любушка твоя спит и видит подле себя монаха того, инока, что пришлый в наших местах. Да не только она одна, многим дивчинам он сердце высушил красотой своей да загадками, а никому дотоле не ведомо, что и не монах он вовсе, а нехристь, в благообразного мужа обличённый. Ты сделай, Веденеюшка, как я скажу. Увидишь, пройдёт времечко и не станет рядом мнимого инока, а любушка твоя на тебя, наконец, взор свой и обратит.
  - А что, шкура кунья приворотная какая? - растерянно спросил Веденей, - что в шкуре той ценного для инока?
  - А знать того тебе и не надобно вовсе. Бесам - бесовское, а Богу - Богово. Будет тебе любушка, красавица твоя синеокая, только не забудь - одна кунья шкура на пороге его хаты.
  Не отпив ни глотка кваса, наскоро принесённого Афоней, старуха откланялась и, словно, исчезла в пыли ковыльной дороги. Исчезло и золото из сундука Веденея, ровно столько, сколько он пообещал старухе.
  - Чертовщина какая-то! Афоня, шкуры в погреб не клади - сыро там, вон в сени снеси, там девки приберут в сундуки. Позови-ка ко мне Олексу, - задумчиво почёсывая затылок, попросил купец.
  - Ан, нет его,- растерянно отозвался Афоня, его веснушчатое голубоглазое доброе лицо выражало крайнюю степень задумчивости, рыжие кудри сбились, брови сгорбились, - с утра как в воду канул, уехал до соседнего хутора и пропал.
  - Ай, да ну, - хитро улыбнулся купец, - вот скажи, я ему всыплю, завтра на торжище ехать, а его и след простыл. Поезжай-ка да привези его обратно поскорей. Дело есть.
  "Не забыть, не разлюбить тебя, любушка моя, - молча думалось Веденею, - бабка старая любовь твою сулит за шкуру кунью. Бред всё это, да всё я готов пробовать, лишь бы ты взор свой ласковый на меня оборотила. Чем дался тебе монах пришлый? Ни огня в его жилах, ни пламени! А ты каждый день в часовню бегаешь, цветы под образа кладёшь да в лицо иноку заглядываешь, будто ласки да внимания его просишь. И вся деревня о том ведает. Стыд-то какой! А негоже дивчине так за мужем бегать! Сено за коровой не ходит. И не надобна ты ему, даром плачешь по ночам, да поклоны земные в часовне бьёшь. Вот Олекса появится - накажу ему шкуру кунью отвезти, бросить на порог иноку. Вдруг правду бабка сказала, спадёт заклятие, и прозреешь ты, моя милая, увидишь, что окромя монаха ещё мужи достойные есть..." Веденей прождал Олексу и день, и второй, и третий. Лишь на четвёртый день принесли ему малиновую шапку, отороченную собольим мехом, всю в пыли да грязи придорожной - всё, что осталось от Олексы.
  Часть 4. "Смерть превращает жизнь в судьбу". Андре Моруа.
  Всю ночь после отъезда старухи Веденей пролежал в бреду. Что-то сдавливало грудь, слышались чьи-то суматошные голоса, гиканье, карканье, шёпот, истеричный гортанный нечеловеческий хохот, вой и плач, будто многочисленные души из потустороннего мира будили его и о чём-то старались предупредить. Ветер завывал и своим пронзительным свистом навевал самые тяжёлые думы. Жутко было купцу в своей горнице. Потухла старая матушкина лампадка от бешеного порыва свирепого ветра, что висела под Божницей в красном углу, и жуткий протяжный хохот сытого сыча вогнал Веденея в холодный липкий пот.
  - Афоня! - слабо позвал Веденей, - Афоня, слышишь меня! - уже отчётливей, сильнее крикнул купец.
  Но в ответ на его призыв на стене возникла чёрная тень. Тень расползалась жутким масляным пятном и стекала на пол, с каждым мгновением приближаясь к купцу. Сыч продолжал хохотать человеческим голосом.
  - Матушка Пресвятая Богородица! Афо-о-о-о-оня-я-я-я-я! - завопил купец, полностью потеряв от ужаса всякое самообладание. Тень плавно ползла ему навстречу, и уже из неё явственно вырастала тощая костлявая длань с длинными загнутыми, как у коршуна, острыми когтями, как на пороге возникла грузная фигура не расторопного заспанного Афони в мятом чапане, который Афонька украл на задунайских торгах.
  - Иду, иду, Веденей Ипатыч! Да не приболел ли ты часом, свет наш батюшка! - Афоня закудахтал вокруг купца, поправляя подушки и сползшее на пол покрывало.
  - Вон, видишь, тень, на стене, ползёт по столу ко мне...хочет за кадык меня взять, - взгляд купца становился совсем безумным. Афоня равнодушно повернулся к стене и, ничего не увидев там, так же равнодушно развернулся обратно к купцу.
  - Нет никакой тени, батюшка ты наш свет Веденей Ипатыч, - ласково успокоил купца Афоня, - это сыч лихой добычу себе ищет в ночи, ухает нечисть ушастая, зеньки свои расщеперил и носится посереди ущелья, да ветер гнёт деревья да щиплет траву-мураву. Горы у нас суровые, сам знаешь, порой непогода так и разыграется. А не то, сон ли приснился какой?
  - Афоня, ты зажги огонь в лампадке и не уходи до утра. Жутко мне, хворать, видно, надумал, и душно, и озноб колотит, и снится всякая нехристь. Побудь рядом, дай-ка воды испить, - пересохшим ртом попросил купец.
  Афоня запросто зачерпнул из дубовой кадки ковш воды и протянул его купцу. Веденей с огромным усилием приподнялся с постели и дрожащими руками поднёс ковш к слипшимся пересохшим губам - в ковше была кровь. И злой жуткий хохот сыча отозвался за окном животным ужасом в душе купца. Веденей выронил ковш из рук и истошно закричал:
  - Афоня, что в ковше?! Кровь! Ты видишь! Кровь! - купец в судорогах забился в угол, натягивая на себя покрывало, всё тело его дрожало от ужаса, как в предсмертном ознобе.
  Афоня испуганно поднял сырой ковш с деревянного пола горницы (то-то хозяюшка завтра задаст ему перца, что налили воды в доме) и сел подле купца, с сочувствием глядя в обезумевшее лицо Веденея:
  - Веденей Ипатыч, утро ясное наступит, я сам съезжу за лекарем. А теперь спи, а я помолюсь за тебя перед образами.
  Утро застало Афоню крепко спящим подле стонущего купца. Первые косые и неверные лучи солнца, робко пробирающегося сквозь тучи после безумной ночи, слабо осветили горницу, где в бреду метался осунувшийся и побелевший купец. Казалось, ночь высосала из купца последние силы, а утро наступило лишь затем, чтобы забрать больного в мир иной. Афоня в ужасе отшатнулся от измождённого купца, который ещё вчера излучал цветущее здоровье и довольство жизнью.
  - Батюшки свет! - Афоня истово перекрестился, - да что ж это такое деется? Марфа! Марфа! - завопил Афоня не своим голосом.
  На его блажной крик вбежала растрёпанная девица в годах, такая же заспанная, как и сам Афоня. Русая коса её распалась и облаком пахнущих лесом и скошенной травой волос окутала крепкую дородную фигуру девки.
  - Ты чёй так развопился с утра спозаранку? - Марфа испуганно взглянула на Афоню, потом перевела взгляд на купца и, взвизгнув, отскочила на шаг назад.
  - Марфа, лекаря надобно. Я сейчас запрягу кобылу, а ты пригляди за Ипатычем.
  Купец от женского визга на несколько мгновений пришёл в себя и тихо простонал:
  - Не надо лекаря... поздно... священника..., - и тут же впал в беспамятство.
  - Куда ж ехать? Кто приедет в такой час да в такую непогоду? - заныл Афоня, ища сочувствия у простоволосой перепуганной насмерть Марфы.
  - А ты к иноку езжай. Он свят человек, в беде не откажет. Пусть приедет, причастит да исповедает Веденея нашего Ипатыча.
  Афоня опрометью бросился вон из купеческого терема. Ветер к утру стих. Вырванные с корнем могучие деревья валялись за высоким дубовым забором купеческого поместья. Ночная буря вскрыла вены горному ручью, и он неистовствовал, перемалывая шутя огромные острые булыжники. Горы засыпали камнями узкие дороги в ущелье, обломанные ветром ветви деревьев, вывороченные с корнем молодые дубы застилали дорогу Афоне. "Господи, да что ж это такое деется? Сколько лет на свете живу, такой грозы и такой бури не видал", - поднывал про себя озябший Афоня. Утреннее солнце не принесло с собой тепла, как обычно, лишь узкая полоска света даровала рождение новому дню, ещё более жуткому, чем была ночь.
  Приезд Афони был освистан птицами, они рассказали всему лесу, всему ущелью, что к хижине инока едет молодой парубок, и что чело его сумрачное, невесёлое. Серая пустельга взмыла в небо и присела на шею Афониной кобылы.
  - Фьють, я сказал, пошла отсюда! Разлетались тут всякие, понимаешь! - гундел Афоня, а пустельга тем временем зорко следила за каждым Афониным движением. На пороге хижины инока Афоня осадил свою гнедую кобылу и сполз, обессилевший, с лошади, ноги его не слушались, были, как ватные, словно, недуг купца стал просачиваться в тело Афони.
  Феодосий не заставил себя долго ждать. Услышав поступь лошади и нервное перебирание копыт, он сразу понял: "Беда у кого-то из деревенских!" и тут же вышел навстречу Афоне.
  Инок распахнул дверь перед нежданным гостем, и спустя несколько минут после Афониных сбивчивых объяснений, перемежавшихся крёстными знамениями и постоянными усиленными всхлипами, Феодосий уже ехал следом за конюшенным купца Веденея. Холодная земля падала крупными сырыми комьями из-под лошадиных копыт. Сквозь разрумянившийся утренний свет лениво покрапывал докучливый вялый холодный горный дождь, словно раздумывая - пролиться на эту грешную землю или чуть подождать. Лошади шли одна за другой, спотыкаясь за вывернутые из земли коренья и камни, а инок не переставал задавать Афоне вопросы:
  - Что примечательного случилось вчера?
  - Да, ничего такого особенного. Старуха с горбуном шкуры на продажу привезли. Всё сторговали, весь возок, да только вот захворал купец Веденей Ипатыч, тепериче кто шкуры на задунайский торг повезёт - ума не приложу, - Афоня безнадёжно махнул рукой в сторону.
  - Не о том думаешь, Афоня. Шкуры - это пыль, а вот купца как на ноги поставить, и что с ним - вот о чём думать нужно, - Феодосий был в растерянности от того, что Афоня в такой момент мог рассуждать о каких-то шкурах, когда на его глазах умирал человек.
  На пороге стояла, выглядывала ездоков Марфа. Лицо её было заплакано, наспех заплетённая коса обнимала голову вокруг, как колос пшеницы, на рубахе виднелась кровь, и всё в её облике молило о помощи.
  Феодосий спрыгнул с лошади:
  - Здрава буде, хозяюшка! Что с купцом? - быстрыми шагами инок направился к постели умирающего. С краешек губ Веденея сочилась тонкая струйка крови, глаза его стали стеклянными, но искорка сознания ещё теплилась во взгляде.
  - Отхожу я... отец... Шкуру... шкуру хотел тебе передать... кунью... Бабка обещала мне любовь ненаглядной женщины, коль скоро шкуру тебе эту на порог отнесу, а, видно, Боженька рассудил иначе. Марфа, подай иноку кунью шкуру, - на последнем издыхании прохрипел умирающий, его голова бессильно свесилась на подушке.
  Марфа дрожащими руками вытащила из плетёной корзины шкуру куницы и бережно с поклоном протянула её иноку. Феодосий взял шкуру и вздрогнул всем телом - это была шкура куницы Сальватары. Любимую куницу он не мог спутать ни с кем - характерные пятнышки и порванное ухо - это была та самая кунья шкура, его дорогого зверька.
  - Откуда ты взял её? Сторговал у старухи? - разгорячено спросил Феодосий, губы его кривились, в глазах застыли слёзы.
  - Да, там много шкур, но она велела отдать тебе именно эту, - из последних сил отвечал купец. Кровь начала сочиться изо рта с новой силой.
  Феодосий приступил к исповеди и причастию. К полудню Афоня уже вытесал крест на могилке купца Веденея Ипатыча. Неприступный красавец-кедр, величавый и властный перебирал своими благородными ветвями над маленьким холмиком, под которым нашёл своё последнее пристанище купец Веденей. Дворовые девки плакали, голосили над могилкою, Марфа, вся в чёрном, зябко куталась в шерстяную шаль - никто из дворовых купца Веденея так и не мог осознать до конца его гибели. Феодосий прочёл молитву, свежесорванные цветы осыпали последнее пристанище купца, а люди так и застыли в немом почтении к ушедшему в мир иной. Нежные васильки целовали ноги стоявших подле могилки, пчёлы по-прежнему гудели, перелетая с цветка на цветок, птицы голосили на все лады, липа обнимала небо своими роскошными пахучими ветвями, усыпанными жёлтыми цветами, и только собаки протяжно выли, извещая всю округу о покойнике в доме.
  Часть 5. Видение.
  Феодосий услышал от купца на исповеди всё - и о безумной любви купца Веденея к дивчине, что каждый Божий день приходила к иноку в часовенку и оставляла ему цветы, и о старухе с горбатым возницею, и о купленных Веденеем шкурах, и об исчезнувшем золоте из купеческого сундука. Феодосий сразу понял, что кто-то очень сильный и злой, гнилой сердцем знает о завещании Сальватары и хочет погубить инока. Убили любимицу-куницу, содрали с неё шкурку и как приманку кинули к ногам Феодосия - бросили вызов. Феодосий гладил шкурку некогда любимого, безумно дорогого ему существа, слёзы душили его, шкура словно дышала, трепетала в его руках. Серая пустельга скорбно поджала свой маленький клюв и не спускала глаз с Феодосия. Вдруг огонь в печи треснул, потом ещё и ещё. Горница в хижине инока наполнилась сладковатым дымом, будто цветочное облако окутало всё жилище.
  - Здравствуй, душенька моя, Феодосий!
  Феодосий вздрогнул всем телом. Голосок куницы Сальватары сочился из облака и долетал до него словно эхом сквозь туман.
  - Милая куница! Что с тобой сделал лихой человек? Что произошло с тобой? - Феодосий весь превратился в слух и напряжённо вглядывался в меняющее форму густое светящееся облако.
  - Меня замучил ведьмак в образе старухи. Содрал шкуру и сварил заживо. Но перед этим пытал меня на огне, хотел вызнать тайну завещания госпожи Сальватары, что именно она завещала тебе, какие способности. Он ищет встречи с тобой! Убил купца, а до него убил его нарочного. И Афоне жить осталось недолго - чтоб болтал меньше.
  - Я могу спасти хотя бы Афоню? - в испуге прошептал Феодосий.
  - Спаси себя! Афоня уже на полпути вслед за купцом Веденеем. Ступай к пещерам у основания ущелья, но вначале найди родник, что бьёт из матушки-земли в горах и умойся родниковой водой. Ты станешь не видимым, не зримым человеческому оку. Найди затем в пещерах колдуна и замани его на водопады. Там он утратит свою колдовскую силу. Не дай ему успеть превратиться в змею-медянку, кинь ему в лицо пригоршню соли. С этого момента потеряет он всякую колдовскую силу.
  Облако затрещало, заискрилось, сжалось в клубок и ушло в горящую печь. Вместе с ним исчезла и кунья шкура. Серая пустельга шумно взмахнула крыльями и уселась на плече инока.
  - Что бедуешь, родная? Горько тебе? И мне тоже. Поднять руку на зверька, загубить, замучить зверушку... Я найду этого оборотня. Терять мне нечего, хоть отомщу за куницу и очищу свет Божий от этой мрази, даже ценой собственной жизни. Собирайся в дорогу, слышал я о роднике в этих местах, да только старики сказывали, что найти его не просто. Будешь помощницей мне, подскажешь дорогу.
  Взяв кусок сала да краюху хлеба, отправился Феодосий со своей верной спутницей на поиски горного родника. Никогда Феодосий не пытался использовать перешедшие к нему способности Сальватары, а жизнь заставила. По наитию шёл он сквозь густой сосновый лес, карабкался вверх по острым камням, словно чья-то рука вела его за собой. Нежный мягкий серо-зелёный мох сменился каменистой почвой, и лишь редкие эдельвейсы радовали глаз очарованием своих серебристых звёздочек. Взгляд утопал в сине-зелёной роскоши Карпат. Утонувшие в ватных облаках горы уходили в бескрайнее распахнутое небо и, словно, застыли между небом и землёй. Феодосий с восхищением смотрел вниз, где в дымке величественно поднимались и опускались горные хребты, покрытые густым зелёным лесом, будто чья-то невидимая рука набросила бархатный ковёр на каменные изваяния природы. Пустельга парила в вышине, изредка опускалась на плечи Феодосия, стараясь ощутить всем тельцем его тепло и ласку. Он гладил её перья, поил и кормил с ладоней, и вновь птица взмывала ввысь, ища зорким оком горный родник.
  Внезапно среди скалистого ущелья раздался дикий рык. Камни посыпались один за другим, и совсем рядом раздалось прерывистое хриплое звериное дыхание. Феодосий вздрогнул всем телом. Между скал показалась морда пятнистого ирбиса. Огромная серебристо-бежевая пятнистая кошка вышла навстречу Феодосию и застыла в двух шагах от него, полностью перегородив ему дорогу. Барс оскалил зубы, глаза его вспыхнули хищным блеском, и зверь сделал шаг вперёд, приблизившись к Феодосию вплотную. Пустельга камнем бросилась на хищную кошку, и завязался бой. Феодосий, с детства промышляя охотой, ловко отскочил в сторону от хищника, выхватил короткий охотничий нож и полоснул им зверя по шее. Серебристая шкура дикой кошки мгновенно окрасилась кровью. Барс взревел от боли и бросился на Феодосия. Новый удар ножа свалил ирбиса на землю. Хвост кошки нервно дёргался. Барс был ещё жив, пытался приподняться изо всех сил, но встать уже не мог и только свирепо рычал от собственной беспомощности.
  - Довольно, - зло вырвалось у Феодосия, - не хотел я этого, ты первый напал. Серая пустельга сидела на плече инока и с трепетом смотрела на своего спутника, живого и невредимого.
  - Стой, - среди животного рыка услышал Феодосий от барса.
  - Ты... говоришь как человек? - Феодосий выронил нож. Клинок глухо стукнул о камни и потерялся среди разросшихся эдельвейсов.
  - Я и есть человек в обличии барса. Я - хранитель родника. Зачем пожаловал сюда, сын священника и наследник ведьмы? - барс тяжело дышал, но всё ещё пытался скалить свои страшные зубы.
  - Что ты знаешь обо мне и почему ты пытался убить меня? - с горечью спросил Феодосий.
  - Воды горного родника священны. Они дают силы и способность быть незримым для смертных. Ты за этим пожаловал? Кто дал тебе право искать горный родник? Не всё в природе подвластно человеку, тем более наследнику колдуньи. Зачем тебе эти способности, тебя она и так щедро наделила всем. Ты сам колдун, её знания перетекли к тебе после её смерти, - барс хрипел, но продолжал говорить.
  - Я не понимаю, о чём ты. Я никому не делал зла, не причинил обид. Может, и одарила меня Сальватара возможностью менять этот мир, да только никогда я ещё не прибегал к своим умениям.
  - Тебе просто нужно захотеть. Залечи мои раны. Иначе я умру у тебя на руках, и никто тогда не покажет тебе путь к горному роднику, - барс пытливо всматривался в лицо Феодосия.
  Феодосий приблизился к огромной пятнистой кошке, положил ладонь на рану, закрыл глаза и начал молиться. Рана затягивалась, постепенно покрываясь бурой коркой, а затем и вовсе исчезла. Зверь рыкнул и попытался подняться на лапы.
  - Я приведу тебя к роднику, но поклянись не причинять вреда людям, - часто дыша, попросил ирбис, нервно ударяя хвостом о рассыпанные серые камни.
  Феодосий с трудом поднялся. Никогда доселе он не лечил ладонями, а тут пришлось, и получилось... Когда умирал купец на его руках, Феодосию даже в голову не пришло попробовать вытащить купца с того света таким способом, он молился, а потом похоронил купца, вот и всё. А здесь он положил ладонь на больное место и вернул к жизни дикую кошку, и всё получилось! Вот в чём наследие Сальватары - дар лечить прикосновением. Феодосия шатало из стороны в сторону. Отдав часть себя, часть своей энергии, а значит часть своего здоровья ирбису, Феодосий ощутил слабость. Пятнистая дикая кошка встала на свои крепкие когтистые лапы и неуверенно, с опаской сделала первые шаги - от ранений не осталось и следа.
  - Пойдём, - барс, не оборачиваясь, поводя покатой мускулистой холёной пятнистой спиной, медленно направился вверх по крутому скалистому горному склону. Феодосий уже различал вверху сине-голубые снежные вершины гор. Снег застывшими ледяными глыбами причудливой формы отдавал холодом. Стало как-то тяжело дышать и ещё более тяжело передвигаться вверх. Вот и ручей, кристально-прозрачный, ледяной, журчащий, тонкой торопливой струйкой скользящий вниз по горному склону. Там, на вершине горы, сине-голубой ледник страшной глыбой навис над обрывом. Его тяжёлая шапка постепенно сползала вниз, и чем ниже опускалась к земле - тем тоньше становился слой льда. Затем лёд переходил в снег, а снег потихоньку таял, и бежал горный ручей, журчал своим музыкальным мелодичным звоном, завораживая душу. Барс крупными прыжками ловко передвигался вверх, недовольно махая хвостом. Дикая кошка ни разу не обернулась на человека, и, казалось, ступала по горам сама по себе. Миновав горный ручей, барс свернул в одну из пещер. В пещере было промозгло и откровенно холодно. Снег ледяными комьями застилал вход в пещеру, и чувствовалось, что сюда веками не ступала нога человека. Феодосий, ведомый дикой кошкой, прошёл вглубь пещеры. Серая пустельга влетела за ним, сделала круг и внезапно вернулась на плечо инока с взволнованными криками. В самой глубине пещеры был каменный колодец.
  - Ну, иди же, - медленно прорычал барс, в первый раз за всё время пути обернувшись на Феодосия. Инок доверчиво подошёл к краю колодца, и тут мохнатая туша одним прыжком набросилась на него. Феодосий непроизвольно пригнулся и, сам не зная как, перебросил зверя через себя. Ирбис с диким воем свалился в колодец. Феодосий в ужасе заглянул внутрь каменного мешка - на дне колодца в кромешной мгле с трудом была различима распластанная окровавленная туша мохнатого зверя.
  - Стоило его спасать, чтобы так бездарно убить, - мрачно произнёс Феодосий.
  Пустельга прижалась к лицу инока, она хотела что-то сказать, но из клюва вырывалось одно перепуганное неразборчивое курлыканье. Тут поблизости что-то зашевелилось, и из-за каменных глыб пещере, как драже, один за другим высыпались крохотные существа.
  Часть 6. Старец Евстафий.
  Феодосий изумлённо отступил в сторону от колодца - десятки крылатых крохотных человечков обступили его в воздухе. Каждое крылатое такое существо по строению и пропорциям тела напоминало ребёнка. Они были разряжены в разноцветные костюмчики, и в руках каждый из них держал по фонарю из цветного кристалла. В фонарях поблёскивал невиданной силы огонь так, что пещера с их появлением озарилась ярким почти дневным светом. Феодосий протянул вытянутую руку, и на его раскрытую ладонь тотчас опустился один крылатик.
  - Кто ты? - мягко спросил Феодосий, стараясь не выказывать смущения. Ему было не по себе от того, что он убил барса, вызвал смятение в чужом жилище, и целый сонм маленьких крылатых существ облепил его и порхает вокруг.
  - Люли, - ласково отозвался летающий гномик, - а это Лой, - указал он ручкой на второго такого же летуна, - а вот ещё Нель. Нас здесь более сотни. Кто ты странник, и зачем ты сбросил в колодец хранителя родника?
  - Я... я не хотел его гибели. Он напал первым, в спину, - чувствуя, как к лицу прихлынула кровь, ответил Феодосий, - я священник. Хижина моя и часовенка здесь поблизости, в Карпатах, а имя моё - Феодосий.
  - Он говорит правду, - среди кружащегося хоровода летунов выделился один с белыми крыльями. Каждый крохотный человечек имел своё оперение по цвету, но форма и размер крыльев были как на подбор, словно творения одного и того же искусного мастера, - сейчас здесь будет старец.
  И точно, через несколько мгновений из-за камней показалась седая, как лунь, голова сухонького маленького человека. Длинные густые волосы его на очелье были перетянуты грубой берестяной полоской. Он шёл, опираясь на огромный сучковатый посох. Его свободная тёмная шерстяная одежда развевалась от ходьбы. Голова была ничем не прикрыта, ноги обуты в грубые кожаные сапоги. Доброе, изборождённое морщинами лицо было тронуто необычайной заботой.
  - Здрав буде, путник Феодосий, - сказал старик, с усилием опираясь на посох обеими костлявыми иссушенными руками, - позволь я сяду, много лет мне минуло, и ноги уже слушаются меня с большим усилием.
  Тут же крохотные летуны подсуетились и принесли старцу огромный кусок войлока. Старик поблагодарил и поспешил присесть.
  - Садись и ты, Феодосий, будем разговаривать. Хорошие мои, принесите-ка нам горного чаю да покрепче! - попросил старик и вежливо пригласил жестом Феодосия присесть поблизости.
  - Мир не меняется, - философски протянул старец, - всё так же люди безумно любят, так же совершают преступления, так же мучает их жажда стяжательства, наживы, власти и могущества. Ничего не изменилось за последние сто сорок лет, что я живу на этом свете.
  - Сто сорок? - удивлённо переспросил Феодосий.
  - Да, мой мальчик, я на век старше тебя и припоминаю даже твоего батюшку, что подобрал тебя грудного в горах, а потом вырастил в лесу, - ласково продолжил старик.
  - Вы знали моего батюшку?! - с дрожью в голосе воскликнул Феодосий.
  - А то! И его знавал, и ведьму Сальватару, бездетную, что тайком бегала среди деревьев и смотрела, как ты растёшь в хижине священника. Она по дурости, ещё будучи дивчиной, заключила с нечистью уговор, долго потом каялась, да поздно было. Ей тебя обещали брошенного, голодного, плачущего, а священник её опередил. Вот и бегала Сальватара подле его хижины, всё смотрела за тобой, как ты растёшь, как мужаешь, чему тебя учит твой приёмный отец. Всё подарки клала у порога дома священника, отца твоего, всё для тебя клала. А он злился, думал, что это истинная мать твоя прознала, где дитя, брошенное ею когда-то, растёт, а теперь ходит исподволь и пытается о себе дать знать. Так хотелось ей побыть матерью хоть на мгновение. Вот и вырастили они тебя на пару. Один - рука об руку с тобою, а другая, как тень, пробираясь среди деревьев, прячась за сучья, всё ловила каждое твоё движение. Хотела, было, выкрасть тебя по-началу у священника, потом одумалась и стала просто приходить втихаря. И каждый из них, что священник, отец твой приёмный, что Сальватара, лесная ведьма, оставил тебе своё духовное наследство. Священник научил тебя молиться, хранить в душе добро, искренность и честность. А Сальватара сначала променяла остаток своей жизни на то, чтобы вызволить тебя из ягодного тиса, а сила её и умения разные перетекли к тебе. Ты с лёгкостью барса одолел. Думаешь просто так? А излечил его раны перед этим? Многим, очень многим одарила тебя Сальватара сполна, словно вдохнув при смерти в тебя своё могущество и силу неслыханную. Расскажи мне, Феодосий, что за нужда привела тебя сюда, - попросил старец, подливая иноку в глубокую пиалу дымящийся горный чай.
  Крохотные летуны вновь засуетились, пиалы замелькали в воздухе. Пещера наполнилась ароматом ягод рябины, горной ежевики, чабреца, мелиссы, мяты, липы, шиповника, боярышника, листьев малины и вишни, цветков гибискуса и пахучей чёрной смородины. Феодосий на мгновение вновь ощутил себя маленьким мальчиком у костра вместе со своим отцом, вспомнил, как они кипятили чай в большом медном котелке, как аромат чая разливался по всей лесной опушке. На глазах навернулись непрошеные слёзы, как-то сами собой, Феодосий задержал дыхание, негоже взрослому мужу плакать, да ещё на глазах у всех. Рассказал Феодосий всё, без утайки, как попал в узы к ягодному тису, как выбрался из неволи и ушёл прочь из родных мест, как нашла его верная куница Сальватары, и как потом купец велел принести ему шкурку замученного оборотнем зверька.
  - Было мне видение, продолжал Феодосий, идти искать родник, что силу даёт неслыханную, а затем заманить оборотня на вершину гор возле грохочущих с высоты водопадов.
  - Ай, да Сальватара, и тут нашла тебя, с того света! - всплеснул руками старец, - беда твоя и сила, - продолжал Евстафий, - что в тебе святость отца твоего названного и колдовство той, что всю жизнь свою оберегала тебя, как мать. Но коль Силы Небесные помогли тебя, уберегли от когтей хранителя родника, значит дело твоё правое.
  - А кто он такой? Верно ли, что человек в обличии барса? - Феодосий до сих пор до конца не верил в гибель пятнистого ирбиса.
  - А ты загляни на дно колодца и узнаешь, с кем дело имел, - ответил старец и лёгким кивком головы пригласил Феодосия заглянуть на дно каменного колодца.
  Феодосий вздрогнул всем телом - на дне лежал окаменевший человек с раздробленным черепом. Инок резко отвернулся.
  - Получается, я погубил человека, - с горечью прошептал Феодосий.
  - Это был оборотень на службе Царицы родника. Он дал ей клятву не подпустить никого к священному роднику и клятву свою сдержал, как мог. Не знал он только того, что за тобой идёт само Небо. И сила тебе дана не зря, а для свершения дел великих и благородных.
  - А кто такая Царица родника? - изумился Феодосий, - сколько лет живу в этих местах, а о такой дивчине не слыхивал.
  - Дивчина..., - усмехнулся старец в седую длинную бороду, - дивчиной она была много сотен лет назад. Жила в этих местах красавица, богатая той редкой изысканной красотой, что не давала жизни ни одному парубку. Много юношей полегло за её красоту, только не любила она никого. Словно пава, плыла эта лебёдушка посереди реки, и её взгляд скользил поверх влюблённых в неё сердец, не останавливаясь ни на ком. И случилось так, что реченька привела её лодку к горному роднику. Подлетела тут сова со смородиновыми глазами и спрашивает:
  - Что желает сердце девичье? Коль такою красотою одарено, то неспроста это.
  - А лебёдушка наша и молвит: устала я, совушка, от взглядов вожделённых, покоя хочу, ибо не народился ещё тот муж, что сердцу моему мил покажется.
  И тут сова вспорхнула с ветки подле родника и молвит синеглазой красавице:
  - Коса до земли с руку толщиной, брови чёрные, сурмлёные, глаза, что васильки в поле, а лик подобен лику на иконах, стан твой точёный, как веретено, живо ли твоё желание?
  - Да, - зевнула девица и лениво невзначай окунула рученьки в прозрачные воды горного родника. И тут она, словно, таять начала. Остался лишь голос певучий.
  - Совушка-а-а-а-а-а-а! Есть ли назад дорожка?
  А в ответ ей послышалось гортанное дребезжащее карканье старого ворона. Облетели перья с совы, и старый падальщик взмыл в небо:
  - Это тебе за чужие слёзы! Будешь на веки вечные бестелесной по свету бродить! И не будет тебе смерти! И никто, слышишь, никто из смертных твою красоту лицезреть более не сможет! Каррр...карррр...каррррр...
   И взмыл в небо чёрный ворон, лишь только старые выпавшие перья ложились на водную гладь горного родника. Вот с тех пор и странствует по свету Царица родника, только никого к роднику более не подпускает, ибо кто руки в нём омоет - навеки исчезнет из этого бренного мира, станет невидимым. И был у неё на услужении пятнистый барс, что заботу имел о том, чтобы к роднику не приблизилась ни одна живая душа.
  - Неужели Сальватара желала мне подобной участи? - удивлённо спросил Феодосий.
  - На всякий яд - своё противоядие. У смертных его нет, а тебе от Сальватары столько силы волшебной передалось, что и это будет в твоей власти. Живёт здесь оборотень. Столетия прошли, я думал, Бог прибрал его, ан, нет, всё ерепенится, и как узнал он о тебе, с новой силой стал зло творить.
  - Приведи меня к роднику, - взмолился Феодосий.
  - Свести тебя к роднику - сведу, да вот только хочу предупредить - коварен твой враг и умён. И лик меняет свой, и голос, и тело. Кто ему не покорился - того он сгубил, а есть и такие, что служат ему. Множество слуг имеет этот оборотень.
  Часть 7. Царица родника.
  Старец Евстафий уводил Феодосия в глубину Карпат. Блистающие снегом громадные вершины дарили спокойствие духу. Мир здесь казался незыблемым, время останавливалось, взгляд терялся среди невероятного бескрайнего простора заснеженных горных хребтов, прекрасных в своём величии, безмолвных, сливающихся с небом и заполняющих собою всю душу. Феодосий не мог оторваться от открывающихся его взору всё новых и новых вершин. Жизнь здесь была иной, оторванной от внешнего мира, затерянной в своей первобытности и аскетизме, ничего лишнего - небо, горы, снежные вершины, голые камни, обрывы, что страшно опустить взгляд вниз, эхо, разносившееся в пропасти, словно жуткое напоминание о том, что человек - песчинка, и власть его в горах заканчивается. В горах все равны: нет ни бедных, ни богатых, ни скаредных, ни щедрых, ни завистливых, ни лживых - человек в горах говорит наедине с Богом, есть только небо, камни и человеческое бренное тело, оторванное от всех земных благ. Ни золото, ни власть не имеют силы в горах, и тот богаче, кто имеет воды глоток да тёплую козью бурку, да горсть сухарей в дорогу. Порывистый ветер трепал смоляные волосы Феодосия. Всё ещё очень красивое сорокалетнее лицо его обжигал холод ветра, армяк продувало насквозь, и каждый шаг был испытанием. Лишь серая пустельга всё сильнее жалась к плечу своего инока.
  Наконец, старец, неуклюже опираясь на иссохший сучковатый посох, указал на маленькую козью тропу. Чахлая трава зеленела под снегом, истоптанным чьими-то сильными копытами. Тропа уводила внутрь гор, в скалистое ущелье. Ветер стих, лишь ледяной холод сковывал каждое движение путников. Евстафий с усилием положил ладонь на самый крупный выдающийся камень на склоне ущелья. Внизу слышалось нежное журчание воды, словно небольшой ручеёк, что нёс воду с тающих постоянно ледников, спешил вниз с горного ущелья, чтобы поскорей добраться до предгорья, где зеленели деревья, росла трава по пояс, пели птицы, и нежные косули срывали тёплыми влажными губами листья с кустарников. Часть скалы медленно и плавно подалась в сторону. Скала поглотила нечаянных гостей и так же медленно затворилась. Феодосий со старцем оказались в светлой пещере. Яркий солнечный свет падал сверху и заливал собою всю пещеру. В пещере было очень тепло. Горячий источник бил ключом из-под земли, согревая собою вокруг всё пространство.
  - Вот он! - старик указал дрожащей ладонью на бурлящую воду, бьющую из самого сердца гор, - только хорошо подумай, надо ли это тебе, готов ли ты к этому!
  Глаза старца слезились. От источника поднимался тёплый пар. Брызги воды нежным ореолом разлетались вокруг источника, словно предупреждая - не подходи близко. Тут лёгкое облако ласково и беззвучно окутало пещеру.
  - Ра-а-а-а-ада-а-а-а встре-е-е-еч-е-е-е!
  - Мы - твои гости, Царица родника! - низко кланяясь в пояс отвечал старец.
  - Зна-а-а-аю, всё зна-а-а-а-аю, - нараспев продолжал нежный мелодичный голос, - пусть омоет руки и лицо Феодосий. Только о-о-о-он, более никто-о-о-о! - голос звенел, как натянутая струна и, казалось, принадлежал очень юному созданию, нежному и грациозному, сильному и волнующему, властному и доброму. Голос был не забываемым. Феодосий был настолько взволнован этим голосом, что очень захотел увидеть его обладательницу.
  - Чарующий, неповторимый твой голос, - искренне заметил Феодосий, - жаль, я не могу видеть тебя во плоти. Голос счастливо засмеялся, словно нежные серебряные колокольчики зазвенели, окутывая всю пещеру своим нежным переливчатым пением.
  - В любом голосе есть своя музыка, - довольно заметил голос, - в одном голосе ты услышишь нотки не согретой любви, в другом - железный марш войны, в ином же - жажду власти и сластолюбие, а чей-то голос расскажет тебе о нежности ладошек маленького ребёнка, в каждом голосе - своя история. Самый страшный голос - когда ты слышишь в нём скрытое коварство. Остерегайся таких голосов, их много на этой земле, слащаво-приторных и услужливо-вежливых и лживых.
  - Помоги мне, Царица Родника! - сердечно обратился к ней Феодосий, - я окунусь в твои воды, утрачу телесное обличие. Отведи меня к оборотню, подскажи его слабости. Много зла натворил он, и моя участь и воля моя увести его с этой земли.
  - Да, Небо на твоей стороне, - вдумчиво произнёс нежный мелодичный голос, - я всё сделаю, чтобы помочь тебе, и буду сопровождать тебя, но знай, моя власть закончится на вершине этой горы, откуда доносится рёв водопадов. Там я уже буду бессильна тебе помочь. Способности, что передала тебе Сальватара, исчезнут вместе со мной на высоте гор под звук падающей, несущейся вниз ледяной воды. Оборотень тоже потеряет силу, и ты останешься с ним один на один, но он очень хитёр. Молю тебя, будь осторожен, - голос стал предельно серьёзен, - я буду молиться за тебя. Ступай, - прошептал голос, и облако исчезло так же внезапно, как и появилось.
  Часть 17. "От кинжала до кинжала путь-дорога через ссору". Александр Розенбаум.
  Феодосий, не раздумывая ни секунды, окунул ладони и омыл лицо родниковой водой. Старец ахнул. Сначала руки Феодосия стали таять, растворяться, медленно исчезать в воздухе, затем лицо, и всё тело инока постепенно превратилось в нежное серебристое облако. Пустельга протяжно заплакала. Облако поднялось к небу и растаяло в нежных солнечных лучах. Пронзительный гортанный крик пустельги заставил содрогнуться прекрасные Карпаты. Птица выпорхнула из пещеры и исчезла в синеве бескрайнего неба, ласково обнимающего снежные вершины гор.
  Тело Феодосия стало не зримым для смертных. Но верная пустельга его видеть могла, равно как и колдун в своём истинном воплощении. Как только оборотень принимал чей-то иной, чуждый ему облик смертного существа, дар этот у него исчезал.
  Пустельга летела в глубину гор. Внизу белели снежные хребты и зеленеющие ниже склоны. Карпаты открывали взору неповторимую радость бытия, ту потрясающую красоту природы, которая навсегда остаётся в сердце любого, увидевшего снежные головокружительные вершины гор, целующие синеву неба, скалистые ущелья, уходящие в облака, грохочущие водопады, от одного созерцания которых захватывает дух, и, как богатый ковёр, раскинувшиеся леса. О, Карпаты! Сколько же тайн вы храните, суровые, головокружительно красивые, неприступные, потрясающие в своём величии и умиротворении горы! Пустельга неслась в глубину гор со скоростью ветра.
  Сизое облако смрадного чадящего дыма расползлось над одной горной пещерой. Из пещеры выглянул горбун, откашлялся и тихо пробурчал себе под нос: "Опять кого-то варит мерзкая нечисть. У-у-у-у-у, тварь..." И действительно, над котлом в глубине той пещеры раздавались заклинания и злобное кряхтение.
  - Ну, же, ну, же, покажись, где же ты, Феодосий! Почему же не вижу я тебя в зеркале мира? - шипела беззубая старуха, помешивая отвратительное, беспрестанно клокочущее варево в закоптелом немытом котле. Варево то вскипало, то успокаивалось в своём бесконечном бурлении. Колдун в обличии старицы злобно отшвырнул котёл. Содержимое с шипением и бульканьем выплеснулось наружу, а котёл, звеня и подпрыгивая, покатился вглубь пропахшей смрадом пещеры. Костёр под котлом продолжал искриться и пощёлкивать, словно подсмеивался над старым колдуном.
  Вдруг порыв ветра лёгким дуновением погасил пылающий костёр. Пещера утонула во мраке. Старуха закашлялась и удивлённо, очень резко обернулась всем телом. Что-то лёгкое, но сильное толкнуло её, затем ещё и ещё. Предметы, находящиеся в пещере медленно плыли по воздуху. Ведьма попыталась схватить засаленную книгу - книга поднялась высоко в воздух и рассыпалась на множество листов, будто чьи-то сильные руки разорвали её в лохмотья. Факел на стене пещеры погас, туфли, которые колдун, принимая облик старухи, обычно надевал, выходя из своего логова, поднялись в воздух и вылетели вон из пещеры, едва не пришибив горбуна. Горбун первый смекнул, что именно происходит, и мысленно взмолился о помощи: "Сила добрая, незнаемая мною, помоги мне! Освободи от чар злого ведьмака!" И тут что-то сильное ударило его по голове, горбун упал на каменный пол пещеры, и когда открыл глаза, то вскрикнул от неожиданности: шкура горбуна валялась поодаль, спало заклятие, и снова юная панночка стыдливо куталась в уродливые лохмотья, некогда принадлежавшие убогому горбуну. "Бежать, скорее бежать отсюда!" Колдуна в пещере уже не было. Разбросанные покорёженные предметы: разорванная в клочья книга заклинаний, погнутые ножи и поварёшки, разбитые глиняные горшки, рассыпавшиеся веники засушенных трав и разбросанные шкуры затравленных зверей напоминали пронёсшийся в пещере ураган. "Неужели Феодосий!" - радостно промелькнуло в голове панночки. Дивчина быстро выскользнула из пещеры и скрылась в горах, ловко ступая точёными босыми ножками по протоптанным козьим тропам.
  Оборотень злился. Неведомая сила выманила его из собственного логова и настойчиво выталкивала на вершину гор. Что бы это значило? И не сделать ничего - всё осталось в пещере, да ещё в таком беспорядке, что и воплощение не сменить, и оружие не достать. Да и с кем сражаться, коли вокруг - никого. Враг силён. Но кто это? Босые израненные об острые камни ноги старухи заплетались в длинном холщовом платье. Порывы ветра валили её с ног, с высоты гор катились камни разных размеров, словно, кто-то устроил облавную охоту на ведьмака, кто-то невидимый, очень сильный и очень решительный. Колдун понимал, что охотятся на него, но кто бы это мог быть. Феодосия в зеркале жизни он так и не нашёл, хотя сварил живьём нескольких белок и кинул в котёл три золотые монеты. А сколько волшебного зелья извёл! И так и не увидел отражения Феодосия ни в медном тазу, ни в воде, ни на размытом песке. "Крест оберегает, - со злобой думал оборотень, кусая от досады губы, - если верит смертный да с молитвою - не достать его так просто. Э-э-э-эх..." Небо повисло низко над горным обрывом, туча сжалась и надвинулась на горную вершину, будто желала придавить собою колдуна. "Сейчас грянет гром!" - старуха интуитивно стала искать убежища от горного дождя. Ледяные потоки воды под бешеными порывами ветра, неумолимые в своём вихре, уже хлестали по голым скалам. "Падающая вода с большой высоты лишает силы!" - мелькнуло в голове колдуна. И точно, старица с ободранными сухими ногами и редкими седыми патлами, выбившимися из-под наспех накинутого платка, стала превращаться в рослого и могучего ведьмака. Тело старухи начало таять, как кусок льда на солнце, и быстро стекать ей под ноги, оставляя небу обезумевшего злобного колдуна в своём истинном обличии. Подле ведьмака из густого облака вышел Феодосий. Колдун мгновенно достал из голенища добротных кожаных сапог короткий нож и вцепился в Феодосия. Двое ненавидевших друг друга существа судорожно в бешенстве катались по голым острым камням, каждый пытаясь одолеть противника. Феодосий выбил нож из рук слабеющего колдуна, но тот успел с силой ударить инока и выскользнул от Феодосия, припал спиной всем телом к скале и начал шептать какие-то заклинания. Дождь катящимися струями ледяной воды хлестал по лицу и каждой своей каплей лишал колдуна могущества. Голова Феодосия кружилась, промокшая до нитки одежда облепила всё тело и мешала двигаться. Феодосий стоял, пошатываясь на краю обрыва, а колдун тем временем что-то быстро шептал.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"