Первой нашей заграницей была Болгария. Сразу же вспоминается известная присказка: курица не птица... Ожиданием поездки, конечно, были не столько достопримечательности, сколько ответ на предполагаемый по возвращении ответ на вопрос 'что привезли?'. Не буквально так, но в большой степени. Среди просоветских стран Болгария была, наверно, на последнем месте, слишком рьяно перенимала наш опыт, но в сравнении с советскими реалиями являла собой страну сказочного изобилия. Юра, болгарский журналист, который и выслал нам приглашение, рассказывал: 'Приезжала к нам делегация молодежи из вашего Союза. У них была встреча с болгарскими литераторами. И вот беседует глава вашей делегации с нашим приятелем, обмениваются высокими мыслями, стараются перещеголять друг друга в знании западной литературы. Но пока они говорили, русский парень непроизвольно держался за кончик рукава собеседника, тер его между пальцев, как это делают, когда проверяют качество ткани. Моему приятелю и отойти было неловко. Но он умный человек, сочувствовал'. Юра тоже рассказывал эту историю без насмешки и иронии, с пониманием, за что я ему был благодарен.
Короче, берегли мы наши левы, как нечто уникальное и бесценное, в надежде не ошибиться и потратить их на самое-самое важное, скорей всего, на какие-нибудь модные шмотки, но однажды оскоромились, не выдержали. Неожиданно нам попался один чудный магазинчик, где были выставлены репродукции, сделанные по-новому, еще не знакомому нам методу, чуть ли не точно имитирующему объем мазка. Репродукции были взяты в строгие, простые рамки, обтянутые суровым полотном. Отсутствие вычурности, помпезности - это тоже было ново для нас.
Я тут же выбрал Ван Гога, у моей жены было другое предпочтение - Сезанн, но мне так хотелось купить знаменитую желтую спальню голландца, что она не спорила. Но когда мы подошли к прилавку, именно этого Ван Гога забрали. Какая жалость! Только жена не огорчалась. 'Теперь купим Сезанна', - безжалостно сказала она, даже не упомянув Ван Гога, и не выказав ни малейшего сожаления или сочувствия. Сезанн был любимым ее художник. Я, надо сказать, был к нему равнодушен, но возражений, понятно, не последовало. Не уходить же из магазина с пустыми руками. Пусть покупает Сезанна.
Да, она любила этого художника, в залах Пушкинского музея и на зарубежных выставках, которые только начали появляться, первым делом подходила именно к его полотнам. Что она находила в них, в этих цветных бесформенных пятнах, клубящихся зеленых и коричневых массах? Чем привлекали ее эти неподвижные массивные, тяжелые объемы, громоздящиеся один на другой? Для меня это было загадкой. Я недоумевал и приставал с вопросами: 'Почему тебе это нравится?'. Ответа не получал. Она сердилась: 'Отстань!' Не любила вообще говорить о том, что ее волнует. Что было особенно дорого для нее. Я пробовал поломать эту ее привычку. Бесполезно, моих сил не хватало. Но попытки предпринимал не раз.
Но однажды она изменила этому своему правилу. Дело было на какой-то зарубежной выставке, где висел пейзаж Сезанна с домиком на переднем плане. То ли я донял ее своими расспросами, и она хотела отделаться от меня, то ли впечатление было таким сильным, что победило ее молчание , но она вдруг сказала:
_ Я бы хотела здесь жить.
С того времени прошло много лет. Мое отношение к Сезанну изменилось. Я стали кое-что понимать. Стал зримо ощущать его взгляд на мир, вопреки импрессионистам не мгновенный, очень личный, а продуманный, окончательный и безусловный. Каждый изображенный им объект в нарочито аскетических полотнах был важен, являлся как бы частью мироздания. Даже привычные бытовые предметы приобретали несвойственную им глубину и значительность.
Вспомнилось все это недавно - на выставке в Вене. По каким-то приятным причинам я вдруг оказался в этом городе на несколько дней. Увидел на афише: выставка картин, которые привезли из многих стран. Конечно, пошел. Прекрасно! Психоделический Моне, раскаленный Ван Гог, общительный Писарро, с которым приятно было хлюпать в дождь по вечернему Парижу. Ходить не спеша, рассматривать эти картины было редким удовольствием. И вдруг такая неожиданность - наш Сезанн! Никогда не думал об оригинале, о том, что он вообще где-то существовал. Нужно ли говорить, что рассматривал картину с особым вниманием, и конечно, сравнивал с нашем типографским изделием. Сразу бросалось в глаза, что оригинал свежее, ярче, пейзаж был как бы омыт солнцем. При более внимательном взгляде картина представляла совершенно новое, незнакомое полотно, отличное от репродукции. От нее, каждой ее мазка исходила непонятная притягательная сила, которой вообще лишены любые копии, как бы искусно и тщательно они не были сделаны. Не смотрите копии, отворачивайтесь от них! Деревья, нависающие над заливом, обнаженный пласт земли, вода, отражающая и небо, и деревья - голубая, зеленая, охристая, небольшой, скрытый в зелени домик с высокой крышей и темными непрозрачными окнами - все лучилось таинственной энергией, притягивало к себе. За прошедшие полтора столетия она нисколько не утратила своей притягательности, та была такая же сильная и необъяснимая.
Болгарская репродукция с тех пор так и осталась висеть в квартире, хотя украшать стены изделиями полиграфии давно стало дурным тоном. Впрочем, копия уже и не воспринималась как нечто имеющее отношение к искусству, она была просто напоминанием о первой зарубежной поездке. И вот - такая встреча! Картина называлась 'Загородный дом у реки'. Принадлежала когда-то дочери барона Ротшильда Мириам. Постоянным местом ее был Иерусалим, и не окажись я в Вене именно в эти дни, когда проходила выставка, никогда бы ее не увидел.
Я обходил выставку один раз, другой, она была небольшая, всего два зала, но где-то с половины все оставлял и возвращался к Сезанну. Он не отпускал, притягивал к себе. Ван Гог, Моне - все замечательно, все прекрасно, но не терпелось скорее очутиться перед этим загадочным домиком, который спрятался в глубине парка и был центром пейзажа. Центром мироздания. Такой - почти физической тяги к какому-либо полотну, когда вокруг десятки других, и все прекрасны, до сих пор не испытывало .Понимал только, что на этой выставке у Сезанна не было соперников. Он был выше всех.
Меня переполняли впечатления. Надо было с кем-то поделиться. С кем, никого рядом не было. Вернусь, и именно с этой выставки начну рассказ о Вене, но что я скажу? Я, конечно, я уже мог не опасаться обвинений в назойливом любопытстве. Сезанн теперь и мой художник. Венская выставка лишь упрочила впечатления, ставшие ожидаемыми. Впрочем, особых иллюзий не питал. Скажет что-то вроде: 'Поздравляю! Но ты говоришь азбучные истины'. А то и вовсе иронически посмотрит на меня, поздновато, мол. Как знать? Может, все-таки оценит мой рассказ? Тщеславие не оставляет нас даже в отношениях с самыми близкими людьми. В общем, не знаю ее реакции. И теперь уже не узнаю никогда. Уже много лет ее нет на свете.
![[]](/img/g/glan_i_w/cezanne/cezanne_kl.jpg)