Как писателя у нас мало знают Инну Яковлевну Кошелеву. В России вышло только две ее художественные книги - 'Пламя судьбы' (о крепостной актрисе Прасковье Жемчуговой) и 'Наш Витя фрайер'. Вторая -когда она уже была в Израиле, куда переехала в 1998 году. Еще в России, она участвовала в работе секции очерка и публицистики Московского Союза литераторов, членом которого состояла. А основные художественные произведения были написаны ею уже в эмиграции. Здесь она сразу завоевала авторитет, ее признали крупным русским писателем. К сожалении, ее художественная жизнь продолжалась недолго...
Чувство юмора не было самым большим достоинством Инны Кошелевой, она слишком серьезно ко всему относилась. Она написала сказку, посвятив ее своему родившемуся правнуку, где был один традиционный персонаж - злая Фея с острым веретеном в руках. Хотя Инна что-то добавила, что-то убрала, финал был известен: все происки злой волшебницы оказались напрасны, мальчик (в жизни - правнук Инны) вырос счастливым и здоровым.
Сказка по каким-то причинам мне не понравилась, но надо было что-то ответить, однако врать (Инне!) я не мог. В конце концов, придумал отвлекающий ход. Злой фее продали поддельный яд, посмеялись над ней, так что ее коварные планы заранее были обречены на неудачу. Когда та об этом догадалась, то с горя умерла. Плохо или хорошо, но можно принять за ответ.
И вдруг звонок. Тон тихий и печальный.
-Ну, почему ты меня обижаешь? Разве злая Фея - это я?
Вот так она прочитала мое письмо. От неожиданности растерялся. Никогда, ни по какому поводу не мог подумать об Инне критично. Объяснять что-либо, оправдываться в таких случаях занятие бесполезное. Будешь еще больше виноват.
От неожиданной реакции замолчал, потом начал что-то беспомощно мычать, в конце концов, Инна догадалась: зря тратим время. Забыли. И мы перешли к другим темам.
Удивительно, но именно после этого неудачного розыгрыша в наших письмах и телефонных разговорах исчезла осторожность, неловкость, боязнь, что собеседник поймет не то и не так. Мы стали говорить более свободно, раскованно, откровенно. И обо всем. Запретных тем почти не оставалось. Правда, письма становились все реже - пока не исчезли совсем. Только телефонные звонки. Она уже не могла писать, не могла держать руку на весу, не попадала пальцами на клавиши. Так и говорили - сначала с Израилем, потом - через океан - с Кливлендом, иногда один, иногда два раза в неделю.
Как-то спросил, что думает она о смерти, оттолкнувшись от самого простого повода: дорогих для нее фотографий. 'Что с ними будет потом? Кому будут интересны?' Она ответила, но перед этим сказала о самой сути:
- Для меня уход не станет событием. Для родных - да. Их жалко.
А вслед за этим ответила на сам вопрос.
-Я говорила с одним умным человеком. Он сказал: не волнуйся. Все будет хорошо. Все как-то образуется само собой. И я перестала думать об этом.
Потом продолжила.
- Со мной не будет много хлопот. Все самое ценное я держу в небольшом сундучке, ничего другого у меня нет.
Не помню, перечисляла ли она все его содержимое, называла ли какие-нибудь предметы, Может - украшения. Остались в памяти названия только двух книг, которые она повсюду возила с собой - сначала в Израиль, потом в Штаты: Пушкин и Пастернак. С этими книгами она не расставалась никогда.
Однажды прочитала строчку: "Мороз и солнце - день чудесный". И сказала так, как говорят о чуде: 'Всего четыре слова - и весь мир перед глазами!' Почему-то решила проэкзаменовать меня:
-А чего не хватает?
-Человека, - догадался я.
-Человека, - подтвердила Инна, и продолжила:
- Возникает человек, и природа оживает. У нее появляется душа.
Осталось одно ее письмо о Пушкине - отклик на мою короткую переписку с известным писателем, назовем его АН. Он написал статью к 100-летию смерти Толстого, где высказал очень странное, если не сказать неумное суждение: 'Наше 'все' на самом деле не Пушкин, а Толстой. Пушкин это 'аполлоническое начало, Толстой - юпитерианское'. Как понимать? Юпитерианское - о всей нашей жизни? А Пушкин - для звуков сладких и молитв? Отнюдь не любитель подобных споров, но тут я не мог сдержаться, сейчас же написал в редакцию что-то насчет сомнительности парнасского счета в творчестве. Письмо переслали писателю. Понятно, какое возмущение вызвало оно у автора, известного своей нетерпимостью. Ответ - надо сказать, достаточно грубый и высокомерный - пришел буквально через два-три часа. 'Вы ничего не поняли. Речь шла исключительно о материальной среде. С Толстым можно было говорить о фотовспышке, тормозных колодках. Пушкин - это свечи и резные повозки. Пушкин - это история, Толстой жил уже в нашем мире'. Назывались еще какие-то материальные предметы, пишу, что вспомнил.
Всю эту переписку я и послал Инне.
Вот, что она ответила : 'В этом, мягко говоря, странном споре я полноостью на твоей стороне. Ну что это за принцип в оценках исходить из внешнего, механистического предметного мира? Что гусиное перо, что комп - всего-навсего орудия труда, и разговор о фотовыдержке - разговор не сущностный. Толстого я обожаю в отдельных ракурсах, наплывах, но он упёрт, архаичен. А Пушкин...Да он рядом, его суждения и з сегодня: о черни, молчании народа, о чеченцах и пр. АН не диалектичен, смоотрит на историю, как на пирог. Часть засохла, а часть еще годится. Но дух живёт не так. Как в ковре, нити плетутся, уходят с поверхности, чтобы возниенуть совсем в другом месте вдруг. В этом смысле наше всё и твой Марк Аврелий, и Гоголь, и каждый человек, который жил, думал, говорил. Но Пушкин для меня один по могучей развитости личности. Он где-то во времени впереди. Физики открыли , благодаря колайдеру, что через миг после большого взрыва наш мир уже был таким ,как есть. С мобилами, компами и пр. А дальше туннели времени, прорытые познающими чкловеками. Пушкин рыл глубже всех'.
Я привожу письмо в таком виде, как получил, там много странных слов, но я не исправлял их. Это было не первое ее письмо с искаженными (хотя и понятными) словами. Она тогда уже относилась к этому беспечно. Или делала вид, что так относится. Причины не называла, тогда мы еще не были откровенны. Просто сказала: 'Да ну их. Исправлять долго и скучно. Лень'. Истинная же причина была в том, что сама переписка давалась ей нелегко, исправлять - для нее еще больший труд, чем писать. Как напишется - так и будет. 'Тебе понятно? Ну и ладно'. Инна редко упоминала о своей болезни, во всяком случае, если говорила о ней, то вскользь, как что-то мешающее ей, противное, но не такое существенное. С каждым разом 'странных' слов становился все больше. Даже компьютерный надзиратель отступал перед ними - не понимал, что имела в виду автор. Постепенно и сами письма делались все короче, пока не прекратились совсем. Руки перестали слушаться ее. Болезнь - это было единственное, о чем я ее не спрашивал. Не решался. Не знал, какие подобрать слова, какой выбрать тон. Не дай бог, почувствует любопытство. Каким-то образом вопрос задался сам собой. Она ответила очень просто, чуть ли не беззаботно.
-Болезнь Шостаковича. Атрофия мышц. Нормально.
'Нормально' - это было ее любимое ее словечко. Она с покорностью, как к чему-то неизбежному - так, во всяком случае, я судил по интонациям - относилась к тому, что ей становилось все хуже. Силы покидали ее. Однажды сказала:
- Знаешь, сколько времени мне надо, чтобы надеть носки? Два часа. Иногда три.
Атрофия перекинулась на глаза, видела только крупные предметы, и то перед собой. Подступала слепота. Письма писала большими буквами, а потом и они прекратились. Только звонила.
Они с мужем переехали в Израиль еще до всех бед, которые обрушились на них. Поселились в Ашкелоне. В Москве мы встречались не так часто, я не входил в круг ее близких знакомых, но когда мы с женой в 98-м году собрались в гости в Израиль, ее близкая подруга Тамара Александрова дала адрес, где Инна с мужем оказались буквально за три месяца до нашей поездки. 'Можете навестить, - сказала она. - Инна будет рада'. Конечно, навестим! Слова Тамары окончательно похоронили сомнения: удобно, неудобно, чужая страна, недавно переехали... Интеллигентские штучки. Приедем! Из восьми дней в Израиле день мы отвели на Ашкелон.
Инна встретила нас на автобусном вокзале. Первое впечатление: как быстро освоилась! И как легко ей дался язык! Во всяком случае, бытовой. Надо было взять обратный билет, она и помогла нам, объяснившись в кассе на иврите. Кассирша назвала город, где мы могли сделать более удобную пересадку, и Инна пересказала нам ее совет. Причем, пространно, с подробностями. Потом повела к себе. По дороге узнали, что, продав московскую, они выгодно купили прекрасную квартиру в Израиле. 'Сами сейчас увидите'. В самом деле - мечта. Почти в новом пятиэтажном доме, просторная, хорошо продуваемая, в десяти минутах от моря. Стоял май. Пальмы на улицах не давали тени - солнце било им прямо в макушку, жара стояла невероятная, но подходя к дому, мы оказались в тенистой и прохладной аллее, откуда была уже видна светлая полоска воды. Рядом море! А квартира - дешевая! (Цены на жилье в Израиле заоблачные - дорогая земля). 'Как вы нашли ее? - все еще не мог поверить я. - Просто повезло?' - 'Да, вот так', - отвечала Инна, то ли не зная еще сама причину везения (вряд ли), то ли не желая нас посвящать в тревожные реалии выбранного места. Скоро поняли сами: город рядом с Газой, всего в двух десятках километров от нее. Позже, уже в Америке, Инна напишет пронзительный очерк: 'Раз ракета, два ракета...', узнав, что город подвергся обстрелу, одна ракета попала в дом, но, в основном, они падали на кладбище, и одна разорвалась около могилы ее мужа. Вот и выгодная квартира! Они жили почти на линии фронта.
Но тогда, в 98-м все было спокойно. И сейчас, спустя годы, я тоже думаю так: хороший выбор. Лучше не придумаешь! Наверно, он определялся не только материальными или географическими признаками, но еще и некой метафизикой, позволяющей заглянуть в будущее. Именно здесь, в Ашкелоне открылся первый - и пока единственный в мире - профессиональный зарубежный музей Пушкина. Памятники, выставки - это мы знаем, но чтобы в маленьком городе, в крошечной стране - музей? Инициатором его создания был Леонид Финкель - писатель, пушкинист. Произошло это уже в наше время, около двух лет назад. Сколько бы это принесло Инне радости! И сколько сил она сама отдала бы его организации! Я представляю фасад музея и мысленно креплю на него медную или мраморную доску: 'Музей памяти Кошелевой'. А тут я еще вспомнил, что первая их покупка в Израиле была картина художницы по фамилии Пушкина. Бывают странные сближения... Инна как бы оказалась в центре пушкинского мира, не ждала, не гадала, но получилось так, что поэт - через века - сам пришел в гости к ней. 'Бывают странные сближения...' Это ведь тоже пушкинская фраза. Очень странные, и, можно сказать, встроенные в судьбу человека, пусть и посмертную.
Новоселье им еще предстояло. Инна рассказала, что хозяева съехали, но у них произошла какая-то заминка, и они не успели полностью освободить старое жилье. И поэтому их покупателям приходилось пока жить в съемной квартире. Но принимала нас Инна все-таки в своих собственных полуразоренных апартаментах. Она приготовила салат из фруктов, в общем-то, знакомым нам, но плоды были громадные, рассказывала, что время они впустую не теряли, понемногу закупали мебель, которую хранили на складе магазина. Первым же их приобретением - как уже было сказано - стала картина известной израильской художницы, которую та - то ли учитывая рекомендации знакомых, знавших Инну, то ли покупатели сами приглянулись ей - уступила за весьма умеренную цену. При этом, впрочем, предупредила: 'Только никому об этом не говорите, может навредить мне'. Рассказывая это, Инна приложила палец к губам. Я с пониманием кивнул. Ем землю!
В Ашкелоне была колония еврейских эфиопов, соседи были шумные, крикливые, но в квартире было тихо, прохладно. Так все и запомнилось: жара, кавардак в комнатах, а где-то за стенами бурная жизнь - такая родная, знакомая по южным городам Союза: эти спокойные разговоры соседей между этажами, будто они стоят друг перед другом, или неспешная беседа людей на улице с жильцами верхних этажей дома... А мы сидим в тихом, прохладном месте, в приятной, благостной, уютной обстановке, которая немыслимым образом сочетается с полным отсутствием быта. Не хотелось уходить.
Инна была счастлива в Израиле. Она сразу приняла страну, считала ее своей, ей все-таки неуютно было в шумной, сумбурной Москве, она говорила об этом не раз. И эти проблемы с транспортом... Хотя метро 'Таганская' рядом, но она боялась спускаться под землю, и часто сидела дома или тратила немыслимое время на переезды автобусами или троллейбусами. Позже название 'Невроз' она даст одной из своих повестей, где возвращалась к началу своей фобии. Она спала в той же маленькой комнатке маленького северного поселка, где и мать с ее новым мужем. Или делала вид, что спит. Она с детства научилась загонять свои чувства внутрь, в глубину, делать из них тайну, вот и теперь не выдавала себя, когда слышала звуки рядом с собой. С тех пор глубина, подземелье, придавленные тяжестью реального, дневного мира, стали для нее пугающим пространством, синонимом мерзости, враждебности, страха. Ей казалось - и с этим чувством она не могла справиться - что вот-вот реальный мир опустится и раздавит ее. Она боялась покидать его.
Как мать и дочь очутились в этом поселке? После расстрела отца Инны, как 'врага народа', мать ради дочери и собственного спасения уехала из Москвы в северную глухомань, здесь она вышла замуж, сменила дочери отчество. Кто знает, а вдруг, боясь мести, власти будут ее искать? И уничтожат, как отца? Но теперь она дочь другого человека. Незащищенность и сомнения, страхи и унижения, преданность и предательство, безумная любовь и вдруг нахлынувшая и необъяснимая вражда к матери - все было в жизни этой девочки. И она, став писателем, перемолола их - но не для рассказа о северной, полной мучений жизни, а повествовании о судьбе человека вообще, о горестных и радостных событиях в его жизни.
В Израиле ей нравилось все. Не смущала даже немыслимая летняя жара, от которой наши эмигранты спасаются на родине или в каких-нибудь европейских странах. Кстати, именно она, русская, явилась инициатором переезда, хотя до этого видела Израиль всего 2-3 дня (когда приезжала сюда в составе некоей культурной миссии), после чего немедленно стала строить планы. Несколько лет боялась признаться в том мужу-еврею, опасаясь, что тот не даст согласия. Миша и в самом деле был равнодушен к своей 'исторической родине'. Он был известным адвокатом в Москве, заполучить его было нелегко, к тому же его держали обязательства, которые он уже дал своим клиентам. Не мог же он уехать, бросив их на произвол судьбы! Переехали спустя лишь восемь лет, когда он расплатился со всеми своими адвокатскими долгами. 'Я чист перед людьми'. Эти слова мы сами слышали от него, сказаны были вдруг, и совсем не следовали из темы нашей беседы, но может, и не предназначались нам. Ему было важно просто произнести их вслух, громко, отчетливо и бесповоротно - как с одного маху вбивают гвоздь. Это его жизненное кредо - пусть знают все.
В Израиле, по сути, Инна и стала писателем. Правда, ее имя было известно и в России, печаталась в 'Известиях', 'Учительской газете', в журнале 'Искусство кино', была одним из ведущих журналистов 'Работницы', Вышло несколько ее книг на темы нравственности и морали. Событием (это было уже в перестроечные годы) стал ее очерк в 'Новом мире' - 'Начальники мои и не мои', о нравах в советской журналистике', в некоторых эпизодах угадывался журнал 'Работница'. А за год до отъезда вышел ее роман о Прасковье Жемчуговой 'Пламя судьбы', который недолго лежал на полках, его быстро раскупили, а Инне предложили написать по нему сценарий для фильма. Тот был почти закончен, когда ей сообщили: не нашли денег. Многомесячная работа оказалась зряшной. Не могли предупредить раньше! Советская система деловых отношений - человек, личность, какое дело до него! Фильм все-таки вышел, правда, сценарий писал другой человек, по другим источникам. Да и продюсеров нашли более удачливых. И все же сюжет сценаристу подсказала Инна. Ее идея. А сюжет- слишком заманчивый , чтобы пройти мимо него: граф влюбился в свою крепостную актрису, и что после этого стало.
В редакции 'Работницы', где Инна провела какое-то время, не многие догадывались о ее литературных талантах. Разве что Тамара. Она вспоминает: 'Мы жили летом в деревне. Первую половину дня копали, пололи, окучивали, так продолжалось часов до трех дня...Потом все бросались на сено, дурачились, рассказывали смешные истории. Инна смеялась громче всех. Но вдруг она. замолкала, как бы исчезала, была Инна - и нет ее. Все понимали: обращаться к ней, спрашивать ее о чем-то сейчас бесполезно, она уже живет в своем мире. Порой доставала листки бумаги и что-то в них записывала, затем бросала их в свою тумбочку. Таких листков набралось многие сотни. Кстати, перед отъездом в Израиль она пересмотрела записи, сожгла большую их часть. Но некоторые все же увезла с собой'.
Как автор художественных произведений она вошла в полную силу именно в Израиле. Вышел сборник ее повестей и очерков, было несколько читательских конференций. Она избежала ностальгической стадии, когда основной темой оставалась прожитая жизнь, России была посвящена только одна, автобиографическая повесть, и хотя в остальных произведениях ее героями все-таки были русские, но действие происходило уже на новой земле, в новых реалиях.
А потом случилось непоправимое: умер муж. Кладбище находилось неподалеку от города, там его и похоронили. Она осталась одна, сама чувствовала себя не вполне здоровой. Болезнь появилась уже при Мише, тело становилось вдруг ватным, не послушным ей... Но когда немощь исчезала, она мгновенно забывала о ней (случайное недомогание!), и вообще не придавала значения своему состоянию. Пройдет! Не проходило... Дочка уговаривала ее переехать к ней в США, в Кливленд, но Инна отказывалась, сопротивлялась, не хотела оставлять дорогую могилу. Но однажды появившись болезнь уже не отступала, нужны были ежедневные процедуры, и она уже через силу справлялась с домашними делами. К ней стали ходить социальные работники, которые делали за нее покупки, готовили, убирали, занимались с ней несложными упражнениями. Конечно, то были русские - где еще могли найти себе работу бывшие музыканты, преподаватели, научные работники? Инна была недовольна ими, не так делают, не то, не во время. Но это лишь отговорки. Истинная причина была в другом: они отнимали у нее самое дорогое, чем она владела - время. Оно стоило любого бытового комфорта и даже здоровья. Так предательски быстро убывают дни, и она не успевает записать все, о чем думала, что волновало ее. А тут эти, мешающие ей люди... Об этом она говорила чуть ли не в каждом разговоре.
Венцом литературной жизни в Израиле был сборник ее трех повестей ('Наш Витя фрайер', 'Невроз' и 'Группа' (она ходила в философский кружок, собравший умных интересных людей. Вот о многих из них, о их непростой судьбе она и рассказала), а кроме этого - ряд биографических очерков о знаменитых женщинах, по сути же о том, как женщины из традиционных 'хранительниц очага' вторгались в культурную и общественную жизнь своих стран, заставляя мир прислушиваться и к себе, своим пожеланиям, заботам . Книга о том, как женщины меняли мир. Каких выбрала персонажей? Айн Рэнд, американская писательница родом из Одессы, культовая фигура в Штатах, книги которой, вышедшие в 20-30-е годы прошлого века (в них декларируются бескомпромиссные рыночные воззрения), остаются хрестоматийными до сих пор, Софья Ковалевская, великий русский математик, и легендарная русская балерина и актриса Ида Рубинштейн. Вспомните ее обнаженный портрет работы Серова - о котором некоторые современные критики снисходительно отзывались; 'Это и есть декаданс!'), но по сути это было новое слово в русском искусстве, гимн новой гармонии, увиденными глазами современного художника, а если шире - смелый взгляд на красоту тела человека. красоту вообще .
Кстати, когда я сказал, что берусь за чтение этого цикла, она только заметила: да, да, почитай о Ковалевской. Обратила мое внимание на этот очерк только тогда, когда я сам упомянул о нем. 'Скрытый писатель', - как однажды я подумал о ней. А этот очерк - редкой глубины рассказ о тяжелой судьбе великой женщине и великом математике. чья трагическая личная жизнь просто потрясает. Мне кажется, что без него русская культура теперь обойтись уже не может. Так о Софье Ковалевской еще не писали.
Как ей хотелось, чтобы ее книги читали! Из письма: 'Я послала книгу в Ленинку. Миша меня убил бы за хвастовство. Неожиданно получила хороший отзыв, написали, что поставили на полку. Значит, будут заказывать'.
Я узнавал: не заказывали. Не читали.
Название израильскому сборнику дала повесть - 'Наш Витя - фраер'. Впрочем, у блатного словечка было и другое, неожиданное значение. 'Фраер, - пишет автор в эпиграфе, - одно из ключевых понятий в израильской культуре. В переводе с немецкого - 'свободный человек'. Но еще фривольнее подзаголовок: '...или хождение за три моря и две жены'. Может, они и заинтересовали читателя, во всяком случае, не обманули его: несколько часов нескучного чтения обеспечены. Но был и один минус: они - эти завлекаловки - задвинули в тень самую суть книги - последнюю главу, смягчающую легкомыслие главного героя и совершенно по-новому представляющую его жизнь. Мудрая библейская тема очень органично входит в повествование. Увлекательное повествование несло в себе глубокую притчу.
В начале 2012 года именно эта повесть вышла в московском издательстве АСТ. Это случилось незадолго до смерти автора. Она успела еще подержать свою книгу в руках.
...Витя - способный и бесшабашный кларнетист, музыкант от бога, бабник и выпивоха, игравший в маленьком театре, а для заработка еще в какой-то забегаловке, вдруг замечен был великим советским дирижером (его имя легко угадывается), и приглашен в его оркестр. Но - надо же! - в тот день, когда Витя уже собрал все документы, радио сообщило, что дирижер остался в Голландии, нашел там свою любовь, и не захотел возвращаться. А Витя, уйдя с двух работ и не попав на третью, остался ни с чем.
В конце концов, он с семьей оказался в Израиле, где музыкантов, что собак нерезаных. На каком-то этапе ему повезло, предложили работу саксофониста, правда, не совсем в легальном месте, в казино, где игра перемежалась со стриптизом. Впрочем, это веселое заведение располагалось на судне, которое курсировало между Израилем и Кипром, в нейтральных водах - такое разрешалось. Понемногу жизнь начинала устраиваться, но тяга к настоящей, серьезной музыке не оставляла его, и когда ее обрывки доносились до него, он страдал и тосковал.
И вот появлялся новый герой, точнее, героиня - молодая, красивая, и очень капризная американка Кэрролл, владелица большого состояния, в том числе яхты, которая прибилась к берегам Хайфы. 'Свободный человек' Витя пустился в новое, увлекательное приключение, прошел все испытания: мыл пол, клеил заплаты на парусах, готовил обед на всю команду, и в конце концов, Кэрролл зачислила его в команду. А потом увлеклась этим стареющим любителем вольной жизни и не захотела расставаться, когда они добрались до Америки. Витя находит там работу по душе: классика! Чего больше? Но неожиданно и необъяснимо он начинает тосковать, рвет с Кэрролл, и решает вернуться в Израиль. Где музыкантов как нерезаных собак.
И, наконец, последняя глава. Здесь-то и возникает библейская тема, Пересказ ее в Танахе называется 'Рут', а в синодальном переводе 'Руфь'. Ее подарила Вите в самолете сострадательная соседка, видя, как он плохо себя чувствует. 'Вам поможет!', - сказала она. Витя нехотя просматривает страницы, а потом не может от них оторваться.
Рут - простая и искренняя женщина из страны Моав, которая только и сделала, что отправилась в Иудею, решив потом остаться в ней навсегда - в память о муже-иудее, который пришел оттуда в ее страну, но прожил в ней недолго, умер, оставив ее без ребенка. Целыми днями Рут ходит по полям Иудеи, собирая редкие колоски для своей старой и немощной свекрови - взяла ее с собой. А к вечеру, пожалев самого богатого и самого несчастного жителя чужой страны Боаза (в переводе - Вооза), который потерял жену и детей, покорно улеглась у его ног. Язычница и иудей стали одной семьей. Но первая брачная ночь для очень старого Боаза стала последней: на утро он умер. А Рут понесла от него дитя. Отсюда пошел новый род - о, эти библейские родословные! Боаз родил Овида, Овид родил Иессея, А Иессей стал отцом Давида... Рут жила еще долго. Она была любимой прабабкой Давида, и даже при царе Соломоне прожила еще несколько лет. И может только под конец своей жизни поняла, для чего была послана в мир. Соломон построил Храм.
Прервусь.
-Инна, - спросил я, - ты так хорошо знаешь Библию?
-Совсем не знала. Витя и Кэролл должны были разойтись. Я чувствовала это, еще не написав ни одной строчки. Но почему? Сама не понимала. Из-за этого и книгу не писала. Я тогда ходила на курсы по изучению Библии. И вот, когда начали говорить о Рут, мне все стало ясно... Я ушла с половины лекции, и тут же засела за повесть.
Дети - вот причина его, Вити, поступка, которую он никогда не мог бы объяснить Кэрролл, да и сам осознавал не полностью. Он возвращается ради детей. Дети - награда, дети - оценка, дети - вексель. Ребенок для Вити, как и для Рут, мистическое звено в цепи поколений, связь настоящего с прошлым. Вот необъяснимая мистика! Будущее всегда тлеет в прошлом, оно может десятилетиями, столетиями не давать о себе знать, и все-таки оно живо, и никто не знает, когда проявит себя, когда неожиданно вспыхнет. Но вспыхнет обязательно! Конечна жизнь человека, но жизнь рода бессмертна. Эту мудрость и почувствовал вдруг Витя, и именно она заставила его сделать решительный шаг...
Смерть мужа, а скоро и собственная болезнь, сковавшая Инне руки, ноги, ограничившая видимый мир, не отняли у нее творческого дара. В замыслах, сюжетах не было недостатка. Мир, замкнутый стенами квартиры, оказался безграничным.
Так, она разговорилась с массажисткой, та оказалась необыкновенно умной, талантливой и эрудированной женщиной, в недавнем - известной спортсменкой из Харькова. Они по-разному смотрели на то, что окружает их, у них разные цели в жизни, и какие искры высекала эта непохожесть! Написала книгу - 'Массаж по пятницам', которая вышла в Израиле. Она построена, как чередование монологов двух реальных, названных подлинными именами людей, где болезнь - просто повод для встречи, содержание же - размышления о прошлом, понимание собеседницами главных ценностей прожитых лет. Настояла, чтобы на обложке стояли два автора: ее и массажистки. Редакторы спорили с ней. Они понимали: разговоры все же были беспорядочные, литературу из них сделала Инна. 'Да, но мысли же не мои, а моей собеседницы', - возражала она. Книга так и вышла - двух авторов. И у той, и другой - подлинные имена.
Болезнь усиливалась, и в один из приездов дочка улетела вместе с ней. Уговорила. Инна поселилась на окраине Кливленда, в лесном домике, в окна которого по утрам заглядывали олени.
Россия не оставляла ее. Читать уже не могла, видела совсем плохо, слушала русское радио и знала о событиях в России не меньше нас, живущих здесь. Понятно, что у меня появлялась мысль - по-прежнему ли ей все так же близко, что происходит у нас? Так ли понимает нашу новую абсурдную реальность? Столько лет на Западе, за это время ни разу не была на родине, привыкла, наверно, к другой логике, другим ценностям, должна уже по-иному воспринимать российскую жизнь - без нашего обреченного рабского сознания, приводящего к пассивности, и, в конечном счете, объясняющего и примиряющего с окружающей действительностью. Живут же рыбки на Камчатке в горячих гейзерах, почти в кипятке, и ничему не удивляются. Для них это нормальная среда. Это относится и к людям. Я как-то даже сказал:
-Ну, ты, Инна, теперь свободный человек, тебе странны наши рассказы.
Инну почему-то это рассмешило.
-Свободна? На том свете, дружок, на том свете освобожусь.
Конечно, волновал ее и Израиль, но говорила о нем только в связи с прекрасно проведенными там годам и замечательными, непосредственными и открытыми отношениями между людьми, с которыми общалась. Ценила понимание, которое возникает между незнакомыми до этого собеседниками, помощь, которую они могут оказать в серьезных делах (и равнодушие, если речь шла о том, с чем человек может справиться сам). Стремительность новейших неподготовленных перемен в России, отказ от простых общепринятых канонов личной и общественной жизни ее озадачивали, причиняли боль. Она говорила, что в телефонном разговоре с одним московским знакомым вдруг возникло противостояние, она уловила в его словах тенденциозность и нетерпимость, не свойственные ему прежде, да и общему характеру разговоров всех думающих, но несогласных людей. Одним из аргументов ее собеседника было то, что жить мы стали лучше. Так хорошо Россия не жила никогда. Ни в один из периодов всей своей истории. Он убеждал ее: 'В массе это, конечно, в массе. Так, как во всем мире. Мы - по сути, а не размерам - скоро станем великой мировой державой'. Но она спрашивала его о другом! Вавилонское смешение понятий, люди перестали понимать и даже слушать друг друга. Либо молчание, либо пустяки, иначе можно ненароком ступить на минное поле. При ней такого не было. Она замолчала и перевела разговор на другую тему.
Об Израиле говорила счастливо и без тревоги. Вот только та бомба, которая разорвалась в нескольких метрах от могилы мужа... Написала о том, как видит вспыхнувшую (но постоянно присутствующую) опасную ситуацию издалека. Очерк послала в Израиль, его опубликовали. А мне как бы между прочим сказала: 'Меня там называют 'русской Фалаччи'. По-моему, это был чуть ли единственный раз, когда она упомянула что-то о своей литературной работе, этой темы почти не касалась.
Однажды попросила узнать адрес своего родственника , с которым, правда, общалась редко. Сблизились, когда вместе участвовали в каких-то демократических акциях. Сейчас хотела возобновить связи. Такая просьба - что-то для нее новое. Да, остаться одной, думать, вспоминать - для нее это было лучшим состоянием. Но может быть, именно в Америке стала отчетливо понимать близкую неизбежность рокового срока. Одиночество из недосягаемой мечты стало жестоким наказанием, угнетало ее. Ей надо видеть всех, или хотя бы слышать их голоса - всех тех, с которыми прожила жизнь. Недаром когда-то у постели умирающего собиралась вся его семья.
Она вспомнила о дальнем родственнике. Появившаяся связь с ним исчезла вновь, когда тот стал депутатом первой Думы, ее демократической фракции. И вот теперь Инна просила сказать ему: пусть позвонит. Его координаты, видимо, затерялись. Попросила меня разыскать их в адресном бюро. Когда-то это было легко. Адресные будки стояли около каждого газетного киоска, но после перестройки все личные адреса засекретили. Нужно было представить массу справок, чтобы обосновать свой интерес. Где ж их взять? Но просьба Инны была для меня законом. Я не отступал. В каком-то адресном бюро прислушались и вняли моим умоляющим доводам. С каким облегчением я сказал Инне: 'Нашел!'. Радовался вместе с ней. Видимо, кроме дружеских, еще нужны были и другие, родные слова, капелька родственного тепла. Дочка была предана ей, но она рано уходила на работу (возглавляла солидную биохимическую лабораторию), поздно возвращалась. Две внучки не баловали частым общением. Она болезненно отмечала, как кто-то проходил мимо ее комнаты и не постучал к ней. Родной голос для нее, всегда свободной, независимой, сейчас был просто необходим.
Обо всем этом я и рассказал по телефону ее родственннику. Он сочувственно выслушал рассказ, очень внимательно переспрашивал, когда я говорил о трудном бытовании Инны, я уловил по телефону, что он два или три раза тяжело вздохнул. Обещал завтра же связаться с ней и вообще не забывать ее.
Через день я спросил у Инны:
- Разговаривали?
- Нет. Никто не звонил, - как-то растерянно ответила она.
Не позвонил ни через два дня, ни через неделю, ни через месяц. Да, когда-то они вместе работали, но было не до воспоминаний. И вот теперь она почувствовала необходимость в родственно тепле. А он - предал. Объяснить этого не могу. Только у Инны нашлось простое и очень точное слово: 'Нормально', и мы перестали говорить на эту тему.
Из Америки звонила часто. Ей звонить было бесполезно: она не успевала подойти к телефону. 'Что ты сегодня ел?' - вдруг раздавался ее молодой, мелодичный голос. Ее интересовали повседневные житейские пустяки, что порой даже удивляло меня. 'Жизнь!' - объяснила как-то она свой интерес. Это я - слепой и глухой. Жизнь ее протекала в четырех стенах, ей были интересны все мелочи быта, пусть и чужого.
Пыталась понять Америку - не видя ее. Вот одно ее электронное письмо - из более сотни, которые она написала мне из Израиля и Штатов: 'Я не справляюсь с собой и мне укором американцы. Порезанные, облученные, захимиченные, они всего хотят, куда-то мчатся. Страсть к новому, переменам у них в крови. Видимо, витальность моя мала от природы, а тут еще болезнь и прочее. Словом, я собой не довольна. Автоматически учу английский. Слушаю 'Эхо', никаких серьёзных поступлений в ум не приходит, и не хочу, а эмоциональный сектор сходит на нет. Мрачновато: мир погряз в злобе, ксенофобии, расизме. Особенно Россия. Всего тебе доброго, дружок'. (Как появлялись эти гладкие, без ошибок письма, не знаю. Задавать вопросы было бы бестактно). Но чаще просто звонила. Темы разные, но главным образом - доступные лично ей впечатления: радио, телевизор. Помню, как она восхищалась волшебной Ренэ Флеминг - после того, как услышала 'Евгения Онегина' из 'Метрополитена'. 'Так тонко передать русский характер, - не успокаиваясь, говорила она об исполнительнице главной роли.- Наизусть знаешь, а тут не могла оторваться'.
Конечно, она слишком критично относилась к себе. Несмотря на объявленный ею сжимающийся 'эмоциональный сектор' ('сходит на нет' - как написала она) - для нее все было толчком для мысли. Будь это иначе, существование для нее просто теряло смысл.
Как-то вычитала меня.
-В Америке не говорят - 'смешные деньги'. Здесь просто нет таких слов.
Это ответ на мою реплику о книге, которая вышла в России. Ей заплатили 500 долл. И еще обещали по 1 долл. с каждого проданного экз. Я попробовал возмутиться, а она говорила, что счастлива - никогда за свои работы вообще не получала денег. Подарила их дочке - на свадьбу. Так получилось, что я повторил свои слова о 'смешных деньгах', когда она сказала о каком-то ничтожном гонораре за израильскую статью.
-40 долларов,- говорила она, - это туфли, платье, наконец, недорогой обед в ресторане. Почему это смешно?
Помню и другой разговор. На мое замечание, сказанное по забытому сейчас поводу:
-Общечеловеческие ценности все же выше национальных.
Она не задумываясь, завершила:
-А семейные выше общечеловеческих.
Тогда я еще не знал, что эта мысль ляжет в основу ее повести.
Философия была ее призванием. Инна кончила философский факультет МГУ. Но никогда ее философическое отношение к миру, желание докопаться до самой сути вещей, встроить их в перемены, происходящие в мире, не были предметом ее бесед. Она никогда не кичилась своими знаниями, мыслями, это было ее, личное. Словно Господь, наделивший ее этими дарами - интеллектом и эрудицией - поставил такое условие: никогда не растрачивать их по пустякам, хранить только для дела.
Свидетелем одной такой ситуации был я сам.
В Москве мы втроем - была еще Тамара Александрова - пошли на лекцию Григория Померанца, посвященной недавней журнальной публикации романа Фридриха Горенштейна 'Псалом'. Трудное чтение, к некоторым страницам приходилось обращаться по нескольку раз. У Инны было свое мнение, и после выступления, после множества вопросов, которые были заданы Померанцу, она подошла к нему, чтобы высказать свою точку зрения на роман. Говорила непринужденно, без пафоса и полемических интонаций. Не было в ней и преувеличенного показного почтения к известному мыслителю. Его ответные реплики были редки, немногословны, казалось, ему интереснее было не докопаться до правды, которую он же и декларировал, а послушать своего собеседника, понять и оценить его точку зрения. Мне даже показалось, что он и слушал ее с большим интересом, чем говорил сам. Постепенно вокруг нас собрался кружок, который внимательно слушал полемику, а я вдруг оказался не рядом с Инной, с которой мы пришли на лекцию, а среди тех любопытных, которые с огромным интересом, я бы сказал: почтением, слушают ее. 'Я подумаю, над тем, что вы сказали', - сказал Григорий Померанец.
Потом мы отправились на прогулку, и Инна снова стала простой, открытой, легкой.
...А тогда был обычный августовский вечер. Я долго сидел за компьютером, потом зашел на минутку к соседу, и задержался у него на полчаса. А когда вернулся, открыл письмо, первая фраза которого была: 'Мама умерла'. Дальше я уже не мог читать. Написала ее дочка - Оля, которая стала в Штатах крупным ученым-биохимиком, чем Инна очень гордилась. Разослала примерно по сорока адресам - в разные города, где жили ее подруги, друзья мамы. Отвечать надо было немедленно, но я долго и неподвижно сидел за письменным столом, тупо смотря на экран. В голове не было ни одной мысли, кроме одной: теперь надо думать, как жить дальше.
По дошедшим рассказам случилось это так. Встав ночью, Инна направилась к столику с компьютером, он был открыт на сайте 'Эха Москвы'. Но по дороге почувствовала себя плохо, оперлась на тумбочку. И жизнь тут же отлетела от нее. Обычно утром муж дочери стучал ей в дверь, чтобы справится, как спала. А здесь постучал - нет ответа. Решил - спит. Не надо беспокоить. Нашла же ее социальный работник, которая приходила обычно утром, чтобы чем-то ей помочь.
Мы, несколько московских друзей, собрались на девятины, и первая мысль у меня была: 'Не забыть рассказать об этом Инне' Так привык делиться с ней. На сороковины не получилось - подруги разъехались. Потом узнали, что и девятины, и сороковины отмечали также израильские писатели. Собирались они в Ашкелоне.
Эти заметки, даже спустя годы с трудом пишу - воспоминания, слово все еще странное и непривычное, хотел бы закончить словами, связанными непосредственно с творчеством Инны Кошелевой. Большинство ее произведений не дошло до российских издательств, осталось в электронном виде, что вроде считается не столь престижным и авторитетным. Но путь к читателю может быть разный. Как и пути к научным открытиям. Недавно близко подошли к разгадке одной из тайн Стоунхеджа. Пилот вертолета, пролетая над лесами, окружающими мистический памятник, заметил смену красок лесного массива в разных местах. Его удивили яркие и густые полосы деревьев, пересекающих лес и сходящихся у сооружения. Откуда такой контраст? И тогда у специалистов мелькнула догадка: не были ли это следы прорытых каналов, по которым к месту постройки доставлялись гигантские камни? Разрыхленная в этом месте земля способствовала более интенсивному и дружному росту деревьев, выделила их из общей массы растений, сделав их фактом и нашей жизни. Сколько прошло времени, а следы большого и значительного труда остались, сохранились, и вдруг самым неожиданным образом дали о себе знать другим поколениям.
Не так ли и все в нашей жизни? Важно оставить след, притом не очень существенно, где, как и когда он будет замечен - все это цепь случайностей, сближение обстоятельств, от человека не зависящих. Инна Кошелева тоже взрыхлила нетронутую до нее почву, и там появились плотные, чистых красок всходы. Она выполнила свое земное предназначение. Подобно Рут создала то, для чего была послана на землю. Дальнейшее - не ее дело. Нет забытых имен! Давно замечено: судьба благосклонна к рукописям, особенно если в них запечатлен один из ключей, объясняющих наш странный мир, не дает им пропасть, и в конце концов, возвращает людям как бесценный дар. Так будет и с Инной. Ее книги вернутся к русскому читателю.
Леонид ФИНКЕЛЬ,
ответственный секретарь Союза русскоязычных писателей Израиля
НЕТ УТЕШЕНИЯ
(вместо послесловия)
Время идёт, а нет мне утешения со дня её смерти. Кажется, совсем недавно я придумал новую серию книг в одном из издательств и первой предложил повесть и рассказы Инны Кошелевой. Книга вышла, но по обложке я догадался, что ни редактор, ни художник, ни само издательство масштаба её дарования так и не поняли. В который раз проспали большого русского писателя, совестливого, необычайно интеллигентного человека, которая - я тому свидетель - всегда старалась, занять как можно меньше места, чтобы другим было свободнее и вольнее...
Прав автор этой статьи - в Израиле она, русский прозаик, философ, чувствовала себя своей, может быть, потому, что не приспосабливалась, не притворялась, не лукавила и пространство её внутренней свободы расширялось. В минуту выбора ничто в ней не намекало, что выбрала боковую дорогу.
Нельзя иной мир оценить по внешним признакам. Она влюбилась в землю Израиля и не нуждалась в чём-нибудь лучшем. Её последующий отъезд в США был вызван необходимостью. У неё был какой-то дивный ключ к пониманию всего происходящего. И в Израиле. И в России. И в США.
Пишущие часто страдают духовным недугом, сосредотачиваясь исключительно на себе. А она много и трогательно писала о друзьях, обо мне, о моих книгах и общественной деятельности. Я всегда чувствовал её присутствие, её локоть, поддержку, которая помогала, когда, казалось, силы на исходе.
Мне верится, что сейчас, перечитывая её книги, мы устанавливаем с ней какую-то новую связь с верою, что всё переменится к лучшему раз и навсегда...
Инна КОШЕЛЕВА
ПОСЛЕДНЯЯ КАПЛЯ
Надо же! Он мне нравился больше всех мишиных друзей...Мишенька был не слишком разборчив в привязанностях. Да что там, большинство связей тянулось из военно-еврейского нищего детства. Бывшие босяки, воришки, иногда отсидевшие небольшой срок, хоть и "стали людьми", выпив, громко и неумно острили, жестикулировали, засиживались до поздней ночи. Утомительно.
А Толя был тихим, спокойным. Плавным.
Низенький, толстенький, шарик на коротких ногах. А лицо у него было значительное и красивое, и глаза горели, не вспыхивая и не угасая, ровным и сильным светом. Перенеся серьезную операцию на сердце, он был отправлен на пенсию до срока. Но на родном заводе без него - изобретателя и рационализатора, как бы сейчас сказали, креативщика, выдумщика и запевалы, обойтись не могли. Много времени он пропадал в своём конструкторском бюро, оставшиеся часы тратил на дом и друзей, на нас в частности. Он приносил всегда что-то новенькое - новый инструмент, прибор для акупунктуры, последнюю диету, краску для обновления ванной, и прочее. Это сейчас все подобные ноу-хау тиражируются для всех и каждого глянцевыми журналами, а тогда информация передавалась из уст одного умельца другому.
Я любила его визиты. Какое-то возвращение в детство.... И радовалась, когда он маленькими пухлыми руками что-то исправлял в нашем не слишком ухоженном доме. Он радовался, что я радуюсь, и искал место приложения своих умений. А в своей семье он все давно привёл в полный порядок. Порядок - мало сказано - в какое-то абсурдное совершенство. Если кто-то входил в туалет, следующего желающего предупреждал красный свет: занято. Если сковорода нагревалась до кипения масла, раздавался свисток. И т.д. У нас в доме мы с ним до таких затей не доходили. Но потолок весело белили из пылесоса, и обои весело клеили каким-то новым клеем.
И не было того серьёза, с которым я неожиданно столкнулась в его отношении к делам фамильным.
У себя дома Толя пользовался непререкаемым авторитетом. Лиза, жена, была из тех наивных умниц, которых нельзя спрашивать - как живешь? - будет рассказывать до мельчайших подробностей. Мне, живущей в отвлеченном мире, эти подробности были милы, интересны. Толстая, усатая, уже не женщина, она обожала литературу и мужа. Мудрая, мягкая, она и детей, сына и дочку, воспитала в полном почтении к отцовскому слову. У нас был дома другой стиль отношений, и очень серьезно мы с Мишей к бытованию не относились. К моим шуткам Толя быстро привык, к мишиным вроде тоже. Но однажды...
Нам было хорошо вместе, и не только Лиза и Толя приезжали к нам, но и мы ездили к ним. Жили они недалеко от Серебряного Бора на берегу Москва - реки в парковой зоне, дышалось там лучше, чем на Таганке. Гуляли. И Миша, расслабившись, в споре о каких-то юридических тонкостях употребил одно из своих присловий: "Ну, ты рассуждаешь, как директор пробкового комбината". Никакой нагрузки фраза не несла, для связки. Как полыхнул Толин взгляд! Какой силы чувство негодования пробежало по красивому лицу! Я сказала об этом Мише позже, уже дома. Может, стоит извиниться? Да что ты! Фиксироваться ни на чём, усложнять жизнь. Добряк, толстячок, пиквик....И впрямь, нам было по-прежнему хорошо с ним рядом, уютно. Мы с ним что-то спокойненько мастерили дома. У Миши "рук не было", и он, как правило, убегал или по делам или развлечься. "Трудитесь? Трудитесь, трудитесь, работа ...трудолюбивых любит". И снова по Толиному лицу пробегало что-то...
-Почему ты всё сама?- однажды спросил он.- Пусть бы остался, помог.
-Мне нравится возиться, а ему нет. Он человек легкий, бегучий, пусть носится.
-Куда он?
-Не знаю. Придёт - расскажет. Может, в консультацию поработать. Может, в бар выпить пива. Может, в библиотеку, может, к другу или подруге...
Дружба наша крепла. Мы с Мишей всё чаще по выходным приезжали побродить в толины края, оставались на вкусные и обильные лизины обеды. Они тоже любили забрести к нам. На тесной кухоньке обсуждались все проблемы - от государственных до детских, школьных и студенческих. Время подбрасывало полешки в огонь, страна поворачивалась к перестройке, к свободной рыночной экономике, и нам это нравилось. Толя в своей прежней лаборатории наладил полулегальный выпуск медицинских приборов - не те строгости, - у него пошли предпринимательские денежки.
Новое, однако, наплывало волнами, воронками неразберих. Как черти из табакерки, выскочили аферисты-следователи Гдлян с Ивановым, задумавшие возвыситься, натравив бедноту (бедными были почти все) на богатеньких. На экране телевизора замелькали жемчуга, бриллианты, банковские, нераспечатанные пачки денег. Богатенькими были выбраны адвокаты. Все понимали: адвокат не может получать меньше уборщицы, и тарифная сетка всегда ломалась. В хорошие времена это называлось доплатой, в плохие - взяткой. Для Миши начались плохие времена. Прокуратура изъяла в консультации карточки и стала вызывать свидетелей. Давали больше, чем положено по сетке? Кем положено? Миша не был вымогателем, относился к своим клиентам свято, работал на совесть, поэтому пока никто не донёс о гонорарах, но было ясно - вопрос времени. На других адвокатов уже повесили уголовные дела. Эдика, с которым были общие клиенты, взяли под стражу. Мишу стали таскать на допросы, пока в качестве свидетеля. Утром раздавался звонок:
-Плоткина!
-Михаила Абрамовича?
Злая и властная энергия нарастала:
-Я сказал - Плоткина!
-Здравствуйте. Кто говорит? Что передать?
-В прокуратуру к четырем! - и гудки.
Ночами мы не спали. И маленький глазок входной двери в коридоре слепил и мешал. Мешал лифт. Противное ожидание обыска, чужих шагов, крушения привычного хода жизни. У меня был и свой, отдельный маленький страх - самиздат. Ну, не самый крутой, не Солженицын. Два тома Ахматовой в принтерном исполнении. Но это - статья.
Настал день, когда Миша сказал:
-Всё лишнее надо унести из дома.
Он взял небольшой мой женский, кейс. В чемоданчик вошли серебряные ложки, вилки, которые я купила на гонорар с первой книжки (долбаная аристократка, по какой-то самой непонятной причине, ненавижу нержавейку), бабушкино и мамино наследство - старинные чайные ложки, золотая дедова луковица - часы фирмы Павла Буре, и деньги, рубли в не самых крупных купюрах. Законник Миша доплату в долларах не брал, в кодексе была статья, запрещающая хождение иностранной валюты. Денег было по тогдашним понятиям немало, на "Жигули" лучшей модели. Перетянутые резиночками по тысяче в пачке, они выглядели преступно, как у Гдляна. Мои ахматовские тома не вошли. Да и только увидев их, Миша рыкнул:
-Дура, подвести Толю под монастырь? На помойку!
Так я узнала, что кейс отправится к Толе. И приобрела головную боль: выбросить стихи в мусор было трудно. И прежде, чем совершить этот варварский акт, я отправилась в Сокольники в церковь Воскресения Христова. Одна из трёх икон Богородицы, многим в Москве известно, помогает в служебных делах. Видно, хорошо я молилась за Мишеньку, потому что буквально в тот же вечер всё переменилось к лучшему. Кто-то из адвокатов сумел добраться до Лукьянова по праву студенческой дружбы. Тот в юридических делах соображал неплохо, дал правительственную команду травлю прекратить. Карточки клиентов из прокуратуры вернули в консультацию. А мы, избавившись от постыдного страха, неделю радовались, забыв обо всех житейских делах.
-Да, надо взять чемоданчик, - напомнила я.
-Давай позовём их, выпьем.
Позвонили. Позвали. И, мол, прихватите...
-Так не пойдёт. Пусть Михаил приедет.
Что-то было в голосе...
-- Не выдумывай. Боится везти в метро.
В субботу мы поехали.
Толино лицо пылало. На наше предложение побродить:
-Сначала разберёмся.
-С чем?
Толя принёс кейс. Мне:
-Ты можешь взять серебро. Я знаю, как покупала. А вот деньги. Я долго думал, считал, с зарплаты не получается.
-Толя, какое тебе дело? - резко спросил Миша.
-Не терплю, когда прикидываются. Как все, мол. Я думал, ты такой, как мы. А ты....Вроде подпольного миллионера. Мы живём открыто, честно. Что есть, всё на виду. А ты тайно копишь. Почему не сделал ремонт? Почему не купил ей шубу? - кивок в мою сторону.
-Не знаю, - устало сказал Миша. - В голову не пришло.
-Вот вызовут в милицию... В ОБХСС отнесу чемоданчик....Ну, объясняй мне...
Мы встали. По комнате металась Лиза:
-Толя, остановись! Миша, это он так...
...На другое утро позвонила Лиза.
-Приходите, заберите.
Его не было или он не вышел из дальней комнаты. Кейс казался мне тяжёлым. И было тошно.
-Уедем, - сказала я.- Из страны. Жить, где всё так вывернуто. Вытолкнем детей, а после сами. В умах, в сердцах такая прокислая каша...
А через полгода Толечка умер. Мы хоронили его на Введенском кладбище. Могила рядом с могилой доктора Гааза. На памятнике его завет: "Спешите делать добро". Толя тоже спешил, по первому звонку мчался на помощь, был умён, щедр. Земля ему пухом. Но домой на поминки мы не пошли.
Вскоре уехали в Америку на работу дети. А после рванули в Израиль и мы с Мишей. Там я прожила самые счастливые и самые трудные годы. В Израиле были свои заморочки, но зло от добра и добро от зла отличить было легче.