Кто-то кричит так сильно, что заглушает мои мысли. Я собираю эти мысли в голове долго и усердно и, пока все складываю в укромном уголке памяти, этот истошный голос своим воем разгоняет их по переулкам мозга и забивает их до смерти.
Как же дико болит голова! Просто трещит по швам, по сосудам, по... черт его знает, еще по чему.
Болит только голова - остального у меня не осталось. По большому счету, я подозреваю, что и головы уже нет, совсем или по частям, но факт, что нету. Как только прозвучали Судные Трубы, все растаяло, закипело на мне и во мне и я смешался с землей. Представляю, как смешно покатился по расплавленной земле мой голый мозг. Голый мозг! Голый, черт возьми, голый и мокрый! Как мячик, резиновый мячик, красненький и больно прыгучий. А может и его больше нет? Лопнул мячик. П-ф-ф! И все! Лопнул и разбрызгался по камням. Хотя по каким камням? Все растаяло, все выкипело. Все...
Господи! Опять этот горластый, я его убью, если смогу, как только смогу...
Хотя, стоп! Я уже не я, меня нет, вернее я там, где вообще ничего нет, в общем, раз у меня нет ушей, значит, я его не слышу, а вернее ощущаю.
Опять кричит. Хватит дурень, связки порвешь.
И знаете что? На этом месте я смеюсь. Я говорю, что смеюсь, на самом деле я не издал и скрипа, просто где-то в остатках мыслей, хохочу до коликов. Все очень просто. Этот орущий идиот, я сам, собственной персоной. Тот я, который еще каким-то краем чего-то там и где-то, ощущает боль.
Ну и голос, словно слон сел на мой мизинец, и я ору из-под этого самого слона, таким приглушенным, очень скромным басом.
Надо собраться, надо собраться, надо!
Все, перестал орать, собрал все мысли и увидел.
Вернее, сначала открыл глаза. Чем же я их закрыл, если сейчас открыл? Но, как не возьми, я их открыл. Значит, глаза висят по бокам на голых нервах. Эффектно, но неприятно, неприятно так, что не решаюсь повернуть глазные яблоки назад. Хотя, опять же, чем их повернуть? И все таки, не хочется увидеть свой мозг. Искушение велико, но здравый смысл, явно занимался тяжелой гимнастикой, и пока что силен.
Мне не страшно, мне не страшно, мне не страшно... Господи! Как же мне страшно! Я не хочу смотреть на все это! Но сегодня не существует слова "выбор"...
И я смотрю.
И так. Один глаз упал зрачком вниз, и теперь я вижу оплавленную землю так четко, что даже не верится. Каждую крупинку, каждый раскаленный камушек четко и ясно. В общем, вижу грешную землю, во всей ее красе. А вот второй глаз, наверное, на неестественно извернувшемся стебельке нерва, смотрит на небо. А небо стоит того, чтобы смотреть на него и плакать.
Красное небо с черными бликами, какие-то оплывшие горы, вернее скалы, на этом фоне выглядят как острые зубы дракон, беспомощно торчащие из его раскрытой, в немом крике, огромной пасти.
И солнце, главное солнце...
Мутное, но еще яркое и очень низко висящее, так низко, что, кажется, подуй ветер чуть сильнее и оно, закачавшись, лизнет эти скалы. Но оно четко висит, как постовой-караульный у гроба вождя. Торжественно и мрачно.
Хотя ветер сильный, очень сильный. Все гонит по равнине обломки и осколки прежней жизни. Они проносятся с диким воем, низко-низко. Один даже зацепил меня и мои мозги, подпрыгивая, покатились по равнине. Все закрутилось и завертелось. Я закатил зрачки, постарался закатить...
Потом все остановилось, но ракурс изменился - теперь я могу видеть обеими глазами. Правда, на одном еще осталась прилипшая каменная крошка, но скоро я и к ним привыкну.
Ветер меняет направление каждую секунду. Однажды он принес с собой огромную глыбу, которую сорвал с тех дальних скал - я сам видел эту ампутацию. Какую-то секунду он неумолимо падал на меня, и я опять истошно заорал, попытавшись в ужасе, закрыть глаза. Не получилось...
Камень рухнул так близко, что меня с силой подбросило вверх, отчего со второго глаза отлипли комья грязи.
Я попытался мысленно вздохнуть, наверное, это получилось, потому что во мне все успокоилось, и выть я перестал.
В небе показались какие-то смутные силуэты. Они с важным видом проплыли надо мной, но когда последний из них, почему-то остановился, все во мне передернулось от холодного и скользкого страха.
Чего он хочет? Давай, давай, пролетай дружище, нечего глазеть, если ты зрячий! Силуэт колыхнулся и, словно вняв моим мольбам, полетел догонять остальных.
А может это наши души, что спешат на суд Господний и эта последняя - моя, а может чья-то, кого я знал еще вчера?
Хотя вряд ли знающие меня при жизни люди, были знакомы с обликом моего мозга. Интересно, сколько еще таких кроваво-красных сгустков боли и страха лежат на раскаленной поверхности Земли в замешательстве, в ужасе и в сомнениях?
Сколько из них действительно грешны, сколько потеряло веру?
Сколько еще беспомощных зрачков, на нервных стебельках, бессмысленно зарятся в кровавое небо и солнце, яркое и слепящее?
А ведь у нас нет даже век, чтобы прикрыть глаза. Потому-то солнце неумолимо, клетку за клеткой, сжигает и осушает наши мозги от последних признаков разума.
А впереди еще цела ночь, наверное, очень холодная и не менее страшная.
И может Господь, в наказание всем нам, обессмертил наши бедные, обездоленные мозги, что бы мы, потерявшие веру, всю дальнейшую жизнь, а вернее всю вечность, постигали мучением наши ошибки? Но, как же можно постичь что-либо мучением? Разве, что саму суть боли...
Что бы, даже превратившись в бессмысленные мумии, с высохшими зрачками, мы мучались бы до скончания вечности?
А вечность - вечна! До того вечна, что все мы, разбросанные по равнине, успеем исправиться...