Глава 1

Белесая дымка, сквозь которую едва просвечивало уходящее на запад солнце, подымаясь от скованного ледовым панцирем залива, все больше и больше заволакивала окрестности. Матово поблескивающий купол Морского собора казался странным фантомом, неизвестно как попавшим в кромешный ад из какой-то сказки про средневековый Царьград. Этот купол уцелел исключительно из-за его особенности - он был превосходным ориентиром для не очень мощной, но, безусловно, действенной артиллерии противника. Хотя сейчас ей и приходилось лупить на ощупь. Правда, от этого ее удары не становились менее опасными - напротив. Так бывает всегда, когда кто-то не очень большой пытается драться с гигантом: он молотит кулаками наотмашь, куда попадет. И неожиданно может попасть в незащищенное место. Вот так и артиллерия Советов била куда попало в этом опустившемся на Кронштадт тумане, пытаясь нащупать места расположения основных сил мятежников. Что-то было в этом от тыканья слепых котят в поисках пищи. Но Советы отнюдь не были слепыми котятами. Напротив, они накопили довольно сил для того, чтобы начать штурм. Они даже предприняли попытку одного такого штурма, но были отбиты. И вот теперь с остервенением колотили по невидимому противнику из своих орудий по принципу - на кого бог пошлет.

На лед Финского залива, иногда останавливаясь и прислушиваясь к звукам пролетающих где-то над головой снарядов, вышел человек. Он был одет в штатское, но по всем манерам можно было распознать в нем бывшего офицера. Его выдавали движения, безукоризненно - даже с неким щегольством - сидящая одежда (а шел-то он из осажденного города!) и, наконец, выражение лица. Что-то в этом выражении было такое, что позволяло человеку опытному без труда определить - перед ним офицер. Правда, можно было его принять и за какого-нибудь инженера - те тоже некогда носили форму и бывали частенько большими щеголями, чем военные и морские офицеры.

Путник уверенно шел по мартовскому - все еще весьма крепкому - льду. Если бы кто-то видел его в этот момент со стороны, то без большого риска ошибиться мог предположить, что дорога идущему вполне знакома: об этом свидетельствовали и твердый шаг, и блуждающий, но цепкий взгляд по сторонам.

Это и впрямь было так - человек прекрасно знал маршрут.

Времени было еще вдоволь, а потому путник не торопился. До Ораниенбаума идти предстояло порядочно, но береговые посты, усыпавшие побережье от Ораниенбаума до Петергофа, ночью действовали особенно активно. Попадать в их лапы не входило в планы идущего под покровом ночи.

Настало время назвать его имя.

Звали его Валерий Тимофеевич Чернецкий. Он происходил из семьи обедневших дворян, связавших свою судьбу с флотом чуть ли не со времен Петра Первого. Его отец геройски погиб в одном из сражений печально памятной русско-японской войны. Валерий рос под рассказы об отце, и - как пришло время - был зачислен в Морской кадетский корпус. Он был этим невероятно горд, но обучение далось ему очень тяжело. Дело было даже не в успеваемости, хотя он и не был среди первых. Его однокашники, дети сплошь среднего или высшего командного состава флота, либо в упор не замечали этого выскочку (его отец не успел дослужиться до высокого чина), либо разговаривали с ним несколько свысока. Несмотря на известное всей России братство Морского корпуса только два или три человека во всем корпусе были с Валерием по-настоящему на равных. Нельзя сказать, что этих людей Чернецкий считал друзьями, но что-то вроде приятельства в их отношениях было. Он даже иногда захаживал к ним в гости или же принимал их у себя в небольшой квартирке, которую снимал на присылаемые матерью деньги. Деньги были небольшие, а потому и квартирка была скромная. Только к концу обучения Валерию удалось стать более или менее своим в среде будущих блестящих флотских офицеров.

После окончания учебного заведения, Валерий в числе многих своих однокашников был направлен на Балтийский флот, который в то время остро нуждался в кадрах - началась мировая война.

Он стал толковым офицером. Валерий служил на эсминце, участвовал в боевых операциях, мужественно переносил тяготы военного времени и неоднократно заглядывал в лицо смерти, которая гуляла по Балтике, словно у себя дома. Он был расчетлив и холоден в угрожающие моменты, команды отдавал четкие и точные. В конце концов, чувство опасности несколько притупилось, она стала чем-то обыденным, а ее отсутствие даже воспринималось, как отсутствие соли в пище. Словом, Чернецкий к концу войны был сформировавшимся (хотя и довольно молодым) человеком, с устоявшимися взглядами и большим опытом.

Все вроде бы складывалось неплохо. Жалел Валерий лишь об одном - домой в Выборг не удавалось наведываться. Писем он не писал - просто не был приучен. А потом и вовсе узнал, что мать еще раз вышла замуж. Эта новость отчего-то так потрясла его, что он на какое-то время вообще забыл о существовании матери.

Отношения Чернецкого с матерью вообще были весьма сложные и противоречивые. Валерий больше всего любил отца, хотя и помнил его мало. Но восхищение им было вызвано, прежде всего, рассказами об отцовской храбрости. Мать же всегда была тихой женщиной, которая вела хозяйство и содержала дом в чистоте и порядке.

Постепенно Валерий все больше и больше отдалялся от нее. Тем более что этому отдалению способствовала затянувшаяся война. Да и новое замужество матери никак не укладывалось у Валерия в голове. Он знал, что мать его любила, но он считал ее брак оскорблением памяти погибшего отца, хотя все мыслимые и немыслимые сроки для траура давно прошли...

А затем грянула революция. Потом еще одна. И сразу вслед за этим Выборг в составе Финляндии отделился от России. Так оборвалась ниточка, связывавшая Чернецкого с домом. Дом этот теперь находился за границей.

"И черт с ним", - как-то даже зло подумал Валерий, узнав об отделении Финляндии от Советской России. Хотя время от времени что-то неясное в глубине души напоминало о том, что где-то в другой теперь стране у него осталась мать...

В смутные годы гражданской Чернецкий служил на том же Балтфлоте. Ни в каких серьезных боях не участвовал - оставался в Кронштадте на небольшой, но спокойной должности. Он не питал особой любви к большевикам, но и идейным противником их никогда не был. Для него вообще не имели никакого смысла все эти идеи большевиков, эсеров, анархистов, монархистов. Валерий признавал только одно - за свою родину надлежало биться до последней капли крови. Это он унаследовал от отца, а потом закрепил в сознании, обучаясь в кадетском корпусе. Но постепенно Валерия стал преследовать один и тот же вопрос: а где теперь его родина, за которую не жалко жизнь отдать? Великая и могучая Россия лежала в развалинах. Да ее больше и вовсе не было! Она была растерзана войной, революциями, интервенцией... Отчаяние овладевало Чернецким при этаких мыслях. Он бы, наверное, наложил на себя руки, если бы не любил жизнь. Даже такую...

Постепенно легендарный революционный Балтийский флот менялся и перерождался. Всех самых серьезных и решительных моряков - сторонников и защитников новой власти - либо поубивали на многочисленных фронтах гражданской, либо выдвинули на разные должности, в том числе и вполне руководящие. А кто-то и просто-напросто помер, поскольку всяческой заразы ходило по стране много. Одним словом, революция взяла у Балтфлота самое лучшее. На освободившиеся места пришли новые люди, в большинстве своем из деревни. Они в массе своей не были заражены бациллой большевизма, а многие так даже были озлоблены политикой новой власти в деревне. И мало-помалу от оплота большевизма на Балтийском море не осталось практически ничего. Напротив, с каждым днем зрели и нарастали антибольшевистские настроения. До поры до времени новая власть их не замечала. А потом стало поздно...

Между тем, совершенно незаметно, как нечто само собой разумеющееся, в Кронштадте возник офицерский кружок. Именно офицерский. В него входили бывшие офицеры царского флота, которых было очень много в этой крепости.

Это было тайное общество. Сами члены этого общества иногда сравнивали себя с декабристами, но Чернецкому такое сравнение казалось мрачноватым. Он тоже принимал посильное участие в этом. Сперва он делал все, как бы находясь в некоей завесе тумана. Ему иногда даже казалось, что это делает не он, а кто-то другой, а настоящий Чернецкий только беспомощно глядит на все происходящее и вынужден принимать в этом всем участие, что-то делать и говорить против своей воли. Так ощущает себя человек в состоянии легкого опьянения или после долгого отсутствия сна.

Общество было хорошо организованным и строго конспиративным. Не дай бог узнают! Тогда лучше было застрелиться самому, потому что в ЧК с заговорщиками обращались весьма определенным образом.

Когда в Кронштадте вспыхнуло восстание, Чернецкий сразу оказался в самом центре бурно развивающихся событий. Туман конспиративной подпольной деятельности рассеялся. Слова и действия стали, хоть и в достаточной мере механическими, но все же более четкими и осмысленными. В какой-то момент Валерий даже ощутил нечто вроде другого признака опьянения - восторга от происходящего. Но тут же это ощущение сменилось ощущением бездны под ногами. А потому, чтобы не думать об этой бездне, Чернецкий предпочел с головой уйти в бурную деятельность. Вот так, совершенно незаметно для самого себя, он и оказался в самой гуще событий, да еще и вблизи тех, кто этими событиями руководил (или же только думал, что руководил).

Так случилось, что большинство командных должностей на флоте занимали офицеры "из бывших". Это было и понятно: царский флот был укомплектован - не в пример сухопутным войскам - по высшему разряду. Морское министерство перед Военным имело много преимуществ, но главное из них было - толковое руководство. И, как следствие, вполне толковую систему подготовки кадров и их размещения. Поэтому большевики, придя к власти, убрали только самую верхушку, да тех, кто уж очень энергично противился новой власти. Остальные более или менее усидели на своих местах, а некоторые даже повышение получили. Но, оставшись на своих местах, они не изменили своим прежним воззрениям (главным из которых было неприятие новой власти) и жили надеждой на то, что все может измениться. И вот настал момент...

Мятеж вспыхнул как-то буднично. Точно его давно ждали, как вечно откладываемый праздник, ждать устали, а он вдруг начался. На улицах и площадях небольшого Кронштадта вдруг сразу стало людно и оживленно. Пошли митинги и сходки, стычки между сторонниками и противниками власти большевиков, да и просто встречи для обмена новостями. Новостей было много, и они были разными. Но наибольший интерес вызывали те из них, в которых упоминалось о том, что говорилось на большой земле про то, что происходило в Кронштадте. И, как правило, все эти новости были не самого приятного свойства.

В те дни в мятежном городе с возмущением передавали из уст в уста слова вожака большевистского Петрограда Зиновьева о том, что агенты белой эмиграции, пробиравшиеся в Кронштадт, сыпали золотом и подкупили этим золотом, скупили оптом весь Кронштадтский гарнизон. Один из матросов - дюжий рыжий мужик с крупными рябинами на лице и шее - громогласно обещал повесить Зиновьева за это вранье прямо в его же кабинете в Смольном, когда восставшие матросы возьмут Петроград. Чернецкий хотел было, усмехнувшись, возразить на это, что до Петрограда нужно еще добраться, но, посмотрев на своего визави, раздумал. Только спросил:

- Ну повесите, а дальше-то что?

- А потом по домам пойдем, - как-то даже задумчиво произнес матрос после небольшой паузы. - Хлеб сеять.

И совсем уже без всякого запала закончил:

- Навоевалися.

И в этой короткой фразе Чернецкий услышал скрытую тоску: тоску по дому, тоску по мирной жизни, по земле, которую дать-то дали, а вот работать на ней - не дают...

Когда тьма, сгущаемая белым молоком тумана, скрыла окружающее и дорога стала видна только в пределах двух-трех шагов, Чернецкий чуть замедлил шаг. Неверный лед под ногой, рев орудий по обе стороны залива, холодный балтийский ветер - все это не располагало к быстрой ходьбе. К тому же было о чем подумать по дороге.

Чернецкий был послан в Петроград с важным поручением. Важность поручения можно было заключить из того, что в тот момент, когда каждую минуту ждали штурма со стороны Советов, и когда каждый человек был на счету, Валерия призвал к себе ни кто иной, как один из фактических руководителей мятежа капитан Бурскер. И коротко сказал:

- Вы пойдете в Петроград... На Покровку. Как в прошлый раз.

Чернецкий не любил задавать лишних вопросов. Возможно поэтому очередной раз выбор и остановился именно на нем. Хотя, несомненно, были и другие причины, о которых он сам даже не вполне догадывался.

Тем не менее Валерий уточнил:

- Когда?

- Нынче ночью, - последовал ответ.

И после паузы Бурскер добавил:

- Пойдете через Ораниенбаум. На квартире Ивана Михайловича переоденетесь, пересидите день, возьмете чемодан, а ночью - в Питер. Все, как в прошлый раз.

Бурскер снова помолчал.

- Нужно поторопить наших петроградских друзей. Что-то они затянули с финансированием. У нас начинаются проблемы. Впрочем, в Ораниенбауме Вас подробно проинструктируют. Там есть кому... Только будьте осторожны. Это очень серьезное и опасное поручение.

На этом разговор был окончен. Чернецкий козырнул и вышел из небольшой комнатки, заменявшей собой кабинет Бурскера, где и происходила беседа.

Чернецкий и раньше кое-что знал о том, что финансирование офицерской организации в Кронштадте идет - в том числе - и через Петроград. Каким образом в полуголодном городе удавалось собирать и потом переправлять в Кронштадт деньги, для Чернецкого оставалось загадкой, которую он не прочь был разгадать. Знал он только, что надо было идти на рынок, который располагался на Покровке. Это был один из тех стихийных рынков, которых в городе в те неспокойные времена возникло довольно много. Но сперва Валерию предстояло зайти на явочную квартиру в Ораниенбауме.

В этой квартире Чернецкий бывал неоднократно. Еще до восстания. А потом и во время восстания. Там жил немолодой мужчина, вдовец. У него была дочь - красивая высокая девушка, лицом очень похожая на мать (ее фотографический портрет в массивной раме висел на стене прямо над гостевым диваном). Именно из-за этой барышни и захаживал иногда к хозяину квартирки (а это и был тот самый Иван Михайлович) Чернецкий. Правда, все больше в компании. Однако дочь хозяина зимой 1920 года заболела сыпняком и в самое короткое время отправилась вослед за своей многострадальной матушкой. Чернецкий погрустил, пару раз зашел на кладбище, а потом снова стал бывать у Ивана Михайловича - по привычке. То один, то в компании. А однажды зашел за чемоданчиком: перед тем, как идти - вот так же - на Покровку. Но тогда вместо Ивана Михайловича его встретил другой человек - хмурый и неразговорчивый. Сказал, что хозяин отбыл по каким-то делам в Петроград, а его попросил присмотреть за домом. Тогда Чернецкий переночевал в Ораниенбауме и утром отправился на Покровский рынок, размышляя по дороге: случайность ли то, что чемоданчик хранился именно у Ивана Михайловича...

Когда вспыхнуло восстание, окончательно выяснилось, что Иван Михайлович все давно прекрасно знал. Он же сам предоставил свою квартиру под явку. Чернецкий однажды был отправлен к нему с каким-то пакетом. Пакет был доставлен, быстро, аккуратно - даже бережно - спрятан, а Валерий с хозяином провели чудный вечер воспоминаний о прошлой жизни с вкраплениями предвосхищений жизни грядущей, без большевиков. Видя, что Чернецкому в Кронштадте доверяют важные поручения, хозяин квартиры разоткровенничался. Выяснилось, что он до революции служил в Петрограде, чуть ли не в охранке (здесь он все же кое о чем умолчал, скорее по привычке). Как только пришла новая власть, он тут же правильно сориентировался и мгновенно исчез. А в 1919 году возник в Ораниенбауме, в той самой квартирке, где они и откровенничали... Утром Валерий вернулся в Кронштадт.

Теперь он снова шел к Ивану Михайловичу, в ораниенбаумскую квартирку.