Караван беженцев, пеших, изредка на телегах, набитых малыми ребятишками, молчаливо сидящими с узелками на коленках, медленной вереницей двигался по раскисшей от осенних дождей дороге вдоль пустынных полей, ещё не так давно весело колосившихся золотом ржи... Сейчас они были темны и мрачны, словно и сама земля страдала, предчувствуя неотвратимость страшной беды. Люди убегали от фашистов. Бежали из горящих родных деревень, в ужасе от невероятных зверств врага, забыв, или не сумев взять с собой даже самое необходимое. Немцы захватывали всё новые и новые Новгородские земли, уничтожая всё живое на своём пути.
Иногда из серых облаков выныривали их самолёты и, будто стервятники, нацелившиеся на добычу, с воем, от которого стыло всё внутри, снижались, чтобы истерзать ни в чём неповинную толпу. Народ в панике кидался к ближайшим канавам, падая и срастаясь с грунтом, зажимая уши от разрывающего воздух свиста, от оглушительных взрывов, от этого, сковывающего всё тело, животного страха... После атаки многие так и оставались лежать на земле.
- Папа, пап... ты жив?! Слава тебе, Господи... - Вера, помогая подняться отцу после налёта, с тревогой осматривала, не ранен ли он.
- Всё в порядке, доченька, не волнуйся. Сама-то ты как? Давай Иришку подержу, отряхнись, ты вся в земле. Ох, детка, сил уж больше нет идти...
В деревне Нащи немцев не было. Но предусмотрительные латыши спешно продали свои жилища и отправились к себе на родину. К счастью, хозяин одного из домов на окраине села не успел ещё уехать, и беженцы купили у него дом, отдав за него все деньги, имеющиеся на руках - семьсот рублей. Уговорили с трудом - согласился на эту сумму, пожалев вконец измученного и замёрзшего ребёнка.
Обретённый приют им, обессиленным, продрогшим и голодным, показался раем. Ведь все их вещи ушли на дно Волхова вместе с разбомблённой немецкими лётчиками баржей, в которой они чудом остались живы. А здесь обнаружилось всё самое необходимое для временного, как они надеялись, проживания - матрасы, пара одеял с подушками, старые телогрейки и калоши. В связке сложенного в чулане тряпья Вера нашла, к своей радости, несколько пар шерстяных вязаных носков, вполне годных для носки, если их заштопать. В кладовке оказался небольшой запас гороха и крупы, а в погребе было целое богатство - немного картофеля, моркови, да ещё бочонок солёных грибов. В сараюшке Вера увидела аккуратно сложенные поленницы дров. Растопив печку, нагрели воды, чтобы умыться, наварили картошки в мундире, поели с грибочками, запивая кипятком, и забылись все страдания, всё пережитое в последние месяцы. Отец, разморенный теплом, задремал на лавке, а Вера, наконец, спокойно смогла покормить грудью маленькую дочку. Она улыбалась, глядя, как жадно, захлёбываясь, сосала молоко её малышка. И впервые за всё время глубоко и облегчённо вздохнула, когда ребёнок, насытившись, безмятежно уснул на её коленях. Они живы... живы!! Судьба опять смилостивилась над ними. Всё будет хорошо, только бы скорее наши прогнали этих гадов - фашистов.
Зима выдалась суровой. Надо было экономить дрова, и отец уходил в лес, благо он был рядом, сразу за их домом. Рубил сучья с поваленных деревьев, собирал хворост. Со временем пришла нужда обменять на самое необходимое для жизни пару золотых колечек, ремень и папины почти новые хромовые сапоги. Ходил он теперь в калошах с шерстяными носками. К несчастью, резиновая обувка оказалась маловатой, и папа отморозил себе большой палец ноги. Вера, как могла, пользуясь советами деревенских бабушек, с помощью народных средств залечила его.
С приходом весны стало легче - появилась крапива, молодой щавель, зазеленела в огороде петрушка, выпустил зелёные стрелки кое-где оставшийся в земле с осени лук. Жизнь продолжалась. Отец ходил за несколько километров по окрестным деревням, с палкой, прихрамывая, и приносил милостыню - куски хлеба, картошку. И ещё приносил новости с фронтов, услышанные от людей. И новости эти были совсем неутешительными - наша армия продолжала отступать.
Однажды, возвращаясь домой, старик решил отдохнуть и перекусить заодно. Присел на пенёк на окраине леса, достал из торбочки сухарик и бутылку с водой. Грохот мотора несущегося по дороге мотоцикла не испугал деда Фёдора. Даже надежда появилась - может, подвезёт добрый человек, а то совсем уже мочи нет идти, ноги болят, да и помороженный палец опять беспокоить начал.
- Рус партизан?!! - двое фашистов с автоматами, соскочив с мотоцикла, подошли к старику. Связав ему руки, затолкали в коляску и повезли в комендатуру.
Ночь прошла тревожно. Вера поминутно вздрагивала от каждого звука, напряжённо, до боли в глазах вглядываясь в темноту сквозь маленькое окошко. Но ничего невозможно было разглядеть: только белёсая стена дождя, неясные очертания поникших кустарников возле забора, да загадочная, мрачная глубина леса за их избой... Нет, вовсе не мистические страхи пугали Веру, трусихой она не была. Страх за отца уже с самого вечера не давал ей покоя. Когда начинало темнеть и небо заволокло тучами, она подумала, успокаивая самоё себя, что он просто остался где-нибудь переночевать, и завтра утречком придёт. Ведь он же знает, как она за него волнуется. Но на сердце было очень неспокойно - не похоже это на него. "Только бы ничего не случилось, - как заклинание, шептала Вера, - просила ведь его не уходить далеко... не послушал". Не раздеваясь, прилегла рядом с дочкой, закрыла глаза. "Господи, спаси его, сохрани и помилуй"... - нащупав на груди, она сжала ладонью крестик - мамин последний дар...
Дождь не прекращался, шумел мирно и успокаивающе, и Вера забылась неглубоким, прерывистым сном.
Приснилась мама. Добрая, тёплая, такая ласковая... Веруньку любили и баловали в семье - она была самой младшенькой из шестерых детей. Какие это были счастливые годы! Летние каникулы у бабушки в деревне... Как любили они с сестричкой Тосей бродить по лесу с кузовками, бегать по обрывистому берегу Волхова, провожая пароходы. А недалеко от избы протекала узенькая речушка, длинные ветви плакучих ив клонились к воде. Как интересно было, сидя на узкой кладке, подолгу наблюдать за жизнью обитателей этого удивительного, загадочного водного мира. Крупные капли солнца, просочившись сквозь густую листву, колышутся на воде светлыми пятнышками, просвечивая неглубокий ручей до самого дна, словно фонариками. Разноцветные камушки играют в их лучах... Они с Тоськой зачарованно глядят, как резвятся в тёплой воде мальки, как медленно и грациозно, то вытягиваясь, то сжимаясь в гармошечку, плавают среди водорослей жирные чёрные пиявки с коричнево-бурым брюшком. А от прилипшей беспорядочно к плавням россыпей лягушачьей икры время от времени отделяется очередная икринка с чёрной точкой, и прямо на глазах превращается в юркого чёрного головастика, начинающего самостоятельную жизнь. Девчонки умиляются, глядя на уже подросших лягушат, как смешно они ныряют, резво работая забавными лапками. А дома бабушка печёт пирожки с капустой и с ягодами.
У Веры вдруг заныло в животе, и она судорожно сглотнула слюну.
Малышка заворочалась, захныкала, и женщина, расстегнув кофту, сунула ей поскорее грудь. "Что это было? - сон, или видения, вызванные голодным желудком? Да хватает ли молока ребёнку?.. - вдруг подумала она, тревожась. - Жидкая похлёбка с крупой и зеленью - какой от неё толк? Вот утром папа принесёт, может быть, немного хлеба"... Мысль об отце опять болью отозвалась в сердце. " Скорее бы уж утро наступило. Надо будет пораньше встать - печку истопить, да воды вскипятить побольше. Ноги после дождя промочит - прогреть надо будет, как бы не простыл. Бедный мой папа"... - Вера всхлипнула и закрыла глаза, пытаясь прогнать тяжёлые мысли.
Детство у Веры кончилось в двенадцать лет. В сорокавосьмилетнем возрасте умерла мама. Умирая, она, отыскав глазами младшую дочь, жестами велела снять с себя крестик и подвести к ней её. Когда кто-то из родных надел на девочку этот крестик, мама, беззвучно, одними губами прошептала: "молись", и попыталась перекрестить дочку. Но рука безжизненно упала на грудь...
Вера не молилась, ведь она была пионеркой, а их постоянно убеждали в том, что бога нет, что в бога верят только тёмные, безграмотные люди. Но в глубине души ей очень хотелось, чтобы он был, и когда никто её не видел, она подходила к иконке и просила боженьку сделать так, чтоб мамочке её было хорошо на небесах... А крестик всегда покоился у девочки на груди.
Однажды, на пионерской линейке в честь первомайских праздников, председатель совета дружины, обходя строй, вдруг остановилась возле Веры.
- Эт-та что ещё такое?!!
Все обратили свой взор на Верку. На красном кумаче пионерского галстука ярко сиял на солнышке позолоченный крестик. Как он оказался снаружи, Вера сама не поняла. Она быстро спрятала его под воротник белой блузки, но "главная" пионерка не отходила.
- Сними это! - потребовала она, - ты же пионерка, а не баптистка какая-то!
- Не сниму! - взвилась Вера.
- Тогда снимай галстук! - Надька схватила его, намереваясь развязать...
- Не тронь рабоче-крестьянскую кровь! - с пафосом выкрикнула Верка, - она и так пролита! - и изо всей силы ударила Надьку по руке.
- Ах, ты так?! - вскрикнула ошарашенная девчонка, - ставлю на голосование: кто за то, чтобы исключить Пивоварову из членов пионерской организации, прошу поднять руки! - Некоторые неуверенно подняли... Но тут подошла старшая пионервожатая.
- Что ты себе позволяешь, Плетнёва? - спросила она строго. - Во-первых, такие вопросы не решаются на праздничной линейке, а во-вторых, не ты должна ставить их на голосование.
Веру не исключили из пионеров. На совете дружины старшая пионервожатая защитила её, объяснив, что крестик - это просто талисман, подаренный девочке умирающей матерью.
В семнадцать лет Веру уговорами и убеждениями вынудили выйти замуж за нелюбимого человека. Михаил был старше её на пятнадцать лет, работал дирижёром оркестра в театре. А Вера, учась в медучилище, ещё и занималась танцами в самодеятельном коллективе. Однажды, на городском фестивале, увидев на сцене с сольным номером Верку, он восхитился. Тоненькая девчушка в кавказском национальном костюме с кинжалом в зубах грациозно и лихо кружилась, исполняя зажигательный танец "лезгинка". Михаил был покорён её красотой и талантом. С той поры несчастной девушке не стало никакого покоя от настойчивости ухажёра и уговоров родни. Но устав жить поочерёдно в семьях старших сестёр, она, в конце концов, уступила. Однако жизнь с нелюбимым была мукой для неё. Верка... Верка-ветерок, как звали её друзья за порывистость, весёлый нрав и затейливость, рядом с молчаливым и нелюдимым, хоть и добрым, любящим её Михаилом, готова была вот-вот зачахнуть. И когда началась советско-финская война, она, ещё не зная о зародившейся в ней новой жизни, просто-напросто сбежала добровольцем на войну и там, пройдя краткосрочные курсы, стала командиром санитарной дружины.
А в сороковом, вернувшись домой, подала на развод.
Вера с трудом открыла глаза. За окном светлело, дождь кончился. Время тянулось невыносимо медленно. И с каждой минутой всё сильнее и тревожнее сжималось в груди сердце. Стоя у калитки, она невидящим взором глядела на тропу, уже понимая, что случилось что-то непоправимое...
Отца Вера нашла только на третий день - в деревне Кромы. Привезли его домой вместе со стариком Харитоном на деревенской подводе совершенно больного. Как прошли эти дни, Вера помнила смутно. Оставив дочку соседской бабушке, она, как безумная, бегала по деревням, расспрашивая всех об отце. Наконец, кто-то сказал, что люди, мол, видели, как какого-то старика привезли на мотоцикле в немецкую комендатуру. Вера бросилась туда. Кто-то из служащих поведал ей, что старого мужчину, подозреваемого в партизанской деятельности, допрашивали, а потом бросили в подвал. Ворвавшись в кабинет коменданта, Вера, рыдая и перемежая русскую речь с немецкой, путано попыталась объяснить ему, что отец её вовсе не партизан, а больной старик с обмороженными ногами, и что его никак нельзя держать в сыром погребе... Нашлись и свидетели, подтвердившие те слова, сказав, что знают этого мужичка: ходил, мол, милостыню просил.
Три дня, проведённые в сыром подвале, не прошли бесследно для старика. Вера ужаснулась, увидев чёрную, распухшую ногу отца, и поняла, что это конец. Гангрена развивалась стремительно, охватывая новые участки, и всё, что она ни делала (а что можно было сделать в тех условиях, не имея ни лекарств, ни перевязочного материала?), было бесполезно. Впрочем, Вера сознавала, болезнь эта необратима, папе уже ничто не могло помочь, но, всё-таки, попыталась хотя бы облегчить его страдания.
Умирал отец тяжело... Долго его тело, страдая, не хотело отпускать душу - сердце у отца было здоровое. Но вот душа отлетела, и папа, вздохнув в последний раз, отошёл в лучший мир. Готовясь к погребению, и потом, во время отпевания Вера была, как в тумане. Она смотрела на мёртвое скорбное, заострившееся лицо такого родного любимого человека, и ей казалось, что всё это какой-то дурной спектакль, или сон... Вот сейчас он окончится, и всё станет, как прежде. И папа опять будет жив. Он откроет глаза, улыбнётся ободряюще и скажет, как обычно: "Ничего, доченька, выдюжим. Помяни моё слово: как они быстро пришли, ещё быстрее будут удирать".
Вера ничего не видела вокруг, не слышала, что говорят ей окружающие. Как сомнамбула, с сухими воспалёнными глазами шла она за подводой, которая увозила отца в последний путь - на деревенское кладбище.
Схоронили его в неотёсанном, наспех сколоченном гробу (спасибо добрым людям, помогли...) Даже небольшие поминки устроили, принесли, кто что мог.
Оставаться в доме, где всё напоминало об отце, Вера не могла. Собрав кое-какие пожитки, взяв на закорки дочку, она отправилась, куда глаза глядят.
Был август тысяча девятьсот сорок второго года.
Вера шла по лесу в сторону деревни Люболяды, что в трёх километрах от Нащей. Окоченевшее от горя сердце вдруг словно оттаяло и прорвалось изнутри обильными, жаркими слезами... Вера, будучи доселе словно застылая на морозе рыба, теперь рыдала, громко, по-бабьи причитая. И маленькая дочка, напуганная мамиными стенаниями, тоже вопила на весь лес.
- О, Господи, да что ж с вами за беда приключилась?! - навстречу шла женщина с охапкой хвороста.
Так они оказались в семье Шуры, простой крестьянки, имеющей троих ребятишек мал-мала меньше. Добрая селянка приютила ещё и Веру с дочкой.
- Если соседи спрашивать будут кто, мол, ты такая, - наставляла она Веру, - скажешь, что моя двоюродная сеструха, из Боровичей, мол... А то, ежели в комендатуре прознают, что чужая, плохо будет и тебе, и мне.
- А как же... если вдруг полицай узнает?.. - забеспокоилась Вера, - из-за меня ведь и ты пострадаешь.
- Вот тут-то как раз и беспокоиться нечего! Гришка свой человек. Стыдно сказать, но он зятем мне приходится - муж родной моей сестры. Вот так... позорище нашей семьи, чтоб ему пусто было!
Однажды Вера сидела у окна с иголкой в руках и латала детскую одёжку. Шуры не было дома - ушла мыть полы в комендатуру. Мальчишки её играли во дворе, а Ириша спала. В избу вошёл мужик, по-хозяйски прошёл в горницу прямо в грязных сапогах и, придвинув табуретку, сел напротив Веры.
- Ну, что, - будто продолжая прерванный разговор, обратился он к ней, - поговорим?
По тому, как бесцеремонно он себя вёл, Вера догадалась, что это и есть зять Шуры, местный полицай. Она молча кивнула головой.
- В общем, так, - без обиняков начал он, - мне, как понимаешь, никакого резона нет за "просто так" из-за тебя рисковать. Поэтому будем с тобой иногда видеться... Станешь мне послушной - будешь спокойно жить.
- Что вы имеете в виду? - спросила Вера, смутно надеясь, что этот тип просто шутит.
- А то ты не знаешь... Чать, не девка, дитё уже имеешь, - хохотнул Гришка. - Короче, встречаться будем. Тайно. И чтоб Шурка об этом - ни-ни... В твоих же интересах молчать.
- Да как же вы можете мне такое говорить?! - возмутилась Вера, - ведь у вас жена есть!
- А чего жена? Будешь помалкивать, так и не узнает ни об чём. А ты баба красивая, молодая... - он растянул в улыбке толстые, мокрые губы. - Вона булочки какие... - он вдруг, протянув руку, сжал Верке грудь. Вера, вскрикнув от возмущения, неожиданно для себя всадила ему в руку толстую иглу. Гришка взвыл от боли и ярости.
- Ах, ты ж сучка поганая!!! Гордая, да?! Ну, ла-а-адно... Не хочешь со мной - будешь ублажать взвод фрицев!! Погляжу я, что от твоей гордости останется! - Он отсосал кровь с тыльной стороны ладони и, неожиданно успокоившись, сказал:
- Значицца, так... Как стемнеет, приходишь ко мне на сеновал. Здесь, у Шурки. Или же - я тащу тебя в комендатуру. Думай, пока время есть... И надеюсь, ты не круглая дура!
Он ушёл, громко хлопнув дверью. Обхватив голову руками, Вера долго сидела в раздумьях. Как же ей быть? Бежать? Но куда?.. Кругом немцы... Что же теперь - из двух зол выбирать меньшее?.. Её всю передёрнуло только от одной мысли о близости с этим отвратительным типом с заплывшими сальными глазками. А каково после этого смотреть в глаза Шурке?! Вера застонала от бессилия и безысходности. Мелькнула даже мысль - вообще уйти из жизни... "А моя девочка? останется сиротой"?.. - Вера почувствовала, как стала намокать кофточка на груди от молока, и у неё больно защемило сердце. Нет... всё же она расскажет обо всём Шуре, а там - будь, что будет.
- Ах, он кобель шелудивый! - всплеснула руками Шурка, выслушав Веру. - Ну, он у меня сегодня узнает, где раки зимуют! Похотливый козёл... ишь, чего удумал!
- Шура, он ведь меня в комендатуру отведёт!
- Да не посмеет! Я ж его с дерьмом смешаю, гада!!
Ситуация действительно разрешилась легко: Гришка своих жену и свояченицу боялся гораздо больше, чем фашистов. Теперь избу Шуры он обходил стороной.
Стала, наконец, наступать советская армия. Немцы, удирая, в ярости уничтожали целые селения и их жителей: сгоняли стариков и больных в просторное помещение, типа колхозного сарая, и поджигали его... А трудоспособных крестьян (в основном это были девушки и женщины молодого и среднего возраста), угоняли целыми эшелонами в Латвию и Германию. Шуру с семьёй не тронули, а вот Верке полицай Григорий припомнил всё, сдав её с ребёнком немцам.
В товарный вагон (телятник) их, женщин и детей, набили до отказа. Не было возможности даже сесть. От жары, нехватки воздуха, многие теряли сознание. Некоторые, слабые здоровьем, даже умирали... Во время остановок выносили трупы, а в вагон передавали бидончик с водой для питья. Один на всех.
На станции Малта (Латвия) их высадили из товарняка, выстроили в длинную шеренгу.
Вдоль неё медленно шёл немецкий офицер. Он внимательно вглядывался в лица женщин бледно-голубыми, какими-то пустыми глазами... За ним шёл переводчик.
- Юда?! - он остановился возле черноволосой женщины с большими тёмными глазами.
Женщина, непонимающе и растерянно улыбалась.
- Ты еврейка? - спросил у неё переводчик.
- Да вы чего?! Никакая я не еврейка! - возмутилась та.
- Паспорт есть? - опять спросил немец.
- Да нету... сгорели докУменты все... сами-то еле спаслись... не до паспортов было.
- Выйти из строя! - перевёл фриц слова своего командира.
Женщина запаниковала. Она со страхом в глазах оглядывалась по сторонам, выискивая кого-нибудь из односельчан.
- Да русская я!!! Вот она может подтвердить! - Женщина, увидев, наконец, землячку, с надеждой обратилась к ней:
- Надька, подтверди, что никакая я не еврейка! - Да ей-богу ж, я русская... - обернулась она опять к немцам, - ну, спросите же у неё!!!
Но Надька стояла с каменным лицом, опустив взор, и делая вид, что её всё это совершенно не касается. Рыдающую женщину увели. Никто не знал тогда, что евреев увозили в специальный лагерь смерти, что находился в Малте. Там их уничтожали - сжигали в печах...
После сортировки женщин опять погрузили в телятники и повезли дальше - в трудовой лагерь города Мадона.
Стоит ли рассказывать, какой была жизнь в нацистском трудовом лагере города Мадона?.. Конечно, повезло уже в том, что попали они не в концлагерь, где ежедневно расстреливали, сжигали и травили газом людей. Но и здесь умирали люди от болезней, недоедания и тяжёлой физической работы с бетоном и цементом. Полицаями были бывшие "зеки" из латышей, выпущенные немцами на свободу. Жестокие, злобные и циничные, они изо всех сил старались угодить своим хозяевам. Насильно оторвав чад от обезумевших с отчаяния матерей, их поместили в отдельный барак. Слабые, голодные ребятишки заражались друг от друга и тяжело болели. Иногда из этого барака выносили тела умерших детей... Несчастные матери кидались к носилкам, но полицаи их грубо отгоняли, избивая нагайками.
Однажды вечером детей вывели из барака и начали запихивать в грузовик. Никто не знал, куда их должны везти,* и среди матерей началась паника. Но поделать ничего было нельзя - только рыдать в голос, глядя, как кидают, словно снопы в кузов, испуганных, бледных ребятишек...
Сюда, в лагерь, иногда приходила с хутора женщина, по имени Мария. Её сын служил в немецкой армии, и потому хуторянку хорошо знали и начальство, и служащие. Поэтому и пускали на территорию. Во время той злополучной погрузки Мария тоже была здесь.
- Умоляю, спасите моего ребёнка!! - в отчаянии кинулась к ней Вера, - она ведь такая маленькая... не выдержит... Ей всего только три годика! Смилуйтесь, пожалуйста, над нами, помогите!!! Я буду молиться за вас. Сжальтесь, добрая женщина! Они ведь вам не откажут?..
И, то ли горе молоденькой мамы тронуло сердце женщины, то ли - чувство жалости к крошечной беззащитной девочке, но Мария спасла ребёнка, заявив, что решила забрать его себе.
Теперь дочка была возле Веры. Отправляясь на работу, она оставляла её в бараке, строго-настрого наказывая не плакать, и никуда не выходить. Иришка была очень спокойным ребёнком и осторожным: едва заслышав тяжёлые шаги полицаев, она пряталась, зарываясь в солому и тряпьё. Женщины из их барака как могли, баловали её - кто-то куклу из соломы смастерит, кто-то сказку интересную на ночь расскажет... А Мария, приходя иногда, приносила молоко своей "крестнице", как она её теперь называла.
Однажды она пришла и, сообщив Вере, что на днях лагерь будут отправлять в Германию, предложила ей... бежать. "Я всё продумала", - сказала она, и поделилась с Верой своим планом. Конечно, не будь у неё здесь "своих", скорей всего, ничего бы и не могло получиться из этой затеи, но Мария знала, на что шла. Она выяснила, чьё дежурство на вышке в определённый день, и, наверное, подкупила тех, кого надо. А причина у неё была простая - необходимость в хозяйстве батрачки. Поэтому побег прошёл без особых осложнений. Если, конечно, не считать стресса, испытанного беглянкой с ребёнком на руках, когда она продиралась через сплетения колючей проволоки, а потом - сквозь дикие заросли кустарников, и после - проходя вброд, под мостом, мелкую речушку... Постоянно в страхе оглядываясь в ожидании погони с собаками и автоматной очереди вослед, Вера даже не чувствовала боли в разодранных до крови руках и ногах.
Тётка Мария ждала их возле повозки с запряженной лошадью. Усадив бледную от страха, запыхавшуюся от бега, Веру с дочкой в телегу, она ловко вспрыгнула сама и, натянув вожжи, коротко причмокнула. Лошадь, нехотя, стронулась с места.
Так Вера с малышкой попали на хутор Люлякас, к зажиточным хозяевам Берзиньш.
Тётка Мария оказалась в быту женщиной довольно жёсткой. Городская Верка научилась здесь всему - она и косила, и снопы вязала, и коров доила. Еда на хуторе была вполне сытной - хлеб, молоко, каши. Иногда хозяйка давала Вере на мытьё сковородку из-под жареного мяса, или котлет, и тогда у мамы с дочкой был настоящий праздник: хлеб, намазанный жиром, так чудно пахнущим, был вкуснее самого лучшего пирожного! Впрочем, вкуса пирожных Иринка тогда ещё совсем не знала...
Вера, занятая с утра до ночи хозяйственными делами, была очень благодарна тётке Марии за своё освобождение из лагеря, за спасённую дочь.
Был уже август сорок четвёртого года. Советские войска гнали фашистов на запад, освобождая постепенно свои земли. Уже слышались звуки орудий приближающихся боёв. С каждым разом грохотало всё громче и громче.
Они сидели в подвале, невольно вжимая головы в плечи от почти непрерывного жуткого свиста и воя пролетающих над домом снарядов. Шёл ночной бой. Орудия били с обеих сторон, гремели близкие взрывы, и им казалось, что все снаряды летят на хуторскую усадьбу. Было очень страшно... Сидя на земляном полу, все молчали, не глядя друг на друга, вздрагивая от взрывов бомб, и каждый молился соответственно своей вере. Мария и, всегда угрюмый и нелюдимый, дед Дайнис, истово крестясь, шептали католическую молитву на латышском. Вера, прижав к себе дочь, мысленно читала "Отче наш". Они были вообще-то более чем чужими - старики Берзиньш и Вера... Находясь по разную сторону "баррикады", каждый жаждал и молил победы "своим". И сейчас их объединял только животный страх смерти.
К рассвету всё закончилось, и... наступила тишина. Оглушённые и изнурённые ночными ужасами, они выбрались наружу, с опаской оглядываясь вокруг. Слава Богу, всё было цело - и скотина, и дворовые постройки. Тётка Мария велела всем выйти в поле. Оставив уснувшего ребёнка дома, взрослые отправились туда.
Иришка сидела в сенях на соломенном матрасе и играла с глиняным козликом. Услышав оглушительный грохот, она страшно перепугалась и, закутавшись в одеяло, привычно сунула голову под подушку. Грохот стих, но девочка не решалась вылезти из своего убежища...
- Есть кто-нибудь в доме?! - раздался снаружи мужской голос. Голос был молодой и задорный, к тому же спрашивал он по-русски, и девочка, отбросив одеяло и свои страхи, выбежала из сеней. Перед ней стоял дяденька в чёрном шлеме и комбинезоне, с белоснежной улыбкой на тёмном, как будто закопчённом лице. Глаза у него были весёлые и смотрели по-доброму. А возле дома стоял танк с пушкой, и на нём сидели ещё двое таких же довольно грязных, но весёлых дяденек.
- А взрослые здесь есть? - спросил мужчина у Иры, - где тут можно водицы набрать?
- А ты кто - наш или немец? - строго спросила его девчонка, чем вызвала, почему-то, смех у парней.
- Ну, конечно же, наш! - посерьёзнев, ответил тот. - Видишь, звезда красная на танке? А у немцев - чёрный крест.
- Значит, т-ты мой папа?.. - от волнения заикаясь, спросила Ирка, и сидящие на танке дяденьки ещё более развеселились.
- Может быть... - неуверенно произнёс "главный" (как решила девочка) танкист. - А что ты знаешь о своём папе?
- Мама говорила, что он вернётся, когда война кончится. И ещё она сказала, что папа мой - командир. Ты ведь командир?
- Да, командир, - улыбнулся танкист, - да вот война-то ещё не кончилась... Нам надо немцев дальше гнать. А где, кстати, твоя мама? Только нам умыться бы надо, а то она ещё испугается нас, таких чумазых.
Они умывались у колодца, поливая друг другу из ведра, смешно фыркали и брызгались, а малышка веселилась, бегая вокруг них и хлопая в ладоши. Всем было радостно. Танкистам - что они выжили в этом бою и победили; и если повезёт, они вернутся домой живыми и здоровыми, и эта маленькая забавная девчонка слишком напоминала им о собственном доме. А Иринка радовалась тому, что, наконец, вернулся её папа, и что он оказался таким красивым и хорошим...
- Ну, что, поехали к маме? - весело спросил "папа", подмигнув Ирише, и, подхватив её на руки, понёс к танку. - Показывай дорогу!
- Ой, а ты не будешь стрелять из этой пушки?! - испугалась девочка.
- Нет, конечно, не бойся... Отстрелялись уже на сегодня!!
Услышав за перелеском громкий рокот мотора, все бросили работу и напряжённо вглядываясь, ждали. У края поля остановился танк. С него спрыгнули солдаты, уселись на траве. А две фигуры - мужская и детская, держась за руки, двинулись по стерне в сторону работающих в поле.
- Наши... - прошептала Вера. - Это же наши!!! - закричала она радостно, отбросив в сторону серп. Она шагнула им навстречу... Ветер, сорвав косынку, разметал по плечам роскошные волнистые волосы.
- Мама! Папа к нам вернулся с войны! Я его сразу узнала!!! - кинулась к ней дочка.
Это было, как в сказке... Они полюбили друг друга с первого взгляда. Александр, так звали танкиста, пообещал вернуться к ним "при первой же возможности", но Вера довольно критично отнеслась к обещанию "заезжего молодца", и надеждами себя особо не тешила. Поэтому была несказанно удивлена, когда несколько дней спустя добрый молодец неожиданно появился на хуторе в грузовике, и велел немедленно, не теряя драгоценного времени, собрать пожитки и... в путь. Пожитки в виде холщовой торбы с одёжкой были собраны за пять минут. Мария, растрогавшись, притащила из погреба пол мешка картошки, и, слёзно распрощавшись со стариками, Вера с дочкой уселись в кабину. Александр ловко вспрыгнул в кузов и шофёр, молодой солдатик Вася, рванул по газам, оставляя позади хуторскую усадьбу и густой столб пыли...
***
В освобождённой от фашистов Малте Александр загодя уже успел снять для Веры с дочерью комнату в коммуналке у одинокой, пожилой учительницы Зинаиды Поликарповны, потерявшей на войне мужа. Сумел и договориться с главврачом госпиталя о приёме Веры на работу медсестрой.
Небольшая, светлая комнатка с простой мебелью и белыми ситцевыми, украшенными затейливой вышивкой ришелье занавесочками на окнах привела Иришку в полный восторг. После полутёмной кладовой, где они обитали прежде у тётки Марии, она казалась ей залом в сказочном дворце. В этот же день влюблённые зарегистрировали брак в местном ЗАГСе. Трёхдневный отпуск был на исходе, и потому Александр спешил исполнить все формальности, связанные с бытовыми вопросами, пользуясь воинским званием, напористостью и обаянием...
А вечером, пригласив Зинаиду Поликарповну и всех остальных обитателей коммуналки, молодожёны устроили скромный праздничный ужин в честь своего бракосочетания. Рассыпчатая картошечка с маслом, солёные огурчики и прочие гостинцы от соседок; всякие консервы, мясные и рыбные, сладости, даже шоколад (невиданная роскошь для ребёнка!) из папиного офицерского пайка - всё было на застеленном белой скатертью столе, украшенном вазой с полевыми ромашками! Кто-то принёс старенький патефон с пластинками, звучала слегка хрипящая из-за тупой патефонной иглы мелодия. Чуть хмельные гостьи подпевали певцу, кричали: "Горько!", а счастливая Иришка, вымазанная сладким шоколадом, любовалась мамой - разрумянившейся, такой красивой и нарядной - в новом ярко-синем в горошек платье с белым кружевным воротничком, поглядывая при этом на папу, который тоже не спускал с жены восторженных глаз.
На следующий день Вера с Иришей провожали Александра - он опять отправлялся на фронт. Тогда никто ещё не знал, что до конца войны оставалось ещё долгих восемь месяцев...
*Детей из лагеря вывезли в немецкий госпиталь, чтобы забрать их кровь для раненых солдат "вермахта".